Текст книги "Идеальная пара"

– Я и не поверил этому, малыш, – грустно сказал он. – Никогда не верил. Раньше, когда я занимался боксом, до того, как познакомился с тобой, на ринге Сент-Ник я выдержал десять раундов во втором полусреднем весе против Бенни Дефео…

Рэнди с трудом сдержал зевоту. Он уже все это слышал раньше.

– У меня не было никаких шансов победить его – нам нельзя было выступать на одном ринге. Исход матча был предрешен заранее, но когда я вышел на ринг, Бенни шепнул мне: «Черт возьми, Марти, я не собираюсь проигрывать!» Он встречался с одной блондинкой и не хотел, чтобы она увидела, как он проигрывает.

Рэнди кивнул. Это была известная история – главная часть мифа Марти Куика. Куик продержался десять раундов с Дефео, боксером, который раз в десять превосходил его по мастерству, и в конце концов выиграл у него по очкам, заработав сломанный нос и трещину в челюсти, о чем он не сказал ни своему тренеру, ни судье.

– Я знаю эту историю, Марти, – сказал Рэнди. – Я слышал ее раньше, помнишь?

– Так ты слышал ее раньше? Ну и что? Но ты раньше не слышал, Рэнди, что я был до смерти напуган. О, за долгие годы я превратил эту историю в легенду. Каждый раз, когда какой-нибудь журналист печатал ее, я превращался в ней в настоящего героя. Тебе бы так! – Он покачал головой. – Я должен был бороться, черт возьми. Я был испуган, понимаешь, по-настоящему испуган. Я просчитал, если я позволю Бенни победить, мои хозяева, наверное, убьют меня. И я знал, что Бенни может превратить меня в лепешку прямо на ринге, если я попытаюсь выиграть – он был во много раз сильнее меня, так что у меня не было никаких шансов… И вот я стоял, испуганный парнишка, и думал, что в любом случае мне либо прострелят башку, либо переломают все кости, а я хотел лишь выбраться с ринга и бежать, спасая свою жизнь. Эту часть истории тебе никто не рассказывал: ни я, ни кто-то другой. Я никогда никому не рассказывал, что чувствуешь в течение двух раундов, когда у тебя треснула челюсть и разбит нос, а на лбу такая рана, что кровь заливает глаза и ты почти не видишь противника. Никто не захочет слушать о том, как я сидел потом под душем и плакал. Хочешь совет? Держи свою правду при себе, и если тебе предлагают эту вшивую медаль, бери ее.

– Я ее не заслужил.

– Я тоже не заслужил победу над Бенни Дефео, идиот. В этом-то вся соль этой истории.

Рэнди кивнул. Марти был прав: он, вероятно, ничего не может сделать с этой медалью, только с улыбкой принять ее и скрыть правду. Правда – это то, что никто не хочет услышать, особенно от человека, которому полагается лишь всех развлекать.

Публика хочет знать правду о войне не больше, чем Робби Вейн – правду о самом себе, с горечью подумал он.

– Ладно, Марти, – сказал он. – Я приму эту медаль. Что еще я должен сделать? – Марти всегда было что-то нужно – он был живым воплощением старинной поговорки о том, что не бывает бесплатной закуски, и даже – бесплатной чашки чая с ромом.

Куик придвинулся ближе.

– Робби Вейн, – шепотом сказал он. – Как у него дела?

Рэнди моментально насторожился.

– Боже мой, Марти, – сказал он, чувствуя, что у него слегка заплетается язык, – откуда мне знать?

– Я думал, вы поддерживаете отношения.

– Ты думаешь, мы любим писать письма? Ты ошибаешься.

Куик улыбнулся своей знаменитой улыбкой, оскалившись как акула, не меняя при этом настороженного выражения глаз.

– Мне кажется, ты мне понравился бы больше, если бы не пил, – сказал Марти по-прежнему улыбаясь. – Уж от тебя-то я не ожидал такого!

– Идет война, Марти. Есть люди, которых приходится бояться гораздо больше тебя, хочешь верь, хочешь нет. Гитлер, например.

– Тебя пугает Гитлер? Тебе надо бояться не Гитлера, приятель. Знаешь в чем твоя проблема? Ты воспринимаешь эту проклятую войну слишком серьезно. Она все равно кончится, рано или поздно, дружище, тогда вновь начнется настоящая жизнь.

