Текст книги "Зеркало для героев"

– Всем спасибо за прекрасные годы, – крикнул он. – Жить среди вас и править вами было неописуемым удовольствием!

В ритуальной капсуле не было времени, не было пространства, не было ничего, кроме них двоих. Древние механизмы в их крови запустились, изменяя клетки, создавая одно из двух, перекачивая информацию, переписывая структуру материи.

Дерке пила кровь Оанеса, принимала его семя, сливалась с его плотью. Энергия обволакивала их.

Как малёк в икринке, в древней каменной сфере рождалось новое существо – недолговечное, но очень могущественное.

Перед их глазами проходили миллионы жизней изо всех уголков Вселенной – проходили в борьбе, в наслаждении, в голоде познания, в радости открытий, в любви и страдании. Носители мужского и женского начал сливались в бесконечных огненных поцелуях, сплетали щупальца, терлись перьями, прорастали друг в друга, погибали, дав жизнь, жили вечно, жили недолго, рожали в муках, нерестились в оргазмах, кормили крохотных существ своими телами, телами своих жертв, молоком, кровью, плодами своих планет. Солнца всходили и заходили над мирами – красноватые, желтые, пурпурные и ослепительно-белые двойные. Дерке и Оанес смеялись и были везде, и всем, и всегда. Они были в начале вселенной – той самой безумной плотности и температуры точкой, в которой не было времени. И они были в конце – ею же.

– Деркето, – сказала та, что была Дерке, приходя в себя. – Мы – Деркето.

Оанес, физическая оболочка которого уже растворилась в ней, перестала существовать, счастливо рассмеялся в её голове.

– Давай изменять мир, – сказал он. – Начнем с Детей.

Они думали Детей. Они представляли себе образ, качество, взаимоотношение с миром, мелодию, оттенок любви – и он облекался в плоть, закручивался спиралью генетического кода, прорастал в Деркето. Она нежно отделяла его, окутывала оболочками икринки – вот желток, чтобы питать и строить растущее тело, вот пласт воспоминаний, который прорастет синапсами в мозгу, вот кожистая оболочка, которую дочь или сын разорвут, когда будут готовы. Всё, что Дерке видела и чувствовала, помнила об этом мире и о том, лежащем за ледяной пустотой космоса, всё, что Оанес знал и любил за свою долгую и разную жизнь – все это нашло свое место в Детях, всё стало ими.

Семьдесят пять голосов, душ, лиц, песен, судеб. Дети ждали своего часа, безопасно укрытые в икринках в Детской пещере Скалы.

– У нас еще целый год жизни, – сказал Оанес. – Она была бы приятной. Мы можем сделать много хороших дел для нашего народа. Мы дождемся Детей и расскажем им о своей любви…

– Или мы не станем тратить Силу на мелочи и умрем сегодня, – эхом отозвалась Дерке. – И пусть о нашей любви им расскажут другие. И мир, в который они родятся.

Деркето стояла над бездной. В бездне лежал город Ремисэ, темный и мертвый, полуразрушенный, покрытый донными отложениями. Плоские чудовища гнездились там, где должны были играть её дети. Рыбы с челюстями, способными раскрыться всемеро, ждали добычу среди книг, собранных её предками. Деркето раскинула руки и сосредоточилась.

– Мы сможем, – сказал в ней Оанес. – Почувствуй структуру донной коры. Под ней бушуют силы – используй их. Начинай, нам нужно успеть до рассвета, а он всегда ближе, чем кажется.

Деркето замерла в обманчивой неподвижности, и её волею и силой далеко внизу с подводных гор покатились камни, трещины разрезали океанское дно, течения магмы начали поворачивать вспять. Она толкнула, потянула на себя – и мир задрожал и подчинился.

Ремисэ вставал из бездны в черном облаке донной мути. Деркето остановилась, когда усилие стало невыносимым, а город лежал у её ног. Мнима проплывут по его улицам, отмоют и восстановят здания, найдут и прочитают книги, вспомнят, как пользоваться машинами и инструментами. Нужна была энергия, чтобы начать цивилизацию заново – Деркето отыскала глазами огромные генераторы, проверила их. Один был разрушен полностью, второй требовал сложной починки – это будет позже, а в третьем нужно было возобновить, заново завести реакцию. По сравнению с усилием по подъему города это было мелочью. Реакция пошла, генератор ожил, тут и там огни города засветились сквозь слои ила. Нужна была безопасность – Деркето нашла и активировала силовой щит. Когда его отрегулируют и настроят, он укроет город от хищников.

