Текст книги "Зеркало для героев"

Кинозвезды из неё не вышло, если только не считать звёздными два-три эпизода в массовке. Зато из неё вышла первоклассная транжира и стерва. Два долгих года Мегги усердно скупала наряды и украшения, затевала семейные склоки, закатывала истерики и путалась с проезжими коммивояжерами. На третий год моё хвалёное, свойственное садовым гномам терпение от этих непотребств иссякло. Однажды, когда Мегги возвращалась домой за полночь после свидания с очередным поклонником, я метнул ей вдогонку лопату и не промазал.

– Этот твой богомерзкий урод! – наутро кричала на Кристофера Мегги. – Я знаю: это он меня подстерёг. До чего же мы дожили – глиняная тварь охотится на собственную хозяйку!

Кристофер мог бы возразить, что Мегги мне не хозяйка. Но он был робким и любил её, а потому возразить не посмел.

– Дорогая, ну что такое ты говоришь, – привычно мямлил Кристофер. – Успокойся, пожалуйста. У Гарри Толстуна и в мыслях не было тебе навредить, тем более что у него и мыслей-то никаких нет и быть не может. Взгляни: вон он, Гарри, стоит, где всегда, охраняет сад. Видимо, с дерева попросту упала ветка. Небольшой ушиб, это совсем не страшно.

– Ушиб?! – негодовала Мегги. – Да у меня теперь на черепе останется шишка. Значит, так: или ты немедленно избавляешься от этого урода, или ноги моей здесь больше не будет.

От меня избавились. Я больше не мог приносить людям счастье, потому что стоял в пыльном углу на чердаке. В соседстве с оставшейся от издохшей клячи сбруей и грудой вышедших из моды и отправленных Мегги в отставку жакетов, блузок и платьев.

Я стоял и стоял в углу, день за днём, месяц за месяцем, год за годом, лишь изредка слезая с постамента, чтобы размять терракотовые ноги и поглазеть в чердачное окно. Оно было круглым, изнутри затянутым паутиной, а снаружи замаранным следами вороньей жизнедеятельности. Мне было немного стыдно, так, будто я подглядывал в замочную скважину. И, тем не менее, я в это окно глазел. И потому, что прикипел душой к поместью Маргарита и его обитателям, и потому, что всё ещё надеялся когда-нибудь принести им счастье, хотя и не шибко верил, что мне это удастся.

Я видел, как несли на кладбище старую Дженни. Видел, как запойно пьёт Кристофер, заметно сдавший и опустившийся после того, как от него сбежала рыжая стерва Мегги. Видел, как год за годом стареет так и не вышедшая замуж Сюзанна. И горевал оттого, что в саду не бегают больше дети.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды утром старая Лиззи не обнаружила у ворот в каменной ограде перетянутый голубой лентой свёрток. Звуки, которые издавало замотанное в него существо, были настолько пронзительны, что, пробившись через чердачное окно, заставили меня спрыгнуть с постамента, сорвать паутину и приникнуть к стеклу.

Так у нас появился Бенедикт, хотя что подкидыша зовут именно Бенедикт, я узнал, лишь когда ему сравнялось шесть лет и у ворот затормозил крытый тентом фургон. Я смотрел, как из фургона одну за другой извлекают громоздкие коробки, как их распаковывают, и мне было скверно на душе, так скверно, как только может быть на душе у отслужившей своё вещи, покрытой сколами и трещинами, с выцветшей облупившейся краской.

Из коробок извлекли гномов. Садовых гномов, шесть штук. Это были нелепые и несуразные безделки в красных колпаках, с умильными гримасами, застывшими на глуповатых физиономиях.

Я не стал смотреть, как этих шестерых несли в сад. Я забрался на постамент и попытался забыться, чтобы хоть как-нибудь унять невесть откуда взявшуюся мучительную боль в терракотовом нутре. Я стоял на постаменте, глушил в себе эту боль и думал, что, наверное, так умирают гномы. А потом чердачная дверь вдруг отворилась, и я пришёл в себя.

