Текст книги "Идеальная пара"

Она представила себе их бесстыдно сплетенные тела на большой тахте в гостиной дома в Беверли-Хиллз, цвет которой она помнила с абсолютной точностью – персикового цвета бархат с вытканными по нему более светлыми цветами, – будто он запечатлелся в ее памяти как на фотографии, хотя как выглядела остальная обстановка дома, она уже забыла. Внезапно она начала плакать, задыхаясь от слез, от отчаяния, отвращения и гнева. А Робби ничего этого не заметил.

Они стояли рядом под проливным дождем.

– Это именно такой загородный дом, о котором я всегда мечтал, – сказал он. Сторож открыл перед ними скрипучие кованые ворота, чтобы они могли проехать по длинной окаймленной вязами аллее и поставить машину на посыпанной гравием площадке у дома. Даже в сумрачный сырой день котсуолдский камень[47]47
  Строительный материал, добываемый в районе Котсуолдских холмов в графстве Глостершир.


[Закрыть] излучал чудесный золотистый свет, заставив Фелисию забыть о промокших ногах.

Тоби Иден уговорил их приехать к нему на ленч за город. Такая поездка в военное время требовала предварительной подготовки, потому что норма отпуска бензина была строго ограничена. За столом он без устали говорил о доме по соседству, который, по его мнению, был именно таким, как они хотели.

– Просто создан для вас! – произнес он с таким воодушевлением, что Фелисия подумала, не получил ли он заранее информацию от Робби, но она не смогла обнаружить признаков сговора между ними. – Сайон-Мэнор, – продолжал Тоби, – жемчужина этих мест. Сейчас там никто не живет: нужен небольшой ремонт, конечно – все старинные дома в нем нуждаются, – но это как раз подходящее место, чтобы пустить корни, вот увидите.

Судьбе было угодно, чтобы Сайон-Мэнор оказался не только таким домом, о котором постоянно говорил Робби – с голубятней и деревянными ставнями, но и точно таким, какой она всегда мечтала иметь. Не стоило говорить, что Тоби выразился слишком мягко. Дому нужен был не «небольшой ремонт» – тут требовалось много работы и еще больше денег – но Фелисии здесь нравилось все: от оригинальных елизаветинских окон, с толстыми, матовыми стеклами, до узких коридоров и неровных ступеней, отполированных до блеска за почти четырехсотлетний срок службы. В доме не было ванных комнат или того, что можно было назвать кухней в полном смысле этого слова, электрических розеток было мало, водопровод, по словам самого сторожа, был неисправен, но все это можно было привести в порядок – не сейчас, конечно, а когда закончится война.

Фелисия ни на минуту не усомнилась в том, что однажды она будет жить здесь; она уже мысленно видела, каким будет этот дом после реставрации.

Робби давно не выглядел таким счастливым и довольным, как во время осмотра дома. В комнатах всюду царил развал и запустение, но в то же время на всем лежал отпечаток многовековой истории этого дома. На втором этаже они задержались в большой спальне, глядя вместе на потолок, где отставшая золотисто-коричневая краска обнажила сочные фрески с изображением нимф и богов. На каминной решетке, почерневшей от сажи, была выбита дата «1542».

– Хороший знак, – сказал Робби. – Четыре столетия. Шекспир написал «Антония и Клеопатру» только шестьдесят пять лет спустя! Ты будешь здесь счастлива, как ты думаешь?

Фелисия кивнула.

– А ты?

– Именно такой дом я хотел всю свою жизнь. Конечно, он разорит нас. На реставрацию уйдут годы. Но мы можем все делать постепенно. Сначала приличную кухню, потом ванную и, конечно, детскую, и комнату для няни… – Он наклонился и поцеловал Фелисию. – Ты дрожишь!

– Холодно, – сказала она. – И я промокла. – Но, конечно, дело было не в этом. Дом, по мнению Робби, был неразрывно связан с мыслью о детях, что было вполне естественно.

Она сжала Робби в объятиях и крепко поцеловала его; сторож, вошедший в этот момент, едва не выронил из рук поднос с чаем при виде самой знаменитой театральной пары Англии в объятиях друг друга.

Все как в прежние времена, подумала Фелисия.

