Текст книги "Зеркало для героев"

– Кто так говорит?

– Ну, неважно, читала где-то. Короче – представь себе кучу нитей, разложенную на ковре. Вот они лежат, большинство вытянуто в одном направлении, некоторые переплетены, некоторые завязаны узелками. Где-то в один слой, где-то толсто. Вроде как и держатся все вместе, но каждая нить – сама по себе, если потянуть, то она вытащится, а другие останутся. Понимаешь?

– Не-а.

– Мы движемся по твоей нити. К узелку, которым она завязалась с нитью убийцы. Но при этом мы перемещаемся и по ковру тоже. А на нём – узоры, ворсинки, крошки всякие, дырки моль проела, мошки всякие прячутся… Это реальность летума, она общая для всех.

– То есть всё, что происходит, происходит не только внутри моей головы? Хотя у меня и головы-то больше нет…

– Яна, большая часть того, что происходит со всеми людьми, происходит внутри их головы. Есть ли она у них, или нет.

– А моя нитка после этого узелка обрывается?

– Конечно, нет. Нити бесконечны. Твоя просто как бы уходит на изнанку, на другую сторону ковра. А потом, когда придёт время опять родиться, сделает стежок, опять выйдет на лицо.

– А когда мне снова можно родиться?

– Не знаю.

– А ты и твой папа – вы кто?

– В смысле?

– Ну… волшебники, или шаманы там, или экстрасенсы?

– Мы… Нас называют летумке, Яна. Ходящие по смерти. Мы можем быть и действовать в двух мирах. Видеть энергию летума и управлять ею.

– Слушай, а зачем вы убийц находите? Вам так положено?

– Ничего не положено. Мы свободны, как и все нормальные люди.

– А вас много?

– Не знаю… Знаю только папу и дедушек. Я спрашивала – папа говорил, что немного. Как альбиносов. Они редкие, но всегда есть.

– А почему вы все вместе не живете? Ну, кланом там. Или станицей?

– А альбиносы, например, что, со всего мира собираются и кланом живут? Ерунду не говори.

– А как такой, как вы, стать?

– Стать никак нельзя. Надо родиться. Папа говорит – летум в крови.

– А я смогу выбирать, где и у кого родиться?

– Нет. С изнанки ковра рисунка не видно.

– Слушай, вот бы я у тебя родилась. Было бы весело, да? Ты же будешь детей рожать?

– Нет.

– А сигарет точно не осталось?

– Нет.

– А что вы еще умеете? А вот как ты дерёшься и стреляешь – это тоже магия и летум?

– Нет, это ежедневные тренировки с четырех лет.

– А вы сами-то бессмертны?

– Нет. Слушай, Ян, спи давай уже. Пока ты не заснёшь, день не сменится и завтра не настанет.

– Спокойной ночи, Тань.

– Спокойной ночи, Янка.

Мы медленно ехали по аккуратной, полосато постриженной зеленой лужайке. Пахло травой и кварцем. Янка вертела головой по сторонам. Пожала плечами, поймав мой вопросительный взгляд. За деревьями показался красный прямоугольник, который оказался макетом старинного автобуса в натуральную величину, только плоским, двухмерным, как театральная декорация.

Бок автобуса состоял из множества дверей, на каждой из которых была большая репродукция картины и надпись «Проспект Ленина-КосмоЗоо». Я затормозила Мотю посередине, между Джокондой и Боярыней Морозовой.

– Ой, смотри, робот Вертер! – сказала Янка восхищенно.

Рядом с автобусом сидел печальный худой человек с длинным носом и ровно постриженными волосами до плеч. На нем был серебристый блестящий комбинезон, а на коленях он держал большую коробку бобинного магнитофона «Астра», у меня дома был такой же. Когда двигатель мотоцикла заглох, мы услышали, как хор мечтательных детских голосов поёт из магнитофона «Прекрасное Далёко».

– Отправляйтесь в КосмоЗоо, – по слогам сказал мужчина, и хитро посмотрел на нас исподлобья. – Вам туда.

Я ткнула Яну локтем в бок.

– Он хороший или плохой? Ему можно верить? И почему он робот-то? Вроде мужик как мужик.

Янка уставилась на меня, не моргая.

– Ты что, не смотрела, что ли? Ну ты, Тань, даёшь!

– Ха-ха-ха, – грустно сказал человек.

