Текст книги "Зеркало для героев"

Был хороший год, когда отец смеялся и шутил, и был плохой год, когда он хмурился, много пил и смотрел на меня с тревогой и тоской.

– Никогда не сдавайся, – говорил он. – Танцуй, Лиззи. А я… если есть там что, за порогом – буду за тобой приглядывать снизу… Ну не куксись ты, может, и сверху доведется…

А потом была ночь позапрошлой среды, когда в дом ворвались вооруженные сипаи во главе с лейтенантом Митчеллом, давним недругом отца. Я выскочила в коридор, не зная, куда бежать. Внизу кричали, стреляли, звенели сабли.

– Бежим, быстрее, не стой столбом, – прошипела кормилица, толкая меня в спину.

– Это сон? – спросила я. Танушри выругалась, схватила меня за руку и потащила вниз по узкой лестнице для прислуги. Дверь столовой была подперта высоким дубовым буфетом. В нее ломились, дерево трещало. У стола сидел Пранав, его медовая кожа была серой, белый дхоти намок от крови. Обеими руками он прижимал что-то к животу, будто пытаясь впихнуть внутрь, и я вдруг с ужасом поняла, что это – его внутренности. Меня бы вырвало, если бы не резкий окрик отца.

– Бегите!

Я не могла – ноги ослабли – но отец отвесил мне крепкую пощечину и сунул в руку свой пистолет. Он улыбнулся-оскалился и собирался что-то сказать, но тут дверь треснула и в дыру кто-то выстрелил. Во лбу у отца расцвела багровая лилия, по вытаращенным глазам потекла кровь с темными сгустками. Он так и упал с вытянутой рукой, дернулся и застыл.

Кормилица – сильная, огромная, как двое мужчин – потащила меня по коридору, через потайную дверь, через сад, через подлесок, через мост, через улицу, через джунгли, через воду, через темноту. Крики и выстрелы давно стихли вдали, а я их все слышала.

В пещере за водопадом было сумрачно и прохладно. Когда Танушри уходила в город за едой и новостями, я бродила по джунглям – мне было безразлично, умру я или нет. Я видела леопарда, медведя, большого питона со шкурой в солнечных пятнах. Животные не трогали меня, смотрели и уходили, растворяясь в горячей зелени. Один раз я слышала страшное рычание, от которого кровь стала льдом, а ноги отказались двигаться. Я села на корень и стала ждать тигра, но он не пришел за мной, я просидела в тупом оцепенении почти до заката, а потом вернулась в пещеру.

– Из порта уходят корабли, – однажды сказала Танушри. – Тебе нужно на корабль.

Мне было голодно и страшно.

– Тебя убьют, девочка, – Танушри посмотрела остро, тяжело. – Разве не ждут тебя в Англии новая жизнь и большое сокровище?

На другом конце мира стояло имение Вудсток – там за тяжелыми дверями из дуба ждала гостиная с натопленным камином, там в старом колодце под двадцатым камнем сверху была спрятана шкатулка. Мне оставалось лишь явиться в контору «Смит и сыновья» в Лондоне, где большие каменные дома упираются в низкое холодное небо, назваться и прочитать на память рифмованные строки, подтверждающие вступление в наследство.

Я сложила погребальный костер и сожгла свое желтое платье с бурыми пятнами там, куда брызнула кровь отца. Оно воняло, когда горело, мои глаза слезились, я то ли кашляла, то ли рыдала. Танушри принесла поношенную мужскую одежду, коротко и неровно остригла мне волосы, затянула гибкими бинтами грудь и посадила на лицо несколько болячек жгучим соком растения кеванш – к прыщавым меньше приглядываются. Болячки зудели. Кормилица целовала мне руки, прощаясь.

В городе я подпрыгивала от каждого звука, шла неровно, боялась. Потом осмелела, купила пальмовую корзиночку со сладким джалеби. Удачи мне не было – британский конвой, вчера еще стоявший в порту, уже вышел в море. Я сидела на пирсе, ела джалеби и думала – что же делать? Чайки слетелись в надежде на лакомство и надвигались на меня бесстрашно, единой толпой.

– Приведите мне корабль в Европу, потом просите, – сказала я самой крупной чайке, серой с черным клювом. Она визгливо вскрикнула, взлетела прямо перед моим лицом, и я увидела корабль, возвращающийся в порт.

