Текст книги "Зеркало для героев"

Я заставляю себя мобилизоваться. Надо осмыслить случившееся и сделать выводы. Итак, снаружи никакой оболочки не видать. И капсулы не видать, и того, что внутри неё. По словам гостей, снаружи виден обычный лесной ландшафт, который на самом деле – недостижимый мираж. О нашем существовании догадаться невозможно, а значит, сегодняшний обстрел – лишь бессмысленная акция от непонимания и отчаяния – глупая месть неизвестно кому или чему. Эффективность акции для тех, кто снаружи – нулевая. Точнее – минусовая, с учётом гибели вертолётов. Следовательно, нас должны оставить в покое.

Наперекор моим выкладкам, обстрел внезапно возобновляется. С четверть часа сижу, скорчившись, лихорадочно пытаясь уговорить себя, что плевать – пускай убивают, не впервой. Уговорить не удаётся, а потом мина взрывается прямо над головой, и земляной свод рушится на меня. Я барахтаюсь, пытаясь выползти из-под искорёженной кровли, задыхаюсь, стону от бессилия, земля забивает мне рот. Идиот, кретин, который не догадался вовремя застрелиться. Мне страшно. Больно! Мне не хватает воздуха. Сознание оставляет меня…

Прихожу в себя, вскидываюсь, озираюсь по сторонам. Тело разламывается от боли, словно меня избили до полусмерти. Шпарит в лицо равнодушное солнце. Земля разворочена, к извечному запаху гнилых листьев примешивается смрад от гари. У южной окраины ещё дымятся останки вертолётов. Лес наполовину повален, на месте землянки – щетинящаяся обломками брёвен и досок дыра.

Превозмогая боль, встаю на колени и внезапно вижу появившегося из овражка и бегущего ко мне человека. Вглядываюсь, ошалеваю от изумления. Это девушка лет двадцати пяти, светловолосая, сероглазая, одетая в неимоверно рваное тряпьё. Я не успеваю понять, как и откуда здесь появилась гостья.

– Вы живы? – бросается ко мне девушка. – Боже, какое счастье, что я успела вас вытащить! Я так и думала, я знала, что не одна. Все эти годы только и надеялась, что когда-нибудь… Что кто-нибудь…

Она падает передо мной на колени, прижимается головой к груди, тонкие руки обнимают меня за шею. Ковшик с ручейной водой катится по земле, расплёскивая капли.

– Я Лиза, – сквозь слёзы причитает девушка. – Елизавета Сидоренко, медсестра. Как ваз зовут? Вы из отряда Егорова, да? Я никогда вас раньше не видела.

Я держу её за плечи, прижимаю к себе и не знаю, что сказать в ответ. Я уже понял, кто она и откуда. Но будь я проклят, если понимаю, что мне с ней делать. Поворачиваю голову влево. Так и есть – в оболочке зияет рваная дыра. Непрозрачный участок на востоке расколот взрывом. Пуповина капсулы развязалась. Лиза не гостья. Она такая же, как и мы. Только с другой стороны семидесятилетней давности фронта.

– Меня… – мямлю я. – Меня зовут… – проклятый акцент.

Лиза неловко целует меня в шею. Её слёзы обжигают мне кожу.

– Георгий, – нахожусь я. – Георгий Штилевич, поляк, уроженец Кракова. Я был в плену, бежал. Воевал в отряде Егорова. Старший штуце… старший капрал.

– Боже, как же я счастлива…

Она расстёгивает на мне рубаху. Я пытаюсь помочь ей освободиться от тряпья, у меня не получается, у меня руки ходуном ходят.

Мы падаем на распаренную солнцем, развороченную, нашпигованную осколками землю. Я держу её за узкие белокожие плечи и врываюсь, вторгаюсь, вколачиваюсь в неё. Я забыл, как это бывает с женщиной. Забыл, будь всё проклято, как бывает, когда берёшь женщину не силой, а потому, что она твоя. Когда же это было со мной в последний раз?… В Университете, ещё до войны, осенью. Грета только поступила, а я учился на третьем курсе. Берлинское серое небо сочилось дождём, а мы… я не додумываю. Прошлое и настоящее, капсула и метеорит, гости и спецназовцы, мерзавец Клаус и подлец Вилли исчезают вдруг, и остаёмся только мы вдвоём. Я и она. Партизанская медсестра Лиза и старший капрал Войска польского Георгий, и я не хочу, не могу, не желаю знать, кто я на самом деле такой.

