Текст книги "Зеркало для героев"

Я опустился на колени перед Ларой, нашел рукой ее плечи, погладил по лицу. Сухие губы дрогнули, прижались к моей руке.

– Арвай так ужасно умер, Ерден, – сказала она. – Ему было так больно, так долго, а я ничего не могла сделать. Завтра меня собираются сжечь на костре с нашей дочерью на руках. «Очищение огнем». Это Сарнай, наша кормилица. Ее обещали потом отпустить, но мы обе в этом сильно сомневаемся. Она поможет тебе с малышкой. Ты сможешь её защитить?

– Я смогу защитить вас всех, – сказал я. – Нас ждут снаружи. Если ты не можешь идти, я тебя понесу.

– Нет, – сказала она и откинулась на матрац. – Они меня сломали, Ерден. И внутри и снаружи. Нога, с которой сняли кожу, воспалилась, в другой кость раздроблена. Не заживет, не срастется. Я смотрела, как корчится и умирает мой муж, а потом оговаривала себя в его убийстве. Я пуста и разбита. Нет, усэй. Защити мою дочь. Ее зовут Ада.

Малышка вздохнула на руках у кормилицы. Женщина тихо плакала. Мы никогда не плакали, ни я, ни Лара.

– Выйди, Сарнай, – сказал я. – Отойди на пять шагов от входа, прислонись к стене и жди меня. Осторожно. Там очень темно.

– Как? – спросил я Лару. Она подумала несколько мгновений.

– Руками, Ерден. В моем теле за последние дни было достаточно острого металла… Подожди… Я хочу тебя поцеловать.

Я наклонился к ее лицу и поцеловал ее. Она пахла смертью и гнилыми цветами.

– Спасибо, – сказала она. Я зажал ей нос и рот, перекрыл воздух и крепко держал ее голову, пока она не обмякла и не перестала биться. Лара была последним, что видели мои глаза. Я был последним, что видели её.

Я опустил ей веки, разгладил волосы. Я не стал прощаться и шептать мертвой девушке о своей любви. Весь мир дышал моей любовью, ею пульсировала темнота и дрожали камни большого города. Не было силы крепче, чем она, не было света ярче.

– Держись за мою руку, Сарнай, – сказал я, выходя из камеры. – И покрепче держи малышку. Мы пойдем быстро, пол гладкий, но от страха можно споткнуться.

Ада проснулась и залопотала, бессмысленно и прелестно. Её кормилица сжала мою руку своей, мягкой, но крепкой.

– Веди, усэй, – сказала она. У нее был приятный голос.

Мы пошли сквозь подземелье к тайному лесному выходу.

Сквозь темноту – к свету. Как все всегда надеются.

♂ Свиноводы
Майк Гелприн

1. Сапсарь

Когда мир был юн и горяч, предки моих предков умели летать. Они ещё не знали огня, не знали железа и не владели письменностью и счётом. Они ещё не покорили мир, но умели уже сбиваться в стаи и вместе давать отпор хищным тварям. Земным, водным и поднебесным.

Потом на мир обрушился холод. Он льдом затянул моря, снегом выстудил землю и ветрами распахал небо. Холод закалил нас и научил выживать. Исполинские земные люты, гигантские морские злобни и чудовищные небесные свирепени вымерли. Мы, птериксы, остались. И завоевали мир.

Крылья моих предков уменьшились в размерах и срослись с плавниками. Конечности увеличились и распрямились. Птериксы перестали летать, но выучились плавать. А потом и ходить.

Мои предки разожгли в гнездовьях огонь. Они выковали на нём оружие. Построили корабли и вышли в море. Считается, что с тех пор, как отступили холода, существуют две древнейших профессии. Потомственные воины и потомственные мореходы по праву гордятся ими. О третьей же профессии, не менее древней, принято стыдливо умалчивать.

Это несправедливо. Птериксы владеют миром не только потому, что покорили сушу и море. А может быть, и не столько. Я уверен: мы правим оттого, что приручили свинов. Первые свиноводы появились в наших стаях ещё до того, как заточил боевой топор первый воин и поставил парус первый мореход.

Мой отец был свиноводом. И его отец. И отец его отца. И сотни, а может быть, тысячи предыдущих поколений. Я – потомственный свиновод и горжусь этим.

