Текст книги "Зеркало для героев"

– Прости меня, мальчик, – сказал старик и вонзил стеклянный кинжал мне в сердце. Он повернул виал, стекло лопнуло, и ледяная жижа затопила мне грудь.

Я тут же умер – порвалась пуповина, связывавшая меня с миром и с моим телом, пошла бешено разматываться, как нить с уроненного клубка. Я следил за нитью, перестав осознавать, что было что-либо еще. Больше ничего и не было. Но нить вдруг замерла, начала наматываться обратно, а потом вспыхнула и сгорела вместе с клубком, пепел разнес ветер, утренний ветер над башней Футхилла – я был ею, я чувствовал каждый камень, я был большим очагом в кухне, где сонная девочка-прислужница набивала в запал лучину, зевая во весь рот, я был большой балкой в конюшне, на которой спали голуби, нежась в лошадином тепле и запахе навоза. Я был потолком крыла для слуг – дворецкий крался вдоль стены из каморки поварихи, черноволосая служанка плакала в подушку, я не знал, о чем. В мой подвал спускался дворецкий виконта, а сам он спал, разметавшись по кровати, и лицо у него во сне было совершенно детское, темный локон прилип к вспотевшему лбу, а под плохо отмытыми ногтями запекалась моя кровь. Я видел, как Уильям Даррен шипит на дворецкого, топает, дает ему пощечину, а тот стоит, как каменный, будто не человек он, а оживший каменный голем на службе у порочного колдуна. Старик накрыл мое тело – маленькое, белое, раскинутое на кресте – каким-то плащом и отвернулся. Лакей без труда вытянул гвозди концом молотка, поднял труп и понес за стариком – через тайную дверь в углу подвала, через сад, к маленькой часовне. Спиной своего человеческого тела я чувствовал ледяную гладкость каменного саркофага, в который меня положили – но своим новым, огромным телом я дышал облаками, поднимался высокими стенами, чувствовал первые лучи встающего над горизонтом солнца – розового, бессмертного, дарующего тепло свое праведным и неправедным.

Ночью был шторм, ветер давил на башню, и в одной из поперечных балок я вдруг ощутил трещину, неприятную, как ссадина на коленке. С третьей попытки я ее зарастил – поняв структуру дерева и заставив его вспомнить, как оно было живым, встряхивало листьями, поднимало по жестким жилам густую липкую дубовую кровь. С камнем было сложнее, я учился заращивать его несколько месяцев. Я стал Футхиллом, я наблюдал за жизнью его обитателей – они приходили, уходили, плакали, смеялись, слуги влюблялись друг в друга и плели интриги, к Даррену приезжали гости – исключительно мужчины. Старик разговаривал со мною, называя меня «мальчик» – он не чувствовал моего присутствия, но пару раз ходил смотреть на мое человеческое тело в склепе часовни, оно не разлагалось, и Даррен видел в этом подтверждение, что его «раб лампы» все еще здесь. Когда он бывал пьян, он плакал и просил у меня прощения, гладил стены руками, путано что-то объяснял, рассказывал истории о своих путешествиях, о сибирских снегах, африканских песках, огромных влажных звездах южных морей. Слуги шептались, что он сходит с ума.

Декабрьской ночью в своей маленькой, пропахшей лавандой и нюхательными солями комнате умерла экономка – ей не было еще и пятидесяти, она ложилась спать, помолясь и тихо улыбаясь, но ночью, толком не проснувшись, захрипела, схватилась за грудь, поднялась, но тут же упала лицом в домотканый коврик, привезенный ей из Корнуэла смешливой рыжей племянницей, несколько раз дернулась и затихла. В момент ее смерти я почувствовал как энергия, покинув ее тело, прошла по моим каменным, деревянным, мраморным жилам, напитала меня, сделала сильнее. Я стал еще сильнее, когда лошадь лягнула в голову нового конюха – он не знал, что та боялась запаха чеснока. Когда один из особых гостей Даррена пьяным упал с лестницы и сломал себе шею, силы во мне стало столько, что я сумел открыть глаза – свои человеческие мертвые глаза, впервые за три года. Видеть было наслаждением, как и двигаться, и трогать предметы. Мертвый я был силен и быстр, а в Футхилле – почти вездесущ. Когда Александр Сен-Джон приехал со своим лакеем в тяжелой зимней карете и велел конюху не трогать багаж, я был готов.