Мы засыпаем, обнявшись. Я держу её. Крепко, так крепко, как то, что удержать невозможно. Мы пробуждаемся, опять сливаемся воедино и засыпаем вновь.

– Лиза, – шепчу я сквозь сон. – Лизхен. Элизабет.

Когда мы, наконец, приходим в себя, разрытая, распаханная взрывами земля уже запеклась на солнце. Я беру Лизу за руку, мы бредём к восточной окраине. Её капсула совсем крошечная – полсотни шагов в диаметре, не больше.

– Как же ты тут? – растерянно спрашиваю я. – Как же ты тут была одна?

– Да так, – шепчет Лиза. – Сначала сходила с ума, потом привыкла. Голодала. Представляешь, у меня и оружия-то никакого нет. Аптечка, сухой паёк на три дня и второй том «Графа Монте-Кристо». Я его наизусть теперь знаю. И всё. Даже нитки с иголкой нет, – смущённо добавляет она.

– А гости? – вырывается у меня. – Ну, люди снаружи.

У Лизы на глазах опять появляются слёзы.

– Это самое страшное, – едва слышно произносит она. – Когда умираешь не одна, а рядом с кем-то, кто навсегда. Знаешь, Георг… прости, можно я буду так тебя называть?

Я сглатываю слюну.

– Да, конечно. Меня так и звали… друзья.

– Знаешь, однажды ко мне забрели дети. Двое мальчишек и девочка. Заблудились в лесу. Им было лет по тринадцать. Как же я тогда мечтала умереть раньше них.

Я молчу. Мы бы сожрали этих детей. Деликатесное, нежное мясо…

Мы возвращаемся. Я обнимаю Лизу за плечи. Внезапно она спотыкается, шарахается назад. Из жухлой травы прорастает человеческая ступня в армейском ботинке.

– Что это?!

Проклятье! Это Клаус. То, что от него осталось. Даже мёртвый, этот подлец сумел нагадить мне.

– Вертолётчик, – выдыхаю я. – Это осталось от вертолётчика. Они же хотели расстрелять нас сверху.

– Нас?

– Нас с тобой.

Меня корёжит. Привлекаю Лизу к себе. Что же делать, мучительно думаю я. Цикл закончится, и она всё узнает. Увидит этих ублюдков – Клауса и Вилли. Поймёт. Надо рассказать, как всё начиналось. Как я противился этим скотам, как не хотел, не желал казнить и поедать людей. Как Клаус однажды расстрелял меня за то, что отказался убивать старика. Я не виноват, что стал таким же, как они, так получилось, вопреки моей воле, вопреки самой сущности. Я признаюсь во всём – и она поверит. Обещаю, что никогда больше, клятву дам! Кроме меня, у неё никого нет и не будет. И другого выхода нет, только поверить мне.

Я не могу. Я трушу, страшусь, меня колотит от ужаса, стоит только представить, что она узнает. Ведь я… Наверное, я люблю её. Будь же всё проклято!

– Иди ко мне.

Она опускается на коленки. Я беру её сзади, как тех трёх в сто девяностом цикле, под прицелом Клауса. Исступлённо вколачиваюсь в неё, грубость и нежность мешаются во мне, производя вместе нечто запредельное и немыслимое.

– Георг! Ге-орг!

Я не успеваю среагировать. И увернуться не успеваю тоже. Гадюка летит на меня с земли, подобно развернувшейся в ленту стальной пружине. Ядовитые зубы впиваются мне в глазницу, я заваливаюсь навзничь, хриплю, катаюсь по земле. Отрываю змею от себя, отшвыриваю в сторону. Я ничего больше не вижу, боль беснуется во мне, не даёт думать, не даёт даже сказать то, что я должен, обязан сказать сейчас.

– Георг! – с ужасом кричит Лиза. – Георг, родной, боже милостивый…

– Постой, – хриплю я. – Подожди.

То, что я должен сказать, сильнее страха, сильнее боли. Яд проникает в меня, туманит мозг, но я собираю воедино всё, что во мне ещё есть.

– Я не тот, – выталкиваю из себя слова. – Не тот, за кого ты меня прини…

Я умираю.