Через несколько часов подслушивания, расспросов и пары кружек отвратительного эля в портовом кабаке меня взяли на «Неподкупный» помощником кока на камбуз. Я поднялась на борт и вдохнула корабельный запах – дерево, соль, пот, рыба, мазут, порох, перегар. Второй помощник, высокий молодой офицер с очень светлыми глазами, пристально в меня вглядывался. Я нарочито шмыгнула носом, вытерла лицо рукавом и содрала болячку на щеке. Офицер – мистер Валентайн, сэр – поморщился и отвернулся.

– Умойся, – бросил он. – Через полчаса чтобы был на камбузе, покажешь свою сноровку. Тупиц и неумех на «Неподкупном» не терпят. Как, говоришь, звать тебя?

– Томас, сэр. Том Вуд, сэр.

Я бросила свою немудрящую котомку в пустой матросский рундук на нижней палубе. На дне котомки был спрятан отцовский пистолет.

 
На перепутье, во вселенском гаме
лишь чудом равновесие храня,
мой дом из карт колеблем сквозняками,
но нет другого дома у меня.[4]4
  Стихи написаны Александром Габриэлем


[Закрыть]
 

Эту строфу я произнесу, когда доберусь до отцовского поверенного в Лондоне. Если доберусь.

Оливер

Океан, спокойный и гладкий, немыслимо синий, сливался на горизонте со спокойным и гладким, отчаянно синим небом. Солнце смотрело зло, горячо и походило на запечённый яичный желток. А ветра не было. Его не было вот уже четвёртый день, и голые мачты казались кладбищенскими крестами, а сам корабль, обездвиженный, стреноженный штилем – подраненной морской птицей с обвисшими, перебитыми крыльями.

Догнать конвой надежды оставалось мало. Капитан расхаживал по палубам мрачный, насупленный и свирепый. Офицеры старались не попадаться ему на глаза, а у матросов при виде приближающегося мистера Дьяволсона всё валилось из рук – то одного, то другого тот велел пороть за сущую ерунду. На борту поселилась тревога. В кубриках поговаривали, что капитан не в себе пуще, чем когда-либо. А ещё, что добром это плавание не закончится: у аравийского побережья рыскали в поисках морской добычи уцелевшие в семилетней войне французские фрегаты и каравеллы, из африканских гаваней выходили на промысел португальские галеоны. Встреча с теми или другими означала неминуемый бой.

Стоя у камбузной двери, Оливер Валентайн наблюдал, как сердитый подслеповатый кок Роджер О’Бройн распекает прыщавого юнгу Тома, за пару часов до отплытия нанятого ему в помощники.

Что-то в нём есть, думал Оливер, глядя на виновато топчущегося под шквалами ирландской брани неуклюжего и не слишком расторопного юнца. Что-то особенное – недаром непоседливый сэр Персиваль не вылезает теперь из камбуза и бегает за Томом, словно привязанный на верёвке. Вот и сейчас обезьяна вертелась неподалёку: строила старому коку рожи и то и дело нахально демонстрировала гениталии. Вахтенный матрос, приземистый, краснорожий силач по прозвищу Краб поглядывал на макаку с одобрением, хмыкал в пегие усы.

– Галеты, понятно тебе? – втолковывал юнге О’Бройн, распаляясь от собственного недовольства. – Какого чёрта, спрашивается, ты приволок из трюма сушёный горох, когда я сказал «галеты»?

– Оставь мальчишку в покое, Родж, – вступился за юнца сдавший вахту Краб. – Вспомни своё первое плавание. Бакборт, небось, от штирборта не отличал.

– Вот и ступай в трюм вместо него, – рассердился кок. – Заступничек выискался. Кто-нибудь, уберите же отсюда эту вонючую обезьяну! – вызверился он на выпятившего в его сторону мохнатый зад сэра Персиваля. – Будь проклят тот день, когда я согласился снова подняться на борт этой лохани!

Краб миролюбиво осклабился, подмигнул мальчишке и нырнул в люк, застучал подошвами по трапу. Оливер перевёл взгляд на юнгу, застывшего с нерешительным выражением на узком прыщавом лице.

– Краб… – позвал Том тихо, нерешительно, но матрос был уже на палубу ниже, а старик отвесил парню затрещину и толкнул в спину, погоняя обратно на камбуз.

– Не сметь за нами! – напоследок крикнул О’Бройн обезьяне. – Выпотрошу и в суп брошу!