Я попыталась смущенно оправдаться, рассказать про поездку к бабушке, лето без телевизора, тренировки. Но тут одна из красных дверей распахнулась – за ней было море и пляж – и оттуда выбежал мальчик в школьной форме и пионерском галстуке.

– Миелофон у меня! – закричал он, увидев нас. Распахнулась другая дверь, с картиной, на которой пышногрудая женщина рассматривала себя в зеркале. Оттуда выбежали двое неприятных людей в желтых костюмах, крупный и мелкий с усиками.

– Пираты! – крикнул мальчик и бросился к двери с портретом Пушкина. За ней шел густой снег, и пионер скрылся за метелью еще до того, как дверь закрылась. Пробегая мимо нас, он уронил в траву черную коробку на длинном ремешке.

– На моего Мишку Зверева очень похож, – сказала я, провожая его глазами. – Только помладше.

Яна сильно покраснела, вздернула подбородок и посмотрела на меня с вызовом.

– Да! – сказала она. – Он мне тоже нравился. У нас в классе все девчонки следили за вашим романом. И все ему очень сочувствовали, когда ты его бросила после выпускного. Почему, кстати?

Я поморщилась от воспоминаний. Саднило. Вздохнула, глядя, как двое в желтом открывают дверь в снег и прыгают на месте, не решаясь бежать в холод. Наконец толстый отвесил маленькому подзатыльник, тот влетел в дверь и скрылся в снегопаде. Большой побежал за ним, дверь закрылась.

– Мишка в МГУ поступать собирался, – сказала я. – Он умный. Смелый. Веселый. Нечего ему за меня держаться. Пусть летит.

Яна погрустнела. Наклонилась, подняла из травы черную коробочку. Я не сразу поняла, что в мире изменилось – подул прохладный ветер, небо потемнело и детские голоса перестали распевать про далёко. Магнитофон играл «Кукушку».

Я напряглась, расстегнула кобуру и сняла с мотоцикла свой стальной посох.

Янка откинула крышку – внутри был большой синеватый кристалл, сияющий острыми гранями.

– Это же миелофон, – сказала она. – С ним можно читать мысли.

– Хорошо с тобой, да плохо без тебя… – пел глуховатый мужской голос.

В плоской кабине автобуса появился крупный дядька в желтом костюме. Он повернул к нам недоброе испитое лицо с глазами навыкате, черными, как жуки. Я вдруг поняла, что это и были жуки – огромные, глянцевые, накрепко вцепившиеся в кожу век шипастыми длинными лапами.

– Флипнем до космопорта? – задушевно предложил мужик. – Или садитесь уж, подвезу, чего ноги сбивать. Поздно уж. Хорошие девочки дома сидят. Носки вяжут, шарлотку пекут. Только шалавы, как вы, по улицам болтаются, ищут приключений на свою…

Когда я его застрелила, плоская громада автобуса завалилась на бок, упала в траву, растеклась черной водой, густой, как нефть. Янка, все смотревшая в блестящий кристалл, закричала, отбросила коробочку, та без всплеска упала в воду и мгновенно утонула.

Янка плакала.

– Я его мысли слышала, Тань. Как будто к нему в голову заглянула. Он куда-то на машине ехал. Про дождь думал – будет завтра или нет. Про борщ в холодильнике – радовался, что вкусный и что ещё его полкастрюли. Про футбол вечером по телику – полуфинал сегодня, Спартак-Марсель… Такие мысли все простые, обычные. Человеческие. Как будто он человек. А ведь он – нет! Он – чудовище, пожирающее других!

Я обняла её и она плакала на моём плече.

Пленка на бобине кончилась, но она продолжала вращаться, тихо и ритмично шелестя.

– Что есть человек? – спросил робот, поднимая к нам грустное лицо. – Форма или содержание?

Я пожала плечами. Я сама себя об этом часто спрашивала.

Дорога упиралась в гору, в пещеру на её склоне. Пещера была пуста – под ногами шуршали листья, очевидно натасканные какими-то домовитыми зверьками, по камням стекала вода. Голос гулко отражался от невысокого свода.

– Ну вот, добрались, а тут ничего нет, – сказала Яна и положила руку на холодную каменную стену, тут же отдернула, заломила пальцы. – Теперь что?

– Должен быть проход, – сказала я, доставая из рюкзака фонарик. – Ты была в таком ужасе, что его за собой запечатала. Но я найду.

