Текст книги "Зеркало для героев"

Разум Оливера отказался понимать происходящее, оставляя в памяти лишь смазанные куски. Пытающийся уползти по залитым кровью палубным доскам и волочащий за собой вывалившиеся из разорванного живота внутренности штурман – на кишках висели крысы и рвали сизую плоть. Вцепившийся в мачту матрос с кровавыми культями вместо ног. Другой, с надсадным криком переваливающийся через борт. Отчаянно отмахивающийся винтовочным прикладом сипай с обглоданным до костей лицом.

Оливер пришёл в себя, лишь когда вывернувшийся из-за бизани джемадар властно ухватил его за рукав и потащил за собой на ют.

– Быстрее! – крикнул он. – Помогайте мне!

На миг Оливер застыл, затем бросился к транцевому коушу с намотанным на него тросом, крепящим капитанский ялик. Вдвоём с сипаем они лихорадочно выбирали шкентель, и ялик, соскользнув с балки, послушно пошёл вниз, к воде.

– Куда, мерзавцы?!

Оливер рывком распрямил плечи. Окровавленный капитан с лишившейся пальцев правой рукой, левой наводил пистолетный ствол ему в лицо. Дьяволсон смеялся, уже не скрывая своего безумия, пожираемый им, как сотнями крыс.

– Сэр… – начал Оливер, но из-за его спины грянул выстрел, пуля вошла Дэвидсону в лоб. Грубое лицо капитана стало растерянным, детским, будто он увидел что-то огромное, чего никак не ожидал. Выронив пистолет, убитый полетел в воду.

Джемадар сунул пистолет за пояс, примерился, соскочил в ялик. Обернувшись, протянул Оливеру руки.

– Быстрее!

– Меня, меня возьмите! – оттолкнув Оливера, истошно завопил тощий Крючок. – Господин индиец, меня-я-я-я!

Секунду-другую джемадар, казалось, раздумывал над выбором. Затем выдернул из-за пояса второй пистолет и хладнокровно пустил пулю матросу в живот.

– Прыгайте! – крикнул он Оливеру и поднял весло, готовясь оттолкнуть ялик от борта.

Оливер оглянулся. Извиваясь и скуля, Крючок отползал к кормовой надстройке. Несколько крыс уже повисли у него на плечах, вцепились в затылок, одна, самая крупная, рванула за горло. Дюжина животных вдруг замерла, будто услышав немой приказ, одновременно развернулась и бросилась к Оливеру, щеря острые желтые зубы. Изнутри корабля, со средней палубы, раздавался вой, кто-то выстрелил, кто-то зарыдал молитву. Стонали умирающие, страшно, ритмично хрипели крысы. Оливер прыгнул.

Элизабет

Вода была горько-соленой, как слезы всех смертельно уставших, брошенных на погибель. Раньше считалось, что матросу негоже уметь плавать – если окажешься за бортом, то не утонешь быстро и по-христиански, а будешь длить агонию, отравляя душу надеждой. Я хорошо плавала, но понимала, что надежды нет. Когда силы кончились, легла на спину и стала смотреть на звезды – они были яркими, живыми, я будто бы не лежала на воде, а падала в небо им навстречу. Душа моя исполнилась смирения и благодарности Господу. После труб Второго Пришествия, когда океанское дно станет сушей, мы выйдем в сияние Иисуса – моя девочка-мать с черными от яда губами, отец с дырой во лбу и я – распухшая утопленница с выеденными рыбами глазами… Моей ноги коснулось что-то огромное, холодное, и смиренную готовность к смерти как ветром сдуло. Я завизжала, ушла под воду, забилась от ужаса быть растерзанной акулами. Плавник мелькнул над водой в лунном свете, потом еще один и еще – в спинах были круглые дыры. Из воды высунулись блестящие темные морды, защелкали, засвистели, я барахталась посреди дельфиньей стаи.

– Дживан бхавна… – прошептала я слова кормилицы, понимая, что происходит чудо. Дельфин подплыл ко мне совсем близко. Я робко протянула руку и коснулась его гладкой скользкой кожи. Он заклокотал, ткнулся в руку носом. Танушри говорила, что все животные чувствуют любовь к биению моей жизни. Я ухватилась за плавник – сначала неуверенно, потом крепко. Дельфин потянул меня сквозь воду – быстрее, чем шел «Неподкупный» на всех парусах.

