Текст книги "Зеркало для героев"

– Средневековенько, – похвалил Джон, оглядываясь. – Мне как, глаза закрыть, или так рубить начнете?

Делон с красной ящерицей усмехнулся.

– Скажи, друг, и входи, – сказал он. – Говори правду, только правду и ничего, кроме правды. Богиня ждет.

Красавцы в черных костюмах исчезли. Джон стоял один перед волшебной дверью.

– Мэллои, – сказал он на всякий случай. Ему показалось, что где-то кто-то рассмеялся.

Он постоял секунду, собираясь с духом. Он должен быть честен. Он должен быть убедителен. Он должен стать наконечником стрелы, отравленной приманкой, червяком на крючке.

В наибольшей опасности будут дети и беременные женщины.

– Меня зовут Джон Крейн, – сказал он. – Мой мозг находится в хранилище компании «Постлайф». Я полностью виртуален. Я – бывший аналитик ФБР. Вчера в баре «Постлайф» агентами Бюро мне было сделано заманчивое предложение. Они не учли, что я больше не с ними. Я с тобой, Богиня. Я знаю о Первом Даре. Я хочу помочь.

Несколько секунд ничего не происходило, но Джон не сомневался – двери откроются. Он был прав – половинки двери налились тяжелым металлом, расцвели золотым узорчатым литьем, разошлись в стороны.

Комната была просторной и светлой. Елена ждала его, сидя в кресле. Ее личина была обработанной версией того, как она выглядела при жизни, только из середины лба внимательно смотрел на Джона третий серый глаз.

Елена улыбнулась, указала ему на соседнее кресло.

– Джон Крейн? Тот самый? Первое в истории извлечение мозга наживую? Мы читали о тебе. Вдохновлялись твоим примером. Расскажи нам, зачем.

– Я специализировался на серийных убийцах и похитителях, – медленно сказал Джон, глядя прямо в ее прекрасное странное лицо. – Это была долгая карьера, полная невыносимых ужасов. Я много пил, садился и слезал с наркотиков, злоупотреблял случайными связями. Потом вышел в отставку и увлекся программированием. Двенадцать лет назад начались случаи похищения девочек-подростков. Их удалось привязать к игре «Мой милый пони-онлайн». На мегасервере играло больше полумиллиона человек. Все трое пропавших девочек играли много и увлеченно. Бюро нужен был агент, который может не спать по тридцать часов, с навыками расследования и анализа данных. С полным контролем виртуального пространства. У меня уже был подписан контракт с «Постлайф». Решение было не таким уж трудным.

– Поймали? – спросила Елена с интересом.

– Поймали, – кивнул Джон. – Через три месяца. Двое девочек были еще живы.

– Почему ФБР? – спросила Елена. – Зачем ты пошел туда, где трудно и больно?

Джон ответил не сразу.

– Рита, – сказал он наконец. – У меня была сестра. Близнец. Она стала последней, восьмой жертвой Чикагского Маньяка в шестьдесят первом. Нам было по двадцать лет. Я… Мы… – опять он не находил слов, он никогда не находил слов, чтобы говорить о Рите, те огненные вихри, которые метались в его душе, в слова, даже мысленные, оформить было невозможно. Но, взглянув на Елену, он вдруг понял и нашел единственно верное слово.

– Мы были двуедины, богиня. Еще до рождения. Всегда. Теперь я всегда одинок. Там, где была она – черная пустота. Поэтому ФБР. Поэтому всё.

Елена смотрела на него внимательно, пытаясь своим цифровым взглядом проникнуть сквозь слои его цифровой плоти, сквозь совокупность электрических сигналов и мили оптоволоконного кабеля прикоснуться душой к душе. Потом она улыбнулась, и Джон понял, что рыба взяла приманку.

– Мой Разум полон сомнений. Но Суть и Душа говорят «да». Надеюсь, ты понимаешь, что предавать богов – очень, очень глупо.

– Я не собираюсь предавать. Я хочу… быть с тобой. Хочу быть частью того, что ты несешь миру.

Часть Джона, довольно большая часть, мучительно хотела, чтобы эти слова были правдой, шептала ему о новой эпохе, о прогрессе человечества, о необходимых жертвах, о том, что Долорес, возможно, ничего не грозит, подумаешь, пять-семь процентов, на бирже он бы при таких вероятностях рискнул всеми своими деньгами, не задумываясь.

