Текст книги "Зеркало для героев"

– Это Харрис, – пожал плечами мистер Коул, словно и спрашивать не стоило, все знали. – Он с вами разговаривал? Значит, вы ему понравились, и пребывание ваше в Футхилле будет счастливым.

Я умирала от любопытства, но тут подали десерт и хозяин переменил тему, рассуждая о преимуществе английских пирогов над континентальными, а ежевичных – над яблочными.

Дни потянулись за днями, погода стояла удивительно солнечная для конца октября, а Футхилл и вправду будто полюбил меня – стены пели, ступени ложились под ноги, дерево перил и оконных рам счастливо вздрагивало от моих прикосновений. Конечно это было иллюзией, игрой воодушевленного воображения, но я играла в нее с радостью – мне нравился этот странный огромный дом и мой неловкий новый ученик. Он оказался старательным и прилежным, хоть, к сожалению, и не мог похвастать хорошей памятью или острым умом. Я учила румынские слова быстрее, чем он – английские, через пару недель мы могли понять друг друга и он рассказывал мне о матери, по которой скучал – она снова вышла замуж и уехала «далеко, забрать не мочь».

– Уилл, – спросила я как-то, – Ты не видел в саду мальчика? Он чуть постарше тебя, с темными волосами? Может быть, вы иногда вместе играете?

– Нет! – отчего-то испугался Уильям. – Монстру! Бояться его! Вампир!

Я не знала, что такое вампир, и Уилл стал показывать – схватил с подоконника подушку, впился в нее зубами, издавая чавкающие звуки.

– Ты голоден? – догадалась я. – Врей мананч?

Уилл отложил подушку и сказал что да, вообще-то голоден и очень врей.

Для уроков мне понадобился мольберт и мистер Коул предложил мне спуститься и поискать в подвале башни, который недавно оснастили электрическим освещением.

– Где-то в углу должен стоять, – сказал он. – Моя Мэри, упокой господь, прекрасно рисовала, в библиотеке три альбома ее рисунков и акварелей.

Подвели лошадь – мистер Коул уезжал на охоту со своим другом, местным фермером. Тот цепко взглянул на меня, чуть поклонился – крепкий, высокий старик. Переговариваясь, они заторопили лошадей по дорожке, а я спустилась в подвал – экономка показала мне лестницу и дала ключи. Дверь открылась неохотно, словно не желая меня пускать. Я повернула рубильник и спустилась вниз – здесь веяло холодом, накрытая чехлами мебель отбрасывала странные тени. Мне стало страшно – я убеждала себя, что бояться нечего, но вдруг подскочила, ногу обожгло сквозь ботинок, будто я наступила в лужу ледяной воды. На полу ничего не было. Где-то скрипнула дверь, я повернулась с колотящимся сердцем, готовая с криком убежать. Это оказался мальчик, он вошел через дверь в углу подвала, оставив ее приоткрытой, и рассматривал меня, склонив голову.

– Харрис? – спросила я хрипло.

– Вот мольберт, – показал он, сдергивая ткань с высокого предмета в углу. Я бы сама никогда его не нашла.

– Откуда ты знаешь, что я ищу?

– Пойдемте погуляем, – предложил он, указывая на открытую дверь. Почему-то мне было очень легко с этим незнакомым мальчиком, не отвечающим на мои вопросы, легко и весело, будто он был моим старым другом, вернувшимся младшим братом. Мы вышли наружу, после холода и ощущения смутного зла, охвативших меня в подвале башни, свежий воздух, солнце, зелень пьянили, как глоток крепкого сладкого вина. Я сказала об этом Харрису. Он улыбнулся.

– Я никогда не пробовал вина, – сказал он. – Мой отец предпочитал пиво. Мне не нравилось – горькое.

– Где твой отец, Харрис?

– Я почти уверен, что он мертв, мэм. Все, кого я любил, наверняка умерли.

– Как же ты не знаешь? Ты рос не в семье?

– Это длинная история, – сказал мальчик, рассмеялся и перестал походить на сумрачного уставшего от жизни взрослого. Мы шли по саду и болтали – Харрис был наблюдателен, с живым чувством юмора. Порою он говорил что-то настолько умное, что я чувствовала себя несмышленой девочкой, а порою казался младше своих лет и мне хотелось потрепать его по голове. День был теплый, но Харрис так и не снял перчаток, несколько раз поправлял их, будто боялся, что сползут.