Сэр Персиваль с обиженным криком унесся вскачь. Оливер мерил шагами палубу, высматривая на горизонте облачко, намек, надежду на изменение погоды. От резкого, приглушенного крика издалека он подскочил, но тут же перевел дыхание – черт бы побрал неугомонную макаку!

К трём пополудни от нещадной жары Оливера сморило, он решил пропустить обед и три часа проспал в своей каюте размером со шкаф, а пробудился от настойчивой колотьбы в дверь, когда уже пробило шесть склянок.

На пороге стоял хмурый, встревоженный боцман Абрахам Блау.

– У нас происшествие, – напряженно говорил он, пока Оливер ладонями протирал заспанные глаза. – Краб пропал. Вахту сдал. Вроде бы в трюм спустился за галетами. И поминай, как звали.

– Как… В трюм… – просыпаться было трудно. – Куда ж там можно деться?

Боцман пожал плечами.

– Ребята прочесали вдоль и поперёк с факелами. Краб будто сквозь дно провалился. В трюме его нет, ни живого, ни… – Блау махнул рукой. – Никто не видел, чтобы он поднимался на палубу. Вещи в рундуке под гамаком. Парни говорят, что все на месте – до последнего медяка и пары штанов…

Бывали на борту и пропажи, и убийства – двести мужчин месяцами в тесной коробке – случалось всякое. И заколоть могли, и за борт спьяну сбросить. Но никогда бесследно, без свидетелей среди бела дня… Вырисовывалась странная, бестолковая и недобрая картина. И некстати вспомнился Оливеру странный крик издалека – а сэр ли Персиваль кричал?

Он лично осмотрел каждый закоулок трюма. Ничего. Короба с товаром, опечатанные тюки тканей, мешки, коробки, кувшины с припасами. Крыса шмыгнула прочь, застигнутая сполохом света с масляного фонаря. За ней другая, третья. Лишь одна, здоровенная, вжавшись в угол, не убегала, в красных глазах отражался огонь… Кажется, это тот самый крысобой, надежда боцмана. Оливера передёрнуло. За ароматом пряностей дрожали на границе восприятия другие запахи, тревожные, злые. Несло кровью, требухой, чем-то чужим, страшным. Оливер, так ничего и не обнаружив, махнул матросам – уходим наверх, люки задраить.

Поднимаясь на палубу, раздумывая, как доложить о происшедшем капитану, он понял, что подбирает рифмы к слову «смерть».

 
Вдыхай ветра, топчи земную твердь,
борись со штормом, молодой и пылкий —
но по пятам всё время ходит смерть
и щерится в безрадостной ухмылке.
И не спасёт людская круговерть,
бутылка рома, ржанье иноходца…
Безликая прилипчивая смерть,
наметив жертву, с ней не расстаётся.[5]5
  Стихи написаны Александром Габриэлем


[Закрыть]
 

Элизабет

Всех людей на «Неподкупном» я делила на три категории – «хорошо», «плохо» и «посмотрим» – стоило ли ждать от них вреда или пользы. Кок-ирландец, О’Бройн, несмотря на ругань и подзатыльники – хорошо, как недовольный дед, который, случись что с внуком, может и защитить. Командир отряда сипаев – высокий худой индиец, похожий на отцовского Пранава – плохо. Капитан, Дьяволсон, как его называли матросы – очень-очень плохо. Светлоглазый, красивый второй помощник, веселый, но часто смотрящий как бы внутрь себя – посмотрим. Матрос по кличке Краб – хорошо. Он норовил мне помочь, оберегал. Я бы его тоже оберегла, если бы нашлась что сказать, если бы могла описать увиденное в трюме.

Краем глаза… огромная тень… рассыпалась, растеклась по днищу… живыми, мелкими движениями… страшно… схватила попавшийся под руку мешок… наверх!

Я не знала, что это было и куда делся Краб. Свет фонаря плясал на темной деревянной обшивке трюма, на коробах и тюках с печатью Компании, в глазах пробегавших по своим незамысловатым делам крыс и крысенышей, которых с каждым днем, казалось, становилось все больше.

– Раньше нам боцман приплачивал, когда мы в свободное время крыс убивали, – сказал мне сосед по гамаку, вертлявый Крючок. – Две дюжины принесешь – он тебе боб отстегнет… Ну, шиллинг.

Я смутилась – не знала названий мелких монет – он смотрел невинно, но видно было, что запоминал обо мне подозрительное. Крючок был «посмотрим».