Цикл 286

Прихожу в себя, подхватываю «шмайссер» и бросаюсь из землянки на выход, ещё не сознавая, не понимая ещё, что там увижу, но уже зная, что увижу непременно, наверняка.

Жирная рожа Пузатого Вилли лоснится от удовольствия. Рядом с ним скалится, уставившись на меня, Рыжий Клаус.

– Смотри, какая к нам цыпочка залетела, – тычет пальцем себе за спину Вилли. – Вылезаем, а она уже тут.

– Сдобная, – поддакивает Клаус. – Сисястая, сочная. Я вырву ей матку и съем.

Я бросаюсь вперёд, отталкиваю Вилли и замираю на месте. Я вижу Лизу. Распростёршуюся на земле лицом вниз.

– Что вы с ней сделали? – надсадно ору я. – Что вы с ней сотворили, сволочи?!

Вилли и Клаус озадаченно переглядываются.

– Да ничего особенного, – бормочет Вилли. – Она как нас увидела, в драку полезла. Ну, Клаус её прикладом и успокоил. Лежит теперь, отдыхает. Да ты не волнуйся, очухается, будет нас ублажать. Хорошая цыпочка, сладкая.

Ярость, беспросветная ярость обрушивается на меня. Я бросаюсь на жирного борова, с размаху вгоняю приклад «щмайссера» ему в брюхо.

– Ты что, Штилике? – визжит Клаус. – Спятил?

Я оборачиваюсь к нему и вскидываю автомат. Я не успеваю. Клаус от живота в упор даёт очередь.

Цикл 287

Прихожу в сознание, вскакиваю. Шарю рукой в изголовье, пытаясь нащупать автомат. «Шмайссера» на месте нет. Я бросаюсь на выход, вылетаю из землянки наружу.

– Здравствуй, Георг.

Лиза сидит на земле шагах в десяти. Мой автомат у неё в руках, ствол нацелен мне в грудь. Вилли с простреленной головой скорчился метрах в пяти справа. Клаус прикорнул к его боку, словно младенец к матери. Из прошитой пулями спины Клауса толчками бьёт кровь.

– Лиза, – шепчу я оторопело и делаю к ней шаг, другой. – Лиза, я сейчас всё объясню.

– Стой, где стоишь, Георг. Я хочу сказать тебе кое-что.

Я останавливаюсь. Смотрю на неё.

– Лиза, – растерянно повторяю я. – Лизхен. Элизабет.

– Вам не повезло, – говорит она. – Вам троим очень не повезло.

– Почему? – нахожу в себе силы спросить я.

– Потому что я перерождаюсь на десять минут раньше. Сейчас я застрелю тебя, Георг. И так теперь будет всегда.

– Постой! – отчаянно кричу я. – Лиза, не стреляй… Не стреляй же! Я не вино…

Пули разрывают мне сердце.

11. Козерог – Я ИСПОЛЬЗУЮ

Стремление к свету и теплу, духовный рост. Совершенствование материи.

♀ Просветление
Ольга Рэйн

Я заметил свет костра издалека, с дороги и двинулся к нему сквозь лес. Мычание, возню и сладострастные мужские хрипы я услышал, еще не дойдя до поляны.

Мужик был крупный, обрюзгший, а девчонка – совсем маленькой, казалась лет десяти, хотя потом выяснилось, что тринадцати. Он насиловал ее сзади, ее рот был забит кляпом из какой-то рванины, ею же были связаны руки за спиной. Вгоняя себя в ее тело, мужик дергал за жгут на запястьях, выворачивая девчонкины руки, и издавал те самые низкие стоны, которые я слышал еще из леса. Глаза ребенка над тряпкой были широко раскрыты.

Я хотел боком пройти в обход костра и зайти сзади, но тогда голова покатилась бы вперед, стукнула девчонку по спине и кровь из разрубленой шеи тоже хлынула бы на нее. Почему-то этого мне не хотелось.

Я вышел из-за деревьев прямо на них, доставая мечи из-за спины медленно, плавно, необратимо – мне хотелось дать грязной свинье прочувствовать глубину момента. Он успел выпучить глаза и вытащить из девчонки, но встать с колен я ему не дал – снял голову ударом и перекрестным рывком двух мечей. Голова покатилась под дерево, тело завалилось набок, поливая кровью сухие листья.