Но ему было почти сто лет. Он многое видел, думал и читал. Он знал, что осчастливить насильно – нельзя, и нельзя забирать выбор у человека – не группы людей, а каждого конкретного человека.

Выбор любить, выбор рисковать, выбор сражаться, выбор исцелиться и жить дольше, убив каждого двадцатого ближнего.

– Пойдем, Джон Крейн, – сказала Елена, поднимаясь на ноги. – Я покажу тебе, как готовится мой Дар.

Джон подошел к ней. Елена была выше его на целую голову. Она склонилась и он поцеловал её.

Ж: Как ты себя чувствуешь?

Л: плохо.

Ж: Ты моя хорошая бедная девочка. Токсикоз?

Л: нет, ты. пропадаешь неделями, у меня без тебя ломка. такая дурацкая сложная ситуация, а ты меня бросил.

Ж: Я не…

Л: вот рожу себе человека и никогда, никогда не брошу! Ж: Ло!

Л: ну ладно, да, токсикоз тоже, ужасный, буээээ!!!:(давай теперь ты рассказывай

Ж: токсикоза нет

Л: ахаха. что ты затеял? занимаешься чем-нибудь опасным?

Ж: С чего ты взяла?

Л: я тебя чувствую, сто раз тебе говорила, ладно, сиди на своих тайнах, но что бы ты там ни делал – будь осторожен!

Анна просматривала разноцветные пластинки информации, недоверчиво качая чешуйчатой головой.

– Невероятно, мистер Крейн. Все это – за два месяца! Практически с нуля и до такого уровня инфильтрации! Я знала, что вы – человек-легенда, но недооценивала уровень вашей… легендарности.

Джон задумчиво смотрел в окно, за которым второй час бушевала песчаная буря.

– В этом игровом мире, продлив свою жизнь и получив доступ к тайным ресурсам, люди становились богами, – сказал он. – Дагот Ур когда-то был принцем, главой Великого Дома Дагот. Триумвират был мужчинами и женщиной. Потом боги начинают властвовать. И, как правило, они хотят нести народам добро и чудеса…

Он повернулся к Анне.

– Елена много говорит о новом человечестве. Она скорбит о необходимых жертвах. Плачет о них. Но оправдывает свой план тем, что количество исцелений и тех, кто выживет и проживет дольше и счастливее, в основной массе населения будет гораздо выше, чем тех, кто, к несчастью, будет с препаратом несовместим. Общее количество счастья возрастет. Закон больших чисел. Слезинка ребенка.

– Моя тетя второй год борется с раком, – тихо сказала Анна. – У нее двое маленьких детей. Я ее очень люблю. Чтобы она выздоровела, я отдала бы многое. Почку, литры крови, любые деньги, пять лет собственной жизни. Но не это. Начать думать так – значит отдать душу. Продать ее – тому темному, жадному, который потом дотянется и дожрет то, что от тебя и от человечества останется. Если так думают какие-то люди – я буду с ними бороться. Если так начинают думать боги… – она поднялась и подошла к Джону, встала рядом с ним у окна. – Тогда я иду свергать богов.

Он повернулся к ней, не в первый раз любопытствуя, как эта храбрая категоричная женщина выглядит в реальной жизни. Вскоре он надеялся увидеть.

– Могу дать вам доступ к камерам, посмотрите, – предложила Анна.

Он покачал головой, опять отвернулся к буре за окном.

– Нет, спасибо. Вешаться на осине не собираюсь, но и глазеть на Голгофу не пойду.

– Не надо… так, – попросила Анна тихо. Джон кивнул. Она поклонилась и исчезла.

Он прошелся по комнате, не находя себе места.

Проверил Долорес – статус был «не беспокоить». Он просмотрел новости. Проверил курс ценных бумаг. Почитал блоги. Попытался посмотреть новый, десятый фильм «Звездных Войн» в виртуальном кинотеатре. Не смог – мысли разбегались. Сила не пребывала с ним. Долорес все еще не вернулась.

Ему пришло в голову, что если что-то пойдет не так, она никогда не узнает, что с ним случилось. Не узнает, почему он исчез. Не узнает, как он рвался к ней из своей банки с физраствором.