– Боцман кучу денег выложил за особенную крысу, которая должна всех остальных… – Крючок приложил руки к горлу и вывалил язык. – Но он их, кажется, не жрет, а… – матрос изобразил совокупление, сделавшись удивительно похожим на сэра Персиваля.

– Где лентяй? – закряхтел старческий голос сверху. – Том, в гамаке нежишься, когда обед не готов? Ступай в трюм, тащи бочонок солонины и риса мешок! Нет, два!

– Опять солонина, – заворчал Крючок. – В прошлом плавании в Кейптауне швартовались на неделю – консул вел переговоры с голландцами. Фруктов было до отвала, девочки в порту, выпивка… – он зло прищурился в потолок. – Чертов штиль! Попрошу мистера Валентайна замолвить слово капитану – рому бы вечерком!

Он подмигнул мне, ловким движением спрыгнул с гамака и пошел наверх, а я поплелась вниз – искать, катить, затаскивать по трапам тяжелый бочонок с невкусной и подтухшей дешевой солониной.

В трюме было прохладно, тихо, я повесила фонарь на крюк в переборке, осмотрелась. Солонина была помечена по сортам – для капитана и офицеров, для батарейцев и «для всех». Многие сипаи были вегетарианцами, но, страдая, все же ели щедро сдобренное специями засоленное мясо – в плавании выбора у них не было. Я откатила бочонок «для всех» в сторону и, забыв о страхе, присела на него – хотелось минутки тишины, одиночества, покоя. Я начала было клевать носом, но внезапный шорох за спиной вытолкнул меня из дремоты.

Тень смотрела на меня сотнями глаз, двигалась, дышала, скреблась. Крысы шевелились в рваном ритме, поворачивали головы, дергали носами. Они стояли друг у друга на головах, падали, повисали на хвостах, переплетенных с десятками других хвостов, будто диковинный такелаж. Груда крыс была мне по пояс, их копошение вызывало тошноту и резкий, животный ужас – я откинулась назад и свалилась с бочонка. Хотела закричать, но горло свело судорогой. Я не сомневалась – если крысы бросятся, они пожрут меня за несколько минут, и это будет смерть, которой ни один христианин не должен желать другому. Но крысы не нападали – они роились в полутора ярдах от меня и, сплетенные хвостами, казались единым существом. И я вдруг увидела, что в центре этого существа неподвижно застыла самая большая крыса – серо-рыжая, с красными глазами. Она смотрела на меня в упор.

Кто-то затопал по трюмовому трапу, над головой мелькнул свет масляного фонаря.

– Томми! Ты где, бездельник? – позвал меня скрипучий старческий голос. – Спрятался и дрыхнешь? Выходи, бранить не буду, капитан велел выкатить команде бочонок рома, я добрый… Сейчас выберу ром, потащишь наверх… Ты что тут развалился? Чего мычишь?

Крысы, будто услышав команду, вздыбились, качнулись и покатились волной. Она с разгона накрыла старого кока, опрокинула его навзничь. Старик страшно вскрикнул, но крысы тут же забили ему рот, и я услышала треск живой кожи, рвущейся под сотнями мелких острых зубов. О’Бройн мычал и булькал – крысы рвали его горло. Фонарь выпал из судорожно дергающихся пальцев, откатился в сторону – я потянулась за ним, но наткнулась на живое, мохнатое, жесткое. Красноглазая крыса сидела у моих пальцев и щерила длинные желтые зубы. И тогда, будто меня расколдовали, я снова обрела голос. Я закричала. Я орала и голосила, не умолкая, пока не лишилась чувств.

Пришла в себя я оттого, что кто-то лил на меня морскую воду и хлестал по щекам. Я открыла глаза и увидела боцмана. Лицо у него было перекошенное, багровое от злости и страха.

– Говори, что это было! – гаркнул он. – Соберись, ну!

– Крысы, – выдохнула я. Во рту было солоно, закушенные щеки кровили. – Крысы напали… Сотни…

– Ты что несешь, сопляк? – мистер Блау отвесил мне новую пощечину, так что голова дернулась и треснула губа. – Крысы не бросаются на людей стаей…

– Довольно! – вклинился второй помощник. – Мальчишка бредит от страха, дайте ему продышаться.

– Где О’Бройн? – выдавила я. – Он… они его кусали…

Оливер Валентайн наклонился и посмотрел на меня своими странными, слишком светлыми глазами.

– О’Бройн ночь не переживет, – медленно сказал он. – А если господь к нему добр, умрет в ближайшие же минуты. Ничего и никого в трюме больше не было, Том, только ты и он.