Я обернулась к ней. В свете фонарика, под сводами пещеры, она выглядела маленьким и беззащитным ребёнком. Она обняла себя за плечи, её била крупная дрожь, губы тряслись.

– Подожди снаружи, – сказала я. – Я уже всё перенесла на карту, и дорогу, и озеро, и раскопки у горы, теперь летум зафиксирован и не сместится, мы не потеряемся.

Она кивнула и молча ушла к выходу. Я достала лопатку и рукоятью стала простукивать стены. Проход я нашла быстро – он был на уровне пола, заваленный камнями и листьями. Я убрала камни, откопала немного земли от входа – расщелина была ужасно узкой, как барсучья нора. Я посветила внутрь фонариком – проход загибался вверх, видно было недалеко.

Я тоскливо вздохнула, сняла куртку и портупею, зажала фонарик в зубах и полезла внутрь, стараясь ни о чем не думать, отрешиться от страха, ледяными волнами идущего по позвоночнику. Нора, к счастью, была совсем неглубокой. Носками ног я ещё чувствовала камни у края расщелины, когда голова показалась с другой стороны.

Здесь тоже была пещера и серый полумрак. Я повернула голову с фонариком – у стены стояла пыльная синяя машина, дальше росли какие-то колючие кусты и виднелись очертания большого предмета, вроде коробки или контейнера. В ней что-то пошевелилось, мелькнуло резким движением, я подскочила от неожиданности, и вдруг поняла, что застряла.

Я дёрнулась раз, другой, засучила ногами, в ужасе разжала зубы и выронила фонарик. Тот откатился к стене – она была оклеена модными коридорными обоями «под кирпичик». На стене было много фотографий в узких рамках. Это информационное богатство сейчас мне было ни к чему – я мычала и билась, не двигаясь с места, а нора, казалось, сжималась и стискивала меня все сильнее.

Дышать было трудно. Я не могла сдвинуться ни на сантиметр, не могла расправить плечи, не могла пошевелить руками. Внутренняя дисциплина рассыпалась, я паниковала и выла, как пойманное животное.

Я слышала тихий, исполненный злобы и безумия, голос под сводами пещеры. Он шептал мне, что я сучка, маленькая ничтожная тварь, и со мной только так и надо, давить меня надо, к ногтю меня. Я не знаю, сколько это длилось, но я совсем обессилела и отчаялась. Когда меня кто-то сильно потянул за ноги, я уже ничего не соображала.

– Ну тихо, тихо ты, – говорила Янка, и обнимала меня, и гладила по спине. – Всё, всё, я тебя вытащила, перестань. Конечно, страшно, ужасно так застрять, кто угодно бы штаны намочил. Ну Танечка, ну хорошая моя, ну успокойся.

Я хватала ртом воздух, скорчившись на земляном полу пещеры, горло хрипело и булькало. Я лежала у Янки на коленях, полубезумная, а она гладила меня по волосам, и всё говорила, говорила.

И мне казалось – это утешает меня моя мама, никогда не встреченная мною девочка из прошлого, вырастившая меня в своём теле и заплатившая за это кровотечением и смертью.

– Ты была как Винни-Пух, – говорила Янка. – «Потому что у кого-то слишком узкие норы», помнишь? Голова снаружи, лапы внутри. Но только такой ужасно мрачный Винни-Пух, худой, боевитый… в мокрых джинсах… в темноте… в загробном мире…

Я рассмеялась и разрыдалась одновременно, дрожь прошла, я поднялась на ноги, они выдержали. По стеночке я вышла из пещеры, всё вокруг показалось ослепительно прекрасным – дорога, озеро, лес, дуновение ветра на моём лице.

– То, что нам нужно – за стеной, – сказала я. – Но я не знаю, как туда попасть. Проход – ловушка, он теперь стал еще уже, мне не пролезть никак. Я не знаю, как дальше. Совсем не знаю, хоть плачь. А сдаваться нельзя.

Яна прищурилась, глядя вниз, в долину.

– А если бы стены не было? – спросила она. – Если бы мы её взорвали?

Я проследила за её взглядом – она смотрела на лагерь археологов. Как раз в эту минуту там прогремел взрыв, в воздух поднялось пыльное облако.

– Пойдем торговаться за динамит.