Когда я соскальзывала, устав держаться, стая останавливалась, ходила кругами. Другой дельфин подплывал и ждал, когда я ухвачусь. Я слабела, все хуже замечала происходящее – луна сменилась жгучим солнцем, я глотала отравленную воду, мой мозг кипел, глаза ослепли. Я бредила, мне хотелось перестать двигаться, держаться, выживать. Я потеряла чувство времени – перед смертью оно течет иначе. Дельфины толкали меня носами, свистели, а я плакала и просила их оставить меня в покое.

– Лиззи, – сказал отец и поцеловал меня в лоб. – Прислушайся!

Сквозь агонию и бред я услышала шум прибоя и крики чаек. Я застонала и из последних сил ухватилась за плавник. Не помню, как я выбралась на берег, как долго лежала лицом в грязном песке, как ползла на четвереньках, пытаясь спрятаться от выжигающего света. Помню лишь, что заползла в грот размером с собачью конуру и забылась мертвым сном. Проснулась в темноте и прохладе, от мучительной, крутящей жажды, знакомой лишь тем безумцам, кто пил воду из моря. В свете луны побережье лежало передо мною – каменистый, безрадостный, пустынный берег. Вскоре я нашла ручеек, стекавший по скале в глинистую лужу глубиной меньше фута. Частицы глины скрипели на зубах, но вода была самым сладким и вкусным, что я пробовала в жизни. Я уснула там же, а пробудилась в утренних сумерках от запаха падали – через лужу на меня смотрели глаза шакалов.

– Мне все равно, – сказала я им. – Хотите – так жрите.

Шакалы подступили к воде, долго лакали, потом убежали, тявкая. Я снова напилась и ушла спать в темный грот. Я ела белый сухой лишайник со скал, жевала водоросли, воровала яйца у рассерженных чаек. Они били крыльями и кричали, но не бросались на меня. Я же всегда оставляла в гнезде два-три яйца.

Ночью был сильный шторм, я ушла с берега к своей Шакальей Луже – ее защищала от волн скалистая гряда. Вернувшись, я увидела, что на камни в полусотне ярдов от берега выбросило «Неподкупный». Я наблюдала за ним несколько часов – ничто не двигалось, только хлопали на ветру обрывки парусов. Корабль выглядел мертвым и смердел, как мертвец – приближаясь к нему по мелководью, я зажимала нос и боролась с тошнотой.

С верхней палубы трупы разбросало штормом, но внутри было настоящее царство смерти – изуродованные человеческие тела лежали повсюду. А ещё – сотни крыс, издохших, казалось, безо всяких на то причин. Я старалась не смотреть по сторонам, не думать, не запоминать. Из трюма я вытащила мешок риса и несла его к борту, когда сверху на меня что-то обрушилось, вцепилось, жутко вереща. Я закричала, нога поехала на чьих-то гнилых внутренностях, я чуть не упала, пытаясь отодрать от себя исчадие ада, но секунду спустя поняла, что это отощавший, обезумевший сэр Персиваль. Он, видимо, все это время прятался на мачте. Глаза у обезьянки были измученные, как у ребенка после страшной болезни.

– Ты мой хороший, – сказала я ему. – Всё, всё, плохое кончилось. Сейчас отнесу тебя на берег, напьешься. Теперь у нас будет огонь, много еды и одежды. А потом нас спасут, вот увидишь.

Сэр Персиваль доверчиво прижался к моему плечу и затих.

Среди трупов я все надеялась увидеть особенную крысу, большую, серо-рыжую, Крысиного Короля. Но его нигде не было.

Через неделю шторм разбил корабль в щепу, перемешал человеческие останки с крысиными, мокрый порох с дорогими пряностями, уволок в океан шелка и парусину, все праведное и неправедное, что когда-либо случалось на «Неподкупном». Я стояла на песке и смотрела на то место, где вчера был корабль. Сэр Персиваль поймал краба и тряс его в воздухе, а я почему-то думала об Оливере Валентайне – был ли он среди других мертвецов, или же море забрало его раньше?