– Спросите его!

Лицо Оливера исказилось, будто от боли.

– У старого Роджера больше нет ни языка, ни губ, – сказал он.

Все снова почернело, я уронила голову и еще успела услышать, как затылок гулко стукнул о доски палубы.

Оливер

– Что-то надвигается, – капитан Дэвидсон сидел на каютной койке, набычившись, сжав поросшие рыжим волосом кулаки. Взгляд его метался по переборкам, будто мистер Дьяволсон пытался разглядеть таившееся в плотно пригнанных досках зло. – Что-то скверное, очень скверное. И кто-то стал его проводником… Молчите, Валентайн? Вам нечего мне сказать?

Оливер откашлялся. Три часа назад в страшных мучениях умер старый О’Бройн. А ещё часом позже на мидель-деке нашли забитую за кранцы с артиллерийскими ядрами голову первого помощника О’Рили. Голова умостилась по центру кровавой лужицы, смотрела единственным уцелевшим глазом, скалилась безгубым ртом.

– Тело О’Рили, очевидно, сбросили за борт, сэр, – предположил Оливер. – Главный вопрос – зачем оставили голову…

– Нет, Валентайн, главный вопрос – кто? – процедил капитан. – «Кто» важнее «зачем». На «зачем» обычно длинные ответы, а с «кто» разговор короткий. Кто же? – рявкнул он в лицо Оливеру.

– Не могу знать, сэр.

– Зато я могу. Одного за другим уничтожают людей, верных мне лично. Матроса, который ходил со мной в десяток плаваний. Старого кока. Теперь первого помощника. Их зверски убивают, не по-христиански! Негодяи подбираются ко мне, мистер, именно ко мне! На судне зреет бунт, ясно вам?!

Оливер переступил с ноги на ногу.

– С вашего позволения, сэр, мальчишка с камбуза утверждает, что…

– Плевать на мальчишку! Он, может статься, тоже замешан. Я вижу, как эти мерзавцы точат ножи, как ухмыляются, радостно потирают руки. Это индийские ублюдки, подлые дикари, убийцы!

– Сэр…

– Что «сэр»?! – Дэвидсон вскочил, ухватил Оливера за грудки и притянул к себе. – На борту полсотни вооружённых головорезов, идите разберитесь с ними. Ступайте, а я посмотрю, вернётесь ли вы живым или вашу голову найдут в бочонке с рассолом. Боцмана ко мне, живо!

Он не в себе, сбивчиво думал Оливер, пятясь к каютным дверям. Он, кажется, теряет разум…

Джемадар Камеш Виджай долго молчал, нахмурившись, глядя себе под ноги. Затем сказал:

– Я давал присягу британской короне. Мои люди давали присягу. Я знаю каждого из них и в каждом уверен, сагиб.

На мидель-деке было темно, узкое аскетическое лицо джемадара едва различалось в темноте и походило… На крысиное, подумал Оливер, отводя взгляд.

– Юнга Том с камбуза говорит, что на кока напали крысы. Множество крыс, сотни. Что вы думаете об этом?

Глаза джемадара сверкнули в темноте.

– Крысы? – переспросил он. – Вот как… Стая крыс?

– Именно так.

– Тогда я расскажу вам кое-что, сагиб. В селении Дешнок в Раджастане стоит храм Карни Мата, названный по имени богини и ей посвящённый. Но поклоняются в храме не самой богине, а ее земным детям – они живут и плодятся в храмовых подземельях многими тысячами, для них готовят пищу, зимой греют полы, чтобы не мерзли. Паломники называют это место Храмом крыс. Серыми волнами растекаются по храму дети богини, но, жестокие и беспощадные, они никогда не трогают паломников… Я родился в Раджастане, сагиб, и бывал в тех местах не раз, а настоятель Карни Мата – родня мне по матери. Он рассказывал, что раз в двести лет в храмовом подвале рождается особая крыса, всегда – самец. Он вдвое крупнее сородичей, многократно сильнее их и злее. Его называют Крысиным Королём, он обладает разумом под стать человеческому и жестокостью под стать разуму. Когда Король достигает зрелости, он уходит из храма. Там, где он появляется, крысы начинают охотиться на людей. По неслышному приказу Короля в считаные мгновения собираются воедино тысячи крыс. Они опустошают селения и истребляют торговые караваны. Так происходит, пока Король не натешится. Тогда он меняет королевство на новое, а прежним подданым велит умереть. Говорят, в тех местах, откуда ушёл Король, долгие годы нет больше ни одной крысы. Но там, где он властвует…

Заканчивать фразу джемадар не стал. У Оливера от страха затряслись руки.