– Ребенку почти двенадцать лет, – упрямо повторил Гарри Лайл, повысив голос. – Я не вижу причин, по которым она не может жить в Лэнглите. Это пошло бы ей на пользу. Она будет на свежем воздухе, будет кататься верхом – все это она очень любит. То, что ты ребенком не любила верховой езды, еще не причина…

– Дело вовсе не в этом, – прервала его Фелисия. – Об этом не может быть и речи, вот и все.

– Но почему? Я думаю, Чарльз не будет возражать. Мы с ним всегда находили общий язык. Понимали друг друга.

Фелисия бросила на него жесткий взгляд поверх своего бокала с шампанским – в хороших ресторанах не было недостатка в напитках, хотя еда была строго ограничена и в основном состояла из того, что, по ее мнению, было несъедобным, но имело вид чего-то съедобного. Мясо и яйца были практически недоступны, а поскольку все рыболовецкие траулеры были превращены в минные тральщики, то даже рыба стала редкостью. Фелисия никогда не ела много, поэтому не страдала от нехватки продуктов, но она по-настоящему скучала без таких вещей, которые делали прием пищи приятным – без настоящего масла, белого хлеба, маслин, паштета из гусиной печенки, сливок и кофе. Все как-то приспосабливались: рисовали чулки (сзади на ноге изображали шов карандашом для бровей), переворачивали на обратную сторону манжеты и воротнички рубашек, чтобы скрыть, что они сильно изношены, чинили одежду, которую до войны без сожаления выбросили бы. На внутренней стороне каждой ванны была нарисована линия, выше которой ее нельзя было наполнять, чтобы не расходовать много угля – правило, которое Фелисия нарушала каждый день и потом чувствовала себя виноватой, будто из-за пары лишних литров горячей воды будет проиграна война.

Дядя Гарри ощущал тяготы военного времени только когда бывал в Лондоне. Дома его куры и утки давали ему яйца, его коровы – мясо, молоко, сливки и масло, его леса – тетеревов, фазанов, кроликов, куропаток и достаточное количество дров, чтобы огонь горел во всех каминах. Гарри выглядел здоровым, откормленным и, несмотря на свои собственные не слишком приятные воспоминания о Лэнглите, Фелисия подумала, что Порции было бы неплохо пожить там. Но она все же отрицательно покачала головой.

– Чарльз, может, и не будет возражать, – сказала она. – Я возражаю.

– Объясни мне, почему.

– А ты объясни мне, почему ты хочешь, чтобы она жила у тебя.

– Потому что мне одиноко, – сказал он. – Твоя тетка, насколько тебе известно, постоянно пьет. Если бы у нас были дети, я бы мог уже иметь внуков, но у нас их нет. Она не могла их иметь. – Он махнул рукой, как бы отгоняя от себя мысли о том, что могло бы быть. – Ну, ты сама все знаешь, – ворчливым тоном добавил он.

– Да, я все знаю.

Он грустно улыбнулся. Никто не сомневался, что он выбрал в жены не ту женщину и был наказан за это тем, что она была не в состоянии родить ему детей.

Но это не оправдывало его поведения или того, что он сделал с ней. Фелисия хотела бы, чтобы Гарри был старым и слабым, тогда, возможно, она чувствовала бы жалость к нему, но дядя Гарри, хотя сейчас он приблизился к своему шестидесятилетию, был таким же бодрым, как и двадцать лет назад, когда она впервые увидела его. Тогда в осенний день она робко вышла из «роллс-ройса», который он прислал за ней на станцию, и стояла дрожа на холодном ветру, который с непривычки пробирал ее до костей после многих лет, проведенных в Кении.

– Да, ты же слышала об этом раньше, верно? У меня, кажется, не было от тебя никаких секретов, правда?

Фелисия пожала плечами.

– Ты слишком много всего мне рассказывал. Что из этого было правдой, я не знаю. Большую часть я, слава Богу, забыла.

– Не думаю, чтобы ты что-то забыла. У тебя всегда была поразительно хорошая память, даже когда ты была ребенком. Помнишь, как я в первый раз повел тебя в театр, когда тебе было – сколько? Двенадцать? Тринадцать?

Она рассмеялась.