Рэнди пожал плечами. Он уже не думал о том времени, когда война кончится. Ему казалось, что она будет продолжаться до тех пор, пока все ее участники не погибнут, а нового пополнения не останется.

Марти опять закурил.

– Почему мы надели форму? – резко спросил он, ткнув зажженным концом сигары в сторону Рэнди.

Рэнди закрыл глаза и задумался. Он не имел ни малейшего представления о том, почему он пошел в армию, а тем более – Марти. Он никогда не верил, что они делают что-то стоящее для победы.

Куик выждал пару секунд, потом сам ответил на свой вопрос.

– Когда война закончится, приятель, именно парни в военной форме встанут у руля. Вот увидишь. Так что ты сделал самое лучшее, что мог, для своей карьеры.

– Моя карьера пошла псу под хвост, Марти. Пока я здесь, в военной форме, этого никто не замечает, но это факт. Я уже больше не могу быть смешным.

– Чушь собачья! Ты просто расстроен, вот и все. Поверь слову друга.

– Друга? Почему у меня такое чувство, что этот друг хочет заставить меня сделать что-то, чего я не хочу делать?

– Я хочу тебе добра, Рэнди, – сказал Куик как можно искреннее. – Боже, сколько лет мы дружим? Двадцать?

– Двадцать лет на троне, – произнес Рэнди со сдержанной чисто английской интонацией. Свернув салфетку, он положил ее себе на голову, сложил руки на коленях, оттопырил нижнюю губу и изобразил королеву Викторию.

– Прекрати! – Марти всегда начинал нервничать при малейшем намеке на гомосексуальные наклонности Рэнди. Жеманно отставленная рука, сюсюкающий голос, сомнительные двусмысленности, даже в шутку, всегда раздражали его. Однажды, чтобы собрать денег на детский приют в Лос-Анджелесе, Рэнди, Гари Грант и Рэндольф Скотт согласились выйти на сцену, одетыми в старомодные детские платьица, белые парики и кружевные чепчики. Идея заключалась в том, что Скотт и Грант провезут Рэнди в коляске, и все трое споют детскую песенку. Марти, который участвовал в этом мероприятии в качестве продюсера, активно выступал против этого номера, но проиграл, потому что Гари Грант был слишком большой знаменитостью, чтобы на него можно было подействовать привычными Куику методами. Все в Голливуде считали, что это было безумно смешно (хотя Рэнди должен был признать, что кое-кто хитро подмигивал при виде трех самых известных закоренелых педерастов, собравшихся на сцене в кружевных платьицах и белых париках), но Марти был так зол из-за этого, что они не разговаривали почти полгода.

– Послушай, – сказал Рэнди, снимая с головы салфетку, – я просто хочу знать, что происходит. Ты же проделал весь этот путь в дождь не для того, чтобы покормить меня настоящим обедом.

Куик посмотрел в окно на застывшие под дождем деревья. Он был печален.

– Что самое важное в жизни? – спросил он.

– Если ты собираешься сказать «дружба», я сдаюсь.

– Возвращать долги, если ты кому-то задолжал, верно? Это самая важная вещь!

– Марти! И это говоришь ты? Ты же всю жизнь скрывался от уплаты долгов.

– Да, но никто еще не скрывался от меня. Образ жизни Куика представлял собой улицу с односторонним движением, по которой весь транспорт двигался в том направлении, куда этого хотел он. Время от времени Рэнди спрашивал себя, почему он продолжает дружить с таким человеком, но ответ был ему давно известен: много лет назад Куик был его единственным другом, единственным человеком, который помог ему – более того, он был единственным, кто не только знал его секрет, но и сотни раз выручал его из беды. Когда возникали неприятности, настоящие неприятности, о которых Рэнди не хотел говорить ни Натали, ни ее отцу, он всегда шел сначала к Марти. У Марти, по крайней мере, было одно достоинство – его нелегко было чем-то шокировать. К тому же, благодаря Марти, Рэнди мало-помалу вложил свои сбережения в недвижимость, апельсиновые плантации, химчистки, автостоянки за пределами большого Лос-Анджелеса – бизнес далеко не шикарный, но приносящий доход.

– И кто же посмел обмануть тебя, Марти? – спросил он.