Элизабет

После охоты на куропаток и радужных индийских фазанов отец звал меня на кухню, и я помогала ему готовить дичь – с розовой гималайской солью, с пальмовыми листьями, с пахучим красным шафраном.

– Много уметь – не зазорно, Лиззи, – смеялся отец. – Не слушай светских бездельников и изнеженных дурёх. Навыки и умения – как броня на жизни – защищают, придают ей форму, не дают развалиться в трудную минуту…

Темно-коричневую, похожую на подметки, солонину «для всех» надо было вымачивать в морской воде. Для офицеров мясо томилось в пиве, потом его выпивали матросы. Я варила в огромном котле густую похлебку с горохом и рисом, щедро подсыпала приправ, запах перца и куркумы пропитывал одежду, руки, волосы, деться от него было некуда.

– Ни слова о крысах, – приказал мне мистер Валентайн. – Кто-то напал на О’Бройна в трюме, а тебя напугал до полусмерти, ты головой ударился. Пойдут дурные слухи – будешь иметь дело с капитаном, а тот каждый день приказывает пороть и за меньшее. Молись, чтобы ветер поднялся поскорее, Том. А там с каждым днем будем всё ближе к Англии.

В глазах его не было Англии – только тревога, страх, дурные предчувствия. Мне было страшнее, чем в пещере в джунглях. Я держала язык за зубами, но матросы шептались, задавали каверзные вопросы, по кораблю ползли слухи. Говорили, что всех нас выбрал в жертву Крысиный Король, что окровавленная голова помощника 0‘Рили разжала мертвые челюсти и просипела «Дьявол грядет» или же «Дьяволсон идет», тут мнения разнились. Страшный индиец в белой чалме бесстрастно и пристально наблюдал за мною – как я спускаюсь в трюм, как с трудом ворочаю мешалом на длинной ручке в большом командном котле. В помощь мне выделили пару матросов, Крючок вертелся поблизости, сплетничал, смотрел остро. Наверное, это он донес на меня капитану.

– Ну-ка марш на верхнюю палубу, Том! – рявкнул боцман, когда я дремала в гамаке после ужина. – Капитан Дэвидсон ждать не любит!

Я поплелась наверх в слабой надежде, что вижу лишь дурной сон. Боцман, недовольный моей медлительностью, огрел меня тростью, и я поняла, что не сплю.

Капитанская каюта была застлана коричневым ковром с красными розами. Я рассматривала их, не смея поднять глаз.

– Оставьте нас, Блау, – велел капитан и замолчал.

Я тоже молчала, всей кожей чувствуя его тяжелый, леденящий взгляд.

– Боишься, Том? – наконец спросил мистер Дьяволсон.

Я кивнула.

– И я боюсь, – признался он.

Я собралась с духом и посмотрела в его резкое, грубое лицо, окаймленное огненно-рыжими бакенбардами.

– Никто не застрахован от предательства, от ножа в спину, – сказал капитан медленно. – Слыхал ли ты, что час назад младший плотник сильно порезал руку стамеской?

Я помотала головой, не скрывая удивления. Из-за этого меня привели к капитану?

– Мальчишку повели к судовому врачу… Каюта была заперта изнутри, на стук Джонс не открывал… Когда сломали дверь, знаешь, что нашли? Не знаешь?

Капитан схватил меня за подбородок и дернул вверх, так что я поневоле уставилась в его темно-зеленые, мутные от гнева и страха глаза.

– Изуродованную голову на подушке, – выдохнул он, – и отсечённые руки со скрюченными пальцами… И кровь, полная кровать кровищи. И все, ничего больше.

От мистера Дьяволсона пахло выпивкой, дурными зубами, темным безумием.

– Расскажи мне, Том, – велел он. – Расскажи, что видел в трюме. Не сказочку про крыс, а правду. Кто напал на старого Роджера, сколько их было. Знаю – они тебя запугали, но я защищу. Кто стоит за этим, а? Боцман? Второй помощник? Сипаи? Если сипаи… Индийцы были в трюме?

Я помотала головой.

– Крысы, сэр. Никого больше не было.

Капитан отшвырнул меня так, что я вмазалась спиной в переборку.