Мальчик был куда младше меня, одет в рванье, бос на одну ногу, пах гарью и тухлой капустой – виконт прихватил бродяжку с уединенной обочины на окраине Лондона.

– Пжалста, пжалста, отпустите, добрый сэр, добрый… – он захлебнулся ужасом, когда увидел крест и гвозди, но тут виконт снова забил ему рот кляпом, и он только хрипел, мертвенно бледный под грязью на коже.

Я встал из саркофага, тенью пересек сад, тайная дверь была открыта – ведь я был и дверью, факел сам лег в мою холодную руку.

– Я покажу вам дорогу в Солсбери, сэр, – сказал я хрипло. Виконт повернулся, уронил молоток, закричал. Я шел за ним, поджигая его одежду. Горя, он бросился по лестнице, ничего не видя, упал, покатился вниз. Я развязал мальчишку, вытащил кляп, хлопнул его по щеке.

– Беги, – сказал я, показывая на дверь. Он побежал, дико оглядываясь на меня – голого, с обескровленными ранами по всему телу, с факелом в пробитых гвоздями руках.

Опилки горели, пламя лизало стены. Александр страшно кричал, катаясь по полу – я был полом, я чувствовал, так лопается его кожа. Когда он умер, я стал сильнее. Я вернулся в склеп, лег, а дворецкого убил, сломав ступеньку под его ногой – это было трудно, как сломать собственный палец – но вскоре слуга умер, лежа с вывернутой шеей рядом с обгорелым трупом своего хозяина, и я забрал энергию его смерти.

Был огромный скандал, полицейское расследование, комиссия Его Величества – отец Сен-Джона заседал в Палате Лордов. Даррен откупился, мальчишку взяли на воспитание местные фермеры – им нужны были помощники, а у него обнаружился талант скотника. В Лондоне он бы о нём никогда и не догадался.

Через неделю старик нашел меня в библиотеке. Я был одет в его халат, сидел в кресле и листал анатомический атлас – прекрасно иллюстрированное издание. Старик долго смотрел на меня, потом тяжело уселся на фортепьянную скамью, задев локтем клавиши, простонавшие пронзительный аккорд.

– Ты умрешь, если я уничтожу твое тело в склепе, – тихо сказал он. – Ты – чудовище. Ты убил Александра…

– Чудовища порождают чудовищ, – сказал я и перевернул страницу. – Без меня Футхилл рухнул бы в прошлом году, после большой грозы, расколовшей дуб в конце аллеи. Он рухнул бы ночью, почти все слуги погибли бы под обломками, как и вы, и ваш тогдашний гость… – Я поднял голову и посмотрел ему прямо в лицо. – Говорят, эта зима снова будет ветреная и грозовая.

– Я закажу тебе одежду по размеру, – сказал Даррен, помолчав. – Если тебя кто-нибудь увидит… таким, пойдут слухи.

С тех пор я – Футхилл. Вода падает с неба на мои камни, ветра приносят мне облака – от снегов севера, где белые медведи поднимают к ним окровавленные морды, от равнин юга, где смуглые красивые люди смеются и растят виноград. Даррен быстро стареет, он распустил почти всех слуг, веселые сборища прекратились. Он очень одинок.

Каждый день я слежу за людьми и животными – некоторые из них мне очень интересны. Старый дворецкий пишет длинные письма своей маленькой внучке в Йоркшир, рисует в них замечательные, очень смешные картинки. Барсучиха, что живет под большим дубом, выбрала себе самца – того, что поменьше и поласковее. Скоро будут детеныши – смешные, толстолапые, любопытные. Мир полон чудес, полон интересного, полон любви – что бы с нами ни случилось, очень важно помнить, что он именно таков.

7. Весы – Я УВАЖАЮ

Равновесие энергии, осмысление, подведение итогов. Двойственность между видимым и невидимым мирами, ночью и днем, сознанием и подсознанием.