– Твой друг Робби.

– Каким образом?

– Что это с тобой? Я дал ему четыреста тысяч долларов, черт возьми. За «Дон Кихота», забыл? Я предложил ему заплатить его долги, и я это сделал. Ты же был при этом.

– Помню, на вечеринке. – Рэнди закрыл глаза. Это был самый счастливый момент в его жизни, тот вечер когда они сидели с Робби рядом в полутемной гостиной – несмотря на то, что он был испорчен попыткой Фелисии совершить самоубийство… – Я предупреждал его не ввязываться в это дело, – сказал он.

– Ну, он не послушался тебя.

– Какого черта, Марти. Из этой затеи ничего не получится. Забудь об этом. Робби постепенно расплатится с тобой. Позволь ему это сделать.

– Получится. Могу поспорить. Я сделаю этот фильм, и ты будешь в нем участвовать. И Робби. И Лисия. – Он усмехнулся. – Это будет первая большая послевоенная картина, Рэнди, и я воспользуюсь ею, чтобы получить студию, как я и планировал. И тогда я съем живьем этих чертовых зомби из Голливуда! Они еще не догадываются, что свалит их. Будущее за телевидением, Рэнди! Старички вроде Мейера, Голдвина, Кона продолжают бороться с ним, но они проиграют. Понимаешь, между мной и ими разница в том, что я – шоумен! Я ставлю шоу, и мне плевать, как публика смотрит его, лишь бы она платила денежки, верно? Нет такого закона, в котором говорилось бы, что зрители всегда должны сидеть в кинотеатре – они могут оставаться дома и смотреть кино у себя в гостиной, прав я или нет?

Рэнди налил себе в чай еще немного рома.

– Прав, – сказал он. Ни один человек, которому было дорого собственное спокойствие, никогда не сказал бы, что Марти не прав. – Марти, – поинтересовался он, – если ты собираешься заниматься телевидением, зачем тебе делать фильм для большого экрана? Поезжай домой, собирай свою команду, заключай с ними контракты, вкладывай деньги и начинай работу с Сарноффом[96]96
  Дэвид Сарнофф (1891–1971) – один из пионеров американского радио и телевидения.


[Закрыть] и Пейли.[97]97
  Уильям Пейли (1901–1990) – бывший президент Си-би-эс, крупнейшей телерадиовещательной корпорации США.


[Закрыть] Забудь о кино.

Энтузиазм Куика несколько поубавился.

– Не могу, – тихо сказал он. – Помимо того, что я дал Робби и уже заплатил за сценарий, я задолжал еще примерно миллион. Я должен показать, что я могу сделать за миллион, понимаешь? Это вопрос… – он поискал подходящее слово, – доверия.

– Откуда этот миллион? Куик пожал плечами.

– Немного оттуда, немного отсюда… ну ты знаешь, как это бывает.

Рэнди все понял.

– Не от тех ли парней, которые любят спагетти и открывают казино? Старые друзья по работе в ночном клубе?

– Вроде того, – смущенно сказал Куик.

– И они хотят увидеть, куда пошли их денежки, верно?

Куик мрачно кивнул.

– Что-нибудь большое, шикарное, со знаменитыми актерами?

– Да, что-то вроде этого.

– И как я догадываюсь, в Чикаго и Нью-Йорке отсутствие новостей не считается хорошими новостями, верно? Они привыкли получать свои деньги назад без промедления – жокей пришпоривает лошадь, как от него требуют, или ему ломают руки, так что потом он уже вообще не сможет сесть в седло, я прав?

– Может быть.

– Ты, должно быть, был не в своем уме, если пошел к своим друзьям-гангстерам за деньгами.

– Ты думаешь, я должен был пойти в какой-нибудь чертов банк? И что им сказать? Дайте мне миллион баксов, чтобы я мог заплатить долги Робби Вейна после его неудачных гастролей и связать обязательством его и его сумасшедшую жену сниматься в большом фильме, на который потребуется еще десять, может быть, двенадцать миллионов?… Бывают моменты, Рэнди, когда надо рискнуть, ты же знаешь.

– И ты рискнул, друг мой. Ты держал их деньги почти два года? Они, наверное, уже давно заказали бетон, чтобы забетонировать им твои ноги, прежде чем утопить тебя в озере Мичиган.