Мы дошли до конца сада – там за проломом в стене зеленело поле поздних колосьев, облака торопливо бежали к горизонту, тропинка ласково стелилась под ноги.

– Я дальше не могу, – сказал Харрис. Он смотрел в пролом с какой-то тоской, мучительным желанием во взгляде, как голодный смотрит на дымящееся блюдо на столе.

– Ты боишься? Я буду с тобой, – сказала я. Взяла его за руку и поняла, что он не притворяется, а действительно паникует – ладонь была холодной и дрожала.

– Нет, – сказал он, вырвал руку так резко, что перчатка осталась в моей руке. Повернулся и убежал, тут же исчезнув между деревьев.

Я спрятала грязноватую перчатку в карман и отправилась на прогулку через перелесок, через мост над маленькой речушкой, через поле, где трава на тропинке измочила подол моего платья. У изгороди стоял невысокий человек в плаще и шляпе с мягкими полями и, опираясь на ворота, самозабвенно курил трубку. Заметив меня, он вздрогнул от неожиданности и уронил ее, рассыпая тлеющий табак по мокрой траве. Он не сразу кинулся ее поднимать, будто ждал, что это сделаю я, а потом мы нагнулись одновременно и столкнулись плечами.

– Простите, – улыбнулся он, поддержав меня за локоть. – Я сегодня неловок, глубоко задумался… А курение трубки – мой тайный грех, я не ожидал, что меня за ним застанут…

Вставая, он нелепо качнулся, дотянувшись до стены, оперся на трость. Ему было лет около сорока. Лицо у него было очень доброе, с длинноватым носом, высоким лбом с залысинами и теплыми карими глазами.

– Дженни вымокла до нитки, пробираясь через рожь, – сказал он, указывая на мокрый подол моего платья. Я ужасно смутилась, от этого лицо у меня сделалось надменным, я пробормотала извинение и прошла мимо него к калитке, собираясь вернуться в Футхилл и опробовать новый мольберт.

– Подождите, – попросил незнакомец, шагнул за мною, неестественно выворачивая ногу. Я остановилась, взглянув на его ноги. – Ребенком я перенес полно, – пожал плечами он.

Я чуть не расплакалась, еще раз извинилась и быстро ушла обратно по тропинке в сторону Футхилла. Через сад я почти бежала. Стены будто облегченно вздохнули, когда я вошла в дом, перила лестницы погладили мои пальцы.

Я решила, что Харрис, судя по отношению к нему всех в Футхилле, был связан с его первым владельцем какой-то семейной тайной – возможно, был незаконным внуком. Я спросила об этом мистера Коула, тот сказал что я очень догадлива.

– Я пригласил на ужин друзей – мистера Долтона и его сына Эдварда, он пастор в Падлберри, деревушке за холмом, вы туда еще не доходили? Очень красивая церковь тринадцатого века, розы… ну да неважно. Не откажитесь составить нам компанию, мисс Уайт.

Ночью я проснулась оттого, что где-то плакал ребенок – всхлипывая, чуть поскуливая. Сонная, я решила, что это Харрис, и он же был моим братом Томом, и плакал от тоски по маме, и потому что разбил коленку, и потому что вот-вот паралич доберется до груди и не даст вдохнуть.

– Шшш, – сказала я, не открывая глаз. – Все хорошо, не плачь…

И тут же проснулась, села в постели, а плач утих, да и был ли? Я накинула халат, вышла со свечой в коридор. Было тихо, но я решила проведать Уильяма – мальчик спал в детской в конце коридора, а его няня – неразговорчивая валлийка, к которой он никак не мог привыкнуть – в смежной спальне.

– Уилл, – прошептала я, открывая дверь. – Ты спишь?

Он поднял ко мне зареванное лицо, сбивчиво зашептал на двух языках – мальчик, оставленный мамой, огромный пустой дом, суровый дед, чудовища и одиночество. Я держала его за руку и тихо пела песенки, пока он не уснул под «Вечером во ржи». Вернувшись в свою комнату, я заметила, что перчатка Харриса, лежавшая на столике у моей кровати, исчезла.