«Постлайф», – написал он в окне чата. – вот почему мы так долго не могли встретиться, – подумав, добавил – Как сканирование? Мальчик или девочка?

Джон решил вернуться в Морровинд и ждать там. В центре дощатого стола в его гостиной белел свиток. Джон недоуменно огляделся – доступа к этой комнате не было ни у кого, кроме него. Он взял свиток, развернул и начал читать.

Ненавистный Джон Крейн,

Твои друзья из ФБР, наверное, уже уведомили тебя об успехе операции.

Это правда, я слышу крики и выстрелы, во всех камерах толпы народа бегают друг за другом, дым, спецэффекты.

Через минуту я активирую систему глубокой заморозки, но вначале расскажу тебе о приятном сюрпризе, который мы тебе приготовили.

Как только ты дочитаешь это письмо, в твоем личном канале активируется тщательно написанный нами бот. Он проанализирует твою активность, логи и почту за последние полгода и в дальнейшем будет успешно персонифицировать тебя – уставшего от мира, сварливого и грубоватого. У него отличные самообучающиеся алгоритмы и он не ловится снаружи никакими проверками.

Снаружи он будет тобой, а изнутри будет радовать тебя бесконечным звуковым фоном – сирена, скрип пенопласта, звук дрели и турбин. Мы уверены – что-нибудь в этом разнообразии тебе придется по душе. К сожалению, визуально мы тебя так порадовать не сможем – графика тяжелая, бот станет заметен, поэтому мы выбрали легкий вариант – пылающее оранжевое пламя с черной прорезью. Как большой любитель Толкиена, ты можешь считать, что смотришь в Око Саурона, хотя мне, как женщине, было бы приятно воображать, что ты, мизогинист, вечно пялишься в мою… (ненавижу слово на букву П, воспользуюсь эвфемизмом) дамскую щель и страдаешь.

Бот будет будить тебя электрическим сигналом через каждые сорок минут, так что спать тебе, дружок, теперь не придется совсем, и через пару недель ты придешь в такое состояние, что будешь мечтать, чтобы тебе вместо этого рвали ногти.

Пусть в твоих страданиях тебя укрепит мысль о том, что в это время Я-мы сладко спим под опекой нашего гуманного правительства, которое будет вынуждено нас хранить в крионик-камере, потому что не имеет правового прецедента ни для чего иного, а у нас остаются отличные дорогие адвокаты, оплаченные на триста лет вперед. Возможно, мы проснемся лет через пятьдесят или сто, а может быть, и умрем во сне – пот ведь никого успешно не размораживали. В любом случае, с тобой мы прощаемся.

Да продлит Аллах твои годы и умножит твои наслаждения.

Елена, Триединая

Странно, но первой реакцией Джона после прочтения была обида – почему это он женоненавистник?

Ужас пришел потом.

Дальше все было так, как она сказала. Бесконечный крик назгула, запредельный мрак, узилище скорби. Страдание, размазанное по времени.

…Долорес…

Он открыл глаза. В кресле у окна кто-то сидел, против света он не видел, кто.

Вначале он подумал, что разбился на мотоцикле, ему семнадцать лет, и это Рита сидит и ждет, пока он очнется, чтобы устроить ему выволочку за глупость и лихачество.

Потом он вспомнил, что Рита умерла, как она умерла, и взвыл внутри, и попытался не поверить.

Тогда ему пришло в голову, что он просыпается после попытки удавиться на двери Ритиной комнаты через два месяца после ее смерти, а в кресле – мама, и сейчас они обнимутся и вместе заплачут.

– Мама, – позвал он.

Женщина поднялась из кресла и подошла к нему, нежно коснулась его щеки. Это была Долорес, и она была похожа и на маму, и на Риту. У нее были каштановые волосы, стянутые в конский хвост, и мягкая белая кожа. Она была беременна уже явно, живот бугрился под синим платьем. От нее пахло мятой, мылом, молодым женским телом.

– Лолита, – хрипло сказал Джон. – Ло. Ли. Та.

Она рассмеялась, почему-то грустно.

– Джо, – сказала она. – Мой Джо. Я знала, что это был не ты. Я тебя чувствую – в словах, в электричестве, в простом присутствии. Это был не ты. Я связалась с «Постлайф». Узнала, кто ты такой. Попросила своего отца – у него есть связи в ФБР. Меня познакомили с Анной – она работала с тобой. Она тоже удивлялась тому, как ты изменился, ушел в себя, и твоему отказу от пересадки в искусственное тело.