– Нам нечем торговаться, – сказала я, снимая с мотоцикла стальную жердь и следуя за ней вниз по дороге. – У нас ничего нет.

– Надо попробовать, – ответила она решительно. – Что-нибудь придумаем.

– А что они вообще тут раскапывают?

– Древние сокровища, – сказала Янка, не оборачиваясь. – Батя недавно видик достал, а у мамы в магазине видеопрокат открыли. Мы «Индиану Джонса» раз сорок посмотрели.

– Слушай, а в озере можно искупаться? Ну и… постирать?

Яна посмотрела на серебристую поверхность озера и повернулась ко мне.

– Наверное, не стоит. Недавно попалась кассета с «Челюстями». Очень впечатляющее кино. Лучше в речке. Там, где мелко совсем.

– Акулы в море живут, – сказала я. – В соленой воде.

Янка пожала плечами.

– Вода и вода. Глубоко же.

Не знаю, действительно ли в эту минуту мелькнул в блестящей ряби озера темный плавник и огромная зубастая пасть, или мне только показалось.

– Нет, извините, юные леди, но динамит нам нужен самим, – говорил загорелый плечистый археолог, сдвигая шляпу на затылок. У него были изумительные ровные губы в окружении тёмной щетины. Под незастегнутой рубашкой виднелись литые мышцы груди, переходящие в кубики пресса. Я сглотнула и заморгала.

– Он вам не нужен, вы ненастоящие, – допустила Янка грубую дипломатическую ошибку. Красавец хмыкнул, сплюнул в пыль, заложил большие пальцы за ремень.

– Идите, куда шли, дамы, – сказал он ровно. – Нам некогда спорить с сумасшедшими. Мы вот-вот доберемся до внутренней камеры тайной пирамиды. Там, в саркофаге мальчика-фараона, ждёт нас гигантский рубин «Кровь Ра».

За его спиной уходил вдаль огромный пыльный лабиринт из песчаника. В ближайшей к нам части его пол был сложен из блоков с вырезанными на них буквами. У нас на глазах мужик в белой чалме начал переходить на другую сторону, ловко прыгая с буквы на букву. Внезапно пол под ним провалился, он закричал, несколько секунд балансировал на краю, но потом все-таки упал в тёмный разлом.

– Никак не запомнит, как пишется «Анубис», – равнодушно сказал красавец и закурил сигару. – Можно перейти и через «Ра», но буквы всего две, надо очень далеко прыгать.

Мой взгляд упал на походный стол в тени высокого полевого шатра. Я прошла к столу и подняла с него небольшую серебряную флягу. На дне её что-то плескалось, я, не глядя, вылила остатки на землю.

– Эй! – крикнул археолог. – Это адское пойло, но оно моё! Что вы делаете?

Я показала ему пустую флягу, достала нож и приложила лезвие к запястью.

– Кровь Ра, – сказала я. – Я – летумке, она течет в моих жилах. Я знаю, что она значит для вас. Я наполню и отдам вам эту флягу, если вы взорвете стену в пещере.

Красавец побледнел сквозь загар, задохнулся, облизнул губы.

– Миледи, – сказал он, не сводя глаз с моего ножа. – За такую плату мы вам гору до основания сроем. Подождите всего минуту, я быстро ребят соберу, – и он бросился бежать, придерживая одной рукой шляпу, другой – хлыст на поясе. Площадку он пересёк в три мощных, невероятно длинных прыжка.

– Через «Ра» пошёл, – усмехнулась Янка. – Ну ты даёшь, Тань! Кровь!

И тут же забеспокоилась.

– Слушай, а они не нападут? А то свяжут тебя и будут себе цедить по фляге в день.

Я усмехнулась и перехватила свой тяжелый металлический посох в другую руку.

– Нет, – сказала я самоуверенно, как очень отрадно говорить и чувствовать в шестнадцать лет. – Все будет честно.

После трёх взрывов пещера стала куда шире, теперь по ней, наверное, можно было проехать на мотоцикле. Всё было покрыто слоем каменной крошки, воздух пах серой. Янка остановилась, дрожа и глядя в полумрак впереди, туда, где нить её жизни завязывалась узелком с жизнью другого.

Я шагнула к ней и взяла её ладонь своей забинтованной рукой.

– И если есть порох, дай огня, – тихо сказала я.

– Вот так, – эхом откликнулась Яна. – Вот так.

Рука в руке мы вошли в пещеру убийцы.