А однажды вечером на горизонте появились паруса. Я перетащила на берег заготовленное дерево и бочонок смолы, костер горел ярко, столб дыма белел в свете луны. Я не знала дымовых сигналов, но пыталась их подавать, бегая вокруг костра и закрывая его большой корзиной. Она вскоре занялась и сгорела, я обожгла руку и не сомкнула глаз той ночью – молилась и надеялась. Утром я увидела, что корабль стоит на якоре в полумиле от берега, а ко мне направляется шлюпка с гребцами.

Молодой офицер на ломаном английском спрашивал меня, с какого я судна, что случилось, как я себя чувствую. Я лепетала благодарности, плакала и прижималась к нему грудью, чтобы пока не отвечать на его вопросы.

– Какая у вас прелестная… обезьянка, – краснея, говорил он. Сэр Персиваль корчил рожи и цеплялся за меня так, что было больно – он явно не хотел покидать надежную земную твердь и снова залезать в лодку.

– Вы – удивительная девушка, мисс Элизабет, – сказал капитан, высокий полноватый голландец с ярко-голубыми глазами. Он нежно поцеловал мою загорелую до черноты, исцарапанную руку. – Я уважаю ваше право хранить тайну. Вскоре мы будем в Кейптауне, вы можете сойти на берег и дождаться судна в Англию. Либо же… для меня будет честью показать вам Амстердам, мисс…

Отец говорил – мужчиной выжить легче. Впервые в жизни я усомнилась в его правоте.

– Я рад, что нам удалось оказать вам помощь в трудную минуту, – продолжил капитан. – Удивительно, но всего неделю назад мы подобрали в море еще одного человека – бедняга был едва жив. Ялик с «Неподкупного», мисс. Мы так и не смогли понять, что же случилось с кораблем. Кажется, был кровавый бунт… Спасённый ещё весьма слаб, он отдыхает, доктор уступил ему свою каюту…

Я сослалась на усталость и спустилась на среднюю палубу.

Оливер

С трудом удерживаясь на границе, отделяющей явь от морока, Оливер смотрел на девушку, не понимая, по какую стороны этой границы она находится.

– Вы живая? – выдавил он наконец. – Вы здесь? Как вам удалось спастись?

– А вам?

Оливер закрыл глаза, устало откинулся на подушку.

Поныне сердцу муторно в груди, хотя кипит, не иссякая, прана… Нас было только двое посреди огромного, как небо, океана. Был полный штиль. Темнела, как гранит, поверхность вод. Гребли мы и молчали. И злое солнце, восходя в зенит, стреляло в нас слепящими лучами. Мне снилась Смерть, туманное Ничто, зовущее в объятья запределья… У нас съестного не было. Зато была вода – примерно на неделю. И до поры спасала нас вода. И скорбная отодвигалась дата… И мы гребли повахтенно. Куда? – неважно. Важно было – хоть куда-то.

Но, от надежд нас трепетных храня, стуча в виски, как в наковальню молот, по истеченье первого же дня на ялик заявился братец Голод, и нас он жалил миллионом жал, глядел в глаза язвительно-сурово; он в первый день нас только искушал, но нестерпимым стал к концу второго. Вода важна, но не одна ж вода! – перед глазами хлеб, лепёшки с мясом… А мы гребли. Посменно. Как всегда. Слабея и слабея с каждым часом. Мне приговор свой голод огласил, уже меня в противниках не числя. Но вот что странно: он, лишая сил, при этом порождал и ясность мысли; как будто пелену снимал он с глаз, всю истину контрастно отражая… В наш третий день я, помню, в первый раз похолодел, заметив взгляд Виджая.

Этот взгляд преследовал Оливера и сейчас. Он грезился ему во сне и наяву, жёг, не позволяя отвести глаз.

Во взгляде голод – это полбеды, и полбеды – сухая краткость речи. В глазах у джемадара стыли льды. Холодные, совсем нечеловечьи. Виджай был как заточенный кинжал; и в час, когда надежда иссякала, я видел, как он зубы обнажал в прямом подобье волчьего оскала. И мысль одна стучала мне в виски, долбила в темя острыми краями… Мы с джемадаром не были близки. Мы с джемадаром не были друзьями, но взял он в лодку именно меня. На что надеясь? На какую плату в тот миг, когда тому назад три дня стрелял в живот другому кандидату? Теория была всего одна, стеною возвышаясь между нами. Она сметала разум, как волна внезапного свирепого цунами. Увы, но лучше не было идей средь океана, в адову жарищу:

Крючок был худ. Он был – набор костей.