– Это не смешно.

Рэнди знал, что Марти Куика трудно испугать, но сейчас он видел в его глазах испуг.

– Я просто хотел тебе напомнить ситуацию, – сказал Рэнди. – Я знаю, что в этом нет ничего смешного. Так что тебе нужно от меня, Марти? Расскажи мне об этом, но только осторожно. Теперь когда ты избавил меня от Паттона, меня ждут с выступлениями по всей Англии.

– Мне нужно от тебя одно большое одолжение и одно маленькое.

– Что за большое одолжение?

– О нем я пока не скажу тебе. А маленькое вот: допивай свой чай, надевай фуражку и пойдем со мной.

– Куда? Я должен вернуться через час. Фрухтер ждет меня, чтобы опять запереть в камеру.

– Забудь Фрухтера. Я раздобыл тебе увольнительную на вечер, – сказал Марти, к которому вернулось хорошее настроение.

Он зажег сигару, бросил хрустящую банкноту на стол, свистнул, чтобы предупредить Сильвию, что он возвращается.

– Ты и я, мой друг – мы идем в театр!

Сцена пятнадцатая

Вейн шагнул в темноту. Обычно он медлил перед выходом, но сейчас он прямо пошел на неосвещенную сцену; его меч тихо звякнул в ножнах, когда он остановился и занял свое место позади трона, пристально глядя на огнестойкую подкладку занавеса, за которым был слышен затихающий гул в зале, где медленно гас свет.

Все было так, как задумал Вейн, как он с самого начала запланировал – Ричард один на сцене в темноте, один наедине со своими мыслями. Он никогда еще не чувствовал себя таким сильным, таким уверенным в себе.

Он услышал, как занавес начал подниматься, и устремил взгляд вперед, терпеливо выжидая. Вспыхнул малый прожектор, и публика вдруг поняла, что Вейн уже стоит какое-то время на сцене – тень во мраке – и наблюдает за ними. Он превратился в Любопытного Тома[98]98
  Любопытный Том – персонаж легенды о леди Годиве, подглядывавший за ней и внезапно ослепший.


[Закрыть] и застал их врасплох в тот момент, когда они поправляли одежду, обмахивались программками, откашливались. Он услышал шепот, сдавленные возгласы удивления, потом на сцену упал луч главного прожектора, создав большое пятно света, и сгорбив плечи, Вейн хромая медленно вышел из-за трона, нежно провел изуродованной рукой по его резному дереву, как мужчина мог бы ласкать женщину или гладить любимого коня, и улыбнулся бесстыдной, порочной улыбкой, как бы приглашая публику разделить с ним момент его тайного удовольствия. Он приложил палец к губам, призывая хранить его секрет, и наконец вышел вперед на ярко освещенную сцену, злобно усмехаясь.

Как правило, он не смотрел на лица перед собой. Как альпинист боится смотреть вниз, так и он боялся узнать среди публики знакомое лицо, но сегодня он был настолько силен, что окинув взглядом первые ряды зала и найдя Фелисию, нахально подмигнул ей. Все это соответствовало роли – Ричард был, прежде всего, политиком, умевшим искусно расположить к себе своих слушателей и столь же искусно убивать своих врагов. Он не задумываясь подмигнул бы хорошенькой девушке в толпе.

Публика ждала, что он заговорит. Вместо этого он просто молча смотрел в зал.

Затем за сценой раздались звуки труб и барабанов, что было для него сигналом, и сделав один шаг вперед к рампе, но не снимая руки с трона, будто он не мог с ним расстаться, он начал говорить.

– «Здесь нынче солнца Йорка злую зиму…», – прошипел он, чувствуя, что ему наконец удалось избавиться от влияния голоса Филипа – Вейн произнес эти строчки четким, несколько высокопарным, наставительным тоном учителя, читающего лекцию ученикам. Фактически, это был голос его отца, удивительно подходивший для Ричарда, человека жестокого в более широком смысле этого слова, но имевшего такую же слабость педантичного наставника все объяснять и всех поучать.

– «…Но я не создан для забав любовных», – продолжал он, резко вскинув голову, будто уже предвкушал свою любовную сцену с оплакивающей мужа принцессой Анной. Он опять взглянул в зал. И только он набрал в легкие воздуха, чтобы произнести следующую строчку, как увидел в трех рядах дальше от Фелисии, у прохода, две знакомые фигуры в военной форме, и впервые за этот вечер ощутил на спине холодный, липкий пот страха.