– Джайлс Монкриф в «Цезаре и Клеопатре» и миссис Монкриф в роли Клеопатры. Это было в Бирмингеме в старом «Ройал-Тиэтр». Спектакль был дневной. Сначала мы обедали в ресторане на станции – креветки в горшочке и дуврская камбала, потом кофе – и женский струнный ансамбль играл попурри из Айвора Новелло.[48]48
  Айвор Новелло (1893–1951) – английский актер, композитор и режиссер; автор многих популярных песен.


[Закрыть] Я чувствовала себя такой взрослой. Когда опустился занавес, я уже знала, что буду актрисой.

Дядя Гарри водил ее в музеи, на аукционы, в театр и на балет, приобщал к антикварным вещам и предметам искусства, к хорошим винам и еде, серебру и фарфору – прививал ей утонченный эстетический вкус ко всему самому лучшему, за что она была ему благодарна. Они всюду ходили вместе как отец с дочерью, за которых многие их и принимали – в Сандлерз-Уэллз[49]49
  Сандлерз-Уэллз – театр оперы и балета в Лондоне.


[Закрыть] и на «Глайнд-борн»,[50]50
  «Глайндборн» – ежегодный оперный фестиваль в имении близ города Льюиса, графство Суссекс.


[Закрыть] в Королевскую академию искусств и на аукцион Кристи, в «Ковент-Гарден» и «Олд-Вик»,[51]51
  «Олд-Вик» – лондонский театр, прославившийся постановками шекспировских пьес; после второй мировой войны стал фактически национальным театром; с 1963 года официально именуется Национальным театром.


[Закрыть] как будто Гарри Лайл в лице своей племянницы нашел законное оправдание для постоянных отлучек из дома, а заодно и вескую причину не отказывать себе в том, что он больше всего любил.

Конечно, ему нравилось общество красивой девушки, при этом у него была возможность давать ей наставления во всем, начиная от одежды и кончая винами. Самое печальное в этом было то, что он мог бы стать великолепным отцом. Ему доставляло удовольствие делиться своими знаниями и интересами, и несмотря на суровость характера, он был хорошим учителем – терпеливым, веселым, способным заставить увидеть, почему одна картина лучше другой, или почему серебряный сливочник эпохи Георга II стоит в десять раз дороже другого, очень похожего на него по внешнему виду, или почему Шанель и Молинье лучшие кутюрье для девушки со стройной фигурой (как у нее), чем Скьяпарелли и Уорт. Будь Фелисия мальчиком, Гарри, вероятно, показал бы ей другую сторону своих интересов, потому он был Хозяином гончих,[52]52
  Титул главы охотничьего общества и владельца своры гончих.


[Закрыть] славился своим бесстрашием в седле, был первоклассным стрелком, удачливым рыболовом…

Он сделал несколько глотков из своего бокала, с вызовом взглянув на Фелисию.

– Да, – произнес он, – я помню, как ты сказала мне, что хочешь стать актрисой. А кто поддержал тебя в этом? С самого начала? Раз у тебя такая хорошая память, ты, конечно, не забыла, кто уговорил твоего отца? И кто устроил тебя в РАДА?[53]53
  РАДА – Королевская академия театрального искусства – ведущий лондонский театральный институт, основанный в 1904 г.


[Закрыть] И кто оплачивал счета?

– Я этого не забыла, Гарри, нет. Но, кажется, ты тоже получил кое-что взамен, не так ли?

– Я получил бы это в любом случае, дорогая моя.

Это неоспоримый факт, подумала она – на самом деле она начала спать с дядей Гарри задолго до того, как он согласился послать ее учиться в РАДА. Оглядываясь на прошлое, она видела, что у нее не было другого выхода. Спустя неделю после того, как ей исполнилось шестнадцать, он просто вошел в ее комнату и взял ее, как будто это было самой естественной вещью на свете. Фелисия не сопротивлялась. Она с самого начала знала, что это рано или поздно случится, прочитала это в его взгляде в тот день, как приехала к нему в имение, и с обреченностью жертвы подстрекала его, чтобы увидеть, как далеко он может зайти или сколько времени он будет медлить.

Она неумело флиртовала с ним почти год, все время опасаясь, что тетя Мод может это заметить. В шестнадцать лет у нее еще не было опыта в таких делах, но она могла не волноваться на этот счет: ей лишь требовалось выглядеть невинной и одновременно соблазнительной, что было дано ей от природы.