– Блау! – крикнул он, и его голос сорвался. Боцман тут же вошел, будто подслушивал у двери.

– Пороть мальчишку! Прямо сейчас, десять плетей… Упрямый стервец, – добавил Дэвидсон вполголоса.

Боцман ухватил меня за руку и потащил на палубу.

– Нет, нет, нет, пожалуйста! – повторяла я тихо и безнадежно.

– Не трусь, Том, – крикнул мне откуда-то со шкафута Крючок. – У меня в твои годы уже вся спина в рубчик была. Ты ж не думал непоротым на берег сойти?

Матросы вокруг засмеялись. Пороли и вправду часто, но старались не слишком больно, а десять плетей было немного…

– Вы не понимаете, – я чувствовала слезы на глазах, но меня уже тащили к борту, уже ставили у просмоленной сетки канатов. В небе догорал стремительный тропический закат, море захлебывалось кровью солнца. Матросы подбадривали меня, чьи-то руки рвали с меня рубашку, подручный боцмана нес красную бязевую сумку с плеткой-девятихвосткой.

– Да у него там слоев, как у лука, – засмеялся кто-то, – Ишь как замотался, мерзнешь что ли, Томми?

Последняя льняная полоса упала с моего тела, освобожденная грудь качнулась, и сразу стало очень тихо. Кто-то присвистнул и замолчал, слышно было только, как сэр Персиваль покрикивает с мачты. Я обвела глазами корабль – боцман качал головой, запустив руку в красную сумку, да так и не вытащив плетку. Матросы переглядывались, Крючок таращил глаза так, что это было почти смешно. Сипаи, стоявшие группой у левого борта, хмурились, а их командир смотрел на меня спокойно и надменно. Но самым страшным было лицо капитана – он застыл в дверях своей каюты, его губы шевелились, будто он повторял что-то или молился. Я сообразила, что меня больше никто не держит, подобрала свою рубашку, зябко в нее запахнувшись.

– Меня зовут Элизабет Энсон, – сказала я громко. – Мой отец был консулом Компании, моя покойная мать – урожденная баронесса Фэрфакс… Мне очень жаль, что пришлось прибегнуть к обману, но я не видела другого способа покинуть Индию. Моя семья попала в сложные обстоятельства, отец погиб…

Матросы начали переговариваться, тишина сумерек загудела ропотом. Я ждала, что скажет капитан, но он все молчал, смотрел на меня опухшими, налитыми кровью глазами.

– За борт, – вдруг гаркнул он. – За борт сучку, сию минуту!

– Позвольте, сэр, – шагнул вперёд Валентайн. – Не можем же мы… это же… сэр…

Дьяволсон выдернул из-за пояса пистолет, вскинул, наставив на второго помощника чёрный зрачок ствола.

– Я сказал: за борт! Пристрелю!

Боцман крякнул и выронил сумку для порки. Матросы подались назад, Крючок оступился и упал.

– Вы что, оглохли? Я отдал приказ! – крикнул капитан.

Все ошеломленно молчали, и тогда ко мне шагнул командир сипаев.

– Капитан отдал приказ, – сказал он и взял меня за плечи. Я попыталась вырваться, но руки у него были будто из стали.

– Но я не сделала ничего плохого… За что же… только за то, что я – женщина? Не делайте этого, – взмолилась я, хватая сипая за запястья. Он сухо улыбнулся мне.

– Это не страшно, мэм-сагиб, хорошо умрешь, храбро – в следующей жизни лучше будешь. Может, мужчина будешь, воин или пророк. Важно хорошо умереть…

Он посмотрел на капитана, дождался его кивка. Я поняла, что сейчас умру, нарушив Главный Завет – по прихоти суеверного безумца. Гнев разомкнул мои губы, ненависть закричала моим голосом. Крысы, я кричала крысам, и той, красноглазой.

– Убейте их всех! Загрызите! Сожрите заживо! Стальные руки вздёрнули меня над бортом и бросили в никуда, я с криком полетела спиной вперед в море, красное от заката.

Оливер

Ночью Оливер не сомкнул глаз. Был неловкий Том, была безрассудно смелая Элизабет – а остались лишь горечь, саднящее чувство огромной вины и потертая котомка с пистолетом «Джон Гриффин, Лондон». Оливеру отчаянно хотелось вскинуть его к виску.

 
Сегодняшний поступок мой – сигнал
о том, что я совсем себя не знал:
как оказалось, я слабак и рохля.
Мои мечты, амбиции – ничто.
Я должен был сегодня сделать то,
чего не сделал, будь я трижды проклят.
 