А это значит – не годился в пищу.

С того момента я не спал совсем, лишь притворялся, горестно решая, как быть. И я был нем. И он был нем. И сумасшедший блеск в глазах Виджая плескался так, как плещется плотва, попавшая в тугой рыбачий невод… И оттого-то кончились слова, и налилось багровой злобой небо. Глаза смыкая, видел я врага на вёслах в предзакатных брызгах света… И грел за голенищем сапога свою надежду в виде пистолета.

Девушка смотрела на Оливера то ли с ужасом, то ли с сожалением.

– Это оправдание? – тихо, едва слышно спросила она. – Вы оправдываетесь?

Оливер покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Я исповедуюсь.

Не прогоняйте опасений прочь, коль их источник свыше вам ниспослан… В четвертую скитальческую ночь черёд Виджая был сидеть на вёслах. Сквозь темноту – луны неброский блеск, равняющий былое с настоящим. Под вёсельный баюкающий плеск я притворился совершенно спящим. Измученно гудела голова. Я съёжился. Я ждал. Я затаился. И где-то через час, а может, два, плеск вёсел совершенно прекратился. Сквозь занавес полузакрытых век я видел (и сейчас как будто вижу!): мой злейший враг, уже не человек ночным кошмаром подступал всё ближе с бесшумностью крадущегося льва, столь нужной для последнего удара…

Я выстрелил в упор, узрев едва металла блеск в ладони джемадара.

Вдали от двух мятежных полюсов, там, где меня безумье посетило, очнулся я чрез несколько часов от жара восходящего светила. Что это было? Злое колдовство меня накрыло, жизни угрожая? Я был один. На яле – никого. Ни страха, ни безумных глаз Виджая. А выстрел – был ли? Знает только Бог, насколько склонен раб его к злонравью. А я никак, никак найти не мог границы меж реальностью и явью. По эту ли я сторону, по ту – не ведал я, какой удел суровей, пока на левом лодочном борту не отыскал густых потёков крови.

Меня, вконец лишившегося сил, как будто позвала к себе пучина… Так, значит, был Виджай, и выстрел – был, и смерть была, и я – ее причина. И я не мог припомнить, был ли нож в руке сипая, или мне приснилось?! А для меня, возможно, эта ложь – последняя спасительная милость. И я сидел, отчаянно дрожа. В моем мозгу бесчинствовали гунны… А может, вовсе не было ножа, и блеск, что я увидел – отсвет лунный?! И как теперь найти в душе причал? Как вдребезги сознанью не разбиться? Ведь если я себя не защиищл, тогда я – сумасшедший. И убийца. Границу меж сегодня и вчера не расчерчу рифмованной строкой я… Теперь навек, до смертного одра не отыскать мне правды. И покоя.

Он с трудом поднялся с койки и, не оглядываясь, вышел из каюты. День был яркий, свежий. Облокотившись о планшир, Оливер рассеянно смотрел, как матросы поднимают на талях подвалившую к левому борту шлюпку. Элизабет подошла, встала рядом.

– Главное в любой ситуации – выжить! – сказала она. – Любой ценой, таков Главный завет.

– Иногда цена невыносимо высока. Я заплатил все, что у меня было, мне больше не на что жить.

– Вы просто живите, – сказала Элизабет. – Появится.

Шлюпка скользнула по балке, упёрлась в стандерс.

– Правда? – Оливер обернулся к девушке. – Вы уверены?

Она не ответила. Она неотрывно смотрела вверх. Оливер тоже вскинул голову. Ему внезапно показалось, что вниз по стандерсу стремительно скользнуло что-то и скрылось в решётчатых рострах. Что-то серорыжее, крупное – размером с кошку.