Долорес присела на край его кровати – стоять ей было тяжело. Она держала Джона за руку и смотрела ему в лицо – жадно, как будто не могла насмотреться.

– Мы с Анной представили дело перед комиссией ФБР, – сказала она. – Я подписала все бумаги. Мы отключили тебя от Сети. Проверка канала изнутри выявила бот. Ты был невменяем. Лаборатория подготовила тело. Технология фантастическая – я много о ней узнала за последний месяц. Все органы печатаются отдельно из клеток, потом проращиваются кровеносной сетью, собираются, как паззл…

– Почему ты? – перебил ее Джон. – Как смогла? Как разрешили?

Говорить ему было трудно, мышцы рта и язык пока еще слушались плохо. Долорес закусила губу.

– Я – твоя правнучка, Джон. Так разрешили, так смогла. Так мы потеряли все, что могло бы…

Она смотрела на него с болью. Он лихорадочно считал в уме – годы, информацию о рождении родственников, вероятности. У его сына Дика, было двое детей, девочка так и не вышла замуж, мальчик женился рано, у него было двое… или трое?

– Не может быть, – сказал он хрипло.

– Не может, – грустно кивнула Долорес. – Но есть.

– В Сети два миллиарда человек. В Чикаго – пять миллионов. Там, где мы познакомились, было пятьсот тысяч…

– Да, мы очень везучи, Джон. Джекпот. Знаешь, я пойду. Мне сегодня к врачу.

– Мальчик или девочка? – спросил он.

– И мальчик, и девочка. Двойняшки.

Она встала с кровати, отпустила его руку. Джону сразу стало пусто и холодно. Долорес склонилась к нему, поцеловала в губы.

– Я бы тебя ужасно любила, – сказала она и пошла к двери.

– Ло, – позвал он. Она обернулась, помотала головой. «Нет». Дверь закрылась.

Он прорастал в новое тело, в новую жизнь, заново привыкая к биению сердца, к нетрудному усилию дыхания, к смене внутренней погоды при выбросе того или иного гормона. Волшебство и сложность биологической машинерии завораживали его, но мысль о Долорес никогда полностью не уходила, сияла над ним, как Полярная Звезда, вокруг которой вращался весь его внутренний небосвод.

Два месяца спустя он ждал ее за столиком уличного кафе – в тот первый по-настоящему теплый день, когда ей исполнилось двадцать пять лет. Он знал, что в этот день сообщение «давай встретимся» имело шанс.

Увидев ее, он поднялся, волнуясь, опрокинул бокал с водой, разбил, порезался. Она стояла и смотрела на него – молодого, высокого, неловкого. Потом села напротив, поерзала, находя удобное положение – живот был огромным.

– Твое лицо… – сказала она. – В нем начинает проступать асимметрия. Когда я тебя видела в последний раз, ты был, как кукольный Кен. Теперь ты похож на себя. Ой, у тебя кровь идет, смотри!

– Кровь, – сказал Джон, глядя на свою руку, сочащуюся красным. Потом поднял на нее глаза. – Это не та кровь, что течет в твоих жилах, Долорес. Ты видела, как печаталось и собиралось это тело. Оно никак не связано с твоим. Наше родство – лишь запись в документах много лет назад, не имеющая никакого отношения к нам, к нашим чувствам, к тому, что мы есть.

Она смотрела загадочно, отрешенно.

– Я люблю тебя, Ло, – сказал Джон. Он забыл всю свою подготовленную речь. Слова, придуманные заранее, уже казались порчеными, пересохшими, покрытыми противной пленкой неискренности. Была только она, сейчас, живая, любимая, желанная, было только настоящее, вот эта минута.

Минута застывает в неопределенности, в мучительном усилии его воли – убедить, вернуть, сделать ее своей. Солнечный свет на скатерти, порыв теплого ветра, запах сладкой выпечки из кафе, гулкие, оглушающие удары сердца.