Она обернулась. Плывущие стояли за нею и смотрели на великий город. Её братья и сестры, её друзья, друзья и братья её предков, те, кто встретит и научит её детей.

Деркето улыбнулась.

– Немис, – позвала она.

Он выплыл из толпы, неловкий и изломанный. Деркето протянула к нему огромную руку. Когда он поднялся на ладонь, она приложила палец к его груди. Немис закричал. Она держала его крепко, он кричал и бился, а когда она разжала сияющие пальцы, у него снова было две руки. Он держался за плечо, глаза закатывались, грудь трепетала часто-часто.

– Благодарю Царицу, – простонал он. – Спасибо, Дерке…

– Ему нужен отдых в лазарете, – сказала она. – Кто еще?

Жизнь текла с её пальцев. Она возвращала руки, хвосты, плавники, потерянные много лет назад, она восстанавливала нарушенный кровоток, заставляла расти выбитые зубы и вытекшие глаза.

Им понадобится много сил, чтобы восстановить мир. Дверь в будущее распахнётся широко.

– Прощайте, – сказала она и помчалась вверх, к поверхности, взбивая воду мощным хвостом, разрезая её огромным гибким телом.

Немис был первым, кто запел ей вслед. Тысячи Плывущих подхватили песню, мелодия догоняла Деркето, как теплый восходящий поток. Она улыбнулась, узнав одну из песен Оанеса.

Она стояла в воде, закрыв глаза, между океаном и звездным небом, где в созвездии Окулы мерцало желтым светом её любимое дальнее солнце. Она была Силой. Она чувствовала в океане силу всех, кто был до неё. Ей казалось, она слышит маму.

Деркето распахнула глаза, вобрала в себя всю вселенную и ударила своей волею по планете под нею. Из океана вставала огромная суша, забирая в полукольцо великий город на дне. Сила, с которой она тянула дно вверх, была несопоставима с её телом – каким бы оно ни было гигантским. Кровь полилась изо рта и глаз, она закричала – но суша была все выше, все ближе к поверхности. На кровь тут же примчались окулы, закружили вокруг Деркето в смертельном танце, стягивая и сжимая круги. Но её тело было слишком огромным, неуязвимым для внешних опасностей – единственным существом, способным себя повредить, была она сама.

Она остановилась, дрожа. Ей нужно было подняться выше, над поверхностью. Она больше не могла ничего сделать из воды. Она посмотрела на небо. Звезды появлялись и исчезали – в небе скользили миллионы темных теней.

Летели Парящие – все Раави этого мира. Они летели парами, и в клювах каждая пара держала концы лент. Каждый год, оплакав родителей, птенцы вплетали их перья в семейную ленту – чтобы почти год спустя, в преддверии собственной смерти, узлами записать на ней несколько слов, обращенных к будущим детям.

Парящие продевали свои ленты под её руками, плавниками, шеей. Все больше их взлетало, поднимая Деркето от воды, и новые сотни Парящих подхватывали усилие. Они ныряли в воду, окулы хватали и рвали их легкие тела. Воздух наполнился скорбными криками, но Раави не останавливались, и вот они уже поднимали Деркето в воздух.

Её кровь лилась дождём, сначала в океан, а потом, когда над поверхностью показались первые уступы – в тину и ил, на бьющихся, погибающих рыб и червей, на водоросли, на окул, не успевших уплыть от стремительно поднимающейся суши. Все это станет богатой почвой, в которой начнется новая жизнь. Её дочери поднимут новые острова, Парящие посадят там новые семена, планета начнет дышать, как раньше.

Деркето кричала в невыносимом усилии, как кричали в родах сотни женщин в мире её любимого Желтого солнца. Она рождала новый мир, и это было очень больно.