10. Стрелец – Я ВИЖУ

Преодоление темноты, расширение горизонтов, аккумуляция знаний и обобщение опыта. Самопознание, интуиция._

♀ Полёт пеликана

Отец мой, Иван Федотович Сусанин, происходил из крепостных крестьян Малоархангельского уезда Орловской губернии. Учитель их сельской школы был любителем поэта Рылеева и заставлял мальчишек заучивать его поэмы. Отправляясь с артелью на пахоту, отцу доводилось выслушивать «куда ты завел нас, не видно ни зги» или «рыдая, на лошадь Сусанин младой вскочил и помчался свистящей стрелой».

Отец был смешлив и незлобив, и хотя предпочитал поэта Пушкина, на Рылеева не обижался, а иногда в подпитии, и сам читал нам с Ариной про доблестного старца – размахивал саблей злого ляха, падал на пол, весь израненный, протяжно стонал и умирал за правое дело. Мы, маленькие, жались поближе к печке и друг к другу, волновались и слушали двойной стук наших одинаковых сердец, а когда отец поднимался, воскресая из мертвых, одновременно и облегченно смеялись.

Нет. Не так. Не с того, пожалуй, начала…

Когда нам с Ариной было по восемь лет, отец Николай проповедовал на сретенской службе об удивительной птице пеликане, в старых книгах называемой несытью.

«Когда вокруг лишь голод и смерть, – говорил священник, – эта прекрасная белоснежная птица совершает подвиг и чудо самоотверженной родительской любви. Клювом разрывает пеликан собственную грудь, превозмогая чудовищную боль, и питает своей плотью и кровью голодных птенцов, чтобы не прерывался род и любовь не кончалась. Так и Господь…»

Закончить проповедь отец Николай не смог – он резко замолчал, будто забыл слова, лицо его стало белее ризы, он страшно, глухо закричал и повалился вперед.

– За доктором бегите! – крикнул Клеопин, наш помещик, они с семьей тоже праздничную службу стояли. – Быстрее! Кончается!

Мы с Ариной завороженно глазели на таинство внезапной смерти, а отец Николай хрипел и выгибался у самых наших ног, пока нас не оттеснили, отодвинув к стене, с которой строго наблюдал за мучениями тезки святой угодник. Там же стоял нарядно одетый сероглазый мальчик немногим нас старше и тянул шею, чтобы получше разглядеть умирающего.

– Апоплексический удар, – сказал он нам важно. – У меня книжка есть, «Лечебник», там про все болезни написано.

– Чего это? – спросила Арина настороженно.

– Это когда в голове сосуд лопается, – охотно объяснил мальчик. – Ну, трубка с кровью. И все мозги заливает.

В воздухе резко запахло нечистотами, попадья запричитала.

– Пойдемте на улицу, – позвал мальчик.

Мы огляделись – мамы не было, наверное, за доктором побежала.

– Ему надо лед приложить побыстрее, – крикнул мальчик попадье. – Обложить всю голову.

– Михаил, жди во дворе, оттуда – ни ногой! – Клеопин обернулся к мальчишке, в глазах у него стояли слезы.

– Я тут теперь жить буду, в поместьи, – объяснил нам мальчик, когда мы ушли за церковь и уселись на бревно, на котором еще стояла жестяная кружка, из которой отец Николай пил свой последний утренний чай. – Мамай за границу уезжает, я ей там обузой буду. А отец мне сюда гувернера выписал. Ну и свежий воздух, польза всякая…

Он внимательно посмотрел на нас, переводя взгляд с одного лица на другое.

– Ух ты, – сказал он. – Ну совсем одинаковые. Как вас различают-то?

Арина отвела глаза, а я ответила.

– Никак не различают, если мы того сами не хотим. А так – мама ленты нам разные завязывает, но мы меняемся, если надо.

Через двор бежала мама, поскальзываясь на подтаявшем снегу, а за нею – доктор с черным саквояжем в руке. Далеко за рекой, в Сосновке, зазвонили праздничные колокола. Небо было очень высоким и синим, казалось нехолодно, но от дыхания поднимался пар. Пахло тающим льдом, дымом, ладаном, свежим деревом от поленницы и навозом от конюшни. Мы сидели молча, задрав головы, следили, как две вороны гоняют сокола по привычке вражды между этими птицами, и слушали, как в церкви переговаривается народ и пронзительно плачет попадья.

Вот такой был день, когда я встретила Мишу и услышала легенду о пеликане.

Хотя нет. Пожалуй, не так я опять начала. Не с того.