Я была рассеяна на следующий день, терзалась сомнениями и загадками. После уроков я вышла с Уиллом и его няней в сад, но Харриса там не было.

– Замечательно теплый октябрь, – сказала я валлийке.

– Да, сухо, хотя на следующей неделе могут дожди зарядить, – отозвалась та. После чего мы, как истинные жительницы Британских островов, сочли формальности соблюденными и разошлись по своим делам.

Спустившись с Уиллом к ужину, я обнаружила, что преподобный Эдвард – тот самый куритель трубки, которого я встретила вечером во ржи.

– Какое любопытное совпадение! – удивлялся он, и я поняла – на ужин он приехал из любопытства. Впрочем, в этом он и сам вскоре признался – нас посадили рядом, и пока его отец и мистер Коул говорили об охоте, а Уильям уписывал суп, Эдвард проявил к моей персоне живой интерес, отчего я краснела, запиналась и чувствовала себя довольно глупо. Он спрашивал, какую школу я посещала, тяжело ли мне было после смерти родителей, нравится ли мне моя профессия, какие книги я люблю, как часто хожу в церковь. Рассказывал о себе – как рос на ферме, помогал отцу с хозяйством, пел в церкви, как уехал в школу и в первый же год заразился полно, как школу закрыли на карантин, а мальчиков отправили по домам… У него был дар рассказчика, в отличие от меня, он не заикался и не краснел, его наблюдения были интересны и добры, о своих страданиях и болезни он говорил с мягким юмором, но серьезно – потому что именно это, по его словам, привело его к мысли о карьере пастора или врача.

– Я оказался слаб сердцем для медицины, – сказал он, будто извиняясь. – Но в колледже Христа я встал на другой достойный путь, и надеюсь с него никогда не свернуть… Думаете ли вы о своем будущем, мисс Уайт? Есть ли в этом будущем место для дома?., любви?

Я поперхнулась вином и неловко перевела разговор на Чарльза Дарвина, который также, разочаровавшись в медицине, выучился на пастора, но потом стал потрясателем основ, в том числе церковных.

– Понимание не противоречит вере, – тут же вступился за Дарвина мистер Долтон, и до самого десерта мы обсуждали «Происхождение видов», а также менее известное «Выражение эмоций у человека и животных» – и я вдруг поймала себя на том, что не краснею, говорю легко и свободно, несмотря на то, что все за столом слушают меня, и даже Уилл отложил вилку.

После ужина я попрощалась с гостями и отправилась укладывать Уилла спать, но слышала, как хозяин приглашал их на ужин на следующей неделе.

Спев Уиллу пару песенок перед сном, я зашла в библиотеку, где в высоком кресле сидел Харрис – в обеих перчатках – и читал роман Вальтера Скотта.

– А вы знали, что он тоже переболел полно? – спросил он вместо приветствия. – Так и хромал всю жизнь на левую ногу.

– Здравствуй, Харрис, – сказала я строго. – Вижу, ты нашел свою перчатку. Или это другая пара?

– Та же, – ответил он, усмехнувшись и перевернул страницу.

Я выбрала книгу и взяла пару альбомов с рисунками миссис Коул.

– У вас очень приятный голос, – сказал Харрис. – Мне нравится, как вы поете. А у Дарвина прекрасна последняя фраза в «Происхождении видов»: «Есть величие в этом воззрении, по которому жизнь с её различными проявлениями Творец первоначально вдохнул в одну или ограниченное число форм; и между тем как наша планета продолжает вращаться согласно неизменным законам тяготения, из такого простого начала развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм.» Вам нравится?

Я обернулась отругать его за то, что он подслушивал у дверей, ночью бродил по чужому дому и заходил в мою комнату, но мальчик уже исчез, оставив свою книгу на кресле.

Ноябрь выдался снежный, тропинки замело, но мне нравилось ходить по чистому снегу, я зашнуровала зимние ботинки, взяла муфту и тихо вышла из дома, направляясь через сад к тропинке в Паддлсберри.

– Куда это вы собрались, Дженни?

– Харрис! Ты меня напугал! Откуда ты взялся в такую рань? И – бога ради – почему ты не одет по-зимнему? Ты простудишься, заболеешь!