Фелисия затаила дыхание. На одно мгновение ей показалось, что Робби, не успев произнести и половины своего вступительного монолога, теряет контроль над собой. Он стоял неподвижно, «обливаясь потом», как он бы сказал, устремив безумный, невидящий взгляд в зал, побледнев так, что это было заметно даже под гримом.

Охвативший его ужас был так силен, что он перестал хромать, и Фелисия подумала, не заболел ли он. Но он ведь слишком молод, чтобы у него мог случиться сердечный приступ или удар? – со страхом подумала она. Однако у него был такой вид, будто в следующий момент он упадет на пол без чувств. Она ощутила, как по ее телу пробежала волна тревоги за него, физически ощутила это беспокойство, ударившее ее как тяжелая взрывная волна.

«Я люблю его, – Сказала она себе. – Господи, не дай ему умереть», – беззвучно взмолилась она, хотя и не верила в силу молитв. Как будто в сцене из фильма, она представила себе, как Робби падает, увидела, как она сама вскакивает с места, бросается к рампе, карабкается на сцену и опускается рядом с ним на пол и кладет его голову себе на колени… У нее иногда возникали фантастические видения, настолько четкие и почти осязаемые, что они казались реальнее самой жизни. Это – как все они – казалось, продолжалось целую вечность, но на самом деле оно длилось одно мгновение, которого Робби хватило, чтобы перевести дух и продолжить свой монолог.

– «Для нежного гляденья в зеркала», – сказал он, чуть запнувшись на слове «нежного», потом как будто ничего не случилось, окончательно вошел в роль: его хромота вернулась, щеки и губы опять стали привычного цвета, в глазах появилось удивительное сочетание неистовой силы духа и смертельной угрозы, что было воплощением его концепции Ричарда.

Весь эпизод, подумала Фелисия, занял не более секунды, и никто кроме нее, ни Гай, ни Филип, сидевшие рядом с ней, кажется, не заметил ничего необычного. Она облегченно вздохнула, радуясь, что катастрофы не произошло, и спокойно продолжала следить за игрой Робби.

В ней было нечто такое, от чего она начала волноваться даже больше, чем в момент краткой неуверенности Робби. В своем актерском мастерстве он достиг таких высот, каких ей не приходилось видеть прежде. Она почувствовала, как в зале нарастает возбуждение. На лице Чагрина появилось выражение человека, ставшего свидетелем чуда, а Дарлинг, который во время спектакля обычно ерзал на стуле, сидел как вкопанный, увлеченный игрой.

Такую игру нельзя было сравнить ни с игрой Филипа, ни Тоби, ни даже с тем, что рассказывали об игре сэра Генри Ирвинга. Ни он, ни даже Гаррик – Фелисия была уверена в этом – не держали зал в таком напряжении, как Робби сегодня. Его порочный, злорадный Ричард, делящийся своими секретами с публикой, будто они были сообщниками, ничего ни у кого не заимствовал – это было его собственное творение: Ричард – одновременно отталкивающий и непристойно привлекательный.

Это было очень смелое решение, и Фелисия впервые увидела, что Робби сумел найти в себе такие качества – или недостатки – которые сделали Ричарда таким запоминающимся. Самым лучшим в его герое оказались те качества, которые существовали в самом Робби, но в другой, менее резкой форме. Родись он негодяем, он был бы именно таким! Но за этим скрывалось нечто большее, решила она, следя за развитием событий в той сцене, где он с радостью отправлял своего брата Кларенса в башню и на смерть. Те, кто не знал Робби настолько хорошо, как она, могли прийти к выводу, что он просто с удовольствием делает свое дело, но Фелисия поняла то, что критики вряд ли поймут: где-то в самой глубине своего существа Робби нашел силы вдохнуть жизнь в Ричарда, человека, который был только абстракцией, словами на бумаге. Каким бы схематичным и сделанным на скорую руку ни был шекспировский Ричард, Робби слился с ним в единое целое, чего никогда не делал ни один актер.