Почти ничего я не помню о той страшной ночи, потому что было произошедшее поперек моего предыдущего опыта, поперек всего, что я знала о жизни и чуде. А раз так, то и в голове не удержалось, осталось обрывками нечесаной пряжи, никак не желавшими сплетаться в единую нить, сколько бы я ни крутила колесо.

Многие сотни ночей я лежала без сна, и думала – правда ли были надо мною огни в небе, и свет, выжегший меня всю, как солнышко выжигает росу, будто каждая часть тела моего стала невесомым паром, потянулась вверх? Летела ли я над травой, поднимаясь выше деревьев? Слышала ли голоса, похожие на лязг металла в кузне и на горячее шипение банной воды на раскаленных камнях?

Не помню, не знаю, не могу сказать.

– Не уехал бы, не попрощавшись, – сказал Миша. – Сердце рвется тебя оставлять…

Руки у меня в то лето были жесткие, измученные – хлеб взошел поздно, жали его бабы с девками, а мужики распахивали поля под озимые, пока дожди не зарядили. Мы с Ариной очень уставали, руки сделались грубыми, как пятки, все покрылись шрамами от порезов и грязь въелась – не отмыть. А Миша плакал, и снова и снова целовал эти мои ужасные руки. Его тонкие мальчишеские усики щекотали загрубевшие ладони, а слезы будто впитывались мне под кожу и огнем разливались, в груди горело, перед глазами казалось темно, хоть и белый день вокруг.

– Ну что ты, Михаил, – говорила я, и голос дрожал. – Езжай, учись, ты же мечтал об академии медицинской. Говорил – не возьмут тебя без полного гимназического курса, а видишь, какой ты даровитый. Не зря столько лет лягушек резал. А у нас с тобой никогда бы не сложилось ничего путного, ты ж понимаешь.

Он понимал и кивал, но все равно страдал, а уж мне будто сердце наживую рассекали.

– Я вернусь, – сказал он и крепко сжал мои пальцы. – Буду каждое лето приезжать…

– Мне семнадцать лет, Миша, – сказала я. – Меня сосватают вот-вот.

– Кто? – он вскинулся, отстранился, будто я его ударила.

Я пожала плечами.

– Петр Прокопьев, вдовец.

– А ты что? – Миша глядел на меня, как на змею в траве.

Я сжала губы, чтобы не разреветься самой, разозлилась на него за все – и за слезы его, и за любовь свою обреченную, которая мне все нутро выжгла.

– А я и рада. Пусти руку, пойду я.

Повернулась и пошла с поляны заветной, недалеко от дома нашего, через овраг да перелесок узкий, ручей по трем камням перепрыгнуть – натоптала я тропку себе на беду.

Миша позвал меня по имени, когда я уже среди деревьев бежала, и такая тоска была в его голосе, что я остановилась, как вкопанная.

– В субботу поутру уезжаю, – сказал он. – Приди попрощаться накануне как стемнеет. Я тут буду ждать.

Я оглянулась из тени перелеска на него, стоявшего на свету. Высокий он был, тоненький, красивый очень. Руку к груди приложил, рубаха на нем белая, волосы темные топорщатся – постригли коротко в Петербурге перед экзаменами. Таким я его и запомнила.

Арина сердилась сильно, когда я собралась ночью идти с Мишей прощаться, шипела, как кошка. А я на нее смотрела и думала – обычно люди в зеркало смотрятся, если есть в дому, чтобы постараться угадать, как их другие видят. А нам не надо было – голову повернул, и вот твое лицо, вот так ты хмуришься, улыбаешься, злишься. Совсем мы были одинаковые, никто не различал, Миша только не ошибался, сердцем чувствовал. Потому что я его любила всегда, с самого детства, а Арина – нет, хотя и с интересом слушала истории из его книжек. Про разбойников, про рыцарей, про дальние страны, невиданных зверей, чужие жаркие ветра, перебирающие листву громадных незнакомых деревьев. Сердце наливалось восторгом от того, какой мир огромный и сколько в нем чудес, но тут же радость эта начинала горчить от сознания, что чудеса все не про нас, и даже прочитать о них мы не сможем, потому что не учены и книг нет.