– Я закаленный. Так куда же лежит ваш путь? Почему вы краснеете? Скажите мне, мы ведь с вами друзья?

– Мы друзья, Харрис… Я собиралась послушать службу в церкви… Почему ты так улыбаешься?

Он опять остановился у стены, как вкопанный – будто налетел на невидимую преграду.

– Не промочите ноги, мисс. К обеду начнет подтаивать.

Эдвард прочитал красивую проповедь, а после службы попросил меня остаться на чашку чая с другими прихожанами. Я познакомилась с удивительно милыми людьми из деревни, а на обратном пути все-таки промочила ноги и сильно замерзла.

– Отчего у вас щека красна? – спросил Уилл вечером. – Очень рошу!

Я как раз думала о преподобном Долтоне не очень преподобные мысли, покраснела еще сильнее и вскоре ушла спать – у меня разболелась голова.

Через несколько дней меня снова пригласили к ужину и я поняла, что очень рада видеть Эдварда.

– Здоровы ли вы, Джейн? – забеспокоился он. – Вы так бледны.

Мистер Коул спросил, нашла ли я рисунки его жены, попросил принести их, нежно касался страниц пальцами, поднял альбом ближе к глазам, и набросок выпал на стол. Старший мистер Долтон ощутимо вздрогнул и опрокинул на скатерть бокал вина.

– Это же… Это… – говорил он, показывая на карандашный набросок темноволосого мальчика в библиотечном кресле, сделанный, судя по подписи, почти тридцать лет назад.

– Пойдем-ка в гостиную, Джон, – быстро сказал мистер Коул. – Там поговорим.

– Отец рассказывал нам сказку, что когда-то его похитило чудовище, – задумчиво сказал Эдвард, поднимая со стола рисунок. – Унесло из большого черного города – через леса, через реки, через высокие холмы, чтобы пожрать… А потом его спас мальчик, он убил чудовище, выпустил отца на волю, и тот остался среди добрых людей. Жить-поживать, добра наживать… Джейн… Джейн, что с вами?

Портрет Харриса в его руках вдруг почернел, мир задрожал, а потом ковер на полу ударил меня по лицу – он пах пылью, и стало темно. Доктор слушал мою грудь трубкой, поднимал мне веки, клал на лоб холодный компресс. Мне поднимали голову и давали какую-то микстуру. Ночные тени сжимались вокруг, давили на голову, накалялись. Я понимала, что больна. Не могла заснуть, но вдруг за окнами стало светло, кто-то приходил, разговаривал со мною, я слышала голос Эдварда и слово «менингит». Потом опять стемнело.

– Дженни вымокла до нитки, – пел мой брат Том. – Бьет девчонку дрожь…

– Джейн, – сказал Харрис и положил мне на лоб свою ледяную руку. Так холодна она была, что моя горячка отступила, я открыла глаза. Харрис сидел рядом со мною на кровати, от него веяло холодом. В кресле спал Эдвард, уронив голову на сторону и тихо, устало всхрапывая.

– Я не могу дать тебе умереть, Джейн, – сказал Харрис. Я взяла его руку в свою – на нем не было перчаток и в середине ладони я увидела огромную круглую рану с рваными краями – как у Христа на иконах.

– Это ничего, Харрис, – сказала я через силу. – Я не очень боюсь. Хотя не хотелось бы, конечно…

– Как же мне тяжело любить тебя, – сказал он, – из этого тела, которое никогда не сможет вырасти, из своего холодного бессмертия…

Харрис будто опомнился, вздохнул, положил раскрытые ладони мне на виски.

– Я отдам тебе столько силы, сколько смогу, Дженни, – сказал он. – Но я не знаю, что потом случится с Футхиллом или со мною.

А потом мне стало горячо и холодно одновременно, как бывает от карболки на открытой ссадине – энергия текла по моему телу, вымывая болезнь, убирая боль, очищая плоть. Голова моя прочистилась, я села в постели и едва успела подхватить Харриса – он стал весь окоченелый, будто мертвый. Страшный треск прошел по Футхиллу, стены дрогнули, разбудив его обитателей чувством мгновенной тошноты и животного, позвоночного страха, как всегда бывает, когда твердь вокруг перестает быть твердью.