Мир родился, над ним взошло солнце. Его лучи ударили по Деркето, она едва успела улыбнуться, как её плоть разлетелась по воздуху облаком розовой пены. Хлопья падали в океан, на новую землю, черную и осклизлую, неслись по воздуху с ветром, соединялись с облаками, несущими дождь. Раави кружили и пели о ней.

Так прошла Деркето, Царица Морская, а с нею Оанес. Пусть всегда их души звучат в струнах мира.

Звезды над Сестри Ливанте, небольшой рыболовецкой деревушкой, были огромными, крупными и теплыми. Ганс осмотрелся. Кажется, именно у этой скалы Анжела назначила ему свидание ровно в полночь. Впрочем, его итальянский был так плох, что она могла предложить ему купить двенадцать устриц и рукой показать, где именно их поймали. Он сам не знал, зачем пришел ночью к морю – нельзя сказать, чтобы девичьи прелести переполняли его интересом.

Ночь была теплой, южное море пахло тайнами. Ганс почувствовал себя очень живым и счастливым. Он набрал горсть камней, бросал их как можно дальше в темную воду, загадывая на плеск приятные мелочи – примут ли в печать новую пьесу, будет ли встреча с тем, кого так хотел видеть, в Риме… И вдруг замер, потрясенный. Случайно зацепившись взглядом за непримечательную белую звездочку между луной и горизонтом, он вдруг увидел и почувствовал там Её, красноволосую девочку, отдававшую бессмертие за любовь, летевшую с Детьми Воздуха младшую морскую Царевну.

Его колени ослабели, он сел на песок, неловко, боком, и разрыдался от боли и неимоверного, выстраданного счастья.

– Пеной морскою, – прошептал Ганс, глядя в небо полными слез покрасневшими глазами.

Когда он попытался снова отыскать чудесную звездочку, то не смог, она навсегда затерялась в бесчисленных россыпях Вселенной.

Пройдет много лет, и поручик Михаил Лермонтов, стоя у подножия горы в ожидании выстрела, вспомнит ту далекую звездную ночь, когда ему приснилась прекрасная девушка, плывущая вверх из глубины, разрезающая своим сильным русалочьим телом тугую темную воду.

В видении не было слов, слова он подобрал потом, все его существование было бесконечным подбором слов и их расстановкой в том единственном, богом желанном порядке, который и был его сутью. В ту секунду, когда пуля вошла в его грудь, а над горой Машук с чистого неба раздался оглушительный удар грома и хлынул ливень, он понял, что этот же процесс бесконечного перебора слов, значений и сущностей в поисках единственно верного и самого прекрасного является и сутью самого Бога.

Тогда он рассмеялся, перестал держаться за эту пустую и глупую, разочаровавшую его реальность, зацепился сознанием за солнечный свет, с невозможной яркостью пронзающий его расширившиеся зрачки и полетел с ним дальше – к другим мирам, туда, где он видел Её.

Для наружнего же наблюдателя он истек кровью в течении трех минут и умер, не приходя в сознание.

И старалась она доплеснуть до луны серебристую пену волны.

4. Рак – Я ЧУВСТВУЮ

Сохранение, защита, целостность. Соединение мужчины и женщины. Родовое единство.

♂ Существо особенное
Майк Гелприн

Вышло так, что Ричард Ходжес влюбился. И не в ровню себе, как пристало старшим отпрыскам британских аристократов, а в зауряднейшую белошвейку по имени Эмили. В дочь неотёсанного конюха и необразованной цветочницы из бедняцких кварталов лондонского Сохо.

Влюбиться, однако, Ричарду показалось мало, так что в один прекрасный день он со своей Эмили взял да и обвенчался. Отца новобрачного, достопочтенного сэра Джона Ходжеса, от этой новости едва не хватил удар. А когда выяснилось, что всё-таки не хватил, сэр Джон поступил, как и подобает человеку благородному, ведущему свой род если не от самого короля Артура, то уж точно от одного из рыцарей Круглого стола.