♂ На посту
Майк Гелприн

Сержант колониальных войск её величества Джек Чиверс, обжигая ступни о песок, протрусил к берегу. Солнце пекло немилосердно, и слепило глаза, и вода в лагуне была цвета неба, и сливалась с ним на горизонте.

Чиверс перебросил из ладони в ладонь динамитную шашку, крякнул с досады. Расставаться с шашкой было жалко, динамита становилось всё меньше, и Чиверс не хотел даже думать, что будет, когда выйдет запас. Он вздохнул, примерился и, размахнувшись, швырнул шашку от берега. Отплёвываясь, поплыл по-собачьи к измаравшим лазурь лагуны серебристобурым пятнам. Доплыл и принялся лихорадочно набивать глушённой рыбой притороченный к набедренной повязке мешок. Быстро, ещё быстрее, ещё, пока не появились акулы.

Майор Пеллингтон ждал Чиверса на посту. Пост был на острове всего один – на склоне прибрежного холма, в укрытии с вмурованным в базальт паровым котлом, питающим резервную батарею из шести орудий. Вахту майор с сержантом несли по очереди, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Впрочем, счёт неделям и дням был потерян уже давно. Поначалу, когда помощи ещё ждали, майор делал зарубки на пальмовом стволе. Потом, когда ждать стало нечего, прекратил.

– Четыре крупные рыбины, сэр, – доложил Чиверс, – и с десяток помельче. Прикажете зажарить?

Пеллингтон, как обычно, долго молчал, раздумывая. Чиверс терпеливо ждал. Спешить некуда, а способ приготовления рыбы – дело важное. За исключением вахты на посту – самое важное из тех, что у них остались.

– Сварите, пожалуй, похлёбку, сержант, – велел, наконец, Пеллингтон. – Пускай кто-нибудь из батарейцев поможет.

– Есть, сэр! – Чиверса передёрнуло, как случалось всякий раз, стоило майору заговорить о батарейцах. – Разрешите идти, сэр?

– Ступайте.

Сержант, закинув холщовый мешок с рыбой на плечи, покинул пост и спустился в низину. Здесь всё было разворочено, искорёжено и размолото снарядами и бомбами, передвигаться через сплошную мешанину из расколотых камней и остатков укреплений было нелегко. Чиверс порядком запыхался, когда, наконец, добрался до ручья. Здесь он первым делом напился, вода была хороша: студёная, чистая, хотя и с железистым привкусом. Отдышавшись, Чиверс вывалил в ручей рыбу, промыл, запихал обратно в мешок и отправился к Бриггсу.

С Ричардом Бриггсом сержант был в друзьях. Давно, ещё с индийской кампании, которую оба тянули рядовыми. В Агре, когда восставшие сипаи осадили форт, рослый, краснолицый здоровяк Бриггс и мускулистый, жилистый, скуластый Чиверс вдвоём заперлись на пороховом складе с зажжёнными факелами в руках. Они просидели взаперти восемь суток и непременно взорвали бы склад с собою вместе, не поспей на помощь осаждённым британский кавалерийский полк. Когда разбитые повстанческие батальоны откатились, Бриггс на себе вынес из складского погреба обессилевшего от голода товарища, но не устоял на ногах и повалился у порога ничком. На следующий день, в лазарете, Чиверс и Бриггс поклялись в вечной дружбе.

– Доброе утро, Дик, – поздоровался сержант, усевшись на камень, под которым лежал Бриггс. – Ну, как дела?

Бриггс не ответил, он и при жизни был молчуном. Сержант хоронил его лучше, тщательнее, чем остальных, и в отдельной могиле. Не то что бедолаг из пулемётной роты, которых разорвало ядрами, снарядами и картечью так, что было не разобрать где кто, и потому все легли в общую.

– Старикашка не в себе, – пожаловался Чиверс. – Ворчит, что устал воевать. Вчера, когда менял его, сказал, что желает в отпуск. В отпуск, как тебе это нравится, Дик?

Чиверс подождал, но Бриггс, как обычно, опять не ответил.

– Ладно, дружище, – сержант поднялся. – Пойду. Загляну к тебе завтра, не возражаешь?