Эдвард проснулся, подскочил из кресла, чуть не упал, наступив на хромую ногу, смотрел на нас во все глаза.

– Я так устал, Дженни, – прошептал Харрис. – Я буду спать, хорошо? Отведи меня в старую часовню. Спой мне, как поешь Уиллу на ночь…

– Дженни! – Эдвард смотрел на меня, будто думал, что спит. – Что… Кто этот… Ты не умираешь? Хвала господу!

В доме открывались и закрывались двери, я слышала встревоженные голоса.

– Помоги мне, – попросила я Эдварда. – Возьми свою трость, давай отведем его в часовню.

Харрис шел, не открывая глаз и выглядел совершенно мертвым – бледный истерзанный ребенок. Мистер Коул в халате и спальном колпаке стоял у лестницы. Он поднял свечу к моему лицу, потом посмотрел на Харриса.

– Вот как… – сказал он. – Вот, значит, как ты решил, Харрис…

– Да, Том, – сказал тот, – Париж стоит мессы. Девушка стоит Футхилла. Жизнь стоит смерти.

Старик покачал головой и опустил свечу.

– Он хоть не сразу развалится-то? – спросил он нам вслед. – Недельку простоит?

На тяжелой двери часовни был замок, открывающийся изнутри. Эдвард не смог пройти в дверь со своей ногой и тростью, я одна завела Харриса внутрь. Он лег на гранитную плиту у стены и застыл.

– Сколько ты будешь спать, Харрис?

– Не знаю, Дженни. Сейчас мне кажется – лет тысячу. Но ты иди, живи. Эдвард твой весь истомился. Тебя полюбят его прихожане, ты родишь ему детей, вы будете жить в домике у церкви, ты сошьешь красивые занавески… Не плачь, не плачь…

Я наклонилась и поцеловала его. Я боялась, что от него будет пахнуть смертью и разложением, но он был как камень, вымытый дождем. Ледяной, твердый, вечный. Ничем не пах.

– Спасибо, – прошептала я.

Мы закрыли часовню, сдвинув тяжелые створки, щелкнул замок. Потом пошли к Футхиллу, который выглядел опустевшим и состарившимся.

Через месяц пастор соседнего прихода обвенчал нас с Эдвардом в его церкви. Мистер Коул отпустил слуг, запер Футхилл и уехал в путешествие по Европе – «туда, где погода лучше, а еда вкуснее, ну кроме пирогов». Уильям отправился в школу для мальчиков, мы навещаем его и он приезжает к нам на каникулы.

Башня Футхилла обрушилась в феврале, когда вовсю бушевали северные шторма. Ветер дул в сторону Падлбери, и я проснулась ночью от грохота. Дом был застрахован, а северное крыло почти не пострадало, его отремонтировали и оно осталось Футхиллом – осколком былого величия.

Иногда я прихожу в старое имение, брожу по тропинкам, бросаю крошки толстой форели в пруду. Сажусь у часовни и рассказываю Харрису о своей жизни, пою песенки. Мне кажется – он меня слышит.

Мне хотелось бы, чтобы когда придет мой час, меня похоронили именно здесь. Надеюсь, это будет очень нескоро.

1823 – Харрис

Когда я впервые увидел Футхилл, я лежал связанный с кляпом во рту в багажном отделении летнего экипажа виконта Сен-Джон, пятью часами раньше поравнявшегося со мною на лесной дороге. Виконт – вертлявый молодой человек с тонкими усиками и блестящими глазами – спросил, законным ли образом я добыл кролика, чья кровь пропитывала мою охотничью сумку, потом пообещал мне пару монет, если я покажу ему короткую дорогу к Солсбери, потом ударил меня под дых, связал и затолкал под сиденье. Места там было немного, ему пришлось меня основательно скрутить. Я задыхался и грыз кляп, а он всё улыбался, будто думал о хорошем.