Большинство птериксов сторонится нас. Они брезгуют нами, обходят нас стороной. Зло шутят, что от свиноводов смердит так же, как от их подопечных. Что мы, якобы, спим вместе со свинами в хлевах, хлебаем из их корыт, а то и вступаем с ними в постыдные связи. Что, дескать, свиноводы все как один тупы, ленивы и невежественны. А ещё прижимисты, изворотливы и нечисты на крыло.

Сплетники и злословцы лгут. Большинство из них даже не задумывается о том, что, не будь свиноводов, беспечная сытая жизнь в сотнях тысяч гнездовий враз бы закончилась.

Природа обделила свинов разумом. Но их самцы сильны, проворны и неприхотливы, а самки плодовиты и покорны. И пускай евины нечистоплотны и уродливы, но именно они возделывают поля, гнут хребты в каменоломнях и копях, впрягаются в ездовые повозки и охраняют гнездовья от незваных гостей. Наша жизнь без свинов немыслима. Не говоря уже о том, что свинина нежна, питательна и приятна на вкус.

Меня зовут Сапсарь. Мне тридцать девять солнечных кругов, от трёх брачных союзов у меня двенадцать птенцов – четверо птериксов, остальные птеры. Я первый смотритель свиноферм Северного побережья и один из самых компетентных и умелых свиноводов в стране.

* * *

Комета прошла по небосводу на рассвете, за четверть лунного круга до начала брачного сезона. Меня она застала на пути в питомник для молодняка – предстояло отобрать с полсотни экземпляров для традиционных свинских боёв в первый день брачных игр. Я со старшим птенцом трясся в запряжённой тройкой ездовых повозке, когда огненная стрела с юга на север прошила небо.

Коренник, здоровенный лохматый евин по кличке Чуп, взвыл от страха и забился в оглоблях. Истошно завизжали оба пристяжных. Признаться, и я изрядно опешил. Кометы к беде – об этом я не раз слыхал от Идолги, третьей по счёту подруги, которую выплясал у учёного столичного хлыща четыре брачных сезона назад.

Коршуль, мой первенец, опомнился раньше меня.

– Смирно стоять! – гаркнул он, вытянув Чупа плетью. – Грязнули немытые! Что будем делать, отец? – повернулся Коршуль ко мне. – Не к добру это.

Раскроивший небо напополам огненный шов истончался и таял. Я почесал в затылке хватательным оперением левого крыла.

– Поедем дальше, – решил я. – Дел невпроворот.

Мы снова затряслись по неровной колдобистой дороге, покрытой раздавленными в блин свинскими яблоками. Неспешно всходило на востоке рыжее солнце, волновались на ветру янтарно-жёлтые овсяные поля. Я оглянулся – над прибрежными холмами уже поднялись дымки – то пробуждались ото сна свиноводческие гнездовья. Я призадумался. До брачного сезона крылом подать. Идолга неплохая подруга, мать и хозяйка, но, пожалуй, настало время дать ей вольную и привести в гнездо новую птеру. Разумеется, я не из лощёных столичных жлобов, взявших в моду менять подруг каждый сезон и путающихся в разномастном потомстве. Однако Идолга уже не столь молода, союз со мной у неё пятый по счёту. Чтобы разгорячить застоявшуюся кровь, нужна подруга порезвее и помоложе. С другой стороны, не каждая пойдёт за свиновода, пускай даже зажиточного, основательного и искусного в брачном танце. Так что выплясывать новую подругу придётся с умом.

Я печально вздохнул. Расставание с Идолгой будет не из лёгких – что ни говори, а за четыре сезона я привык к её грациозной, раскачивающейся походке, к её обстоятельным, неторопливым речам, к её рачительности и здравомыслию. К её образованности и эрудиции, наконец, не чета моим. Будь моя воля, я бы, заключив новый союз, оставил Идолгу при себе. Увы, многожёнство у нас под запретом, не то, что на Южном архипелаге, где птеры рождаются гораздо чаще, чем птериксы, и, таким образом, состоятельный хозяин может выплясать себе в гнездовье столько подруг, сколько пожелает.