Я развязал девчонку и вытащил кляп. Она зашипела на меня и бросилась в лес, как была, в одной короткой рубашке. Я осмотрел вещи у костра – две котомки, зазубренный топорик, крепкая войлочная подстилка. Я сел, привалился спиной к бревну, достал из своего мешка яблоко и гроздь винограда. Яблоко съел, глядя в огонь. Девчонка вернулась, села у костра с другой стороны, как можно дальше и от меня и от трупа.

– Ты из деревни? – спросил я. Ответа так быстро я не ждал, его и не было. Девчонка смотрела затравлено и зло. Я показал ей виноград, плотная гроздь лежала в руке, как мяч.

– Лови, – сказал я и бросил его через костер. Она не поймала, но быстро подняла гроздь с земли, понюхала. Оторвала ягоду, положила в рот.

– Я иду за водой, – сказал я ей и ушел искать ручей, через который переступал, когда шел к поляне. Вода была холодной, чистой. Я напился и наполнил флягу. Когда я вернулся, девчонка нашла свою одежду – в руках у нее были штаны и куртка из крепкой некрашеной ткани. Она держала их и смотрела остановившимся взглядом.

– Ты из деревни? – опять спросил я. – Где он тебя поймал? Ты знаешь, где твоя мать? Или отец?

Она подняла на меня глаза.

– Вот мой отец, – сказала она, кивая на обмякший безголовый труп. Встала, подошла к нему, несколько раз пнула ногой, потом помочилась на него, стоя, как мальчик. Оделась и снова села у костра.

– Винограду больше нет? – спросила она хрипло. Я покачал головой.

Позже она взяла топорик, вырыла яму у большого дуба, нашла голову отца и похоронила её. Прежде чем уронить ее в разрытую землю, она долго смотрела в его лицо, держа голову за волосы. Потом поцеловала его в губы, уронила в яму, забросала землей, вернулась к костру и тут же уснула.

На вторую ночь я проснулся и увидел, что она стоит надо мной с занесенным топором. Она не могла знать, как быстро я умею двигаться, что я легко ушел бы от удара. Мое лицо было освещено луной, её – в тени. Мы долго смотрели друг на друга. Она не опускала топора, но он начал дрожать в ее занесенной руке. Потом мне надоело, я закрыл глаза и уснул. Проснулся утром под запах травяного чая – девчонка набрала каких-то ягод и листьев, сварила в котелке, напиток вышел очень душистым.

На третью ночь она призывно раскинулась на своей войлочной подстилке.

– Хочешь? – спросила она и отбросила назад длинные темные волосы движением настолько женственным, что моя кровь поневоле вспыхнула, в паху набухло.

Я накрыл ее плащом ее отца, погладил по голове и ушел выслеживать олениху – на тропинке были свежие следы. Я принес к костру свежую тушу и привел на веревке олененка – он был еще маленьким, хоть и не сосунком, и не успел далеко убежать.

– Назову его Рем, – сказала девчонка и, напевая, пошла собирать для него траву, мокрую от ночной росы.

Через неделю мы вышли к большой деревне, около сотни дворов. Трактир стоял наособицу, прижавшись к дороге. Хозяйство было большим, кормили вкусно.

– Здесь спокойно и безопасно, хозяйка будет к тебе добра, – сказал я. – Тебе позволят держать олененка, если ты будешь сама собирать для него еду и чистить его угол в хлеву. Ты будешь мыть посуду и помогать в зале.

Она кивала и не смотрела на меня. Я знал, что хозяйка будет снисходительна – всю ночь я мял её полные груди, впечатывал ее зрелое тело в соломенный матрац, ласкал языком пряные, тугие складки ее плоти. Она будет надеяться, что я вернусь и снова поведу ее в старую конюшню. Она присмотрит за девчонкой.

Через четыре дня, когда я вернулся к костру с водой и куропаткой, девчонка сидела рядом, вытянув к теплу сбитые ноги и глядя в пламя. Рем щипал траву под деревом. Чтобы догнать меня, ей надо было идти сутками, иногда бежать, иногда нести олененка. Но она была здесь и смотрела на меня вызывающе.

– Больше так не делай, – сказала она. Я кивнул и бросил ей куропатку, ее надо было ощипать.

– Меня зовут Лара, – сказала она, когда мы ложились спать. Как будто отдала мне что-то, чего до этого не собиралась и не могла, протянула свое имя в ладони, глядя внимательно и серьезно.