Сначала то, что она спит со своим дядей в его собственном доме, казалось ей игрой для взрослых, слишком волнующей, чтобы она могла испытывать стыд. Потом, когда он, используя свое влияние, устроил ее в РАДА и нашел ей маленькую удобную квартирку в Лондоне (удобную для него!), она стала чувствовать себя пленницей, со страхом ожидая его приезда, но слишком запуганная, чтобы что-то изменить.

В конце концов кому она могла рассказать об этом? Отцу, который был за сотни миль в Кении? Тете Мод, которая отгородилась от реальности двадцать лет назад и иногда по целым дням не выходила из своей комнаты и беспробудно пила? Ей не к кому было обратиться, постоянно оправдывала себя Фелисия, но где-то в глубине души она знала, что не хотела ничего менять, что ее устраивало положение тайной любовницы Гарри Лайла. Так что, выходит, в этом никто не был виноват.

– Возможно, это должно было случиться, – тихо произнесла она. – А возможно, и нет.

– Никаких «возможно», дорогая моя. Ты практически сама открыла мне дверь.

– Все равно ты не имел права… делать то, что ты сделал.

Гарри возмущенно фыркнул, допил шампанское и, щелкнув пальцами, подозвал официанта, чтобы тот принес еще бутылку.

Странно, подумала Фелисия, но у, Гарри были такие пальцы, какие могли бы принадлежать Робби. Она по личному опыту знала, как крепко эти руки могут схватить – или ударить – и с какой жестокостью эти пальцы могут впиваться в тело.

Но эти же пальцы, с чувством стыда вспомнила она, могли быть и очень нежными. В детстве Гарри Лайл мечтал стать пианистом-профессионалом, но ему стали внушать, что однажды он унаследует титул и Лэнглит, и он неохотно уступил своим родителям и смирился с судьбой богатого землевладельца. Он завидовал свободе своего брата и глубоко презирал отца Фелисии за то, что он растратил ее по пустякам: сначала стал жокеем и тренером, а потом закончил свою неудавшуюся карьеру в Кении, дойдя по последнего, с точки зрения аристократа, рубежа падения и деградации.

– Не имел права? – спросил он резким от гнева голосом. – У таких людей, как мы, своя мораль. Талант, красота, деньги, высокое социальное положение – для чего все это, если ты не можешь делать то, что тебе вздумается?

– Ты постоянно твердил мне об этом. Тогда я тебе верила – сейчас уже нет.

– В самом деле? И все же ты живешь с Робби, продолжая оставаться женой Чарльза, а твой ребенок находится у людей, которые ему по сути совершенно чужие, пока ты сама играешь на сцене. Я бы не назвал это жизнью респектабельной представительницы среднего класса, если ты на это претендуешь.

– Я никогда не стремилась стать респектабельной или представительницей среднего класса. Во всяком случае, я не планировала жизнь таким образом, Гарри. Просто так получилось. В конце концов Робби получит развод, я получу свой. Порция переедет к нам и будет жить с нами.

– Чарльз никогда на это не согласится, и ты это отлично знаешь. И ни один суд тоже, если хочешь знать мое мнение. Если ты хотела, чтобы девочка осталась с тобой, тебе не следовало уезжать в Голливуд и так долго оставаться за пределами страны. Три года! Ни одному судье это не понравится. Я хорошо знаю судей – насмотрелся на них в палате лордов в те редкие случаи, когда я там появлялся. Большинству из них уже под восемьдесят – бесчувственные старики. То, что ты стала звездой Голливуда, на них не подействует. Потом, естественно, встанет вопрос о том, что ты делала в Нью-Йорке в прошлом году. Он непременно будет задан.

– Почему это обязательно должно кого-то интересовать?

– Ну, видишь ли, такие вещи всегда интересуют людей. Даже сюда доходили всякие слухи. Что вы с Робби расстались, что в Голливуде между вами произошла ужасная ссора… Вы звезды, моя дорогая. Вполне естественно, что люди сплетничают о вас. И задают вопросы. Даже твоя тетя Мод заметила, что ты не вернулась в Англию вместе с Робби. Если ей это показалось странным, можешь представить себе, что подумали все остальные!