При каждом толчке кареты моя голова больно билась о кованый дорожный сундук виконта – подняв глаза, я мог рассмотреть узор из бронзовых цветов, перевитых тонкими змеями. В багажной дверке была решетка. Когда мы въехали в тень башни Футхилла, колеса загромыхали по брусчатке. Металлические змеи кусали мою голову, а я смотрел на решетчатые кусочки – вот узкая высокая арка окна, вот каменная стена, рыжеватая, еще не истерзанная погодой, вот дверь, вокруг только начинает прорастать вездесущий плющ – через несколько лет он все тут увьет, выстрелит вверх, поползет по стенам, вгрызаясь в кожу дома – но пока лишь осторожно трогает стену зелеными гибкими пальцами.

– Харрис, прочитай-ка про строительство этого безумного огромного Футхилла, – сказал мне в прошлом году отец, дымя трубкой и кивая на «Уилтширский вестник» на столе. – Сейчас пойдем овец загонять, перескажешь нам новости.

Отец читать умел, но не любил, усилие казалось ему чрезмерным. За подписку на газету платила моя благодетельница, леди М., приглашавшая меня каждый год на рождественский ужин в свое имение. Миледи покупала мне книги и собиралась отправить на обучение в дорогую частную школу, где когда-то учился ее единственный сын, доблестно павший при Ватерлоо, приняв грудью пулю, предназначенную самому принцу Вильгельму Оранскому. Я не любил эти ужины – нарядная одежда была жесткой и царапалась, а меня показывали гостям, как ученую обезьянку.

«А вот новая книга Вальтера Скотта – сэра Вальтера Скотта, он же теперь милостью ее величества баронет – роман «Пират» – сейчас Харрис перескажет нам его содержание – более того, друзья, через год, когда мы все снова встретимся, Харрис будет помнить каждое слово, он чрезвычайно умен, сам выучился читать, быстро осваивает латынь, я непременно оплачу его образование, кто знает, каких высот сможет достигнуть этот мальчик, сын небогатого фермера, ну выйди же вперед, Харрис, поклонись гостям!»

Мы загоняли овец в каменный хлев – назавтра им предстояла большая стрижка, превращение из обросших курчавых толстяков в дрожащих нелепых существ. Отец и братья работали молча, скупыми точными движениями, отработанными многолетним повторением – и слушали меня. А я декламировал по памяти сегодняшнюю статью про окончание строительства, длившегося семь лет, про двухсот рабочих, трудившихся в две смены, даже ночью с факелами, да еще сотню, которых Уильям Даррен сманил со строительства Виндзорского замка, посулив барыши и двойные порции эля. Отец крякнул, усмехнулся в усы и покачал головой. Пит и Джон переглянулись, облизнув губы – выпить они оба очень любили. Я отвлекся – меня сильно лягнула Бругильда – овца мерзкого нрава, но редкой плодовитости, приносившая каждый раз троих ягнят. Потом продолжил – половину статьи автор смаковал небывалое богатство мистера Даррена, наследника ямайских сахарных плантаций, хозяина тысяч рабов и, похоже, самого богатого обывателя Британских островов. Даррен увлекался оккультизмом и, по намекам, которых я из статьи не понял, не был принят в обществе и намеревался жить в своем огромном новом доме один, занимая единственную спальню из почти сотни. Братья снова переглянулись.

– Чего там понимать-то, – сказал Пит с усмешкой. – Странные у него нравы… И вкусы такие, что никаким богатством не перебьешь…

– Помолчи, Пит, – оборвал его отец. – Харрису одиннадцать лет. Не забивай брату голову.

Я пожал плечами и продолжил сражаться с Бругильдой – она все пыталась отжать ворота и вырваться из загона, а я мечтал – хорошо бы посмотреть на этот дом, огромный, как собор, залезть бы на башню – все меня вверх тянуло, а с трехсотфутовой башни Футхилла, наверное, далеко видно…

Коляска въехала в Футхилл. Остановилась.

– Не открывать, – сказал кому-то виконт. – Я пришлю за багажом позже. Буду тобой недоволен – шкуру спущу. Ты новенький, можешь спросить у тех, кто тут давно служит – это не метафора.

Рессоры коляски качнулись, на секунду решетку закрыло улыбающееся лицо. Виконт встретился с моими отчаянными сухими глазами, подмигнул и ушел, насвистывая песенку, а я лежал без движения еще три часа, пока совсем не стемнело. Я вспомнил, что это была за песенка – «Вечером во ржи», ее часто напевала за работой моя мама. Голос у нее был слабый, мелодию она не вытягивала, но я сейчас, вспомнив, расплакался, слезы собирались под щекой в теплую лужицу, нос забился так, что дышать стало трудно. Я начал биться, пытаясь вырваться из пут, ударился головой об угол сундука и потерял сознание.