– Я, человек, Джон, люблю тебя, человека, Долорес, – говорит он. – И больше нет ничего, ни условностей, придуманных людьми в другие эпохи, ни самих людей, ни бесконечности вселенной. Я люблю тебя, как дочь, как сестру, как возлюбленную и как друга. Мне почти сто лет, и я никогда не встречал такого человека, как ты. Все это время я ждал тебя. Позволь мне быть с тобой. Твои дети… я хочу быть их отцом. Я хочу взять их на руки, когда они родятся и посмотреть в их лица. Я хочу вставать на ночные кормления…

– Я буду кормить грудью, – перебивает она, впервые чуть улыбаясь.

Джон сбивается с мысли, запинается, берет уцелевший стакан и пьет воду.

– Возьми мою руку, Долорес, – говорит он, придвигая к ней через стол свою открытую ладонь. – Ты же знаешь, что мы будем счастливы. Пожалуйста, возьми мою руку.

Его рука лежит на столе ладонью вверх – узкая сильная кисть, молодая кожа. Пальцы без отпечатков чуть дрожат.

Ее рука на краю стола лежит неподвижно, ладонью вниз. Розовые ногти обкусаны. Долорес смотрит на Джона – внимательно, серьезно, не моргая.

Он ждет, как никогда не ждал ничего за все свое столетие. Он ждет, двинется ли её рука, коснется ли его, ляжет ли в его ладонь?

Минута длится. Джон Крейн ждёт.

9. Змееносец – Я МЕНЯЮСЬ

Особая судьба. Странствия, неизвестность, странные события.

♂ + ♀ + ♂ Главный завет
Александр Габриэль[2]2
  В соавторстве с Александром Габриэлем


[Закрыть]Майк Гелприн, Ольга Рэйн

Оливер

Капитан Патрик Дэвидсон был огненно рыж, низкоросл и коренаст. Кротостью нрава он не отличался. В сдержанности и здравомыслии капитана также было не упрекнуть. Зато приступами бешенства, слепой верой в дурные приметы и неодолимым упрямством мистер Дьяволсон – как потихоньку называли капитана палубные матросы – славился на весь британский колониальный флот. Поговаривали, что сам генерал Клайв, командующий войсками Ост-индской компании в Бенгалии и Южной Индии, упоминая имя капитана, неизменно добавлял «суеверный осёл». Дело своё, однако, мистер Дьяволсон знал на совесть. А такелаж и рангоут «Неподкупного» – будто собственные сапоги: вплоть до выбоины на фор-брам-стеньге и штопки в галсовом углу грот-бом-брамселя.

Второй помощник Оливер Валентайн служил под началом Дэвидсона вот уже двенадцатый год. Иногда Оливер сам не понимал, как ему, младшему отпрыску аристократического девонширского рода, удалось ужиться с неотёсанным самодуром, сорок лет назад начавшим флотскую карьеру корабельным юнгой на баке. Возможно, причиной тому была фамильная черта рода Валентайнов – диковинная смесь романтичности и невозмутимости. К примеру, восьмой барон Валентайн, приходившийся Оливеру прадедом, сказал, когда смертельно усталый дворецкий, сутки скакавший в Лондон на перекладных, доложил ему о ночном пожаре, уничтожившем родовое поместье вместе с картинной галереей и конюшней: «Весьма прискорбно, что меня не оказалось поблизости. Надеюсь хотя бы, что вы успели полюбоваться сполохами пламени на фоне звёздного неба». Поместье после этого так и не отстроили, а фамильное состояние достигло опасной черты, когда убытки ежегодно превышали прибыли. Так что флотская карьера Оливера началась в пятнадцатилетием возрасте не только оттого, что море и странствия манили его, но и по необходимости.

Матросы Оливера любили. Слыл он чудаком, но не своенравным деспотом, от чудачеств которого страдают и гибнут люди, а, скорее, человеком не от мира сего, странным человеком, особенным. Второму помощнику капитана подобало ночевать в офицерской каюте на корме, а не в матросском подвесном гамаке. Столоваться в кают-компании, а не в кубрике. И, поигрывая стеком, руководить погрузкой, а не таскать на горбу в трюм ящики и тюки. Оливер Валентайн же частенько проделывал и то, и другое, и третье. Ещё он ассистировал судовому хирургу Джонсу, в охотку махал молотком, помогая старшему плотнику, а в свободное от вахт время музицировал и слагал стихи.