– И что же говорили эти остальные?

– Что ты завела роман с кем-то в Нью-Йорке. Что у Робби был роман с другой женщиной в Голливуде, и ты решила отплатить ему той же монетой.

Фелисия поковыряла вилкой еду.

– В этом нет ни капли правды, – сказала она. – Я была больна. Я находилась в больнице в Нью-Йорке. Все знают об этом. Это не секрет.

– Да, это было во всех газетах, но дело в том, что никто в это не верит. Более того, даже я в это не верю. Ты выглядишь совершенно здоровой – хотя на мой взгляд, ты могла бы поправиться на несколько фунтов.

– Нет. Я всегда была худой. Мне нравится быть худой. Я ненавижу толстых. Я бы скорее умерла, чем потолстела. А что касается газет, то на этот раз они писали правду.

– Что же с тобой было?

– Если хочешь знать, у меня был нервный срыв.

Дядя Гарри понимающе кивнул. Нервные срывы были в семье наследственным явлением по женской линии. Говорили, что мать Фелисии страдала расстройством нервной системы, а так же нимфоманией; тетя Мод жаловалась на угнетенное состояние и мигрени, когда бывала трезвой; одна из сестер дяди Гарри находилась в дорогой частной психиатрической клинике, откуда она присылала послания, часто неприличного содержания, каждому члену семьи в день его рождения и на Рождество. Мужчины в семье Лайлов традиционно пили и волочились за женщинами, а их жены и сестры тихо – а иногда и не очень – сходили с ума.

– Я думал, что ты сделана из более прочного материала, – сказал Гарри.

– Я тоже так думала.

– По своему опыту я знаю, Фелисия, что люди ни с того ни с сего не сходят с ума. Что-то провоцирует их. Что, черт возьми, произошло в Калифорнии?

Фелисия передвинула кусок рыбы у себя на тарелке, стараясь спрятать его под овощами. Рыба внешне походила на камбалу, но вкус, несмотря на соус, показывал, что это было какое-то менее знакомое морское животное. В эти дни на своей тарелке можно было обнаружить любопытные вещи. Робби утверждал, что в «Гаррике» ему подавали канадского бобра, а в итальянском ресторане – бифштекс из китового мяса.

– Я забыла слова роли, – сказала она.

Гарри недовольно посмотрел на нее, как будто хотел напомнить, что терпение не входит в число его добродетелей.

– Это ты мне говоришь, – раздраженно бросил он. – Своему дяде Гарри. Я знаю тебя, как свои пять пальцев. Вейн бросил тебя ради другой женщины? – Он задумчиво погладил рукой усы. – Или, может быть, ради какого-то парня? – с удивительной проницательностью спросил он. Фелисия рассмеялась.

– Почему ты так решил? – быстро спросила она.

– Просто что касается Вейна, у меня всегда было такое чувство. – Светло-карие глаза Гарри Лайла – такие же как у ее отца – пристально смотрели на нее.

– Нет, ты ошибаешься. В Голливуде нам обоим было плохо, вот и все. Может быть, там плохо всем. Мы снимались в разных фильмах, редко видели друг друга, потом мы решили поставить «Ромео и Джульетту», но нас ждала неудача. Мы вложили в постановку все наши деньги, которые получили за фильмы, понимаешь, и это тяжелым бременем легло на нас обоих. И я так устала. – Она на секунду закрыла глаза. – Устала так, как никогда в своей жизни не уставала.

– Это на тебя не похоже, Фелисия. У тебя всегда было больше энергии, чем у кого-либо другого.

– Это было очень давно. – Она закурила, несмотря на то, что Гарри Лайл не любил, когда курят за обеденным столом, и велела официанту убрать ее тарелку с едой, на которую она больше не могла смотреть. – Дело в том, что в Нью-Йорке я пережила немало тяжелых минут, – сказала она. – Ты даже не можешь себе представить, насколько тяжелых. И Робби этого тоже не представляет.

– Тяжелых? Что ты имеешь в виду?