Батя нас хотел грамоте научить, но мама все отмахивалась, говорила – глупости, нечего, куда им, в жизни не до того совсем. Миша нам буквы показывал, говорил, как их писать. Все-то мы не запомнили, только некоторые, я вот хорошо знала «А» – Арину, «Д» – себя, и «М» – его. На поляне нашей была береза, где он ножичком наши буквы вырезал.

Арина говорила, что «Д» – значит «дура», а «М» – и вовсе слово бранное, злилась на Мишу, что мне голову задурил. Хотя его-то в чем вина, если сама я себя мучила?

– Не ходи, – горячо шептала Арина. Все в доме уже улеглись, уставшие после дня в поле, в тот день гречиху косили, да нас мать еще попросила после пробежаться по опушке, грибов набрать на жареху. – Дурой будешь, если пойдешь.

– А не пойду? – спросила я.

Сестра повернулась, уставилась в потолок, вздохнула так глубоко, что пламя свечки затрепетало и тень ее лица дрогнула на стене.

– А не пойдешь – плакать будешь, – прошептала она.

Я обняла ее, быстро оделась и выскользнула в окошко. У ночного воздуха уже появился привкус пронзительной горечи, пропитывал в темноте дозревающие на грядках огурцы и не вполне счастливых людей. Ноги сами несли меня по знакомой тропинке, сердце билось так, что заглушало все ночные звуки.

Успела я добежать до ручья только, вдруг с неба свет ударил ярче солнечного, ослепил меня, я встала соляным столпом, в него уставившись. И все остальное, что потом не связывалось, со мной то ли случилось, то ли примерещилось. Голоса, полет, холодная гладкость поверхностей, нечеловеческие прикосновения. И боль – будто огонь вместо крови бежит по жилам, кожа замерзла льдом, а в глаза, в рот и в места тайные щелока налили.

И надо мною взгляд чей-то тяжелый следит, как я извиваюсь, будто одна из тех лягушек, которых Миша для науки своей распинал на доске и шинковал живьем на жилы и тоненькие косточки.

И все это длилось и никак, никак не кончалось, пока я не поняла, что попала в ад, и такой он – страшный котел, где варят грешников, и вот что значит – вечная мука. Это когда мучение есть, а времени нет, и ничего больше нет, только ты сам и боль. И надежды тоже нет, потому что боли столько, что больше ни на что места не осталось. И можешь только кричать и кричать и…

Нашли меня через пять дней, наутро, за огородом.

Я была холодная, мать сразу причитать начала, всех соседей перебудила. Арина мне на грудь бросилась, затрясла, послушала, потом мать за подол дернула.

– Живая она, – простонала и зарыдала, будто душу свою потерянную нашла в лопухах, когда уже и не чаяла.

Батя за доктором ездил, тот сказал – такого не видел никогда. Была я холодная вся, как мертвая, но дышала и сердце билось ровно. Вдоль рук, изнутри ног, на шее и животе – полоски ровные темно-красные, будто кожу с плотью кто открывал острым ножом по линейке. А больше никакого насилия надо мной не было, да и полоски эти на третий день исчезли без следа.

– Ну положите ее на солнышко во дворе, что ли, – сказал доктор растерянно. – Пока тепло-то. Солнечный свет и свежий воздух чудеса творят.

Хлеб на дальних полях еще не сжали, работы было много, меня в телегу уложили и с собой повезли. День был теплый на исходе лета, солнышко так палило, что согрело меня в моем ледяном аду. Я в детстве нырять любила за раками, вот когда ухватишь клешнястого, а потом вверх толкаешься сквозь холод и тугие струи течения – так и сейчас было. Долго выныривала, стало казаться, что не смогу вовсе, но тут будто паутина надо мною порвалась, и я села на телеге, моргая и мыча, как телушка новорожденная.

Увидела – тепло в мире божьем, мухи гудят вокруг, свет тяжелый предвечерний золотит сжатое поле, бабы носят хлеб охапками, а мужики снопы вяжут да ставят стоянками, гузовьями книзу. Я вздохнула, слезла с телеги – в теле было легко и звонко – и пошла помогать тем, что с краю. Люди мне кивали, думали, что Арина. Закончили, к возам пошли, тут-то и понятно стало, что обе девки Сусанины работали, зашептались все, заговорили. Батя меня обнял крепко, мама расцеловала, плача, а Арина в руку мою вцепилась, да так и не отпускала, даже во сне ночью за меня держалась.