– У нас есть ещё один гном, Бенни, сынок, – сказала протиснувшаяся в дверь Сюзанна вихрастому и веснушчатому мальчугану. – Сорок лет назад нам с Кристофером его подарил твой дед, собираясь на войну. Этого гнома зовут Гарри Толстун, вот, взгляни.

– Он совсем старый, – растерянно проговорил мальчуган. – И совсем не похож на тех, других. Мне кажется даже…

– Что кажется, сынок?

Бенни пригладил вихры и сказал решительно:

– Мне кажется, он особенный. Давай отнесём Гарри в сад, мама. Пускай он командует остальными.

Так я снова занял своё место, рядом с беседкой, под яблонями. Правда, командовать мне оказалось некем – шестеро новых гномов были попросту сошедшими с конвейера декоративными украшениями, заурядными и бездушными изделиями made in China.

Поэтому я вновь в одиночку охранял сад, поправлял по ночам клумбы, воевал с воронами и ждал, когда настанет час принести людям счастье.

* * *

Когда Бенедикту исполнилось двадцать два, оловодобывающая компания прогорела.

– Нам не выплыть, мама, – понуро сказал Бенедикт Сюзанне. – До банкротства остался месяц-другой, Маргариту придётся продать, чтобы покрыть долги.

К нам снова, как было когда-то при Мегги, зачастили коммивояжеры, правда, теперь они назывались агентами по купле-продаже недвижимости. Агенты приводили с собой покупателей, которые дотошно осматривали дом, а потом праздно шатались по саду, жалуясь на инфляцию и дороговизну. В результате покупатели убирались восвояси ни с чем, а обитатели Маргариты с каждым днём становились всё более мрачными и унылыми.

Так продолжалось до тех пор, пока у нас не появился старичок-нотариус из Труро, в потёртом на локтях старомодном сюртуке, пенсне и с видавшей виды тростью.

– Позвольте, а это что? – осведомился нотариус, постучав тростью по моему постаменту.

– Садовый гном, – пожал плечами Бенедикт. – Мы зовём его Гарри Толстун. Гномов у нас семеро, Гарри из них самый старый.

Старичок протёр пенсне.

– Я видел остальных, – осторожно проговорил он. – Но меня интересует именно этот. Насколько он старый?

– Не знаю точно. Это важно?

Нотариус стянул с носа пенсне, пристально посмотрел на Бенедикта снизу вверх и сказал:

– Может статься, вы даже не представляете, насколько.

* * *

Я стою на постаменте в бодминском краеведческом музее, под стеклом. Графство Корнуолл выкупило меня за миллион фунтов стерлингов – ровно за ту сумму, которую Бенедикт просил с покупателей за поместье. Я оказался уникальным антикварным изделием, единственным сохранившимся из первой, пробной партии садовых гномов, изготовленных в мастерской рыжего шваба Филипа Грибеля. Другими словами, самым старым и самым ценным из всех садовых гномов на Земле.

Мне сто пятьдесят лет, я мудр, осторожен и осмотрителен, как и свойственно лучшему представителю моего народа. Мне есть чем гордиться, хотя и немного грустно оттого, что я уже не садовый гном, а музейный, а значит, счастья в дом больше не принесу. Да и как, спрашивается, его приносить, стоя под стеклом?

Меня отреставрировала светловолосая миниатюрная девушка по имени Кэтрин. Она часто беседует со мной, хотя и знает, что я не умею издавать звуки. Я думаю, она, единственная из всех, догадывается, что у меня есть душа. А возможно, догадывается, что, кроме души, есть и хобби.

Когда моему музейному существованию исполнилось шесть лет, Бенедикт пришёл навестить меня. Он долго молча стоял передо мной, затем провёл ладонью по стеклу.

– Спасибо, Гарри, – тихо сказал он. – Знаешь, нам тебя не хватает.

– Вам нравится этот гном? – услышал я голос Кэтрин. – Хотите, я расскажу вам его историю?

Бенедикт обернулся.

– Я знаю его историю. Этот гном раньше принадлежал мне. Но я подумал…

Он замолчал. Они с Кэтрин стояли и глядели друг на друга, а я смотрел на них и думал, что вдруг… Что вдруг мне удастся. Ещё один раз…

– Что вы подумали? – разомкнула, наконец, губы Кэтрин.