Говорят, в варварских стаях, что гнездятся в никогда не тающих северных льдах, института брака нет вовсе. По слухам, подруги у варваров чуть ли не общие и высиживают потомство, зачатое невесть от какого отца. Ещё поговаривают, что благородный брачный танец у обитателей вечных льдов выродился едва ли не в побоище. Якобы птериксы, подобно диким свинам, дерутся до крови, а то и до смертоубийства за право оплодотворить подругу. Впрочем, слухи они слухи и есть: мореходы редко рискуют отправиться в полное опасностей путешествие к северным льдам, а из тех, кто всё же рискует, мало кто возвращается.

Я призадумался о том, держат ли северные варвары свинов, и если держат, как те умудряются выживать в столь суровых условиях. Пришёл к выводу, что если и держат, то евины у них должны быть особенными, с морозостойкой шкурой и щедрой жировой прослойкой под ней. Было бы недурственно заполучить пару-тройку таких производителей и скрестить с местными самками для улучшения породы.

Для большинства птериксов евины все на одно рыло: рядовой обыватель вряд ли отличит элитного племенного осеменителя от жилистого полевого работяги или жирного мясного хряка, выкармливаемого на убой. Я же без труда различаю своих подопечных. И не только по росту, цвету щетины на черепе или увечьям на туше. У каждого евина свои повадки, своя походка, форма рыла, выражение и цвет глаз. У них даже манера и тембр хрюканья разные.

Мы миновали, наконец, овсяные поля и достигли жилых строений. Я окинул привычным взглядом неказистые бревенчатые свинарники в два ряда. В них селились хлеборобы, сторожевые, золотари, носильщики и прочая скотина без особых навыков и умений. Элитные экземпляры – кулачные бойцы, осемените – ли, ездовые, гончие обитали в постройках более основательных и ухоженных. Особняком стояли хлева для супоросых самок, поросячьи ясли и питомники для достигшего половой зрелости молодняка.

Смотритель питомников вышел нас встречать. Он приветственно махнул крыльями и сдержанно поклонился. Подобострастие свиноводам не свойственно – не то что столичным снобам, исходящим при виде начальства на гуано.

– У нас тут, господин Сапсарь, происшествие, – сообщил смотритель. – Гук вечером Борла загрыз. Подстерёг, зараза, за свинарником и в горло вцепился. Самку не поделили.

Я досадливо помотал головой. С неоскоплёнными хряками вечно беда – природные агрессивность и воинственность берут своё, несмотря на тысячи поколений одомашненных предков.

До полудня я придирчиво отбирал будущих кулачных бойцов, нещадно гоняя молодых хряков по пустырю, заставляя их схватываться друг с другом и охаживая строптивых розгами. Селекция – занятие непростое и требующее от свиновода изрядных знаний и навыков.

Скоро на побережье стекутся десятки тысяч птериксов и птер, желающих найти свою половину на новый сезон. Свинские бои не только зрелищны и азартны, они помогут первоходкам преодолеть робость. Ничто так не будоражит собственную кровь, как вид сочащейся и хлещущей из ран чужой.

– Учись, птенчик, – говорил я Коршулю, отбраковывая очередного кандидата, мускулистого злющего секача с круглым рылом и поросшими буйной щетиной нижними конечностями. – Видишь, силой он не обделён, но не слишком вынослив – запалился от бега. Этот, кудлатый, боится боли, а тот толстяк вообще никуда не годится – нерасторопен, слаб и труслив.

Когда настанет мой час взлететь в облака, Коршулю предстоит унаследовать не только родовое гнездовье и нажитое добро, но и моё положение. Удержаться на должности первого смотрителя весьма нелегко, так что на совесть выучить своего птенца и преемника – прямая моя обязанность.

* * *

Столичный церемониймейстер прибыл на закате, едва мы с Коршулем вернулись с фермы. Он вылез из щегольской кареты, запряжённой дюжиной ездовых свинов. Четверо подручных выбрались из неё вслед за ним.

– Где мне найти первого смотрителя, любезный? – гнусаво осведомился церемониймейстер, приблизившись.