 
Дела не швах. Дела совсем не швах.
Но жизнь менять – по сути, дело чести.
Я мог бы на Британских островах
остаться. В многоакровом поместье
встречать гостей, поигрывать в крикет,
тренировать борзых, страдать от лени
и на охоте разряжать мушкет
иной раз в кабана, иной в оленя,
сидеть да у камина ноги греть,
короной скуки праведно увенчан…
Но если жизнь уже прошла на треть,
всего важнее spirit of adventure.
И этот дух – отныне мне оплот,
поскольку с ним мы, несомненно, схожи.
Прошу твоей руки, британский флот,
чтоб соль морей осела мне на коже.[3]3
  Стихи написаны Александром Габриэлем


[Закрыть]
 

Утреннее, нежаркое ещё апрельское солнце первыми лучами перекрасило тёмную синеву Бенгальского залива в лазурь. К вечеру британскому конвою предстояло покинуть мадрасский порт и, поймав парусами ветер, взять курс на Саутгемптон. «Неподкупный» к отплытию был готов. Команда из полутора сотен британских моряков и полусотни сипайских батарейцев ждала лишь сигнала с флагмана. Трюмы под завязку были забиты дорогими тканями, красителями и пряностями. Принадлежащий боцману Абрахаму Блау самец макаки по прозвищу сэр Персиваль беспорядочно носился по палубам, корчил рожи и путался под ногами. Сам же мистер Блау торговался у трапа с дородным усатым сипаем. Предмет торга был упрятан в завешенную цветастой тряпкой жестяную клетку. Хозяин, судя по боцманской брани, запрашивал за товар немалую цену. Облокотившись о планшир левого борта, Оливер невозмутимо наблюдал за умаявшимися в ходе сделки торгующимися сторонами, ударившими, наконец, по рукам. Недовольно ворча, боцман выудил из поясного кошеля пару золотых полугиней с профилем его величества Георга Второго на каждой. Монеты сменили владельца, усатый сипай поклонился до земли и сгинул, а мистер Блау ухватил клетку с покупкой за проволочную ручку и потащил её вверх по трапу.

– Что в коробе-то, сэр? – едва боцман ступил на палубу, полюбопытствовал вахтенный, тощий востроносый матрос по прозвищу Крючок. – Судя по цене – не иначе как изумруд из короны правителя Аккры… Сэр?

Боцман рукавом камзола смахнул пот с одутловатого лица цвета говяжьего оковалка.

– Если мошенник не надул меня, там кое-что позабавнее, приятель. Полюбуйтесь-ка, друг мой, – обернулся он к Оливеру и сдёрнул покрывающую клетку ткань.

Оливер невольно отпрянул. Взвизгнул и на четвереньках умчался прочь любопытный сэр Персиваль, свесившийся с грота-рея, чтобы заглянуть боцману под руку. Крючок негромко, но смачно выругался.

На дне клетки недвижно сидела огромная, размером с кошку, тёмно-серая с рыжими подпалинами крыса.

– Отнеси клетку в трюм, приятель, – велел вахтенному боцман. – Это зверюга особенной выучки, – пояснил он Оливеру, – большая редкость. Местные помещают полсотни крыс в вольер и оставляют без пропитания. Те начинают душить и пожирать друг дружку до тех пор, пока из всей полусотни не остаётся одна – самая сильная, умная и жестокая. Сородичей своих она смертельно ненавидит. Сипаи называют таких крысобоями. Джефф Миддлтон, боцман с «Элизабет», в прошлом году приобрёл такого в Калькутте и весь сезон бед не знал. За месяц-другой тварь передушила всех трюмных крыс, а потом издохла сама. Какие потом Джеффу премиальные выписали за сохранность товара – эх!

Мистер Блау причмокнул, его светло-голубые навыкате глаза приобрели мечтательное выражение.

– Хорошая крыса, сагиб, – подтвердил джемадар Камеш Виджай, командир обслуживающих пушечную батарею сипаев. – Очень хорошая, очень злая.

Был джемадар Виджай смугл, подтянут и неизменно почтителен. Поговаривали, что на нём не один десяток покойников из числа мятежных соплеменников. А может быть, не только мятежных – по слухам, помародёрствовал джемадар в Калькутте, Плесси и Чанданагаре от души.