– Я… – замялся Бенедикт, – я подумал, что хотел бы выслушать историю Гарри от вас. Может быть, вы согласитесь рассказать мне её сегодня вечером?

♀ Облако в серебре
Ольга Рэйн

Когда он все-таки подарил мне эту машину, я чуть с ума не сошла.

Стояла рядом в коротком открытом платье того же оттенка серебра, что и ее гладкие бока, на каблуках шестидюймовых покачивалась, рот открыт буквой «о» – вроде от потрясения. Руками всплеснула, будто это не я в его недалекую немецкую голову мысль об этой машине битый месяц кувалдой забивала – каталоги открытыми оставляла, намекала, ахала и охала, пыталась ее рисовать в блокноте – вроде как ее формы у меня из головы не идут.

Ну, добилась!

А он на красавицу мою опирается, головой своей здоровенной кивает – аж уши от гордости светятся! А на словах бу-бу-бу – мол это ничего, ерунда, вот честь быть тобою любимым – это дорогого стоит, и вот эта прекрасная попка должна прижиматься только к лучшей немецкой коже. И с двусмысленной улыбкой – цап меня за упомянутую красоту.

На беду, как раз в эту минуту из ресторана «Синяя монашка», около которого моя прелесть была припаркована, выходил самый неприятный из корреспондентов мерзейшего таблоида «Сан», Том Прик – он, наверное, даже в сортир без фотоаппарата не ходил. Тут же щелк-щелк, к выходным моя стиснутая на удивление волосатыми руками херра Флейшера задница стала украшением передовицы.

«Британская старлетка для толстого немецкого херра».

Ну, мне-то что – плохой рекламы не бывает, а такую дорогую машину в подарок получить не каждая заслуженная шекспировская актриса может. Даже наоборот – чем заслуженней, тем меньше шансов. А бедный мой Вернер тут же отправился обратно в Дюссельдорф заглаживать неизбежный семейный скандал – фрау у него была совершенно неистовая в ревности. Да так там и остался, на коротком супружеском поводке.

Но это потом было, а тогда, в тот вечер, я расплакалась от радости, очень аккуратно, чтобы макияж не поплыл.

– Ты совсем рехнулся, дорогой мой Вернер, – говорю. – Это же… это…

– БМВ 3200, – он чуть не лопался от гордости. – Сто шестьдесят лошадиных сил, четырехступенчатая трансмиссия, выпущено всего шестьсот три штуки, в прошлом году три последних, и вот…

Я кинулась благодарить. После ужина сразу к нему поехали, и я ему наконец позволила то особое, чего он долго добивался. Его так раззадорило, что он ревел, как дикий бык, и потом меня еще три раза будил.

Утром я впервые проехала по лондонским улицам на своей душеньке. Верх опустила, хоть и холодно уже было, и платье тонкое. Мерзла, но наслаждалась. Кое-кто меня узнавал, особенно на светофорах – стоят люди, ждут, скучно, а тут такая красавица на такой красавице.

– Лена Марджери, смотрите, это же Лена Марджери из «Одиночества павлина»!

– Ой, она и в жизни очень хорошенькая!

– Лена! Меня прокати! Умчимся в закат! Согласен быть твоим рабом до конца своих дней!

– Ух, какая машина! И баба вроде знакомая, где-то видел ее.

И хотя я морщилась, пытаясь найти безболезненное положение пятой точки на «лучшей немецкой коже», оно того стоило!

Кажется, никогда еще я не была так счастлива, как в это октябрьское утро.

Зачем я связалась с Гаем Орбсом? Знала ведь, что он полубезумен и дозу увеличивает по экспоненте.

Захотелось отметиться в «новой волне» авторского кино, а то я в двух фильмах подряд снялась – «Смертельные ульи: пчелы-убийцы» и «Нападение зеленой слизи», да еще и не в главных ролях. Решила добавить элитарности в свою кинокарьеру, дура.

И вот – гениальный режиссер и его будущая муза уезжают из столицы куда глаза глядят в поисках вдохновения. Потихоньку, чтобы не пронюхали папарацци. Машину мою взяли, конечно.

– Увези меня в такое место, чтобы я ахнул, – сказал Гай. – Место, которое – как ты, похожее на твою душу…

Ну кто тут устоит?