Потом меня поднимали сильные руки, куда-то несли, закинув на плечо, в свете свечи качалась невероятно длинная лестница уходившая вниз, обитая ковром, темно-красным, как кровь, стекающая за край мира, в преисподнюю. Мы шли вверх. Шли вниз. Мои затекшие руки и ноги начинали отходить, было очень больно. Потом был подвал, освещенный светом факелов, меня положили на пол, усыпанный свежими опилками, и я увидел, что принес меня огромный, смуглый усатый детина в лакейской ливрее, встал у стены, сложив руки, будто бы доставив саквояж или клетку с канарейкой.

– Спасибо, Джимми, – сказал виконт, погладил его по щеке. – Можешь идти. Сундук поставь в лиловой спальне. Ложись спать, не жди меня, сам разденусь…

Детина поклонился, не меняя выражения лица. Ушел. Было очень тихо, словно звуки мира не проникали сюда, под землю. Виконт присел надо мной, наклонился, поцеловал, обдав горьким запахом нездоровых зубов и кислым – выпитого вина.

– Ты заполучил кролика, – сказал он, отодвинувшись от моего лица лишь на пару дюймов. Его глаза лихорадочно блестели. – А я заполучил тебя, мальчик.

– Александр! – взвизгнул голос, гулко отразившись от подвального свода. Виконт отпрянул от меня, вскочил на ноги гибким кошачьим движением, бросился к толстому старику в синем шелковом халате с какими-то пестрыми птицами. Старик смотрел на меня поверх его плеча с ужасом и отвращением, как на кучу овечьего дерьма посреди стола. – Александр, ты же обещал!

Молодой человек обнял его, заправил ему за ухо прядь вьющихся седых волос, что-то зашептал, прижимаясь.

– Нет, нет, – говорил старик, все нерешительнее, потом махнул рукой, вытер слезы и ушел, так и не посмотрев прямо на меня, будто не признав во мне человека.

– Нас ждет долгая ночь, – сказал виконт, подходя ко мне и присаживаясь на корточки. Мне стало очень страшно, но я усилием воли заставил себя не застонать, не завыть, не отвести взгляда. От того, как мы ведем себя в ситуации, когда от нас ничего не зависит, когда у нас нет силы ничего изменить, ситуация не перестает быть страшной – но у нас появляется власть остаться людьми. Я не помнил, прочитал ли эту мысль где-то или сам придумал.

Виконт ухватил меня за плечи и подтащил к большому кресту, сбитому из двух толстых балок, лежавшему на полу посреди комнаты. С ужасом я увидел, что на дереве его засохли бурые потоки, а рядом приготовлен молоток и длинные гвозди. Мой мучитель одним метким ударом в живот пресек мои попытки сопротивляться, и пока я пытался глотнуть воздуха, разложил меня на ужасном кресте – с раскинутыми руками, беспомощного.

– От строительства тут много чего осталось, – сказал виконт, поднимая молоток и задумчиво выбирая первый гвоздь. – Все может пригодиться человеку с фантазией!

Потом он надел мне на голову терновый венец, надвинул так, что шипы порвали кожу, кровь заструилась по лбу… Солдат, умирая на поле боя, знает, что покупается его страданием – слава страны, сила армии, победа и жизнь товарищей. Малыш, умирая от оспы, знает, что любим и важен, и мать провожает дитя в смерть, горячо моля господа – прими, защити, сохрани, дай встретиться, когда придет мой час. У моего страдания не было никакой причины, кроме удовольствия вот этого человечка, искаженного своей порочной страстью, с потным лицом, масляными глазами, обнаженными в уродливом оскале мелкими зубами. Рядом со мною никого, кроме него не было.