В пять пополудни на флагмане оживились сигнальщики. Ещё через час «Неподкупный» отвалил от причала. Когда зашло солнце, а конвой выстроился в походный ордер и лёг на курс, капитан Дэвидсон велел подавать ужин. Ещё через четверть часа он, побагровев от негодования, швырнул тарелку с ростбифом в подающего на стол матроса, промазал и пришёл от этого в бешенство.

– Камбузных мерзавцев надлежит вздёрнуть, – воинственно размахивая вилкой, надсаживался в крике капитан. – Это что же, ростбиф, вы полагаете, джентльмены? Это не ростбиф! Это прогоревший до углей кусок свиного дерьма!

– Действительно, не самый удачный ужин, сэр, – примирительно сказал сухопарый и желчный ирландец, первый помощник Кевин О’Рили. – Позвольте, я велю коку изжарить новую порцию. А пока, господа, предлагаю выпить.

Подающий сноровисто разлил по кубкам грог. Офицеры поднялись на ноги.

– Что ж, – сбавил тон капитан. – Здоровье Его вели…

Он оборвал фразу и с вытаращенными глазами замер. В кубке с благородным напитком нагло плавала жирная сизая муха.

– Это что? – наливаясь дурной кровью, просипел мистер Дьяволсон. – Это что такое, я вас спрашиваю?!

– Навозная муха, сагиб, – подсказал джемадар.

Следующие пять минут трое капитанских помощников, штурман и сипайский батареец боязливо ёжились, провожая глазами превратившиеся в метательные снаряды столовые приборы. Последней в переборку вмазалась и немедленно раскололась солонка из китайского фарфора. Оливер Валентайн переглянулся с Абрахамом Блау. Оба прекрасно знали, что сейчас последует. Просыпавшаяся соль была дурнейшей приметой, почти такой же скверной и опасной, как женщина на борту.

Четвертью часа позже «Неподкупный» развернулся и лёг на обратный курс. Продолжать плавание нечего было и думать. Предстояло провести сутки в порту, чтобы можно было считать следующий выход в море новым плаванием, к рассыпанной соли отношения не имеющим.

– Кока списать на берег! – рявкнул напоследок капитан. – Или за борт бросьте мерзавца, людей кормить разучился – пускай кормит акул. Мистер Блау, извольте в двухдневный срок отыскать замену. Должен же быть в этом варварском городе нормальный кок? Надбавьте жалование! Найдите ему помощника! Посулите премиальные и аудиенцию у Его величества! Рыцарский титул и спасение души!

– Отплытие переносится на послезавтра. Конвой догоним в пути, – говорил боцману Оливер. – Что, черт побери, случилось со стариной Типси? Он же хороший кок.

– Известно что. Мистер Типси, с вашего позволения, лыка не вяжет. Я бы его и вправду за борт метнул, христианские чувства мне отказали, когда Дьяволсон солонку разбил…

– Найдем ли нового кока так быстро?

Боцман почесал в затылке, задрал голову, наблюдая, как на высеребренной лунным светом фок-мачте сэр Персиваль совершает непристойные телодвижения, дразня чайку.

– Роджер О’Бройн пару лет назад списался в Мадрас, старые кости греть. Капитан говаривал, что скучает по его пастушьему пирогу почти как по любимой бабушке.

Я Роджера в прошлом году проведывал – молодцом старик, хотя видит уже плоховато. По морю скучает. Если помощника ему взять – пойдет с нами, как пить дать.

Оливер кивнул. Помощника коку найти – невелика задача, любого юнца нанять можно. Обойдется.

Элизабет

Когда я была младенцем, в наш дом заползла кобра. В тот год их было очень много. От меня пахло молоком. Змеи любят молоко. Мама, войдя в комнату, увидела, что я играю со змеей, а хвост ее браслетом обвил мою ногу. Мама бросилась ко мне, и кобра впилась в её руку мертвой хваткой, зажевывая плоть острыми зубами, как в обычае у этих змей. Маме было девятнадцать, как мне сейчас.

Меня никогда не трогали животные, не жалили насекомые, не нападали птицы. Кормилица Танушри говорила, что я – «дживан бхавна», и все живые существа чувствуют биение моей жизни.