Есть такое место в Уэльсе – холмы и скалы, ветер и облака, несколько домов и церковь десятого века, строгая и замшелая, старый лес. Я туда раньше каждое лето ездила к дедушке, чудесней края не видала.

Я вела, Гай ширнулся уж не знаю чем и спал до самого Страдфорда. Проснулся резко и долго смотрел на меня безумным взглядом, будто в голове у него последние шестеренки рассыпались, будто он не знал, кто я такая, кто он такой, и в каком измерении мы мчимся по темнеющему шоссе со скоростью шестьдесят миль в час. Мне страшно стало – ужас, под ложечкой засосало.

Потом взгляд у него вроде прояснился.

– Останови-ка, – говорит. – Дай я поведу.

Как режиссера и любовника я его уже узнала хорошо – спорить с ним было, как грузовик в гору толкать. Затормозила, пересела.

Гнал он быстро, почти сразу свернув на проселочную дорогу. Они узкие, извилистые, с высокими сплошными кустами по сторонам. Луч фар выхватывает из кромешной тьмы небольшой кусочек, и в этот освещенный коридор ты несешься, как в тоннель на тот свет, который, я читала, видят люди, откачанные от клинической смерти.

Какая-то зверушка себе на беду решила навестить друзей на другой стороне дороги. Бум! Я взвизгнула – и за кролика или лисичку, и за свой бампер. Гай покосился на меня так, что у меня сразу язык к нёбу примерз.

Наконец остановились, резко свернув с дороги и пропрыгав еще минут десять по ухабам. Темнотища везде – хоть глаз выколи. Новолуние. Только наша приборная панель и светится, пахнет рекой, и вроде какие-то строения рядом угадываются в свете фар.

– Темнота, – сказал он. – Это хорошо. Она укрывает грехи. Закрой глаза, Лена.

Я закрыла. Он меня поцеловал, очень нежно.

– А теперь открой рот.

Я такого не любила, но у него, с наркотиками этими, без подобной прелюдии и не получалось никогда. Я напомнила себе, какой гениальный артхауз Гай вот-вот снимет и как меня наконец заметят и похвалят сволочные критики, и открыла рот, округлив губы, как ему нравилось.

Он вложил в него совсем не то, что я ожидала, но среагировать на холодный ствол и страшный вкус металла я уже не успела – он нажал на спусковой крючок.

И хотя в таких случаях говорят «она умерла мгновенно», это мгновение может быть очень длинным. Очень-очень. Время – дело субъективное.

– Лена, милая, ну зачем тебе этот шизанутый наркоман? – говорила моя агент Дженет, олицетворение стереотипа «англичанки похожи на лошадей». – Вот три предложения на фильмы ужасов, такие контракты! «Пауки из пустыни» – целый месяц в Египте, в роскошном отеле…

Мои широко раскрытые глаза отражали черноту неба над нами, рот остался по-дурацки открытым, а теплые мозги и кровь стекали по сиденью, собираясь в лужу под «прекрасной английской попкой». На мне в ту ночь было то же серебряное платье с открытой спиной, в цвет моей красавицы-машины.

Тоннеля не было.

Я очутилась сразу везде и нигде, и главным усилием стало – удержать себя.

Я превратилась в облако, большое лохматое облако в бесконечном небе, и тут же солнце и ветер начали меня выжигать и размазывать по этой бесконечности, чтобы я истончилась, потеряла форму и суть, опять стала просто водой. Пролилась дождем, впиталась в землю, напоила новую жизнь.

Но я удержалась, я смогла. Всегда была упрямой дурой. Осталась облаком, зависла над лужицей света приборной панели машины в темном нигде, под плеск реки, шелест крон деревьев, уханье филина и ворчание бесчисленных ночных зверьков. Мужчина в машине удовлетворенно кивнул, одернул на женщине платье, поправил ей волосы, поцеловал ее в стынущую щеку. Женщина – я поняла это с предельной отстраненностью – была очень красива, и хотя задняя часть ее головы стала месивом крови и кости, нежное нетронутое лицо казалось лишь слегка удивленным.