Я взял.

На следующий день я начал учить ее драться.

Что она беременна, я понял поздно, когда она уже вся ушла в живот – на лице остались одни глаза, щеки втянулись, ключицы, колени и локти торчали, как у скелета, а живот бугрился – гладкий, большой. Она носила своего брата или сестру, знала об этом, но обсуждать не хотела.

Мы прекратили тренировки, я стал чаще охотиться и покупать в деревнях больше молока, меда и творога. Я предложил остаться и пожить на ферме или постоялом дворе, пока ребенок не родится – я легко находил работу – но Лара отказалась.

– Я не могу останавливаться, – сказала она. – Нам нужно идти. Пойдем дальше. Пожалуйста.

Роды начались в проливной дождь, мы не успели дойти до фермы, хотя шли среди возделанных полей. Я подхватил Лару на руки и унес под большой клен, листва которого слегка задерживала воду с неба. Я постелил на мох старый плащ ее отца, и она корчилась, выгибалась и каталась по нему следующие несколько часов. Мальчик родился мертвым, синеватым, перевитым пуповиной. Я разрезал тугой канатик, помассировал маленькую грудь – бывало, что такие младенцы снова начинали дышать. Этот не начал. Лара держала и укачивала его тельце, пока не стемнело. Кажется, она что-то ему пела. Дождь кончился, облака расступились, мы завернули мальчика в окровавленный старый плащ и похоронили под деревом, где он родился.

Мы забыли привязать оленя, но он вернулся сам, ткнулся Ларе в руку, лизнул ее. Она погладила Рема по голове.

На ферме я подрядился помочь вспахать под озимые несколько полей. Лара лежала на сеновале и большей частью спала. Я приносил ей хлеб и молоко, она немного ела, жадно выпивала большую кружку, кивала и снова засыпала.

Через неделю я вернулся с работы и не нашел ее, где обычно. Девчонка ушла в лес и прыгала с палкой по поляне, яростно колотя по низким сосновым веткам, как по хлипким шеям всех своих врагов в этом мире.

Рем щипал траву под деревом и не обращал на нее внимания.

Я долго смотрел на нее.

– Не так, – сказал я наконец. Подошел и показал ей, как.

Однажды ночью мне приснилась огромная черная женщина, худая, как смерть, выше деревьев. Вместо рук у нее были грабли, черные волосы космами свисали над белым лицом с круглыми мертвыми глазами. Она рыла своими ужасными руками склон холма, земля сходила слоями, в ней были кости, чумные кости, и ветер нес чуму вдаль, через лес, к ближайшей деревне.

– Почему мы ждем здесь? – спросила Лара. У нее был арбалет, стреляла она уже вполне прилично. Мы лежали за камнями у вершины холма и ждали чумное чудовище. И оно появилось, многоголовое, разноголосое.

Разбойники ехали на лошадях, а перед собой гнали крестьян из соседней деревни – с кирками и лопатами. Я слышал о таких бандах. Чужими руками, наблюдая с безопасного расстояния, они раскапывали старые могильники и грузили монеты и ценности в плотно сшитые кожаные мешки. Скупщики вываривали добычу в трех водах – красной, зеленой и белой, потом снова пускали в оборот. А старые болезни просыпались в разрытых костях и приходили в города и деревни вместе с теми, кого заставили их потревожить.

– Дай-ка арбалет, – сказал я Ларе. Девчонка заупрямилась, отвела руку.

– Почему?

– Рано тебе еще убивать. Я сам.

– Ничего не рано, – сказала Лара. – Которого?

Крестьян была пара десятков, они тут же разбежались, как только людям с оружием стало не до них.

Разбойников было восемь. Лара убила одного и подстрелила еще двоих. Я помчался по склону смертельным вихрем, доставая мечи из-за спины. Шестеро полегли, двое сбежали, мы не стали догонять.

Они подкрались к костру, когда я спал, а Лара ушла на охоту. Меня ударили по голове и привязали к дереву. Когда я очнулся, разбойники пили вино из моей фляги, а на углях костра жарился Рем – Лара оставила его привязанным к дереву. Мужики были крепкие, бывалые, злые. Их равнодушные взгляды скользили по мне, не предвещая ничего хорошего.