На следующее же после свадьбы утро сэр Джон на радость младшим потомкам переписал завещание. Старший же потомок вместе со своей белошвейкой погрузился в запряжённый четвёркой наёмный фургон и с наказом впредь не возвращаться отбыл из отчего дома прочь. В дикую глушь и захолустье. Другими словами, в Корнуолл, где в приятном соседстве со старым кладбищем на краю болота пустовало принадлежащее роду Ходжесов поместье под названием Дубки. Ветхое, невзрачное, неухоженное, славы и дохода не приносящее.

Об этих событиях я, впрочем, узнал гораздо позже…

Ах да, позвольте представиться: Гарри Толстун, гном. Полагаете, у гномов таких имён не бывает? Вы абсолютно правы. Скажу по секрету: не только имён, но и самих гномов не бывает как таковых. Возможно, конечно, когда-то и были, да все вышли. А скорее всего, мы обычная несуразная выдумка из тех, на которые так горазды люди.

Да-да, я уже понял, что необходимо объяснить, откуда же тогда взялся я. Всё крайне обыденно: я особенный гном – садовый. И не какой-нибудь там современный фаянсовый болванчик из Китая, а ценное изделие из терракоты, изготовленное полтора века назад в Тюрингии, в мастерской рыжего шваба по имени Филип Грибель. Ручная, между прочим, работа. Так что мне уже, как вы наверняка догадались, полтораста лет, и ничего удивительного – люди уверяют, что гномы живут долго. А что до имени – так Гарри Толстуном меня назвала Дженни, дочь Ричарда и Эмили Ходжесов, белобрысая и голенастая егоза, которой меня подарили на шестой день рождения.

– Видишь ли, дорогая, – оправдывался перед женой Ричард, осадив у калитки недовольную жизнью старую клячу, впряжённую в скрипучую телегу с соломой, – детские игрушки нам пока не по карману. А этот, – Ричард разворошил солому и выудил из неё меня, – достался за бесценок – старый лорд Честер преставился, поместье пошло с молотка, и…

– Боже, какой урод, – глядя на меня, схватилась за щёки Эмили. – Дорогой, мне кажется, ты совершил большую ошибку. Он испугает нашу малышку.

– Это что, пугало? – подскочила к родителям лёгкая на помине и ничуть не испугавшаяся «малышка». – Ой, какое страшенное. Это мне, да? Мне? Ох! Какое чудесное, замечательное пугало!

Что ни говори, люди бывают до изумления глупы и противоречивы, причём вне всякой зависимости от возраста.

Ричард Ходжес откашлялся и торжественно заявил:

– Это гном. Он будет охранять сад.

– Но у нас же нет сада, – встряла Эмили, с тоской оглядев заросшее бурьяном пространство между рассохшимся крыльцом и покосившейся оградой. – У нас только пни от дубков.

Ричард смутился.

– Сад у нас, может, ещё будет, – промямлил он. – Мне вот-вот достанется место мастера на оловянных копях. Мы тогда поднакопим деньжат…

– А что он ещё умеет? – оборвала несбыточные родительские мечты Дженни.

– Да вроде бы больше ничего.

Если бы я мог говорить, то непременно сообщил бы Ричарду Ходжесу, какой он болван.

«Садовые гномы умеют приносить счастье, – уверял покупателей рыжий шваб Филип Грибель. – Такое у них, у гномов, хобби».

Я, правда, не знал, как буду приносить счастье, но Грибелю верил. А кому, спрашивается, верить, как не собственному создателю?

– С днём рождения, милая, – подвёл итог Ричард, водрузив меня на постамент в десяти шагах от прохудившейся калитки и приладив мне в руки терракотовую лопату. – Теперь этот гном твой. Как ты его назовёшь?

* * *

Тогда, без малого полтора века назад, я ещё не был столь мудр, осторожен и осмотрителен, как сейчас. Поэтому, едва хлопотавшая вокруг меня весь день Дженни, наконец, улеглась и в доме задули свечи, я слез с постамента и с энтузиазмом двинулся исследовать свои новые владения.

Вскоре энтузиазм заметно усох, потом завял, а затем и вовсе сошёл на нет. Ни пруда с кувшинками, ни гиацинтовых грядок, ни розовых кустов, как у покойного лорда Честера, на задворках не оказалось. Не оказалось там даже примитивной беседки, а об оранжерее, садовом дворике и конюшне в Дубках, похоже, и не слыхали. Там, где положено находиться нарядным клумбам, пырей воевал с чертополохом, вместо пруда красовалась крытая досками выгребная яма, а коновязь заменял щелястый сарай с той самой недовольной жизнью старой клячей, на которой я прибыл.