Гай положил пистолет на колени, запрокинул голову к ночному небу и звучным, хорошо поставленным голосом стал читать стихи.

– Ибо крылья мои не сподобятся боле в небо взвиться, как птичьи, – читал он. – Научи нас вниманью и безразличью, научи нас покою. Молись за нас, грешных, ныне и в час нашей смерти. Молись за нас ныне, и в час нашей смерти[1]1
  Т.С. Элиот «Пепельная среда».


[Закрыть].

Он часто останавливался, чтобы покурить и один раз – чтобы ширнуться.

Когда он дошел до «и да будет мой стон с Тобою», уже начало светать.

Гай огляделся, завел двигатель – он взревел в предутренней тиши, но никто не услышал в этом глухом и заброшенном месте, на старой ферме с открытым амбаром, щерящимся сгнившими досками, с ржавыми доисторическими косилками, заросшими травой. Гай загнал машину в глубину амбара, опустил крышу, посидел еще немного рядом со мною, потом похлопал меня по ледяной коленке.

– Прощай, Лена, – сказал он. – Добрых снов.

Река была совсем рядом, широкая и быстрая в этом месте. Гай зашел в воду, не замечая холода, заплыл на середину, нырнул и не стал выныривать. Я чувствовала, как он тонул, как его горло свело мучительным спазмом после первого глотка воды, как загорелись и начали лопаться легкие. Но, умерев, он исчез для меня, исчез из этого мира, а я осталась.

У каждого свое посмертие.

Я могла сосредоточиться на нем и увидеть, как его тело лежит под гнилым деревом на дне неподалеку, сколько радости и пользы оно приносит многочисленным речным обитателям. Но через несколько недель течение утащило то, что осталось от Гая, вниз по Северну в Бристольский залив, и следить за приключениями ошметков плоти на раздерганном скелете мне стало не настолько интересно, чтобы оправдать огромное усилие, которое к этому приходилось прилагать.

Я осталась в тишине, растекаться по серому кожаному сиденью машины, которую так любила. Наверное, ничего в жизни я так сильно не любила. Ну, может только дедушку в детстве, давно, когда маленькой кудрявой девочкой сидела с ним рядом на диване в старой гостиной, а он не спеша читал мне «Волшебника из страны Оз», изображая разными голосами Страшилу, Льва и мышиную королеву.

На много миль вокруг не было ни одного дома, лишь пара проселочных дорог, но по ним редко проезжали машины. Я пыталась дотянуться до людей в них, пыталась угадать, кто они, по их внешнему виду, движениям, одежде, обрывкам разговоров. Это было интересно, но тяжело, чем дальше от точки, где физически находилось мое тело, тем тяжелее. Большую часть времени я пребывала в спокойном безвременье, которое никто не тревожил.

Солнце всходило и заходило над амбаром, лучи падали в проломы крыши, в них кружились пылинки, похожие на крохотные дневные звезды. Пошли дожди. Потом подморозило, но не сильно, река так и не замерзла. В амбар заходила лисица, обнюхивала машину, запах моего разложения был ей любопытен. Под старой гнилой соломой в углу зазимовали ежи.

По мере того, как моя мертвая плоть впитывалась в мою машину, я все отчетливее чувствовала ее вокруг, будто она становилась моим новым телом, стальным, алюминиевым, резиновым. Контур машины ощущался контуром меня самой – длинный капот, изысканный изгиб радиатора, мощное молчащее сердце двигателя. Сосредоточившись, я могла почувствоать и описать любую часть ее-себя, любую из тысячи своих деталей.

По весне поля до самой реки распахал трактором угрюмый старик-фермер. Я думала – он проверит амбар и навес и найдет меня, оба моих тела – страшный оскаленный труп в серебряном платье и блестящий серебряный кабриолет. Но он даже не подумал остановиться у старых построек.

Я смотрела на его желчное лицо, выцветшие прищуренные глаза под очками, дорогую и крепкую, хоть и старую, одежду. Он не носил обручального кольца. Работал быстро и без удовольствия. В кабине он держал маленький радиоприемник, который прокручивал между радиостанциями, стоило им начать передавать любую современную музыку, вроде Битлз или Роллинг Стоунз. Старик любил старые мелодии, довоенный джаз, любовные песни из тридцатых, когда группы назывались «дэнс-бэнд», когда Европу и Британию еще не протащило сквозь кровавое жерло второй великой войны, а сам старик был молод.