Мой фонарик лежал на полу, я подняла его и пошла рассматривать картинки на стене. Снимков было много, они были чёрно-белые, в старинных рамках, на которых белели таблички с подписями.

«Мои разлюбезныя супруга и дочь» – строгая женщина с высокой прической сидела на стуле рядом с девочкой-подростком примерно Янкиного возраста. Девочка мрачно смотрела в объектив. Я замерла. Я узнала её, несмотря на странную прическу и платье. Я узнала и женщину – она работала в гарнизонной библиотеке и пару раз отчитывала меня за задержанные книги. Я обернулась – я знала, знала эту синюю машину!

Прапорщик дядя Юра Орехов очень гордился ею, мыл её во дворе своего дома каждые выходные, а когда мальчишки играли в мяч, выходил на балкон с сигаретой и следил, чтобы игра велась на достаточном удалении от его драгоценной «шестёрки».

У него было круглое улыбчивое лицо, оттопыренные уши, на самодеятельных концертах он играл на гитаре песни Высоцкого… Я стояла у стены, замерев, не веря, в трансе, пока Янка не позвала меня.

– Таня, – сказала она напряжённо. – Таня, что… это? Кто это?

Тёмная форма у стены оказалась огромной клеткой. Забившись в её дальний угол, на нас смотрел мальчик лет шести, худой, большеглазый, одетый в какое-то полусгнившее рваньё. Я присела у прутьев.

– Сука! – внезапно выкрикнул мальчик с ненавистью. – Ты чего тут, а? А ну пошла отсюда, тварь!

Я повернулась к Яне, которая смотрела на мальчишку с ужасом и отвращением.

– Это его внутренний ребёнок, Яна. Он держит его здесь, запертым в том месте, из которого он убивает. Погоди-ка…

Я повозилась с большим замком. Он был очень ржавым. Мальчик бегал по клетке и плевался ругательствами. Яна зажала уши и отошла.

– Отойди подальше, – сказала я мальчишке, достала пистолет, прицелилась, выстрелила и потянула на себя развороченную дверь клетки.

– Выходи, – сказала я. – Ты свободен.

Мальчик смотрел на открытую дверь с ужасом.

– Сссука, шалава, тварь, – сказал он наконец.

Я вздохнула и пошла по пещере дальше. На стене висела красивая гитара, на верстаке рядом были кучей свалены струны, лежали недокрашенные модели самолётов и паяльник.

Яна смотрела на гитару и на её шее сочилась кровью узкая багровая полоса.

– Струна, – сказала она. – Душит и режет одновременно… Где там этот уродец мелкий?

Она дернула с верстака нейлоновую струну и бросилась к клетке с мальчишкой. Он только-только выбрался из-за двери, бочком, низко приседая, как обезьяна.

– На гитаре играть любишь? – закричала она и перетянула его струной, как плетью, воздух взвизгнул, обожженный её яростью.

– Яна, нет! – вскрикнула я. Мальчишка застонал, упал на пол, скорчился, закрывая лицо и поджимая колени к груди.

– Мама, не бей! – завизжал он. – Мамочка, не бей больше! Юра будет хорошим, Юра постарается, мамочка! Не бей!

Янка несколько секунд смотрела на него, потом села на пол рядом и разрыдалась. Мальчишка затих, потом тоже заплакал, негромко и жалобно. Я смотреть не могла, как они плачут – у самой горло сжимало – и отошла.

Зеркало стояло у самого входа в пещеру – тяжёлое, высокое, в старинной раме. В нем мелькали образы и тени – дорога, деревья, гитара, руль машины, чьи-то золотистые волосы.

– Мои волосы, – сказала Янка, подходя сзади. Мальчишка следовал за ней на полусогнутых, как собачка. – Когда я взяла в руки миелофон, то я его услышала, и он обо мне подумал. Вспомнил, какие у меня были красивые мягкие волосы, как они ему понравились. Теперь он возвращается к моему телу. Жалеет, что сразу не отрезал пару прядей. А что он с ними собирается потом делать, я тебе даже говорить не буду – слишком мерзко, а тебе ещё дальше жить.