Это было ужасно. Это было отвратительно. Я угодил в неволю, в тюрьму. Будь садовые гномы способны перемещаться за пределы ограды, я бы немедленно из этих Дубков удрал. Пускай даже сгинул бы в соседнем болоте – всё лучше, чем приносить тут счастье. Да и как, спрашивается, его приносить в столь каторжных условиях?

Едва начало светать, я забрался на постамент и, опёршись на рукоять лопаты, принялся размышлять, не отвлекаясь ни на щебетание Дженни, ни на жалобы и сетования её родителей, людей явно непрактичных, не большого ума и к жизни не приспособленных.

«Садовые гномы – существа обстоятельные, – нахваливал покупателям товар рыжий шваб Филип Грибель. – Им свойственны хозяйственность, рассудительность и терпение».

В размышлениях, как и подобает существу обстоятельному, я провёл целую неделю. А когда она, наконец, истекла, со свойственной садовым гномам рассудительностью заключил, что придётся хорошо потрудиться. И не кому-нибудь, а именно мне, потому что остальные трудиться были явно не расположены. И не когда-нибудь, а исключительно по ночам. Глупо, скажете вы? Ещё как глупо. А всё оттого, что с солнечным светом гномы, тролли, орки и кто там ещё есть благодаря вашим же, человеческим, суевериям окаменевают. В моём, правда, случае – отерракочиваются.

Трудился я, не покладая лопаты, тридцать ночей подряд.

– Смотри, дорогой, – однажды обратила мужнее внимание на результаты моих трудов Эмили. – Бурьян, видать, градом побило. Что, если ты вскопаешь землю? Мы тогда сможем купить семена и высадить овощи.

Копать землю Ричард Ходжес, как и подобает отпрыску древнего аристократического рода, не умел и не собирался.

– Дорогая, мне вот-вот достанется место мастера в копях, – привычно обнадёжил он жену, – и тогда у нас не будет нужды ничего высаживать.

– Боюсь, что это «вот-вот» несколько затянулось, – заметила Эмили.

– Ничего. Зато мы любим друг друга.

Они продолжали любить друг друга и когда околела недовольная жизнью старая кляча, и когда ветром снесло сарай, и когда обвалился восточный флигель. И даже когда у дома окончательно прохудилась черепичная крыша и отпала нужда таскать вёдра из колодца, потому что питьевую воду дождь стал доставлять прямо на стол. Скромные средства, поступающие из столицы от сэра Джона, с каждым годом становились всё более скромными, а место мастера в копях – всё более вакантным.

Раз за разом я погружался в раздумья, и они не приводили ни к чему. До тех пор пока я не понял, что на этих людей надежды нет. Я не мог принести им счастье, потому что они были счастливы и так. Тогда я бросил ночные труды, надёжно установил себя на постаменте и со свойственным садовым гномам терпением стал ждать, когда повзрослеет Дженни.

* * *

– Дорогой, Дженни стала совсем взрослая, – сказала однажды мужу Эмили. – Нам надо задуматься над тем, как найти ей хорошую пару.

– Безусловно, – согласился Ричард. – Это очень важно. Но когда мне достанется место мастера, дело решится само собой – у Дженни от женихов отбоя не будет.

Само собой дело, разумеется, не решилось. Но с некоторых пор в поместье зачастил остролицый, тощий и похожий на удивлённого бурундука молодой человек по имени Уильям.

– Я не люблю его, – заявила родителям ладная белокурая красавица Дженни. – Не люблю. Он скучный, противный, я никогда за него не выйду.

– Уильяма ждёт прекрасное будущее, – принялся увещевать дочь Ричард. – Его отец человек состоятельный и владеет рыбным промыслом в Сент-Ивсе. Уильям единственный наследник, он мог бы составить тебе отличную партию.

– Нет!

Уильяма сменил щуплый растрёпанный Стивен. Затем появился благообразный, с прилизанными бакенбардами Роберт, вслед за ним – краснолицый здоровяк Чарльз. Дженни отказала им всем.