Наблюдая за ним, я решила, что он наверняка воевал, пожалуй, в пехоте, никогда не был женат, получил ферму в наследство и осел здесь, из года в год одиноко делая нелюбимую тяжелую работу.

– Сегодня ровно год с удивительного исчезновения двух молодых, красивых и влюбленных деятелей киноискусства, – сказала дикторша новостей из приемника, когда фермер убирал кукурузу. – Гай Орбс и Лена Марджери – взявшись за руки, они ушли в летнюю ночь и словно исчезли из нашего мира. Розыск не дал результатов, за целый год никаких следов так и не было обнаружено. Известная лондонская медиум мадам Агнес говорит, что специально входила в мир духов и не нашла там их присутствия. Самые безумные теории публиковались на прошлой неделе в газете «Сан» – от похищения инопланетянами до внезапной двойной амнезии. Так или иначе – Гай и Лена, если вы все еще здесь и слушаете радио, мы посвящаем вам следующую песню…

Синатра запел «По-моему». Мне очень хотелось послушать, я молила старика не переключать станцию, и когда его рука потянулась к колесику, я беззвучно закричала от разочарования. Реальность на секунду мигнула и я почувствовала, как возникла в кабине трактора рядом со стариком. И тут же развоплотилась обратно.

Он охнул, схватился за сердце, остановил трактор, полез в карман за нитроглицерином. А я спокойно, в тишине, дослушала песню, она принесла мне большое удовольствие.

Я надеялась, что Гаю в аду ее слышно не было.

Время субъективно.

Оно отмеряется событиями. Если их нет, то нет и времени.

Бывали зимы, когда река замерзала, но чаще всего – нет. Снег тоже выпадал нечасто и быстро таял.

Бывали лета, когда старый фермер сажал кукурузу, а бывали – что рапс. Я предпочитала рапс – поля цвели ярко-желтым веселым цветом, и на запах слеталось великое множество пчел, шмелей, мошкары и птиц, которые на них охотились. Это было интересно наблюдать.

Старый фермер перестал сам водить трактор и поля теперь пахали молодые наемные трактористы. По радио передавали новые песни – Стиви Уандера, группу Куин, а Аббу и Битлз – уже гораздо реже.

Один тракторист мне очень нравился – плечистый, сероглазый. Я за ним пристально следила, пыталась перед ним мелькнуть, может быть, направить его к себе, чтобы меня уже наконец нашли и вытащили из этого проклятого амбара, может быть, снова завели, сменили аккумулятор и резину, чтобы я могла помчаться по дороге, нагревая колеса, лаская гладкий асфальт…

Ничего у меня не вышло, я вздыхала ветром, плакала дождями, росла из земли гибкими молодыми деревьями, но на самом деле – ждала в полутьме.

Он приехал на крепком, хоть и не новом, джипе с грузовым кузовом.

Как только остановился, из кузова тут же спрыгнула здоровенная овчарка, спугнула лисицу, крепко спавшую в моем амбаре, с веселым лаем погнала ее к реке.

Мужчина стоял, уперев руки в бока, рассматривал старые строения и ржавый хлам вокруг с видом хозяина, готового взяться за новое дело.

Молодой – под тридцатник. Крепкий, загорелый, веснушчатый. Джинсы, клетчатый свитер – ох, неужели это – нынешняя мода? Взгляд умный и цепкий. Все осмотрел, сам себе покивал. Наверняка сносить решил, что же еще тут делать?

– Черчилль! Черчилль!

Пес-премьер министр прибежал, смешно вывалив язык.

– Давай в машину! Хоп!

Но Черчилль принюхался к амбару, заскулил. Человек потрепал его по голове, взял за ошейник. Пес потянул его в амбар, ко мне.

– Ну чего, чего там? – спрашивал он у собаки, а когда увидел, чего, ахнул и замысловато выругался.

– Вот это да! – крикнул он. – Ох, красавица какая! И в каком хорошем состоянии!