Чиверс вернулся к ручью, набрал воды в старый, тронутый ржавчиной и сплющенный по бокам солдатский котелок. Петляя между выворотнями, пересёк низину. Там, где она заканчивалась и переходила в заросли кустарника напополам с чертополохом, раньше были полевой лазарет и склад. От них мало что осталось: по лазарету боши били прицельно и размолотили его вчистую вместе с ранеными и персоналом, а складу хватило одного попадания, от которого сдетонировала взрывчатка.

Пробравшись через развалины, Чиверс полез в заросли. Минут пять, бранясь, продирался сквозь шипастый, перевитый мандевиллой кустарник и, наконец, выбрался к глубокой снарядной воронке. На дне было кострище. Сержант натаскал туда мёртвых веток и засохших лиан, высек камнем о камень искру и вскоре развёл огонь. Пристроил котелок на перекладину, вывалил в него рыбу. Теперь можно было пойти и поговорить с Эвелин.

Они познакомились в Канпуре, куда изрядно потрёпанную в стычках с повстанцами батарею отвели на переформирование. Эвелин была младшей дочерью клерка Ост-Индской компании и трудилась сестрой милосердия в британском военном госпитале. У тоненькой, легконогой, кареглазой красавицы со смоляными волосами до плеч недостатка в поклонниках не было. Бравые офицеры, волею случая оказавшиеся под госпитальной крышей и под присмотром Эвелин, залечить раны и отбыть по месту службы, как правило, не спешили, а, напротив, старались задержаться подольше. Поговаривали даже, что сам господин полковник наносит в госпиталь ежедневные визиты вовсе не из-за нужды в пилюлях от лихорадки, а исключительно, чтобы взглянуть лишний раз на милосердную сестру.

Джек Чиверс угодил на койку в палате для нижних чинов с заурядным пищевым отравлением, избежать которого в местных условиях мало кому удавалось. На Эвелин он стеснялся даже взглянуть. И потому, что добиваться благосклонности такой девушки считал себе не по чину, и оттого, что сопутствующие заболеванию ежечасные походы в отхожее место амурным делам не способствовали.

Чиверс провалялся на койке с неделю и шёл уже на поправку, когда в Канпуре вспыхнул, в считаные часы разгорелся, а затем и запылал мятеж. Взбунтовавшийся бенгальский полк захватил арсенал, желающим из мирных доселе горожан раздали оружие, и началась резня. Британцев разыскивали и истребляли вместе с семьями и слугами из местных. К полудню сотни распалённых кровью, вооружённых кривыми саблями и армейскими винтовками бунтовщиков подступили к госпитальным стенам.

Чиверс не помнил, что произошло после, потому что, когда нападающие ворвались вовнутрь, в него вселился дьявол. Впоследствии ему, произведённому за невиданное геройство в сержанты, рассказывали, как он рубился на саблях один против шестерых, пока не зарубил всех и не прорвался в крыло, отведённое для медицинского персонала. Рассказывали, как с обмершей от ужаса сестрой милосердия на плечах под пулями карабкался по приставной лестнице на стену. Как спрыгнул с этой стены с высоты десяти футов, умудрившись не зашибить девушку. Как уносил её, отстреливаясь на ходу и рыча, словно подраненный тигр. Как хромал потом через мятежный город и был столь страшен и чумаз, что встречные шарахались в стороны, уверяя, что вот он, великий Шива-разрушитель, добывший себе новую наложницу и возвращающийся в небесный чертог.

– Не иначе, дьявол в меня вселился, – смущённо объяснял потом любопытствующим новоиспечённый сержант. – Клянусь здравием её величества, ничего не помню.

Помнила Эвелин. Хорошо помнила, и полгода спустя в ответ на предложение робко переминающегося с ноги на ногу, путающегося в словах Чиверса сказала «да»…

Эвелин лежала неподалёку, под самой высокой из полудюжины уцелевших кокосовых пальм, там, где Чиверс нашёл её башмачок. Саму Эвелин найти не удалось, и поначалу это беспокоило сержанта, но со временем он убедил себя, что жена здесь, хотя бы потому, что в других местах её не оказалось.