Фелисия никому не могла рассказать о Нью-Йорке. Если бы она рассказала Робби, он, вероятно, решил бы, что она преувеличивает, чтобы заставить его чувствовать себя виноватым за то, что произошло. Он считал, что она просто проходит курс лечения отдыхом. У нее не было сил рассказать ему, что это значит оказаться запертой в таком месте, где окна затянуты стальной сеткой, где тебе не разрешают даже подойти к зеркалу из опасения, что ты разобьешь его и осколками вскроешь себе вены. О, она отлично знала, что значит находиться под постоянным надзором; видела комнату с обитыми войлоком стенами и смирительную рубашку, которую санитары надевали на нее только для того, чтобы показать, что ее ждет, если она когда-либо нарушит порядок.

Она вела себя смирно – до тех пор пока Рэнди Брукс не пришел навестить ее, появившись на пороге комнаты для посетителей с букетом цветов и озабоченным выражением на лице. Робби, уже вернувшийся в Англию, попросил Рэнди повидаться с Фелисией и узнать, как у нее дела и не нужно ли ей чего-нибудь – ни один из них, конечно, не знал, что она подслушала их разговор после неудавшейся вечеринки. Брукс попытался улыбнуться ей, но она по его глазам видела, как шокировал его ее вид – взлохмаченные волосы, коротко остриженные ногти, больничный халат с завязками на спине.

Если он пришел с какой-то шуткой, подходящей к случаю, она так и не услышала ее, потому что в гневе с воплями, бросилась на него, и ее оттащили санитары. Потом ей говорили, что она чуть не выцарапала глаза самому знаменитому комику Америки, как будто это было последним доказательством ее безумия, но она ничего этого не помнила и вообще вспоминала что-либо с трудом после того, как к ней применили лечение электрошоком. Но она до сих пор не забыла ужасную боль, вкус ватного кляпа, который ей засунули в рот, чтобы она не откусила себе язык, неожиданно сильный запах озона, появившийся в воздухе от электрического разряда, и такое ощущение, будто разрывается позвоночник, когда от неожиданного удара током она резко выгнула спину.

Фелисия вдруг услышала щелкающий звук и осознала, что Гарри Лайл пристально смотрит на нее, щелкая пальцами перед ее лицом, как бы желая проверить спит она или нет.

– Я спросил тебя, что ты имела в виду под словом «тяжелый», – сказал он. – А потом ты отключилась.

Фелисия поежилась.

– Прости. Все было гораздо хуже, чем ты можешь себе представить.

– Ты можешь не бояться и рассказать мне об этом, дорогая.

– Я не боюсь. Если ты настаиваешь… Я пыталась убить себя. Бедный Робби не знал что делать, поэтому он начал искать совета у специалистов – очень осторожно, понимаешь, поэтому об этом нигде не сообщалось – и все сказали, что меня на самолете надо срочно везти в Нью-Йорк. Я смертельно боюсь самолетов, как ты знаешь, и меня накачали снотворным, чтобы посадить в самолет. Бедный Робби хлопотал вокруг меня всю дорогу. Мы были весьма странными путешественниками, мы трое.

– Трое?

– Робби попросил доктора Фогеля, моего психиатра из Лос-Анджелеса, поехать с нами, чтобы я была под присмотром. Так мы и сидели рядом: Робби с трагическим выражением лица, я, вцепившись руками в кресло, и доктор Фогель со шприцем наготове на случай, если я буду слишком «возбуждена». – Фелисия, казалось, говорила сейчас сама с собой. – Потом, когда мы наконец приземлились в Нью-Йорке, не знаю, после скольких остановок, я взглянула в иллюминатор – там у трапа нас ждала большая машина с шофером. – Ее голос дрогнул. – А рядом стоял Рэнди Брукс.

– Этот комик? Мне всегда нравились его фильмы. Чертовски забавный тип!

– Правда? – равнодушно спросила она. – Только тогда мне было не до смеха оттого, что именно он пришел встретить нас с машиной, чтобы отвезти в город. Когда я увидела его, у меня случился – я даже не знаю, как это назвать – новый приступ, пожалуй. Я не хотела выходить из салона самолета, хотя до этого я так же не хотела в него входить. Я плакала, кричала и цеплялась за кресло, пока наконец доктор Фогель не сделал мне укол, потом вызвал машину скорой помощи, и меня вынесли из самолета, привязанной к носилкам. Именно тогда было окончательно решено, что я не возвращаюсь в Англию вместе с Робби. Он улетел на следующий день, а я осталась в клинике, признанная сумасшедшей.