– Ну что, глаза или яйца? – спросил тот из них, кто был лыс, того, у кого был шрам через всю морду.

– А не знаю даже, и так и так весело, – ответил тот. – Можно и то, и другое, но не знаю, с чего начать.

Они достали затертый стаканчик с костями и сыграли на то, ослепить меня или оскопить. Выиграл первый.

– Ну а как же теперь, выколоть или выжечь? – задумался над забавой лысый.

Выпало, что выжечь. Один примотал мне голову к стволу и задрал руками мои веки, выставив глазные яблоки. Он дышал возбужденно, часто, обдавая меня зловонным дыханием. Второй шел от костра с двумя тлеющими сучьями. Я думал, что последним, что я увижу, будут их мерзкие рожи – но за секунду до того, как огонь коснулся моих глаз и взорвался в голове, в круг костра вышла Лара. Ее лицо было очень белым и напряженным, в руках она держала мертвого кролика и один из моих мечей.

Она опоздала всего на несколько секунд. Но я успел увидеть ее лицо.

Одного она зарубила сразу, ему повезло. Второй, судя по звукам, долго пыхтел и прыгал вокруг костра, потом меч свистнул коротко, он свалился в угли, заорал, покатился, замер, постанывая и тяжело дыша, я понял, что Лара встала над ним.

– Пожалуйста… – жалобно простонал разбойник. Меч свистнул, что-то хрустнуло, плеснуло, раздался вопль боли. Потом она ему еще что-то отрубила. Он орал не переставая.

– Нет, мне так не нравится, – сказала Лара почти задумчиво, и я услышал, как лезвие вошло глубоко в плоть. Разбойник умолк.

Лара бросилась ко мне. Увидев мое лицо, она застонала, но руки быстро отвязали меня от дерева, поддержали. Она помогла мне доковылять до костра и уложила на землю. От нее пахло кровью и прелой листвой.

– Жди здесь, – сказала она. – Глаза… раны нужно промыть и забинтовать. Я вскипячу воды и соберу целебных листьев там, у ручья. Не вздумай умирать, слышишь? Не вздумай!

Я не умер.

Лара стала моими глазами, моим посохом, моим мостиком обратно.

Мы останавливались на фермах, на постоялых дворах, и теперь я лежал и спал на сеновалах, а она шла мыть посуду, чистить хлев или рубить курам головы. Иногда ко мне приходили женщины – фермерши, служанки, наймички. Они жалели меня, гладили мое лицо, ласкали, жарко шептали в ухо, туго насаживали свои горячие тела на мою плоть. От них пахло молоком, навозом, потом, землей, травами, солью. Когда мы уходили, они набивали наши котомки вкусной едой, иногда добавляли несколько монет к тому, что заработала моя «дочь».

Однажды Лара не стала разжигать костер, когда мы остановились, а вложила мне в руки две тяжелых палки. Их концы были обточены в точности, как рукояти моих мечей.

– Похоже? – спросила Лара. – Давай, атакуй. Совсем разленился.

– Темно, – сказал я. – Мне темно.

– Для тебя нет темноты, – ответила она. – Темно бывает, когда возможен свет. Или он есть, но мало. А если его нет и увидеть нечем, то все одно. Нюхай. Слушай. Бей.

Я ударил. Попал. Она охнула и засмеялась. Я падал и поднимался. Тело вспоминало. Я начал учиться жить в темноте.

В мою деревню мы вошли около полудня. Я узнавал запахи домов, деревьев, прогретых осенним солнцем камней колодца на площади. Они были такими же, как двадцать лет назад, когда я уходил отсюда на далекую войну, неопытным, но самоуверенным наемником в войско короля Дэндэва.

Теперь, достигнув цели, я перестал понимать, почему шел именно сюда, в чем было отличие этого места от любого другого. Мои родители умерли, брат ушел на войну через два года после меня и пока еще не вернулся. Я сидел на каменной скамье у колодца и смотрел прямо перед собой глазами, которых больше не было. Я шел не домой, я шел к себе, чтобы найти того, прежнего себя, снова им стать.

– Дом кузнеца на холме в лесу пустует, – сказала Лара, вернувшись. – Местные верят в проклятье, что-то про медведя, смерть и деву. Зимовать будем там.

И она взяла меня за руку и повела от старого-себя к новому-себе, к тому, кем я стану, когда у меня хватит сил каждый день продолжать им становиться.