Чиверс опустился на землю, привалился спиной к пальмовому стволу – так, лёжа, он чувствовал себя ближе к Эвелин. Закрыл глаза, подумал, повспоминал. Разговаривать с женой было не обязательно, они и так понимали друг друга – без слов. Понимали, когда он вёл её, тоненькую и легконогую, под венец. И когда спешил к ней, оттрубив дневную службу, уже здесь, на острове. Понимали и сейчас, хотя тонкой талии и лёгких ножек Чиверсу было больше не видно.

С Эвелин сержант провёл с полчаса, затем простился и, сутулясь, двинулся обратно к костру. В сотне шагов спохватился, опрометью рванул назад, упал на колени, сунулся лицом в землю, задыхаясь, глотая скрутившие горло спазмы, заколотил по ней кулаками. Вновь поднялся и на нетвёрдых ногах пошёл прочь.

* * *

Сдав вахту, майор Пеллингтон по узкой извилистой тропе спустился с холма и, шлёпая босыми ногами по воде, побрёл вдоль береговой кромки. Круговой обход острова майор проделывал ежедневно, обойти всё было очень важно, хотя сейчас Пеллингтон уже не мог вспомнить, почему именно.

Необходимо что-то предпринять, размышлял майор, привычно ступая огрубевшими подошвами по острой прибрежной гальке. Страшно подумать, что будет, если боши обойдут их с тыла. Предпринять что-то следует обязательно, непреложно. Только вот сделать это некому. Он, Уильям Пеллингтон, устал, выдохся. Тридцать пять лет беспрерывной службы в Индии и Полинезии вымотают кого угодно. Ему пора в отставку, он поднакопил деньжат – весьма неплохую сумму, вполне достаточную, чтобы скоротать старость не среди варваров, грязи и насекомых, а в уютном кирпичном домике где-нибудь в Хэмпшире или Корнуолле. Ладно, пускай даже не в отставку – в конце концов, его опыт и выслуга дорогого стоят, а значит, её величеству необходимы. В отпуск! Последний раз он был на родине… Майор попытался вспомнить, когда именно, и не сумел. Давно, заключил он. Очень давно.

Он провёл бы недельку-другую в Девоне или в Уилтшире, пострелял бы зайцев утром на холодке, порыбачил бы. Возможно, съездил бы во Францию, у него дальняя родня под Гавром, двоюродную племянницу угораздило выйти за лягушатника. Пеллингтон сердито мотнул головой и укорил себя – пренебрежительное прозвище недопустимо, поскольку с французами они сейчас, кажется, в союзниках. Или не с французами?.. Может статься, её величество заключила союз с Испанией или Голландией, следует почитать газеты, чтобы освежить память.

Неважно. Главное, что боши – враги, это майор помнил точно, наверняка. Поэтому, собственно, они и несут службу здесь, немыслимо далеко от цивилизованных мест, да и от не слишком цивилизованных тоже. Так или иначе, ему пора в отпуск, он сегодня же напишет рапорт и с ближайшим почтовым пароходом отошлёт в Дели.

Майор сбился с ноги и вновь мотнул головой с досады. Оставлять гарнизон рискованно: боши могут атаковать, воспользовавшись его отсутствием. Справится ли Чиверс? Солдат он, конечно, отменный, но выполнять приказы это одно, а командовать – совсем другое. Должен справиться, рассудил майор: офицеры и унтера в гарнизоне подобрались хорошие, помогут, если что. Капитан Хейворт, лейтенанты Донован и Грант, штабс-сержант Бобслоу, сержант Бриггс…

Майор внезапно споткнулся, чудом удержал равновесие и замер на месте.

– Их больше нет, – подсказал кто-то невидимый глумливым, надтреснутым голосом и засмеялся резко, отрывисто, почти залаял. – Их нету, нету, нету больше!

На этот раз Пеллингтон замотал головой отчаянно, пытаясь отогнать издевающегося над ним негодяя. Тот долго не хотел уходить, дерзил, цокал языком, подхихикивал. Потом, наконец, убрался, и майор двинулся дальше. Мысли вновь обрели стройность. С Чиверсом надо что-то делать, негоже, если у британского солдата глаза вечно на мокром месте. Британский солдат обязан быть бодр, здоров и предан короне. Майор всегда следил, чтобы боевой дух у подчинённых был на должной высоте. Он не намерен позволять солдатам распускаться, пускай даже ходить им всем приходится не в строю и не в мундирах, а чёрт знает где и в чём.