– Неужели это было сделано официально?

– Ну, честно сказать, мне кажется, я сама подписала свой приговор. – Она засмеялась, будто это было очень смешно, хотя при одной мысли о психиатрической клинике у нее по спине начинали бегать мурашки. – Я тогда подписывала много, много разных бумаг – счета, контракты, письма… все, что клали передо мной на стол, я подписывала. Мне было проще подписать, чем спорить из-за этого. Таким образом, я подписала свое собственное заключение, что оказалось совсем просто, а потом обнаружила, что не могу таким же образом подписать свое освобождение, но к тому времени Робби был уже в Англии, учился, чтобы стать летчиком…

– И ты по-прежнему с ним? После всего этого?

– Он не знал, насколько все было скверно. Он и до сих пор не знает. И не узнает. – Она улыбнулась. – Теперь мне уже лучше, – сказала она. – Я не забываю свои слова.

Гарри Лайл мрачно посмотрел на блюдо с сыром. Оно было красиво сервировано, покрыто накрахмаленной салфеткой; бисквиты лежали с одной стороны, свежая морковь и сельдерей – с другой; все дело портил тот факт, что в центре лежало всего несколько засохших ломтиков чеддера, более пригодных для мышеловки, чем для дорогого ресторана. Он дал знак, чтобы его убрали, потом заказал бокал портвейна и достал сигару. Протянув руку, он ласково похлопал Фелисию по руке.

– Я не мог такое даже предположить, – сказал он. – Трудно представить, как ты сумела все это вынести. Однако это лишний раз доказывает мою точку зрения.

– О чем ты?

– О Порции, конечно. Учитывая твои… проблемы и тот факт, что Чарльз сейчас на фронте, совершенно очевидно, что ребенок должен жить в Лэнглите.

Фелисия пристально посмотрела на него.

– Гарри, я против, так что смирись с этим.

– Она мне нужна, Фелисия. Я хочу, чтобы она жила у меня.

– Почему?

Ему потребовалась пара минут, чтобы закурить сигару. Когда-то прежде он развлекался тем, что учил Фелисию, как надо выбрать сигару, разминать ее в пальцах, поднося к уху и прислушиваясь к легкому потрескиванию, которое говорило о ее качестве, срезать кончик, потом вставлять сигару ему в рот и зажигать. Ему доставлял удовольствие весь этот сложный ритуал, заключавший в себе некий эротический символ, а ей, в шестнадцать лет, доставляло удовольствие выполнять его просьбу. От этих воспоминаний ей стало немного не по себе.

– Почему? – Он выпустил кольцо табачного дыма. – Потому что она моя дочь. Разве это не достаточно веская причина?

Ощущение удара был резким и болезненным, как во время лечения электрошоком. Много лет назад, когда она ждала от него ребенка, они с Гарри договорились никогда это не обсуждать, никогда не упоминать, даже не думать об этом. Чарльз собирался жениться на ней, и хотя Гарри не хотел ее отпускать, он понимал, что замужество Фелисии могло положить конец этой опасной ситуации. Он был прежде всего человеком практичным, а практичные люди знают, когда можно чем-то пожертвовать.

В отсутствие отца Фелисию вел к алтарю дядя Гарри. Когда она произносила в церкви свои клятвы, он подмигнул ей, зная, что их тайна теперь в полной безопасности – если сейчас все откроется, то это навлечет на нее позор не меньше, чем на него. Потом он заставил Фелисию выбрать его крестным отцом девочки, но до сих пор он ни разу, даже наедине с ней, не упоминал, что он отец Порции. Странно, но Фелисии удалось убедить себя, что если ни один из них ни разу не произнесет этого вслух, значит это неправда. Поэтому сейчас, когда он нарушил их уговор, она ощутила острый приступ ненависти к нему, который сдержала только усилием воли.

– Она дочь Чарльза, – резко возразила она.

– Он так считает. Порция так считает. Но ты и я, мы оба знаем, что это не так.