Она почувствовала острую зависть – она всегда верила, что они были равными партнерами, но сейчас Робби, без сомнения, сделал гигантский шаг вперед и обогнал ее, и добился этого без ее помощи, фактически, исключив ее из этого процесса, как будто хотел доказать самому себе, что он в ней не нуждается.

Она внимательно следила, как он играл любовную сцену с Анной, и слишком поздно поняла, что ей не следовало отказываться от этой роли под предлогом того, что она была слишком незначительной. Джейн Ратленд, одна из маленьких «протеже» Рекса Помфрета, дерзкая обольстительница, которой удавалось демонстрировать свою пышную грудь всякий раз, когда она склонялась в молитве, изо всех сил старалась привлечь внимание публики, и Робби тоже.

Думая сейчас об их с Робби сексуальной жизни, Фелисия должна была признать, что они стали более активно заниматься любовью, несмотря на физическую усталость Робби (не говоря уже о ее собственной) – хотя Робби стал несколько другим, более агрессивным, более ценящим удовольствие, а иногда даже немного грубым в постели. Казалось, что он непременно хотел вызвать у нее ответную реакцию, привести ее в возбуждение. Он срывал с нее одежду, заставлял принимать позы, к которым они не прибегали с тех давних, головокружительных дней их любви, не отпускал ее до тех пор, пока она сама не оказывалась непроизвольно вовлеченной в этот водоворот, пораженная как своей реакцией, так и силой его страсти.

Она всегда любила заниматься любовью при приглушенном свете – видеть лицо любовника было частью ее наслаждения, и Робби, актер до мозга костей, никогда не возражал – но теперь он настаивал на полной темноте. И при виде его лица, сверкающих глаз, губ, кривящихся в жесткой улыбке, и странно отчужденного выражения, которое появлялось у него даже в самые интимные моменты, она сама стала стремиться выключить свет в спальне.

Фелисия догадывалась, что дело было не в том, что Робби не хотел видеть се, а в более скрытой его потребности не быть увиденным самому, будто он стал калекой, уродом. Теперь она поняла, что это было поведение Ричарда Глостера, который наверняка старался как можно чаще прятаться в темноту…

Филип посоветовал Робби полюбить своего героя. И он, кажется, преуспел в этом, и влюбился к тому же в самого отвратительного персонажа во всей английской драматургии!

Только сейчас Фелисия поняла – с опозданием на месяцы, годы – что в Голливуде Робби начал говорить как Рэнди Брукс, водить машину как он, держа руль одной рукой, ходить как Брукс: плечи ссутулены, руки опущены, будто он ждал, что ему в любой момент может потребоваться защищаться от публики. Своим сломанным носом Рэнди Брукс был обязан разгневанному хозяину бара, который решил, что Рэнди высмеивает его жену, и с тех пор он подходил к микрофону на сцене и к большинству людей в обыденной жизни, будто ожидал от них удара.

Как она не замечала этого раньше! А сейчас она видела человека, влюбленного в Ричарда, увлеченного им, наслаждающегося его двуличностью и язвительностью, порабощенного им. Для Робби всегда было непросто полюбить кого-то, но сейчас он обнаружил в себе эту способность и обратил свою любовь на горбатого короля с такой силой, что теперь публика следила за ним, затаив дыхание.

Фелисия почувствовала, как рука Филипа сжала ее руку; его длинные «артистические» пальцы, такие непохожие на пальцы Робби, вцепились в нее, как будто Филип был испуган. Он тоже понимал, что он сейчас видел: видел, как прямо у него на глазах исчезает его шанс быть названным величайшим актером своего времени. Фелисия почувствовала, как слезы заструились у нее по щекам: слезы радости за Робби, слезы собственного отчаяния. Робби был на сцене: сгорбившийся в углу, полускрытый тенью Ричард, его походка и хитрая усмешка напомнили ей Рэнди Брукса, хотя его лицо было копией Марти Куика – злое, угрожающее, и все же чем-то привлекательное – когда он отдавал приказ убить своего брата Кларенса.

– «Дурак льет слезы; если ж вам придется заплакать, то посыплются каменья, – прошептал он, хищно усмехаясь. – Вы нравитесь мне, молодцы. За дело! Идите же скорей».