Это меня порадовало, как машина я действительно сохранилась великолепно.

Но когда он заглянул внутрь, и увидел, какая я там сижу – совсем не такая уже красавица и в состоянии, прямо скажем, так себе – то заорал, побежал наружу, поскользнулся и хорошенько выкупался в грязи.

Черчилль обнюхал меня, неодобрительно гавкнул и бросился к хозяину, который уже выбрался из лужи и сидел с ней рядом, пристально глядя внутрь амбара.

– Ох, – сказал он. – Ох. Что же делать?

О сути своих колебаний он рассказал мне на следующий день, когда приехал без полиции и без собаки, зато с брезентом, лопатой, топором, коробкой инструментов и канистрой горючего.

Начал он издалека, присев рядом с открытой дверью машины, закурив и мрачно глядя на то, что осталось от меня-человека.

– Ферма эта разорена, – сказал он, выдувая дым из носа, чего я всегда терпеть не могла. – Знаешь, за сколько я ее купил, когда умер старый Саймон Ли? За пятьдесят тысяч. Залог взял, зная, что банк меня обирать тут же начнет. Понимаешь, мечта у меня с юности – сельское хозяйство. Новые технологии. Теплицы, молочка, сеять под пленку… Индеек хочу разводить. Денег на переоборудование нужно море. А знаешь, сколько эта твоя БМВ сейчас стоит?

Я не знала. Но ведь он мне сейчас скажет, к гадалке не ходи.

– Сорок тысяч, черт, сорок тысяч фунтов, даже если через людей продать, без документов! Почти как вся моя чертова раздолбанная ферма! Но если я к тебе сейчас вызову полицию… Расследование, экспертизы, форензикс, машину по винтикам разберут, хрен я ее увижу…

Он докурил, достал из кармана толстые резиновые перчатки, расстелил у машины брезент.

– Ты же так давно мертва, – сказал он просительно. – Ну какая уже разница, кто тебя убил, а? А мне не для удовольствия надо, а для дела!

Он споро вытащил мои останки из машины – я действительно была мертва очень давно и не доставила ему особых неприятных ощущений, тем более, что с самим фактом моей смерти он уже очевидно смирился. Завернув кости в брезент, он тщательно осмотрел все сиденья, снял пассажирское и сжег его у амбара, порубив на дрова упавшую дощатую дверь и часть навеса. Вырыл неглубокую могилу под молодым кленом у реки, похоронил меня, набрал камней и обложил ими могилу.

– Прости, – сказал он. – Я буду тебя поминать. Кем бы ты ни была.

Еще через несколько дней он приехал на эвакуаторе и, попрыгав и попотев пару часов, в одиночку загрузил на него мое второе, металлическое тело, которое я теперь ощущала собою куда сильнее, чем старые рассыпавшиеся кости.

Укрыв меня брезентом, он долго куда-то ехал, а доехав, звонил по телефону и разговаривал у открытого окна.

– Да. Да. Наличными. Как тридцать две? Сорок! Нет. Нет. Ну ты сука! Ладно, тридцать пять.

А я радовалась, что наконец вырвалась из амбара, и хотя фермерский дом стоял на самом краю крохотной деревушки – я могла дотягиваться до людей, видеть их, пытаться угадать, кто они, что любят, чем живут. Слушать их музыку, их разговоры, их дыхание. Если бы мое машинное тело реагировало так же, как мое человеческое, автомобиль на эвакуаторе мелко дрожал бы от предвкушения.

Отремонтировали меня быстро – торопились успеть к ежегодному фестивалю классических авто, в конце которого проводился аукцион.

Мне, стоящей на помосте, так аплодировали, как до этого лишь раз в жизни – на премьере «Одиночества павлина», после которой меня включили в список «Пяти самых многообещающих молодых актрис 1966 года».

Мда. Не все обещания и многообещания исполняются.

По внешнему виду и поведению моего нового владельца я пыталась угадать, кто он. Высокий, в возрасте, но крепкий, в строгом кепи и твидовом костюме. Не курил, вел меня аккуратно, на пределе положенной скорости. Вытянутое лицо с большим носом, поджатые узкие губы… Я бы предположила – аристократ.