Спорить не имело смысла. Порция не просто была дочерью Гарри Лайла, она даже была похожа на него: с такими же светло-карими глазами и темными волосами. Чарльз никогда не удивлялся, что Порция была не похожа ни на него, ни на кого-то другого из членов его семьи. Разве не естественно, что девочка пошла в своих родственников с материнской стороны? Он был уверен, что следующим будет мальчик, и он непременно будет настоящий Трент: с рыжими волосами и веснушками на лице.

– Мы давно условились никогда не упоминать об этом, – напомнила она Гарри. У нее даже руки дрожали от гнева.

– И я держал слово, разве нет? Но я к тому же крестный отец ребенка. Что необычного в том, что девочка приедет пожить у меня в имении?

– Гарри! После того, что произошло между нами, как ты можешь рассчитывать, что я позволю тебе заботиться о моей дочери?

Он холодно посмотрел на нее.

– Но она и моя дочь, Фелисия. Я надеюсь, ты не намекаешь на что-то неприличное?

– Неприличное? Да я не оставила бы Порцию с тобой ни на секунду!

– Она моя, Фелисия, и я намерен ее получить.

– Она не твоя. Мы решили эту проблему много лет назад, когда она была тебе не нужна. И мы договорились не обсуждать эту тему.

– И ты ни разу не нарушила это условие? Ты хочешь убедить меня в том, что ты ничего не рассказала Робби? И ни словом не обмолвилась об этом в беседах со своим паршивым психиатром?

– Ни разу. Я хранила все в секрете, как обещала. Робби знает не больше Чарльза. Он привязан к Порции и всегда говорит, как было бы хорошо, если бы она могла жить с нами. И говорит это искренне. Я рассказывала тебе, что мы собираемся купить дом в деревне? Робби больше всего на свете хочет иметь настоящую семью.

Гарри язвительно усмехнулся.

– Семью? – переспросил он. – Ты хочешь сказать, детей?

– Именно это обычно входит в понятие «семья».

– Значит, ты ему ничего не сказала.

Она молча покачала головой, с мольбой глядя на него, как будто молила его о спасении.

– Прошу тебя, – наконец прошептала она. Гарри улыбнулся.

– Ты не перестаешь удивлять меня, Фелисия. Ты хочешь мне сказать, что – сколько уже прошло, десять лет? – за эти годы ты не призналась этому бедняге, что не можешь больше иметь детей? – У него на лице появилось такое выражение, будто он только что узнал, что кто-то сыграл злую шутку с тем, кто был ему неприятен. – Значит, бедняга ждет, что ты народишь ему детей, как только вы официально вступите в брак? Ты не сказала ему даже об этом?

Фелисия покачала головой.

– Я не смогла, – чуть слышно вымолвила она. Гарри потребовал счет.

– Ну и ну, – самодовольно усмехнулся он. – Мы все пленники своего прошлого, верно? – Он подмигнул ей и отсчитал деньги, разглаживая пальцами пятифунтовые купюры – привередливый во всем, даже там, где дело касалось денег. В Лэнглите у его камердинера была небольшая машинка с ручкой, вроде той, какую французы используют для чистки овощей, которой тот каждый вечер полировал монеты из кошелька лорда Лайла, чтобы утром они сияли как новые.

Гарри встал и любезно подал руку Фелисии – он был из тех мужчин, которые на людях держатся с женщинами, со всеми женщинами, с церемонной вежливостью девятнадцатого века. На людях Гарри Лайл мог заставить женщину почувствовать себя королевой – нет, сидящей на троне королевой! – но наедине он получал от нее все что хотел с помощью кулаков, а случалось, и кнута.

– Ты сама все уладишь с Чарльзом, – сказал он. – Я говорю о переезде Порции ко мне. – Это была не просьба, а приказ, и ее ответ его даже не интересовал. – Боже, сколько в тебе чувственности! – произнес он, поднося ее руку к губам. – Интересно, твой Робби понимает, как ему повезло? – Он отпустил ее руку и рассмеялся. – Сомневаюсь, – прошептал он. Потом он открыл дверь и исчез.

В первое мгновение Фелисии показалось, что она увидела огонь и почувствовала запах серы. Швейцар вызвал ей кэб и она отправилась домой; настроение у нее было таким же унылым, как холодный лондонский дождь.