Он отпустил их небрежным движением руки, хитро улыбнулся публике и подмигнул, потом, хромая, медленно пересек сцену, и перед тем, как скрыться за кулисами, оглянулся и посмотрел в зал, будто искал там кого-то. Фелисия ждала, что он посмотрит на нее, но вместо этого его взгляд устремился на кого-то, кто сидел позади нее. Он смотрел в ту сторону так пристально, что она не могла не удивиться, кто же привлек его внимание.

Он чуть помедлил, едва заметно улыбнулся, будто хотел сказать: «Я же тебе говорил», с выражением одновременно вороватым и победным.

Публика разразилась аплодисментами, будто занавес уже опустился, хотя убийцы до конца акта должны были еще разделаться с Кларенсом. Робби держал зал в таком напряжении, что остальных исполнителей можно было просто убрать со сцены. Аплодисменты все не смолкали, отдаваясь в ушах Фелисии с такой силой, что причиняли ей почти физическую боль, а двое убийц на сцене беспомощно стояли, ожидая, когда наступит тишина, и они смогут закончить свое черное дело.

Фелисия оглянулась назад и в ужасе вздрогнула. Через три ряда от нее у прохода сидели двое мужчин в форме армии США: один был с погонами офицера, а другой был в полевой форме американского солдата, и они оба изо всех сил аплодировали Робби.

Даже в темноте невозможно было не заметить, что лицо офицера поразительно походило на Ричарда, каким его изобразил Робби.

Но не появление Марти Куика заставило Фелисию задрожать. Рядом с ним с выражением благоговейного страха на лице, с рыжими вьющимися, как прежде, волосами, сидел Рэнди Брукс.

Боясь задержаться хоть на минуту, она пробралась к проходу и под покровом темноты выбежала из зала, оставив Филипа и Гая недоуменно смотреть ей вслед.

– Я никогда не видел ничего подобного, – дрогнувшим голосом сказал Брукс, все еще продолжая дрожать после сцены смерти Ричарда. Никогда в жизни он не видел ничего более жуткого ни на сцене, ни в кино. Каким-то образом Робби научился старому трюку фокусников, когда ты видишь, как меч входит в тело жертвы, и его острие, покрытое кровью, появляется с противоположной стороны. Как все хорошие трюки, он был сопряжен с риском, к тому же фокусникам не приходилось выполнять его в пылу сценического сражения. Рэнди видел этот фокус сотни раз на эстраде, но все равно непроизвольно вскрикнул от страха и зажал рот рукой, когда увидел, как меч вошел в грудь Робби, а его острие, пробив доспехи на спине, появилось снаружи, и кровь брызнула на сцену.

Робби закатил глаза, рот у него открылся, рука вцепилась в клинок, будто его жизнь зависела от того, сможет ли он вытащить меч из раны, потом он издал крик, не страха или боли, а крик мучительного разочарования, крик глубокой, искренней тоски.

Надломленный, как мученик, он упал на колени, слабо дергая меч, а кровь струилась у него между пальцами, потом он невидящим взглядом посмотрел на публику, и отвратительная усмешка появилась у него на губах, будто он хотел сказать: «Ричард убил бы вас всех, если бы мог!», и, упав вперед, сполз по наклону сцены, гремя доспехами, прямо к рампе; его торс и голова свесились со сцены, а корона, свалившись с головы, со звоном покатилась в оркестровую яму.

Рэнди до крови закусил губы. Даже Марти был поражен ужасом.

Его обычно красное лицо было бледно как мел. Рэнди показалось, что он может потерять сознание.

– Ты в порядке? – спросил он, повышая голос над громом аплодисментов.

Марти кивнул.

– В порядке, – ответил он, хотя по его виду этого было нельзя сказать.

Он продолжал молчать, пока они шли за кулисы и поднимались по узкой металлической лестнице в гримуборную Вейна, путь к которой загораживала целая толпа поклонников. Настроение было праздничное, хотя и несколько благоговейно подавленное, как будто каждый ощущал, что прикоснулся к чему-то великому, стал свидетелем момента в истории театра, о котором будут помнить всегда.

Марти постоял немного в конце толпы, которая заполняла коридор, будто хотел перевести дух. Он прислонился к железным перилам лестницы и посмотрел вниз, на сцену, словно то, что он видел там, по-прежнему преследовало его.

– Я никогда в жизни такого не видел, – тихо сказал он.

– Я тоже.

– Он величайший в мире актер.