Пеллингтон с неудовольствием поправил набедренную повязку и пошагал дальше. Солнце, как всегда, палило немилосердно, от лагуны привычно тянуло затхлостью и гнилыми водорослями. Майор осмотрел причал, жмущиеся к мосткам сторожевые стимеры, стоящий на якоре парохват, позиции пулемётной роты на берегу, расположение первой батареи, второй… Перевёл взгляд вглубь острова. Полюбовался каждодневным, приятным глазу зрелищем – казармами, кухней, штабом, полевым лазаретом.

– У тебя галлюцинации, старик, – вновь возник в голове незваный визитёр. – Ты видишь миражи, фантомы. Боши о вас позаботились – стимеры и парохват ржавеют на дне, от причалов остались одни сваи. А от прочего вообще ничего не осталось, понял, ты, старый дурак?

Майор Пеллингтон схватился за голову. Ему хотелось разбить её, расколоть, извлечь изнутри этого мерзавца, который непрестанно измывался над ним. Схватить негодяя за горло, удавить, растоптать армейскими сапогами, чтобы только не слышать! Не слышать больше…

Усилием воли майор заглушил внутренний голос. Пал на колени, погрузил под воду костистый череп с редкой порослью белёсого пуха, обрамляющего прожаренную солнцем до кирпичного цвета плешь. Подавил и вытолпил из головы чудовищные, хворые, воспалённые мысли. Тяжело поднялся и побрёл завершать обход.

– Ничего, парни, – бормотал на ходу Пеллингтон. – Ничего, как-нибудь обойдётся.

Парни его любили, пускай и считали женатым на армии служакой, а за глаза называли Старикашкой. О парнях майор заботился, всегда, потому что кроме них и её величества ничего ценного в его жизни не было. Любой новобранец знал: случись ему проштрафиться, попасться на самоуправстве, мелком воровстве или мародёрстве, и тем же днём Старикашка напялит на костлявые плечи парадный мундир, выползет из штабной норы и потащится обивать пороги.

– Я немного посплю, парни, – завершив круговой обход и ни к кому особо не обращаясь, сообщил Пеллингтон. – Устал, нелёгкий был сегодня денёк.

Спален и постелей на острове не водилось. Поэтому майор выбрал местечко в отбрасываемой прибрежным холмом тени, натаскал жухлой травы и пальмовых листьев, затем, кряхтя по-стариковски, улёгся.

* * *

Чиверс любовно погладил медный ствол третьей слева паровой пушки. Протёр ветошью лафет, зарядник, подающий и откатный механизмы, улыбнулся пушке, как старой приятельнице, и перешёл к следующей. Два часа кряду он смазывал, драил, полировал, потом подступил к котлу. В который раз подивился хитросплетениям труб, проверил запас угля в топке, гулко постучал кулаком по стальной оболочке и присел отдохнуть.

Если боши опять полезут, раскочегарить котёл они вдвоём точно сумеют. А вот как будут потом стрелять, Чиверс не знал. Он и думать об этом не хотел – пускай Старикашка думает, ему положено. У сержанта полно других дел, и тратить время на размышления о том, как быть, если их вновь атакуют, он не собирался. Он лучше подумает об Эвелин, о том, как она улыбается, как смеётся, как прижимается к нему во сне – тёплая, податливая, родная. Всё же ему неимоверно повезло, что посчастливилось жениться на такой девушке. И пускай завистники шепчутся за спиной, что Эвелин, дескать, вышла за него только лишь из благодарности. Он-то знал, что это не так. Ну да, сержант некогда спас ей жизнь, но что с того – на его месте всякий поступил бы так же. Эвелин согласилась стать его женой, потому что они полюбили друг друга. И любят до сих пор.

Чиверс стиснул кулаки, подался вперёд и тяжело задышал. Он знал, понимал, что Эвелин больше нет с ним и никогда не будет. Он же не выживший из ума Старикашка Пеллингтон, умудряющийся вести себя так, будто ничего не случилось и две сотни покойников до сих пор в строю.