 
Мне внутреннее «я», чеканя слог,
твердит: «Ты сделать ничего не мог!
Элизабет не спас и умер сам бы!».
Мне этот голос подленько зудит,
для вящей красоты беря в кредит
рифмовки. Амфибрахии да ямбы.
 
 
Но из меня не выйдет Гесиод.
И как понять, куда меня несёт
сомнения безумная стремнина?!
Чтоб избежать её – я понял впредь, —
порой важней впустую умереть,
чем поступиться честью дворянина.[6]6
  Стихи написаны Александром Габриэлем


[Закрыть]
 

Оливер поднялся за час до рассвета, сунул пистолет за сапожное голенище. Стиснув зубы, выбрался на шканцы и щекой поймал налетевший с норд-оста порыв долгожданного ветра. Замер от удивления, потому что в полусотне ярдов, на шкафуте у левого борта, было людно, словно на ночную вахту вместо пары матросов вышли одновременно полторы дюжины человек. Оливер ошарашенно помотал головой, шагнул к бизань-мачте и лицом к лицу столкнулся с боцманом.

– Что происходит? – спросил Оливер, озадаченно глядя на перебегающих с места на место матросов.

Абрахам Блау на мгновение замешкался, его светло-голубые навыкате глаза будто остекленели.

– На нижней палубе десяток трупов, – прохрипел он Оливеру в лицо. – Вот что здесь происходит, сэр. Хотите с нами? – боцман кивнул в направлении левого борта. – Решайте, времени нет!

Оливер ахнул, отступил на шаг. Лишь теперь он разглядел, чем занимались матросы – с левого борта на талях спускалась шлюпка.

– Это же… бунт, Абрахам, – прошептал Оливер. – Вы же присягу давали!

– К дьяволу присягу, – сплюнул боцман. – Последний раз: пойдете с на…

За спиной треснул выстрел, боцман схватился за горло и рухнул навзничь. Оливер шарахнулся в сторону, обернулся. Расхристанный, с бешеными глазами капитан Дэвидсон наводил второй ствол на толпу в панике бросившихся к палубным люкам матросов. Выстрелил вновь – кто-то грянулся о палубу, застонал.

– Свистать всех наверх! – лихорадочно перезаряжая, надсаживался в крике мистер Дьяволсон. – Всех наверх, я сказал, всех ублюдков, подонков, бунтовщиков! Паруса ставить, сучьи дети! За борт это дерьмо, – махнул капитан рукой в сторону корчащегося на палубе боцмана. – Джемадара ко мне!

Верхняя палуба закипела от высыпавших на неё людей. Хлопнул и выгнулся в первых лучах восходящего солнца гафель, ухватили ветер брамселя, оделась в белый невестин наряд фок-мачта, за ней грот и бизань.

– Что, взяли? – надрывался на мостике мистер Дьяволсон и смеялся безумно и страшно, как грешник, поджариваемый в аду, смеется над чертями, если он очень зол и упрям. – Взяли, да, идиоты, подонки?! Крысы, говорите?! Крысы?! Вы сами крысы, а не британские моряки. Что стоите столбом, Валентайн? Бабу на борту от юнги не могли отличить? Позор! Джемадар Виджай!

Сипай щёлкнул каблуками, вытянулся в струну.

– До конца плавания назначаю вас первым помощником. Стройте своих людей. Всех негодяев – на мушку! При первом признаке бунта стрелять! Ясно вам: стрелять мерзавцев, всех!

Механически двигаясь и отдавая команды, Оливер краем глаза смотрел, как выстроились в два ряда на шкафуте сипаи и как, надрывая жилы, тянут фалы матросы. С каждой минутой устремившийся на зюйд-вест корабль набирал скорость. Он нарастил её уже до шести узлов, когда вдруг завизжал с фок-мачты сэр Персиваль и истошным, пронзительным криком отозвались оказавшиеся на носу матросы. Палубные люки на баке распахнулись и из проёмов хлынули чёрно-серые волны, рассыпаясь сотнями быстрых тел, снова собираясь в раскачивающуюся из стороны в сторону пирамиду. Она с каждым мгновением раздувалась, набухала за счёт всё новых и новых вымахивающих из люков крыс. Застыла на миг и хлынула от носа к корме, одного за другим сглатывая людей, хороня под собой, хватая выпростанными из вибрирующего тулова щупальцами.