Я задохнулась от ужаса: «Папа!» и заметалась по пещере. Папа ждал меня, он открыл и отпустил воронку летума уже восемь раз, это огромное усилие. Папа очень ослаб после госпиталя – он на третий-то этаж теперь поднимался с трудом и остановками. А Орехов был сильным и здоровым…

Я выбежала из пещеры и едва успела остановиться – за коротким карнизом лежала пропасть, неширокая, метров пять, но уходящая глубоко вниз, в темноту. Я закричала в отчаянии, раскачала летум вокруг, выбросила вверх руки, впервые чувствуя, как глаза меняются, краснеют, наливаются тяжёлой магией нашего рода. Я вобрала в себя весь мир, весь свой страх, всю свою любовь, ударила ими по летуму и порвала его.

Прореха белела передо мной – сразу за пропастью, на той стороне. Не долететь, не допрыгнуть. Сквозь дыру я видела папу – он сидел под деревом, рядом с Янкиным телом, отдыхал с закрытыми глазами. Сзади к нему, как в замедленном кино, крался дядя Юра Орехов в тёмном спортивном костюме, с капроновой струной в руках. Время вне летума было сжато в разы – если бы я могла сообразить, что сделать, я бы могла успеть, но сейчас я лишь смотрела, как медленно и неотвратимо убийца приближается к моему отцу. Я застонала от ужаса и беспомощности.

– Таня, мотоцикл, – сказала Яна. – Разгонись и прыгни, как Индиана Джонс.

Я развернулась и побежала к Моте.

Двигатель взревел, я пригнулась, пролетая сквозь пещеру – Янка вжалась в стену, прижала к ней мальчика, чтобы он не попал мне под колёса. Сердце ухнуло в пропасть, но мотоцикл пролетел по-над, ударился колесами о камни на другой стороне – я заорала, когда ударная волна прошла болью по моему телу, начинаясь в самой чувствительной точке. Мотоцикл встал на колесо, разламываясь, теряя коляску, падая на бок, выбрасывая меня из седла. Я сильно ободралась о камни, но, вроде бы, ничего не сломала. В прорехе реальности передо мною прапорщик Орехов накинул струну на шею моего отца и потянул её на себя, осклабившись от напряжения. Папа захрипел, распахнул глаза, еще красные, полные летума, его шею прорезала глубокая полоса, струна входила в плоть все глубже.

– Нет, нет, – стонала я, выдёргивая пистолет, но руки дрожали, папа был между мною и убийцей, я не могла прицелиться. Громкий крик сзади заставил меня обернуться.

Маленький мальчик стоял на краю обрыва, над пропастью, раскинув руки, и смотрел прямо на меня.

– Юра будет хорошим, – сказал он, наклонился и упал вниз. Янка завизжала. Дядя Юра покачнулся, отпустил струну – папа упал на землю, как пустой мешок – попятился, хватая воздух ртом. Его голубые глаза выпучились, как будто он внезапно ощутил удар невероятной силы.

Думаю, меня он увидеть так и не успел – я выстрелила, еще не пройдя в портал. Раз, другой, третий – две в грудь, одну между глаз. На полмгновения, до того, как нажать на курок, я задумалась над тем, кого убиваю – но тени летума и мое чувство справедливости сказали «да». Трижды.

Я выпала в реальность на опавшие, сожженные жарой листья рядом с папой. Он дышал и медленно приходил в себя. Летум закрывался, я видела, что пропасти за ним уже не было, что Яна подошла к краю и стоит прямо перед белой прорехой. Она смотрела мне в глаза – и я поняла, что не могу дать ей исчезнуть в бесконечности, не хочу жить, понимая, что никогда её не увижу.

– Да, – крикнула я ей. – То, что ты спрашивала – да! Прыгай!

– Нет, – прохрипел папа, но Янка уже прыгнула. Она вырвалась из летума, перестала быть видимой в нашем мире, но я чувствовала, что она здесь, за моим правым плечом.

– Дура, – сказал папа. – Но и молодец. Молодец, Танюш!

Он обнял меня одной рукой, притянул к себе и поцеловал в затылок.

– Там был ребенок, – сказала я, глядя на труп дяди Юры Орехова. Из его груди начинала прорастать серая воронка летума – пока еще совсем маленькая, но быстро набирающая обороты. – Там был запертый мальчик. Он упал в пропасть. Его больше нет?

– Он всегда есть, – глухо сказал папа. – Только он и есть. Все всегда возвращается к нему. Ну чего ты плачешь, дочка?

– Мотю жалко, – сказала я первое, что пришло в голову.