Мчаться по дороге было очень приятно, на долгих отрезках дороги возникало щемящее чувство полета, особенно когда сразу с холма. Я это ощущение помнила из прошлого, был один мальчик-осветитель, когда я только начинала и играла роли вроде «улыбчивая девушка в автобусе» или «гуляющая № 2». Массовка, в общем, но уже с упоминанием в титрах. Так вот – был он меня младше на три года, индус. Но когда мы раздевались и ложились в постель – или когда он целовал меня в проулках студии, где-нибудь в междустенье картонного Камелота – и сжимал мое тело, и таранил его своим… Тогда я тоже летела, как летела сейчас, и наслаждение раскручивалось, как праща, и запускало меня в открытый космос. А больше так никогда ни с кем не было.

Зато сейчас, когда мои колеса наматывали быстрые асфальтовые мили, а спину прижимал августовский ветер – так было каждую секунду.

Меня поставили в огромный гараж, где был припаркован еще с десяток прекрасных старых машин в аболютно сияющем состоянии. Радость оказалась недолгой, я тут же стала дешевой замарашкой, щекастой дурочкой, явившейся на бал в плохо перешитом мамином платье. Там были Мерседес Галлвинг, и Босс Мустанг, и сияющий, алый, как страсть, Астон Мартин шестьдесят четвертого года, на который я тоже в свое время очень облизывалась, но херр Флейшер бы не потянул.

Я стояла, замерев, изнывая от желания страсти, от потребности мчаться по дороге, казаться себе живой. Но все оказалось не так плохо – через пару недель вместе с тем, кто меня купил, в гараж вошел его кареглазый молодой сын, невысокий и улыбчивый.

– Поздравляю, Джим, – сказал ему отец. – Мы гордимся тобою. Получить такую работу сразу после Кембриджа… Ты молодец, сын!

И вручил ему мои ключи.

Джим водил уверенно, крепко.

Часто превышал скорость, попался лишь однажды за пять лет, и то умудрился уболтать полицейского – приземистого мрачноватого здоровяка. Тот пожурил нас, покачал головой и отпустил, мы уехали, а он смотрел нам вслед со странной тоской во взгляде.

У Джима была герлфренд, Кейти. Круглолицая, близорукая, с очень короткими ногами и руками, она очень любила Джима. Когда он оставлял ее одну в машине, она тут же прихорашивалась, быстро подкрашивала губы и пудрила нос, чтобы не блестел. Она с тоскливой завистью смотрела из моего окна на проходивших мимо лондонских модниц с изящными длинными ногами и начесанными по моде гривами волос. У нее были редкие волосы, она их стригла коротко. Ей казалось – Джим любил и хотел бы ее куда сильнее, если бы она была такой. Он любил бы ее с такой же страстью, как она – его.

Джим был с нею ровен. Они встречались трижды в неделю, ужинали в каком-нибудь дорогом ресторане – Джим работал инвестором в крупном банке. Иногда ездили в театр, часто – в кино. На прощание Джим ее аккуратно целовал, и раз в неделю поднимался к ней на пару часов, ночевать никогда не оставался.

Меня он любил сильнее. Мы часто ездили кататься, я и он. Джим опускал верх, и мы мчались, мчались из тесного Лондона – на север, на запад, с белым утесам, к зеленым полям, мимо древних курганов.

Тогда мне казалось – он был счастлив, только тогда, только со мной.

Мы ездили на большую вечеринку в Кембридж, встречу выпускников.

После Джим сидел в машине со своим старым товарищем, с которым они вместе с двенадцати лет учились в частной школе, а потом в университете. Они почти не разговаривали, просто сидели рядом, смотрели, как под набережной в свете фонарей течет река Кам, передавали друг другу бутылку джина, который пили неразбавленным прямо из горлышка. Товарищ Джима был очень смугл и светлоглаз, с чувственными губами и высокими скулами. Когда их пальцы на мгновение соприкасались на бутылке, оба вздрагивали.

– Я решил жениться, – сказал товарищ. – Через полгода. Она очень красивая. Ее зовут Памела. Приедешь на свадьбу?

– Нет, – ответил Джим, подумав. – Но я, наверное, тоже женюсь.