Я поморщился от неудовольствия. Терпеть не могу важные надменные ряшки этих столичных гусаков. Не говоря об отвратительной манере таскать при себе оружие. Этот был им увешан на совесть. Два огнестрела на ремнях вдобавок к поясному клинку с золочёной рукоятью. А четвёрка сопровождающих так попросту была вооружена до клювов, словно вся компания собралась затеять тут побоище, вместо чтоб распоряжаться брачными танцами.

– К вашим услугам, – преодолев неприязнь, поклонился я. – Первый смотритель свиноферм побережья Сапсарь.

Церемониймейстер даже и не подумал поклониться в ответ. Ещё бы: важная шишка при охране – будет такой цацкаться с мелкой провинциальной сошкой.

– Я главный распорядитель брачных торжеств Павлинь, – прогнусавил приезжий. – Со мной четверо ассистентов. Надеюсь, нет нужды напоминать, что с этой минуты вы подчиняетесь мне?

Я кивнул. Нужды и вправду не было.

– Тогда будьте любезны, Сапсарь, позаботиться о нашем размещении и проживании вплоть до завершения игр. И поживее, мы устали с дороги.

Хорошо, что, в отличие от свинов, птериксы не умеют краснеть от злости и негодования. Я поклонился и велел Коршулю проводить приезжих в гостевое гнездовье. Распряг повозку и пустил ездовых пастись. Чуп, большой любитель прибрежных крабов, благодарно хрюкнул, потёрся рылом о моё плечо и потрусил к морскому берегу. Я степенно последовал за ним.

Рыжий солнечный диск уже поцеловал нижним ободом северный горизонт. Изумрудные волны с тихим плеском ласкали береговой песок. Рыбным запахом щекотал клюв свежий вечерний ветер. Склоны прибрежных холмов подмигивали оранжевыми глазами разожжённых в гнездовьях костров. Галдели высыпавшие на пляжи стайки молодняка. Хорохорились юные птериксы, которым вскорости предстояло плясать свой первый танец. Посмеивались, грациозно раскачиваясь, кокетливые птерочки. Хрюкали вразнобой евины из гнездовой обслуги, плещущиеся на мелководье. Всё было, как всегда, как обычно, в нашем уютном, обжитом, с младых перьев родном и знакомом мире.

Но когда уставшее солнце нижней половиной окунулось в море, на северном горизонте вдруг показался силуэт корабля.

* * *

Я безотрывно смотрел на приближающееся к берегу судно. С заходом солнца оно исчезло из виду, но вскоре появилось вновь, уже совсем близко, голубовато-серебристое в свете трёх полных лун и одной ущербной.

На побережье всё словно замерло, даже евины перестали возиться и брызгаться.

– Что это, господин Сапсарь? – ахнул один из соседских птенцов, завороженно глядя на север.

– Не знаю, – пробормотал я. – Откуда мне знать.

Я пребывал в удивлении – выглядел приближающийся корабль диковинно и нелепо. Он вообще походил не на корабль, а, скорее, на кочан полевого овоща капуста, что идёт на прокорм свинам. Когда же листья овоща распахнулись и опали, удивление во мне переродилось в изумление. В том месте, где подобало быть капустной кочерыжке, находилась усечённая пирамидка с овальным отверстием по центру обращённой к нам грани. И из этого отверстия наружу выбрались…

Я протёр глаза, вновь протёр их, и протёр опять, потому что не мог поверить. Это было невозможно, немыслимо, но к берегу по мелководью торопливо шлёпали вовсе не мореходы, а евины, причём не обнажённые, как любой из них, а выряженные в чудовищное тряпьё, которое и тряпьём-то назвать было зазорно – до того несуразно оно выглядело.

Я обмер, не в силах двинуться с места. Свинов было двое – рослый черногривый самец в диковинном буром балахоне и миниатюрная, едва достающая ему до плеча белобрысая самка в чём-то зеленоватом, отдалённо напоминающем попону, что на привалах набрасывают на разгорячённых ездовых, чтобы те не помёрзли.

Я пришёл в себя, лишь когда оба евина оказались в двадцати шагах и рослый самец, нелепо размахивая лапами, подал голос.

«Помогите нам, – тыча хватателями в направлении раскинувшего по воде листья капустного кочана, хрюкал он. – Пожалуйста! Мы потерпели крушение, детям необходима помощь».