Что же ему с этим делать?.. Чиверс сморгнул, утёр кулаком выступившие на глазах слёзы, но справиться с ними в который уже раз не сумел. Минуту спустя он рыдал в голос, скуля, всхлипывая и судорожно хватая ртом раскалённый воздух. Затем его заколотило, затряслись, ходуном заходили руки, скуластое, мужественное лицо обрюзгло и скривилось – сморщилось, будто завяло.

Так больше нельзя, навязчиво думал Чиверс, когда, наконец, отревел. Нельзя так жить, невозможно. Ему следовало бы собраться и заставить себя уйти, насовсем, туда, к Эвелин. Сержант много раз был близок к этому, но в последний миг что-то неизменно его останавливало. Чиверс сам до конца не понимал, что именно.

Сержант поднялся, размял плечи, выглянул из укрытия и обмер. Пару мгновений он стоял недвижно, остолбенев, не в силах даже пошевелиться. Затем пришёл в себя и закричал.

* * *

Сержантский крик выдернул Пеллингтона из беспокойного стариковского сна. Майор вскочил, заозирался, затем, не обращая внимания на боль в плохо слушающихся подагрических ногах, пустился бегом. Минутой позже он добрался до подножия берегового холма и по извилистой узкой тропе припустил, задыхаясь от натуги, вверх по склону. Майор уже знал, понимал уже, что произошло и отчего кричит на посту Чиверс.

Пеллингтон ввалился в укрытие.

– Зажигай! – прохрипел он. – Хейворт, Донован, Грант, к орудиям! Зар-р-р-ряжай! Бобслоу, Бриггс, снаряды! Сержант! К бою!

Чиверс в ответ промямлил что-то невразумительное. Тогда майор оттолкнул его и метнулся к котлу.

* * *

Главный врач делийского военного госпиталя устало протёр глаза.

– Присаживайтесь, господин полковник, – предложил он посетителю и кивнул на кресло. – Увы, боюсь, что ничего утешительного сказать не могу.

– Говорите как есть, – полковник остался стоять

– Что ж… Хороших специалистов по психическим расстройствам у нас тут нет, но в данном случае базовых медицинских знаний достаточно. Оба неизлечимо больны. Майор не осознаёт действительности – у него тяжёлая форма шизофрении, по всей видимости – последняя стадия. Сержант пока относительно вменяем, но его состояние ухудшается с каждым днём… Сколько они там просидели?

Полковник вздохнул.

– Без малого восемь лет.

– Это ужасно, – доктор поднялся, заходил по помещению. – Как это случилось?

Полковник опустил голову.

– Стыдно сказать. Остров, клочок земли в океане размером с… в общем, за пару часов можно кругом обойти. В десяти милях от Германского Самоа. Там был разбит полевой лазарет для британских подданных: больных и раненых пароходами свозили со всей Полинезии. При лазарете стоял гарнизон, а точнее – некое его подобие. Решением парламента ветеранам из офицеров и особо отличившимся нижним чинам перед отставкой позволили провести несколько лет на отдыхе, можно сказать – на курорте. Так что были там три батареи с прохудившимися орудиями, пулемётная рота с машинами образца полувековой давности, ветхий парохват, пара-тройка списанных стимеров. Когда началась война, германцы первым делом врезали по ним. Расстреляли с броненосцев, практически прямой наводкой. Размолотили всё подчистую, а потом с аэропланов бомбами добивали. Там был ад, мы не думали, что кто-то мог уцелеть. А потом… – полковник запнулся, – потом про них забыли. Пока шла война, было не до них. С её окончанием не до них стало.

– Не до них, значит, – задумчиво повторил врач. – Что они потопили?

– Австрийское торговое судно, трёхпалубный пароход. Следовал в Японию, отклонился от курса по причине неисправности в котле. Капитан решил пристать к берегу для ремонта, судно вошло в бухту, и вот…

– Много жертв?

– Хватает, – полковник кивнул. – Знаете, есть во всём этом одна странность, господин доктор. Очень существенная странность, её необходимо прояснить. Я хотел бы поговорить с ними.

Врач криво усмехнулся.