– Возможно.

– Никаких «возможно». Это факт. Никаких сомнений. И он принадлежит мне.

– Как ты это себе представляешь, Марти?

– Он должен мне четыреста тысяч долларов, верно? Он должен будет сделать то, что я ему скажу, либо вернуть деньги, верно?

– Может быть, Робби посмотрит на это несколько иначе. Он уже не тот парень, что играл Ромео. Он не позволит, чтобы им помыкали, как раньше, – сказал Брукс. – Я уверен – больше не позволит.

Куик, все еще находясь под впечатлением увиденного, кажется, не спешил заходить в гримерную.

– Я никогда не видел, чтобы кого-то вот так закалывали на сцене, – сказал он. – Честно скажу, у меня душа ушла в пятки от страха.

– Это всего лишь трюк, Марти. Ты же видел, как его делают фокусники.

– Меня испугало его лицо, а не трюк. Забавно, но, знаешь, каждому снятся кошмары о смерти. Но что по-настоящему странно, так это то, что меня во сне всегда терзает страх быть заколотым.

– Мне кажется, мало кому понравилась бы идея быть заколотым, Марти.

– Однажды в Кони-Айленде я видел, как в драке закололи ножом одного парня; мне тогда было четырнадцать лет. Я помню, как я подумал тогда: «Боже, я не хочу умереть такой смертью!» Я навсегда это запомнил.

– Вероятность того, что ты погибнешь от ножа, Марти, один шанс из тысячи.

– Если мне суждено умереть, я хотел бы умереть в постели с девчонкой. – Он тряхнул головой как боксер, приходящий в себя после удара. – Боже, я не знаю, что на меня нашло сегодня. – Он вынул сигару, откусил кончик и закурил. – Пойдем к Робби.

Он беспардонно начал проталкиваться сквозь толпу, раздвигая всех локтями и наступая людям на ноги, пока не пробрался в комнату. Рэнди шел за ним следом. Вейн сидел у стола с бокалом шампанского в руке и озабоченным выражением на лице, которое было заметно даже под наполовину снятым гримом. Время от времени он поглядывал на дверь, будто ждал кого-то.

Рэнди и Марти Куик стояли как раз за первым рядом его поклонников, и когда Робби взглянул в их сторону, Рэнди понял, что кого бы Робби ни ждал с таким напряженным беспокойством, это был не он.

Может быть, Лисию, подумал он. Он не видел ее среди зрителей – он внимательно разглядывал публику в антрактах, – не было ее и сейчас. Была ли Фелисия, или кто-то другой тем человеком, чье отсутствие так расстраивало Робби? Рэнди по-прежнему хотел, что этим человеком был он, как он мечтал об этом в Беверли-Хиллз целую вечность тому назад.

Он проклинал себя за то, что позволил Марти затащить себя сюда. Как бы болезненно ни было расставание с Робби, как бы ни было трудно находиться с ним в одной стране, где их разделяло не такое уж большое расстояние, Рэнди заставлял себя держаться подальше от Вейна и даже не писать ему. Со стороны он наблюдал за жизнью Робби с таким повышенным интересом, что даже ему самому это казалось неестественным, но он ничего не мог с собой поделать. Это было настоящее наваждение, заставившее его разыскать портного Робби и заказать у него точно такой же костюм, и купить у «Герберта Джонсона» одну из фирменных шляп Вейна. Приезжая в Лондон на побывку, Рэнди часто одевался точно как Робби – лихо сдвинутая на ухо шляпа, двубортный костюм, замшевые туфли, наброшенное на плечи пальто – сходство усиливалось еще тем, что они были примерно одного роста и одинаковой комплекции. Он научился подражать походке Робби, его привычке засовывать руки в карманы пиджака, так что видны были только большие пальцы, его прямой постановке корпуса, почти военной выправке, появившейся, без сомнения, в результате строгого воспитания в детстве и последующей учебы в театральном колледже, где он учился играть героев и генералов. Рэнди так искусно подражал Робби, что время от времени – в темноте, во всяком случае – люди действительно принимали его за Робби, но он по-прежнему продолжал это делать, будто единственный способ быть ближе к человеку, которого он любил, заключался в том, чтобы внешне походить на него. Их жизни соприкоснулись лишь на краткий миг, но цена этого мига была ужасна.