«Базиль, постой, – взвизгнула самка. – Это же… – она внезапно шарахнулась, словно напуганная до полусмерти. – Это же скопцы, все до единого, кто-то оскопил их. Возможно, рабы или евнухи в чьём-то гареме».

Рослый хряк заозирался по сторонам. Мне стало вдруг страшно, сам не понимаю, отчего.

«Пускай скопцы, – в басовитом хрюканье явственно проступила неуверенность. – Но они цивилизованы, это же очевидно. Жилища, огонь, прирученные животные, – самец махнул лапой в сторону застывших в изумлении птериксов. – Города, что мы видели с орбиты, морские суда, наземные караваны».

Отбросив страх, я зашагал к этим невесть откуда взявшимся животным. В конце концов, кому, как не мне, первому смотрителю побережья, следовало навести здесь порядок.

– Эй, ты, – крикнул я самцу. – Ко мне! Бегом! Живо!

Он шагнул вперёд, тушей заслонив самку, и развернулся ко мне рылом. Пару мгновений самец нахально глядел на меня в упор. Затем хрюкнул отрывисто:

«Боже мой! Марша, этот пингвин пытается говорить».

– Ты что, не слышал? – я стал терять терпение. – Ко мне, я сказал! К ноге!

Я выдернул из-за пояса плеть, которой погонял ездовых, и наотмашь хлестанул ею по береговой гальке. Пугливо вскинулся и на четвереньках посеменил ко мне Чуп. Я дал ему пинка, чтобы не мешался под ногами. Чуп обиженно хрюкнул и припустил прочь.

«Я, кажется, поняла, – истерически взвизгнула у хряка за спиной самка. – Эти скопцы не люди! Они… они животные. Базиль, у них всё наоборот. Боже, какой кошмар!»

– Что здесь происходит?! – прогремело у меня за спиной.

Я обернулся на голос. Раскачиваясь на ходу, к берегу косолапил господин Павлинь в сопровождении свиты.

– Свины взбесились, господин церемониймейстер, – угодливо объяснил кто-то из соседских птенцов.

– Из повиновения вышли, – поддакнул другой. – Приплыли в большом корыте. И нацепили на себя одежду, будто благородные птериксы.

«Это, кажется, их начальство, – донеслось до меня хрюканье самца. – Не волнуйся, милая, мы с ними договоримся. Дети…»

Павлинь поравнялся со мной и мгновение-другое пристально глядел на невиданное доселе зрелище.

– Ваши подопечные, Сапсарь? – презрительно бросил он. – Свиной бунт, как я погляжу?

– Да нет же, – мне вновь стало страшно, но на этот раз не за себя, а за этих пришлых свинов, которые, кажется, были не вполне животными, а может статься, и не животными вовсе. – Позвольте, я вам всё объясню. Это…

– Оставьте свои объяснения при себе, – надменно буркнул Павлинь и кивнул свите.

Один из его подручных сноровисто бросил аркан. Схватился за выю, силясь разорвать захлестнувшую горло петлю, самец. Не сумел и рухнул навзничь. Самка заполошно взвизгнула и отскочила назад, в воду. В её хватателях внезапно появился воронёный предмет, отдалённо напоминающий самострел.

«Марша, беги, – бился на береговой гальке хряк. – Беги же!»

Самка вскинула воронёный предмет, наводя его на спешащих к ней подручных Павлиня. Не сходя с места, церемониймейстер хладнокровно прицелился и выстрелил из обоих стволов.

«Гады, – хрипел, умирая, самец, которого свита рубила саблями. – Гады… Пингвины… Сволочи».

Когда суматоха на берегу улеглась, убитых свинов баграми оттащили прочь, а тучи заполонили небо и погасили луны, я разделся, ступил в воду и нырнул. Мне было тоскливо, и слякотно, и горько на душе, и я сам толком не знал, какая сила заставила меня вскарабкаться на распластанный капустный лист, оказавшийся твёрдым, слегка пружинящим под ногами. Опасливо ступая, я добрался до овального отверстия в передней грани усечённой пирамидки. Переминаясь с ноги на ногу, постоял в нерешительности, набрался духу и шагнул в проём.