Лара привела в дом раненого, когда в лесу уже лежал снег. Она уходила охотиться далеко, за полдня пути, через лесные топи, почти к самому замку Цага-ан. Они ввалились в дом в облаке морозного воздуха, рука юноши на плечах Лары, она помогала ему идти, почти тащила. Она очень выросла и окрепла за последнее время, начала набирать силу.

Теперь я чувствовал и понимал многое по малому, моя темнота больше не была пустой и плоской.

Юноша был одним из наследных принцев Цагаа-на, на него напали на охоте, стреляли из арбалетов, убили лошадь, пробили ему плечо и ногу. Ему удалось убежать глубже в лес, пошел снег, скрывал его следы и кровь. Тогда преследователи спустили собак. Когда Лара нашла его, обессилевшего на снегу, лай своры был уже слышен за деревьями.

– Раздень его, – попросила она меня. – Я вскипячу воды, перевяжем его. Стрелу надо вынуть. Ты голодный? На ужин сегодня собачье рагу.

Принца звали Арвай, он был достаточно сговорчив, не привередничал в еде и был благодарен нам за приют. У него был хороший голос, он пел, когда мы его просили, и учил Лару стихам и песням.

Он подолгу смотрел, как мы с Ларой бьемся во дворе на палках. Когда его нога зажила, он попросил меня испытать его в поединке. Я обрадовался – как боец, Лара была моим созданием, слишком походила на меня в приемах и движениях, порою казалось, что я дерусь с самим собой, предугадываю собственные движения и уклоняюсь от ударов до того, как они приходят мне в голову. У принца была отличная выучка, много новых приемов, бой с ним заставил меня попотеть. Когда мы закончили, он дышал тяжело и долго молчал. Потом поклонился мне низко, я почувствовал движение воздуха.

– Усэй, – сказал он. – Сохор усэй, слепой воин. Прошу вас, научите меня.

Лара рассмеялась и хлопнула в ладоши.

Это была счастливая зима.

Весной Лара принесла из деревни новости – в замке опять случился переворот, наследником престола объявили Арвая. На прошлой неделе на площади пытали и сожгли тех, кто напал на него на охоте. Его усиленно искали.

Арвай и Лара долго шептались тем вечером. Я мог прислушаться и услышать, но не стал. Наутро Арвай простился со мной, поклонился.

– Спасибо, усэй.

Лара ушла проводить его до замка через заросли, болота и топи. Вернулась очень молчаливая и рассеянная.

Я попросил ее спеть, она завела одну из песен Арвая, прервалась на полуслове, замолчала.

– Прости, усэй, – сказала она и ушла спать. Теперь и она звала меня усэем.

Сваты приехали через месяц, когда весь снег сошел и река бежала между холмов бурная, громкая, наконец свободная ото льда.

Мы сидели за столом, а молодой король, волнуясь, ждал за дверью. Я кивнул и Лара открыла.

– Сохор усэй, – попросил Арвай. – Отдай мне Лару.

– Она не моя, чтобы отдавать, – сказал я. – И ты уже взял.

– Тогда скажи, чем мне отплатить тебе за мою жизнь, усэй?

Я подумал, и ответил, чем.

Строители из замка работали быстро. Дом кузнеца на холме выглядел по-прежнему, но под ним теперь была система хранилищ и подземелий не хуже той, сквозь которую я влюбленным юношей пробирался к красавицам в замок Цагаан. Я не помнил имен и лиц красавиц, но до сих пор помнил подъемы и повороты тех подземелий. Там было очень темно, я пытался разогнать густой плотный мрак светом своего факела и каждый раз очень боялся. Если бы не томление в сердце и в паху, и не предвкушение горячей влажной неги, я боялся бы той темноты еще сильнее. Теперь я знал, что она была лишь предчувствием настоящей.

Первые ученики пришли ко мне в тот летний день, когда Лара стала Королевой Цагаана. Я сидел на крыльце и слушал мир. Миру не было дела ни до далекой коронации, ни до меня.

Их было двое, один постарше, покрупнее, сильный и крепкий, второй еще совсем мальчишка, шел, как летел. Они встали на колени и застыли в низком поклоне, не дойдя до меня нескольких шагов.

– Сохор усэй, – сказали они хором, очевидно, подготовившись. – Просим вас, примите и научите.