– Она останется старой девой, – обречённо сказал Ричард. – Ей никто не подходит.

Она не осталась старой девой. Знаете почему? И вправду, откуда вам знать. Разумеется, это случилось благодаря мне.

– Гарри облез, дорогой, – сказала однажды Эмили. – С него сошла краска: неудивительно, если стоять день-деньской под дождём. Давай ты его подкрасишь.

С малярной кистью Ричард обращался так же умело, как с лопатой.

– Лучше мы его выбросим, – предложил он. – Гарри отстоял тут своё. Охранять сад ему нужды нет, потому что у нас нет сада. А больше он ни на что не пригоден. Решено: избавимся от него.

– Ни за что, – решительно заявила Дженни. – Гарри Толстун – мой подарок. Он остаётся у нас. А маляра я найду.

Неделю спустя у нас появился Монтегю, долговязый, длинноволосый и скуластый.

– Это что, маляр? – подозрительно осведомился Ричард. – У него не рабочие руки.

– Монти не вполне маляр. Он художник, – объяснила Дженни.

– Не слишком достойное занятие для мужчины, – неодобрительно заметил Ричард. – То ли дело, например, горный мастер. Мне не нравится этот молодчик. Пускай заканчивает поскорее с Гарри и уходит.

Монтегю закончил со мной тем же вечером, и я вновь засиял радужными красками. Тогда Монтегю поклонился и ушёл. Но той же ночью вернулся.

– Мне кажется, на нас кто-то смотрит, милый, – прошептала из зарослей бурьяна Дженни.

– Не иначе, это твой гном, – хохотнул Монтегю. – Пускай смотрит. Ему можно – ведь нашей любовью мы, по сути, обязаны ему.

Тогда я преодолел свойственную садовым гномам деликатность и стал смотреть. Клянусь, было на что. Я смотрел на это всю ночь и гордился тем, что впервые принёс людям счастье. А приносить его, если вы вдруг подзабыли – моё хобби.

* * *

Недолгим оно оказалось, счастье Монтегю и Дженни. Месяца не прошло после помолвки, а по просёлочной дороге, что стелилась по краю болота и огибала старое кладбище, уже мчался конный.

– Война! – крикнул он на скаку. – Война с Германией!

С этой войны Монтегю не вернулся. От него остался набор красок, кисть и пол акра расчищенной от бурьяна земли, которую он так и не успел вскопать. Но ещё от него у Дженни остался Роджер.

На шестой день рождения Роджер получил от Дженни подарок. Меня.

– Гарри Толстун теперь твой гном, малыш, – сказала Дженни. – Береги его: ведь в том, что ты появился на свет, немало его заслуги.

– А что он умеет делать? – нахмурился Роджер.

– Он умеет охранять сад. Правда, у нас его нет. Вместо сада у нас пни от дубков.

– У нас будет сад, – твёрдо заявил крепкий, смуглый и круглолицый Роджер.

Двенадцати лет от роду он впервые взял в руки лопату с киркой. За ними – молоток и гвозди. Потом кисть. К тринадцати он выкорчевал пни и сменил у дома крыльцо, к четырнадцати – законопатил стены и перестелил крышу. Пятнадцатый день рождения Роджер встречал в садовой беседке. Она была, конечно, не чета той, в которой считал мух старый лорд Честер, но, как по мне – лучше этой беседки на свете не было и быть не могло. От выкрашенного в светлый беж дома к ней вела тропинка, по правую руку от которой цвели тюльпаны, а по левую набирали силу яблоневые саженцы.

Я теперь слезал с постамента и спешил на задворки охранять сад каждую ночь. И хотя охранять его было особо не от кого, я чувствовал себя важной персоной при деле. И знаете – мне, пожалуй, такая слабость была вполне простительна – ведь я гном не какой-нибудь там придуманный, а самый настоящий – садовый.

Когда Роджеру сравнялось семнадцать, в Лондоне приказал долго жить старый лорд Джон. Как и подобает человеку немыслимо благородных корней, за последние годы он с десяток раз переписал завещание.