Внутри был невесть откуда исходящий тусклый свет и забранное белой тканью ложе, на котором жалостливо поскуливали двое поросят шести-семи лун от роду. Они явно были из одного помёта, похожие друг на друга, хотя и не одинаковые. Я долго молча смотрел на них. Затем упрятал обоих под мышки, зафиксировал держательным оперением, выбрался наружу и на спине поплыл к берегу.

– Ты поступил правильно, Сапсарь, – сказала Идолга, осмотрев поросят и велев срочно звать из яслей кормилицу. – Я думаю, эти евины особенные.

– Куда уж особеннее, – проворчал я. – По всему видать, в северных льдах…

– Они не с северных льдов, – прервала Идолга. – Я думаю, это не наши евины. Не из нашего мира. Что, если ты оставишь их при себе? Твой долг – выкормить их.

Я помедлил. Другая на её месте закатила бы истерику, а то и скандал. Я оценил сказанное. И решил, что не стану давать Идолге вольную.

– Наш, – поправил я её. – Это наш с тобой долг.

2. Коршуль

Приезжий покупатель был важным, дородным, с серебрёным держательным оперением и золочёным хватательным. С первого взгляда было видно, что он из аристократов, потомственных вельмож, приближённых к столичному правящему гнездовью. А то и прямиком из него.

– Я слыхал, – неторопливо проговорил покупатель, – у вас имеется особый товар, господин свиновод.

– Коршуль, к вашим услугам, – представился я и поклонился чуть ли не до земли – в воздухе явственно запахло хорошим кушем. – Имеется, мой господин.

Четыре солнечных круга назад мой отец взлетел в облака. Я унаследовал должность первого смотрителя побережья, но вскоре уступил её за весьма приличную сумму. Меня никогда не прельщала перспектива подобно непрактичным предкам вкалывать, не покладая крыльев, на казённых должностях. Я решил заняться коммерцией. Тем более, что преуспеть в ней у меня были все основания.

Вместе с гнездовьем и должностью я унаследовал двух говорящих свинов по кличкам Чик и Гук. Редкостных наглецов и бездельников, возомнивших о себе, будто они чуть ли не благородные птериксы. Едва, однако, отец отправился в полёт, я нашёл обоим подходящее применение. Осеменители из этих лентяев получились отменные. А произведённое от них потомство – попросту выше всяких похвал.

– И где же он, ваш товар? – осведомился приезжий.

– Неподалёку, мой господин, – я махнул правым крылом на юг. – Соблаговолите проехать со мной? Много времени путь не займёт.

Я кликнул Креченя, своего первенца, и велел запрягать. И не какую-нибудь там повозку или бричку под стать тем, на которых немало разъезжал в юности с покойным отцом. А самую настоящую карету с сиденьями из дублёной свиной кожи и наёмным кучером на козлах.

Резвые ездовые промчали нас по просёлку, не тряскому и колдобистому, как во времена отца, а ровному, ухоженному, вымощенному щебёнкой.

– Нам сюда, мой господин, – сказал я, когда кучер осадил ездовых. – Что именно вас интересует? Имеются новорожденные поросята в большом количестве. Годовалые подсвинки, этих чуть меньше: товар ходкий и не застаивается, но выбор всё равно велик. Осталась также дюжина-другая трехлеток, но не стал бы их рекомендовать: лучшие экземпляры давно разобраны. Вам, мой господин, позвольте осведомиться, для каких нужд?

С ответом покупатель не спешил. Он степенно выбрался из кареты, окинул взглядом два добротных трехэтажных строения. В одном из них содержалось потомство Чика – крепкие, резвые и мясистые поросята, правда, не в меру прожорливые и не столь смышлёные, как те, что произошли на свет от его брата. За тех, что породил Гук, я просил дороже, несмотря на то, что были его отпрыски, в основном, хиловаты и тонки в кости. Зато говорить они начинали на удивление рано, чуть ли не раньше, чем ходить.

Сам Гук, тощий, долговязый и всклокоченный, сидел, ссутулившись, у крыльца на свинолавке. При нашем приближении этот поганец и не подумал встать, а лишь сгорбился пуще прежнего. Обоих дармоедов порядком избаловали, вырастив и воспитав их не в хлеву, а в родном гнездовье. Мне пришлось приложить немало усилий, прежде чем удалось выбить из отцовских выкормышей наглость и спесь.