Я усмехнулся и ушел обратно в дом. Юноши не тронулись с места. Я позвал их уже к вечеру, когда я закончил готовить рагу из кролика, а где-то во дворце Лара и Арвай, усталые и улыбающиеся, закрывали за собой дверь спальни.

Юноши вскочили с колен, радостно побежали к дому. Я сел за стол, показал им на котел и на стопку посуды. Они загремели, накрывая на стол, старательно сдерживая возбуждение, переговариваясь шепотом.

Осенью нам пришлось достраивать дом – учеников было уже семь.

В весне они жили в спальнях по четверо – их стало двадцать.

Я учил их драться, бегать, прятаться в засаде, держать дыхание, двигаться быстрее, чем может ожидать враг. Мы разговаривали о мире и войне, о том, что есть правда и доброта, о том, какими растениями лучше приправлять речную рыбу и о свойствах стали в оружии разных стран. И о любви. Мы говорили о любви.

Лара присылала мне длинные письма – она знала про моих учеников и что мне их прочитают. Она была очень счастлива. Арвай был хорошим королем. Они любили друг друга. Вначале она диктовала свои послания, но потом, научившись, стала писать сама. Мне говорили, что её почерк – сильный и летящий.

К концу ее беременности тон писем стал более беспокойным, она искала моей поддержки, она знала, что я тоже помнил про клен в лесу и сверток под его корнями. Но она разрешилась благополучно и в срок, здоровой девочкой, и пушки Цагаана палили так громко и долго, что эхо доносило и до нас.

– Ничего, что девочка, король и королева так молоды, у них еще уйма попыток, – говорила торговка хлебом, и звала меня в кладовку за амбаром, тёмную и жаркую, чтобы я проверил качество муки. Ведь мы покупали так много хлеба. Я шел, держась за ее мягкую руку, проверял. Мука как мука.

О том, что случилось в замке, я узнал спустя целую неделю.

Королева оказалась ведьмой из далеких земель и отравила молодого короля. Сразу несколько советников заявили о своих подозрениях, Лару тут же бросили в темницу, и после небольшого допроса она во всем созналась. Двоюродный брат Арвая, теперь наследник престола, никак не мог решить судьбу своей маленькой племянницы. С одной стороны, королевская кровь, с другой – ведьмино семя.

Учеников у меня за последние три года стало уже больше сотни – целая армия. В дальних комнатах подземелья была сокровищница и арсеналы – Арвай был щедр, мы были богаты и хорошо вооружены. Мы были сильны.

Я выбрал двоих учеников – тех самых, первых, чтобы довести меня до Цагаана. Лесными тропами, через топи, прямо под стены города.

– Усэй, – сказал, волнуясь, Мунх, сильно выросший мальчик с легкой походкой. – Позвольте нам пойти с вами. Вы – великий воин, но вы слепы, усэй.

– Я знаю, – сказал я. – И мне не нужно стараться осветить темноту. Я могу быть ее частью. Откатывайте камень.

Упираясь, вдвоем они откатили огромный булыжник от скалы. Я протиснулся в тайный вход и пошел по подземелью. Я шел быстро и боялся, как никогда прежде. Не за себя всегда страшнее.

Одна из моих юных подруг была дочерью тюремщика, я помнил повороты. Я вспомнил и её – светловолосую, капризную, пугливую, но очень страстную. Она когда-то показала мне «королевское крыло» темницы.

Я давно не убивал и жалел, что снова придется, но я не мог рисковать, что тот или иной тюремщик очнется и поднимет шум. Чтобы добраться до Лары, мне пришлось перерезать четыре горла. У предпоследнего мертвеца нашлись ключи, один из них подошел к решетке «королевского крыла». Войдя, я затушил факелы. Пусть всем здесь будет темно, как мне.

– Лара, – позвал я шепотом. – Лара.

– Усэй, – тихо отозвался голос. Потом она впервые позвала меня по имени. – Ерден, я здесь.

В камере пахло очень плохо – застарелым физическим страданием, дерьмом и плесенью. Воздух не двигался, окон не было, мы были глубоко под городом. В углу горела свеча из дешевого жира. Лара лежала на соломенном матраце на полу, а на скамье у стены сидела полная женщина средних лет, держала на руках полугодовалого младенца и вздыхала от удивления.