– С майором говорить бесполезно. У него в голове смешались времена, люди, правительства… Он считает, что на троне до сих пор её величество королева Виктория, выражает желание встретиться с сослуживцами, которые давно уже на том свете, рвётся командовать, стрелять, защищать… В общем, не стоит его беспокоить. Вы можете поговорить с сержантом Чиверсом, но помните: у него перманентная депрессия и неконтролируемые приступы внезапного бреда.

– Меня это устроит.

– Что ж… Я велю санитарам держаться поблизости.

* * *

Сержант Чиверс, ссутулившись, сидел на госпитальной койке и угрюмо смотрел в пол. С минуту полковник молча глядел на него. На потопленном пароходе три десятка жертв, моряков и пассажиров. Австрийцы требуют экстрадировать виновников в Вену, там их ждёт быстрый суд. И расстрел.

– У меня есть к вам вопрос, сержант, – мягко проговорил полковник.

Чиверс безразлично пожал плечами.

– Я уже ответил на все вопросы, сэр.

– У меня особый вопрос. Вы говорили, что расстреляли судно вдвоём, в четыре руки. Полицейского детектива этот ответ удовлетворил. Но меня – нет. Огонь из шести орудий вдвоём вести невозможно. Тем более, из не слишком надёжных орудий. А одной или даже двух паровых пушек явно недостаточно, чтобы нанести повреждения, приведшие к затоплению цели.

Сержант долго, уставившись в пол, молчал.

– Что с нами будет? – глухо спросил он наконец.

Полковник замялся, затем сказал твёрдо:

– Будь моя воля, я представил бы вас к награде и позаботился о том, чтобы вы оба достойно провели остаток своих дней. К сожалению, это не в моей власти. Но клянусь: я сделаю для вас всё возможное, всё, что от меня зависит.

Сержант вскинул на посетителя взгляд.

– У меня осталась жена, сэр, – тоскливо сказал он. – Там, на острове. И Дик Бриггс. Я сам похоронил его, своими руками. И остальных похоронил, всех. А Эвелин не сумел, я не нашёл её, только её башмачок. Я хотел бы вернуться, сэр. Туда, к ним.

– Я понимаю, – полковник сочувственно кивнул. – И всё же. Кто потопил пароход?

Чиверс подался вперёд. Пару мгновений смотрел собеседнику в глаза, пристально, оценивающе, будто решал, можно ли ему доверять.

– Так они же, – выдохнул он наконец. – Они все. Старикашка… Виноват. Господин майор дал приказ, и они встали в строй. Капитан Хейворт. Лейтенант Донован. Сержант Бриггс. И остальные.

* * *

– Вы удовлетворены? – доктор скрестил на груди руки.

Полковник с отсутствующим видом глядел в окно.

– Я сегодня же дам телеграмму в Англию, – ответил он невпопад. – У меня есть личные связи в Лондоне, я задействую их все. Этим несчастным необходима помощь.

Доктор скептически усмехнулся.

– Им ничем не поможешь. Они неизлечимы, оба. Война для них не закончилась, они так и остались жить в том, другом мире, где продолжают стрелять, убивать и хоронить убитых. Они бредят войной, взять хотя бы сержанта. Он…

– Достаточно, прошу вас, – прервал полковник. – Сержант Чиверс не бредил. Я думаю, он сказал правду.

* * *

Сержант Чиверс продрался через заросли перевитого мандевиллой кустарника, миновал снарядную воронку, на дне которой было кострище, ускорился, потом перешёл на бег. Надрывая жилы, помчался к кокосовой пальме, самой высокой из полудюжины уцелевших. Широко раскинув руки, упал лицом вниз на землю.

– Вот и я, – прошептал он. – Вот и я, Эвелин.

Эвелин не ответила, но это было неважно – они и так понимали друг друга, без слов.

«Представляешь, её величество умерла, – мысленно сообщил жене сержант. – На троне сейчас новый государь. Он оказал нам со Старикашкой великую милость. Велел не выдавать австриякам, а прервать отпуск и снова отправить сюда, дослуживать».

Сержант лёг на землю щекой. Пролежал недвижно час, другой, затем поднялся. Глотая слёзы, двинулся прочь. Вновь миновал воронку, продрался через кустарник, одолел развалины и запетлял по развороченной снарядами низине.