– Встать! – гаркнул я, когда мы с приезжим оказались от Гука в десяти шагах. – Смирно стоять, животное!

Свин нехотя поднялся.

– Доброго здравия, хозяин, – буркнул он.

Немало розог пришлось извести, прежде чем этот паршивец стал называть меня хозяином, а не по имени, как повелось при покойном отце.

– Изволите видеть? – обернулся я к покупателю. – Это тот самый знаменитый осеменитель и есть. Прекрасно говорит, владеет грамотой и счётом, прилежен, трудолюбив, хотя и несколько заносчив. При надлежащей дрессуре его потомок скрасит ваш досуг, от себя рекомендую, впрочем, обращаться с ним постороже. При всех достоинствах свинам свойственны своеволие и упрямство – оглянуться не успеете, как такой сядет вам на шею. Так что, собственно, интересует вас, мой господин?

– Я, пожалуй, взял бы самца и самочку, – отозвался тот. – Моя нынешняя подруга весьма э-э… экстравагантна. Она думает, что произведёт в свете фурор, если станет являться на балы в сопровождении домашних питомцев.

– И она, несомненно, права, – с энтузиазмом поддакнул я. – Говорящие евины скоро войдут в моду, вот увидите. Я распоряжусь подобрать вам пристойные экземпляры. Какой желаете окрас?

Мы проторговались до полудня и, довольные друг другом, расстались. День вообще оказался удачным – до заката я продал ещё четырёх Гуковых поросят и полдюжины Чиковых. Правда, радость от выгодных сделок несколько омрачил Кречень.

– Нехорошо это, отец, – сказал мой первенец, когда я, выпроводив последнего покупателя, от души отходил Гука плёткой, а подвернувшегося под крыло Чика – палкой.

– Что нехорошо? – переспросил я.

– Избивать их. Разве обязательно быть столь жестоким?

Я крякнул с досады. Кречень пошёл во взлетевшего в облака деда и вырос излишне жалостливым. Иногда, глядя на него, я всерьёз беспокоился за будущее затеянного мной дела.

– Ты ещё не оперился, птенчик, – сказал я, – чтобы упрекать отца в жестокосердии. Это же евины. Обделённые природой, неразумные и строптивые животные.

– Мой дед не согласился бы с тобою, отец.

Я философски махнул крылом. Что поделать, птенцы… Им свойственно не слушаться родителей. Сапсарь считал, что выкормленные им питомцы разумны. Но он вот уже четыре круга, как купается в облаках. Тысячи приливов сменились отливами с тех пор. Диковинный корабль, на котором приплыли евины, давно унесло штормом. Вожак гнездовья теперь я. А мне считать свинов разумными не с крыла.

3. Кречень

Ах, как хороша, как грациозна была птерочка. Я протиснулся в круг. Только что закончились свинские бои – жестокое, варварское зрелище. Баграми оттащили забитых до смерти, уползли зализывать раны уцелевшие, и, едва служители замыли кровавые пятна на арене, птериксы хлынули с трибун на побережье.

Я бегло оглядел конкурентов. Пожилой фабричный мастер, видавший виды караванщик, неопределённого возраста мореход и едва оперившийся столичный рантье.

Я растолкал их и пустился в пляс. Я станцевал для неё «Морской бриз» с притопом. Без передышки выдал на цыпочках «Зарю». Закружился в залихватском, отчаянном «Птериксе на перепутье». И, наконец, исполнил строгий, классический «У ваших ног» с двойным подскоком и переворотом через крыло.

– Кто вы? – спросила птера, когда я, умаявшись, остановился.

– Меня зовут Кречень. Я свиновод.

Хором захихикали фабричный мастер, караванщик и мореход. Загоготал снисходительно столичный рантье. Я поспешно добавил:

– Два круга назад мой отец взлетел в облака. Я – хозяин гнездовья и вожак гнездовой стаи. А также владелец фермы с говорящими свинами.

Хихиканье и гоготание оборвались.

– Правда? – с интересом глядя на меня, переспросила моя избранница. – Значит, вы тот самый Кречень, о котором ходят слухи вот уже второй солнечный круг?