– Ой, да знаешь, сколько у нас ещё будет этих моть, – отмахнулся папа. – Помоги-ка подняться…

Через девять лет, весной когда мне исполнилось двадцать пять, я случайно встретила в Москве Мишку Зверева. Я шла по Арбату, а он стоял у лавочки, на которой сидели его друзья, и размахивал руками, что-то рассказывая. Когда его взгляд упал на меня, он замер на несколько секунд, а потом подбежал ко мне и обнял крепко-крепко. На нем было длинное черное пальто и дурацкий шарф в желто-зеленую клетку. Когда он отпустил меня, я увидела слезы в его глазах, и с большим удивлением почувствовала их и в своих.

Папа разбился на авиашоу три дня спустя. Всё, чем он был – человеческое и больше – смялось и сгорело в ударе о землю истребителя, огненным гвоздём вбитого в подмосковный лес, взорвалось облаком раскалённого металла, ушло в небо чёрным дымом. Папины глаза, его смех, его крепкие руки и любовь, приведшая меня в этот мир – все это исчезло в одну секунду, как и не было, в ослепительной серой вспышке, которую могли увидеть лишь такие, как я – тем, что в нас видит превыше человеческого зрения.

Я стояла в толпе, держась за Мишину руку, и с этой вспышкой летума закричала, окаменела, и впала в тяжелый ступор. Папина смерть упала на меня немыслимой тяжестью, чувствовать и дышать сквозь неё было невозможно.

Мишка отвёз меня к себе домой, взял отпуск и не отходил от меня неделю, поил, переодевал и пытался кормить с ложечки питательным супом. Тяжесть поднималась с груди, мне было легче с каждым днём, и в какой-то момент я поняла, что снова могу дышать и улыбаться.

Через пару месяцев мы с Мишкой, голые, перекатывались по большой кровати. Это тоже был огонь, мы извивались языками пламени и плавились от наслаждения. Он замер на секунду – его лицо было так близко, что я не могла на нем сосредоточиться.

Был лишь взгляд, полный любви, и в нем было мое прошлое и будущее, память о том, как мы вместе взрослели и предчувствие того, как мы вместе состаримся. И сила, и спасение.

– Ты уверена? – прошептал он.

– Да, – сказала я, подаваясь в него всем телом, окончательно сплавляя нас в одно. Он застонал, вжимая лоб в мою шею, сгорая, подчиняясь, освобождась.

Девочка Яна, мой любимый призрак, снялась с моего плеча, засмеялась и нырнула в плоть.

Беременность утомляла меня, я много спала и видела яркие сны. Мы с папой, иногда и с Янкой мчались на мотоцикле «Урал» через поле золотой пшеницы, колёса подпрыгивали на ухабах. Папа учил меня рыбачить, показывал на поплавок, улыбался, когда я с усилием вытягивала из воды вместо рыбы большую сердитую черепаху. Она срывалась, падала, по поверхности расходились круги…

– Тань, ты опять стонала во сне, – говорил Мишка и приносил мне на подносе яблоко и мятный чай.

Янка родилась красивой и здоровой. Миша плакал и считал крохотные пальчики, и целовал каждый. Конечно, она ничего не помнит, ребёнок как ребёнок. Новая плоть затирает всё, что было, человек начинается с нуля, иначе невозможно. Но иногда она подолгу смотрит на меня, и я замираю. Как будто она вот-вот о чём-то спросит, но никогда не спрашивает.

Она очень любит песню «Кукушка», как ее поет Земфира, я ставлю ей диск, Яна подпевает, кружится, сжимает кулачки. Кивает, улыбается чему-то.

Мы сильно повёрнуты на её безопасности, много с ней разговариваем, проводим учения вроде «незнакомец хватает тебя за руку, как ты завизжишь?» Она визжит отлично, уши надолго закладывает.

Я слежу за газетами, смотрю новости, проверяю ленту в интернете. Иногда вижу там то, чего боюсь, руки падают на колени, я сглатываю и смотрю в стену. Говорю тогда Мишке, чтобы брал отгулы, потому что мне нужно «на рыбалку». Пакую рюкзак, вывожу из гаража красную «Хонду» с приторочеными сбоку удочками и стальной полутораметровой жердью.

Еду и высматриваю над полями, за деревьями, по-над речками серую, искрящуюся, видную только мне воронку летума.

Их обычно заметно издалека.