А ответить мне было им нечего, хоть и расспрашивали, конечно, и из Малоархангельска урядник приезжал на дознание. Что они спрашивали – я не помнила, а что помнила – объяснить не смогла бы. Боль осталась в памяти, белая-белая, ослепительно холодная, как полуденное зимнее солнце.

А Миша ведь тогда так и уехал, как собирался, поутру. Не дождался меня на поляне, не узнал, что случилось со мной несчастье. Подумал просто – не пришла.

Петра Прокопьева отец мой давно знал и мнения о нем был хорошего. Вдовел Прокопьев третий год, хозяйство имел справное, избу кирченую, гладко вытесанную. И сам был гладкий – черноглазый, борода кудрявая. На весенних гуляниях подходил к нам с Ариной, разговаривал, тогда и шепнул мне, чтобы сватов ждала. А я плакала – в голове-то один Миша, руки его смуглые да глаза серые. Лет Прокопьеву было за тридцать, хозяйничал сам, батраков нанимал. Подруги мне завидовали, хоть и поговаривали нехорошее – что жена его первая, от простуды помершая, вроде как и не простужалась совсем…

Я жила, будто и не было со мною ничего. Есть только совсем не хотелось. Мама тревожилась, старалась мое любимое стряпать – сочни, пирожки с груздями. Я раз откушу – и сыта на весь день, и работа в радость и без устали, лишь бы на солнышке. Грибная стояла осень, ягодная очень. Батя с мамой картошку и свеклу выкапывать работников нанимали, а мы с девками в лес бегали да лукошки груженые таскали – с грибами, с черникой, потом морошка пошла. А перед Покровом пошли и сваты – лето прожито, урожай собран, свезен в амбары да сараи, можно праздновать да радоваться.

Батя сел к столу раскрасневшийся – настойку пили со сватами. Вздохнул тяжело.

– Прокопьев сватался, – объявил он, будто мы не знали. – Семнадцать вам… Рановато бы… Но ему жену в этом году вынь да положь…

Батя посмотрел мне прямо в глаза.

– Знаю, с тобой у него было вначале сговорено. Но теперь Арину сватает. После того, как пропадала ты незнамо куда, народ говорит дурное – что бесы тебя, дочка, попортили. Я тебе говорю, чтобы пересудам не удивлялась.

Лицо у меня вытянулось, руки повисли, Арина куском хлеба подавилась, долго кашляла. Мама быстро на нас глянула, головой покачала и есть начала, батя тоже за ложку взялся.

Свадьбу гуляли большую, по жениховому богатству. Фотограф из города приезжал, поставил нас во дворе и велел неподвижно стоять, пока магний горит.

Я все на Арину взглядывала, как она стоит в подвенечном платье, которое прабабушка бисером расшивала в незапамятном году, когда прадеда забрили в солдаты и отправили показывать Наполеону, «что значит русский бой удалый». У Арины в глазах тоска плещется, на губах улыбка, и на фотографии вышла она будто веселая. А я из-за того, что головой вертела, стою в нарядном сарафане рядом с мамой, а лица нет, только смазанное светлое пятно.

Прокопьев строгий был, с Ариной себя сразу поставил сурово – за водой ходить быстро, не задерживаться за бабьими сплетнями, со мной не встречаться и не разговаривать. Иногда я видела ее у проруби – нарядную в дорогой шубейке, с бледными губами, с прямой спиной под коромыслом.

– Бьет ее Прокопьев, – спокойно сказала как-то Марья Васильева, старая солдатская вдова, доживавшая на крохотную пенсию и подачки за помощь при родах. – По глазам вижу. Да и слышно мне – огородами соседствуем. Ну чего ты вскинулась, девонька? У всех так. Но рановато Петька начал, после свадьбы-то первый год, да молоденькую такую… Сызмальства он жесток был, кошку раз топором зарубил, мяв стоял битый час. Щенята у них во дворе все время дохли… Ну чего ты побледнела так? Не слушай меня, дуру старую. Вот родит сына Ариночка, уважение будет, совет да любовь, главное что достаток имеется, за бедняком-то ох как несладко…