– Боюсь, что тот самый, – кивнул я и бросил конкурентам: – Ступайте прочь.

Слухи обо мне и вправду распускали самые что ни на есть несуразные. Шептались, что я якобы впал в свинство, днюю и ночую в хлевах и предпочитаю болтовню со свинами обществу себе подобных. Что, дескать, я прикрыл отцовское дело и перестал торговать говорящей скотиной оттого, что сам наполовину евин и рождён вне брачного союза от свиноматки. Некоторые сплетники не гнушались даже уверениями, что я в знак солидарности с друзьями-свинами себя оскопил.

– Олянка, – представилась птера и кокетливо всплеснула крыльями. – Знаете, у нас в гнездовье была говорящая свинка. Отец приобрёл её, когда мне исполнилось семь кругов. Возможно даже, купил на вашей ферме. Свинка долго жила с нами, но потом соседский хряк украл её и утащил с собой в лес. А вы правда больше не торгуете свинами, господин Кречень?

С торговлей живым товаром я и в самом деле покончил. С практикой оскопления свиного молодняка тоже. От отца я унаследовал значительный капитал, но приумножать его не собирался. Говорящие евины занимали меня с птенчества, я изучал их повадки и особенности, с каждым днём всё больше удивляясь неожиданным открытиям.

Молодые евины отличались друг от друга больше, чем юные птериксы. С младых когтей они разнились и внешностью, и темпераментом, и привычками, и умом. А ещё у них оказалась недюжинная тяга к познанию.

Я распорядился открыть для поросят обучатель и завезти в него книги. Время шло, сменяли друг друга лунные и солнечные круги, а я с изумлением наблюдал, как охотно зрелые особи в учебных классах натаскивают молодняк. И как жадно, взахлёб этот молодняк поглощает знания.

– Тебя интересуют говорящие евины, красавица? – спросил я Олянку, решительно перейдя на «ты».

– О да! Неимоверно интересуют.

– Тогда у меня есть, чем порадовать тебя.

В тот день, когда Олянка снесла яйцо, я подарил ей сотню говорящих подсвинков. В тот день, когда из яйца вылупился Сокорь, наш первенец, добавил ещё пятьсот.

Шло время. Издох от старости дряхлый Чик, полкруга спустя околел Гук, но их потомство не переставало удивлять меня и радовать. Говорящих свинов становилось всё больше, наблюдать за ними – всё интереснее и познавательнее. А особенно интересно и познавательно стало, когда я заметил, что среди свинов образуются пары.

– Тебе этого не понять, хозяин, – сказал угрюмый кряжистый евин по кличке Риз, выбравший себе самку, к которой никого больше не подпускал. – Я могу рассказать тебе, но ты не поймёшь.

– Ты всё же попробуй, – отчего-то почувствовав неприязнь, велел я.

– Хорошо. Если завтра твоя подруга взлетит куда вы там взлетаете после жизни, как ты поступишь?

– Обычным образом, – удивлённо пожал я плечами. – Дождусь брачных игр и выпляшу себе новую.

– А что ты будешь в этом случае чувствовать, хозяин?

Я пожал плечами вновь. Что тут можно чувствовать? Жизнь скоротечна, поколения птериксов сменяют друг друга с ходом солнечных кругов. Старики летят в облака, им на смену из яиц появляются на свет птенцы.

– Мне было бы немного печально, – сказал я. – К своей подруге я весьма привык.

Давать Олянке вольную я не стал – мне было спокойно и благостно с нею. Долгий и крепкий союз – вещь редкостная, я воистину мог считать себя удачливым.

– Ты не стал бы плакать от горя, хозяин? – спросил Риз. – Тебе не пришло бы в голову наложить на себя крылья?

– Да нет же! Что за глупые выдумки?

Теперь пожал плечами евин.

– Я же говорил, что ты не поймёшь.

– Да что тут понимать, – беседа неожиданно взяла меня за живое. – Нашей расе десятки тысяч кругов. Мы появляемся на свет из яиц, живём на земле, сколько каждому из нас суждено, и взлетаем, наконец, в облака. Так было, есть и будет. Мой долг – передать то, что у меня есть, своему первенцу, и я исполню его.