И нам кое-что досталось. Не бог весть, конечно, но по меркам корнуолльского захолустья сумма весьма значительная.

– На эти деньги мальчик сможет поехать в Лондон учиться, – рассуждал Ричард. – На законника или, может быть, на врача. И то, и другое – уважаемые, благородные занятия. У мальчика золотые руки? Согласен. Но не пристало потомку нашего рода трудиться каким-нибудь плотником или маляром.

– Прекрасная мысль, дорогой, – одобряла осознавшая себя на старости лет аристократкой Эмили. – Мальчик займёт подобающее нашей семье положение в обществе.

Что ни говори, люди, в отличие от нас, гномов – редкостные снобы.

В Лондон Роджер не поехал. Он вообще никуда не поехал, а к восемнадцати пошёл в шахту забойщиком. Через два года директор оловодобывающей компании произвёл его в мастера.

– Так и должно было случиться, – гордо заявлял кардинально поменявший взгляды на будущее внука Ричард. – Я всегда говорил, что кому-нибудь из нашего рода вот-вот достанется место горного мастера. Теперь мы можем вплотную заняться домом.

Ричард и в самом деле занялся домом вплотную, беспощадно терзая советами и распоряжениями дюжину нанятых Роджером каменщиков, плотников, стекольщиков, кровельщиков и маляров. Вопреки усердию главы семейства, за два года Дубки преобразились. Место деревянного ветерана занял двухэтажный каменный особняк. Кирпичная, в человеческий рост, ограда сменила покосившуюся дощатую. Водопровод с канализацией вытеснили колодец и выгребную яму. Бесследно сгинул щелястый сарай, а на его месте возник металлический гараж, приютивший жуткое страшилище, кашляющее, фыркающее и смердящее парами бензина. Но главное – на задворках расцвёл сад. Настоящий – с яблонями, цветочными клумбами и оранжереей.

– Ну что, Гарри, старина, – взвалил меня на плечо и потащил к новому месту обитания Роджер. – Теперь тебе есть что охранять, не правда ли? – Роджер водрузил меня на постамент рядом с беседкой и придирчиво осмотрел. – Приглядывай тут, чтобы птицы не склевали яблоки.

Я мог бы сказать, что приглядывать за птицами всего лишь одна из моих обязанностей, а хобби у меня совсем другое. Но я решил воздержаться от слов: и потому, что не умел издавать звуки, и оттого, что Роджер мне бы всё равно не поверил. И совершенно напрасно, поскольку не прошло и пары лет, как я принёс ему счастье.

Счастье Роджера звали Лиззи, её родители владели гончарной мастерской в Бодмине. В мастерской изготавливали и чинили настенные украшения, декоративную посуду и прочий малопригодный для человеческой жизни хлам. Туда-то меня Роджер в один прекрасный день и привёз.

– Это Гарри Толстун, гном, – сообщил он стройной, черноволосой и черноглазой девушке, вышедшей из мастерской нас встречать. – С Гарри случилась беда, взгляните: он повредил левую ногу.

– Мне кажется, – осторожно заметила девушка, – этот гном отслужил своё. Вы могли бы заказать у нас набор современных статуэток. Мы…

– Гарри не статуэтка, – прервал Роджер. – Дед подарил его моей маме. Мама передарила мне. Так случилось, что мои родители познакомились благодаря этому гному. Он, можно считать, существо особенное.

«Садовые гномы – существа особенные, – уламывал покупателей рыжий шваб Филип Грибель. – У них есть хобби – дарить людям счастье. В вопросах счастья они вообще знатоки. Иногда, – Грибель делал при этих словах многозначительную паузу, – у гномов даже открывается дар предвидения».

Не иначе как этот самый дар прорезался у меня, когда однажды ночью я гонял оккупировавших яблони ворон и, промахнувшись по самой наглой, саданул себе по ноге лопатой. Воистину мне было чем гордиться.

– Романтичная история, – улыбнулась Роджеру черноволосая девушка. – Разумеется, мы этого гнома починим. Надо полагать, вскоре он достанется вашим детям? Меня, кстати, зовут Элизабет, для друзей – Лиззи.