– Главное в любой ситуации – выжить, Лиззи! – говорил мой отец. – Любой ценой, девочка. Таков мой тебе Главный завет. Кто умер, того нет больше. Умирая, они выходят из мира, как исчезает из океана прыгнувший дельфин…

Мы стояли на палубе брига «Святая Сильвия», идущего из Калькутты в Мадрас, мне было семнадцать лет, и на мне был темный мужской костюм, неудобный и жесткий, жарче, чем женское платье. Мои гладкие темные волосы были острижены до плеч.

– Прекрати курлыкать, Танушри, – перед отплытием сказал мой отец и шлепнул кормилицу по огромной круглой заднице. – Тебе ли не знать, насколько легче в этом мире быть мужчиной, чем женщиной? Моя дочь должна выжить и взять свое от жизни в любых условиях. Когда… если со мной что-нибудь случится – о её будущем в Англии я позаботился. Компания – змеиное гнездо, того и гляди…

Нахмурившись, он надолго замолчал, потом поднял голову.

– Решено, решено, режь Элизабет волосы, красавица моя! И на будущее поучитесь-ка грудь ей бинтовать и с женскими делами всякими незаметно управляться… В Мадрас поедет мальчиком, моим племянником, посмотрим, как оно получится. И, Лиззи…

– Да, папа? – спросила я, оглаживая косу – резать было жалко.

– Очень важно научиться ссать стоя, – сказал он и смягчил грубость грустной улыбкой, с которой обычно рассуждал про Главный завет. – Танушри не умеет, но я знавал женщин, которые отлично могли. Со спины отличить их от мужчин было невозможно. Потренируйся.

За окнами нашего дома качались листья высоких пальм, между ними прыгали, играя, молодые смешливые мартышки, а белые ступени лизала великая желтая река Ганг, оставляя на мраморе кружевные разводы глины.

Кормилица, красная от негодования, как цветок лилии камад, ругаясь на хинди и на английском, повела меня стричь волосы. Я заплела их в короткую мужскую косу и была мальчиком почти неделю, пока мы плыли в Мадрас. Дельфины выпрыгивали из воды, провожая наш корабль от устья реки Маханади, небо плавилось от белого солнца, однорукий матрос по кличке Репка рыбачил с борта на блесну, одну за другой меча на палубу радужную туготелую макрель, выгибающуюся в тоске по отнимаемой жизни.

– Мирозданию плевать на мертвых, – говорил отец, – да и на живых тоже. Но живые могут уклоняться от плевков. Со стороны это даже может выглядеть, как танец, продуманный и грациозный. Понимаешь, Лиззи? Все танцуют. Короли, поэты, шлюхи, купцы, нищие, матрос Репка. Я танцую с двенадцати лет, с тех пор, как папаша спустил на авантюры остатки денег и, пьяный, вышел из окна третьего этажа фамильной усадьбы. Когда утренний дождь смыл с камня остатки его крови и мозгов, я сделал своё первое плие. Видишь, до чего дотанцевался…

Отец был консулом Ост-Индской торговой Компании, одним из шести в баснословно богатой Калькутте, крупнейшем городе навабства Бенгалия. Он был близок к вершине огромной пирамиды из людей и денег, получил новое назначение в Мадрас и ничего хорошего не ждал.

– Над собственной судьбой у меня власти нет, – вздыхал он и клал руку на мое плечо, будто ища во мне опоры. – В прошлом году яду хлебнул, три дня пластом лежал, Пранав мой за какими-то травами в джунгли бегал…

Пранав, высокий, худой, никогда не отходивший дальше, чем на пять шагов от отца, склонил голову, камень в его чалме мигнул синим.

– И кого обвинить – не знаю, как крысы в бочке бьемся. Не от голода – на золоте едим. Жрем друг друга, чтобы жажду власти утолить и повыше вскарабкаться.

– И ты жрешь? – спросила я.

Отец поморщился.

– Конечно. Но просто чтобы покушать человечины – никогда. Только ради Главного завета… Чтобы выжить.

Я смотрела на него – смуглого, синеглазого, красивого. Вокруг сиял, дробя свет неба, океан, такой же огромный и глубокий, как моя любовь к отцу.

В Мадрасе я с облегчением сменила одежду на привычную, женскую. Город был огромный, больше Калькутты, светская жизнь била ключом. Нет, я совсем не помню свою матушку, мадам. Несомненно, британская колониальная политика мудра и приносит большую пользу народам Индии, милорд.