Бог не слышал меня – а я взывал к нему всем своим существом, но мука продолжалась, моя кровь капала на засыпанный опилками каменный пол, неяркий свет ламп взрывался в глазах желтой болью, и она все не кончалась. Я понимал, что меня, мое будущее, все мои мечты и таланты, сейчас пожирают заживо – и господь позволяет этому случиться. Я проклял бога и возненавидел дьявола – терзавший меня человек впускал зло в себя, бился в экстазе, кормил его моей кровью, моей болью, моей жизнью…

Когда он оставил меня и уполз, как насытившийся паук уползает в свое логово – я умирал. Я понимал это и звал смерть – в ней мне виделось избавление от боли и невыносимой мерзости, я хотел, чтобы все поскорее закончилось. Думал только – успеть бы заметить, понять, как именно она наступает, не пропустить бы этот опыт.

Надо мною склонился человек с лампой, свет лизнул мои сухие, широко раскрытые глаза. Это был тот самый старик, хозяин дома, Уильям Даррен. В молодости он, должно быть, был очень красив бесполой ангельской красотой, но сейчас расплылся, обвис, казался слабым и рыхлым. Его рука дрожала, свет плясал на моем лице. Старик поставил лампу на пол, присел надо мною и вытащил кляп.

– Выпей это, мальчик. Вот так, я подержу голову… Пей же, не упрямься, боль уйдет… Знал бы ты, как я ненавижу боль, как страдаю, когда Александр вас мучает… Конечно ты не первый, и, боюсь, не последний, мальчик, не смотри на меня с таким отвращением, хотя смотри, смотри, я заслужил. Знаю, мой Александр – чудовище, но я люблю его, как отец любит сына, как брат любит брата, как любовник любит… Он – мое порочное дитя, мой грех, мой…

Он осекся, я же захотел спать, боль и вправду начала слабеть, отступать, оставляя за собою слабость и покой, укутывая меня в вату равнодушия, мягкую, теплую, как стриженая овечья шерсть, в горы которой я прыгал малышом, прятался, притворяясь, будто сижу внутри облака высоко в небе.

Старик в смешном халате с лебедями снова заговорил – Александр не виноват, вокруг него раньше были сущие чудовища, со временем он надеется обуздать и исправить…

– Beluarum monstra creavit, – сказал я тихо. Чудовища рождают чудовищ.

Старик резко замолчал, будто я его ударил.

– Ты прав, – сказал он, повернулся и вышел, оставив меня на полу среди пропитанных кровью опилок. Я не удивился, мне было уже все равно. Смерть шла ко мне, как прилив, я лежал и ждал, когда ее темные благословенные воды сомкнутся надо мною. Ничего не хотел, ни на что не надеялся, все отпустил. Потом я понял, что хозяин дома вернулся, стоит передо мною на коленях и что-то говорит, а в руке у него виал темного стекла, сужающийся к концу, как кинжал.

– Давно, в юности, я много путешествовал по свету, – сказал Уильям Даррен, поймав мой взгляд на тусклом стекле. – Я бывал в Бенгалии, в России, в Египте, несколько лет прожил на Ямайке – там мне принадлежал целый народ, тысячи черных людей. Они поют для Иисуса, но многие из них помнят свою веру, древнюю, темную, уходящую корнями в утро мира, когда первые люди заключали заветы с первыми богами и сущностями… В этом флаконе, мальчик – кровь черного бога…

Переводить взгляд было усилием, как перетаскивать с места на места валун, и я смотрел на флакон не отрываясь.

– Твоя кровь уже впиталась в камни этого дома, ушла в землю под ним, – бормотал старик, – ты будешь привязан к Футхиллу, станешь его духом, «рабом лампы», как в восточных сказках… Дом трещит, мне говорят – башня скоро рухнет… Если у дома будешь ты – ты не допустишь разрушения, тебе будет больно, как будто он – твое тело… Я потерял свои богатства, все потерял, не могу потерять этот дом – он мое наследие, мой памятник… Я плохо жил, мальчик, мне с самого начала говорили, что то, какой я есть – неправильно, порочно, грешно. Но если ты по самой природе своей не можешь быть иным – что тебе остается как не продолжать схождение в грех, жить в нем, дышать им? Ведь все равно нечист… родился нечистым… Никогда не отмоешься… – Даррен всхлипнул, закрыв лицо рукой. Мое сердце билось все медленнее, я слушал его через силу, мне хотелось уснуть, а он мешал.