Через год Лиззи родила Роджеру Кристофера. В тот самый день, когда новорожденный появился на свет, Роджер купил долю в оловодобывающей компании и из мастера превратился в совладельца. Ещё через год Лиззи родила Сюзанну, а потом началась война. Новая война со старым врагом. С Германией.

– Гарри Толстун, – сказал, собираясь на войну, Роджер, – теперь ваш гном, дети. Берегите его: в том, что вы есть, немало его заслуги.

В отличие от Монтегю, Роджер Ходжес с войны вернулся. Его привезли на чёрной машине с высокой крышей, она затормозила у ограды, и рослый человек в зелёном с непокрытой головой зашагал от ворот к крыльцу.

Роджера положили под крест, он в трёх сотнях ярдов от дома и в полусотне от просёлка, бегущего вдоль старого кладбища на краю осушённого болота. По соседству под землю легли Ричард и Эмили Ходжес, ну а для меня мало что изменилось – ведь гномы живут долго.

Я по-прежнему стоял себе на постаменте посреди сада, воевал с воронами и следил, чтобы дети не вытоптали клумбы. И ещё ждал того дня, когда смогу принести им счастье, потому что моё хобби – приносить его в дом.

* * *

– Мама, мне кое-что не нравится, – обратился однажды к Лиззи двадцатидвухлетний Кристофер. – Не понимаю, почему мы живём в месте под названием Дубки. Тем более, что никаких дубков в округе нет.

– Бабушка Дженни говорила, что когда-то они здесь были, – неуверенно ответила Лиззи.

– И что же? – загорячился Кристофер. – Это, по-твоему, уважительная причина? Представь, какой-нибудь девушке придёт в голову спросить, откуда я. Мне ответить, что дубок из Дубков? Она же меня засмеёт.

– В самом деле? И как её зовут, эту «какую-нибудь»? – проявила смекалку Лиззи.

Смуглый, в отца, Кристофер покраснел.

– Маргарет. Мы с ней вместе учились в Кембридже, но потом Мегги поняла, что горное дело не для неё, и вернулась в Корнуолл. Она чудесная девушка, замечательная. Вот увидишь – я пригласил её к нам в гости на завтра.

В этот миг дар предвидения вновь посетил меня. Я вдруг понял, что ничего хорошего от визита этой Мегги ждать не приходится. Хотя бы потому, что я не имел к нему ни малейшего отношения.

Она оказалась длинноногой, грудастой и ослепительно рыжей. Она хохотала так, что с яблоневых ветвей в ужасе взлетали вороны. А ещё она мечтала о карьере киноактрисы и уверяла, что Рита Хейворд и Одри Хепбёрн в подмётки ей не годятся.

– Всё дело в деньгах, – жаловалась в садовой беседке Мегги смущённо кивающему Кристоферу. – Чтобы пробиться, нужны большие деньги, а где их, спрашивается, скромной провинциальной девушке взять?

– У нас есть средства, – пробормотал в ответ Кристофер, – мы с сестрой унаследовали от отца долю в горнодобывающей компании. Компания приносит стабильный доход, хотя делами сейчас и занимается наёмный управляющий. Но через год я закончу Кембридж и займусь ими сам.

Мегги закинула ногу на ногу, закурила тонкую дамскую сигарету и сказала небрежно:

– Ты потрясающий мямля, Крис. Ты ведь хочешь со мной переспать?

Кристофер зарделся.

– Я бы, в общем-то, – пролепетал он. – Ну как бы… Если ты не против…

– Я против. Но ты взрослый мальчик и знаешь, что для этого нужно. В общем, если ты надумаешь сделать мне предложение, я отвечу «да». Только поторопись: Корнуолл – изрядная глушь, но и здесь найдутся мужчины со средствами, знающие толк в красивых и талантливых девушках.

Она щелчком отправила сигаретный окурок в клумбу с тюльпанами, поднялась и решительно зашагала прочь. Ошеломлённый Кристофер долго смотрел ей вслед. Если бы я умел говорить, то наверняка прочитал бы ему отповедь, и не одну. Увы, я не был на это способен. Вместо меня отповеди читали Дженни, Лиззи и Сюзанна. Они не преуспели. Полгода спустя в переименованных в Маргариту Дубках появилась новая хозяйка.