Текст книги "Идеальная пара"

– Про Марти я не стала бы говорить «печально», – возразила она. – Я ни разу в жизни не видела его печальным. Начать с того, что я не замечала за ним склонности к размышлениям. В этом его очарование. Робби постоянно играет роль, либо думает об очередной роли, уйдя куда-то внутрь себя, где я не могу его настичь, а Марти весь здесь, на поверхности. «Что ты видишь, то и имеешь», любит он повторять.

– Я лишь хочу сказать, что ты можешь оказаться в более трудном положении, чем рассчитываешь. Сунешь пальцы слишком глубоко в клетку, и зверь укусит тебя. Так что тебе некого будет винить кроме самой себя, если ты останешься без пальцев. Ты можешь очень сильно уязвить Робби, и самое худшее, что он сделает – обидится и будет плохо играть, но стоит тебе хотя бы легонько тронуть такого парня, как Куик, как он даст тебе сдачи. Я знаю этот тип людей.

– Ты и сам такой же?

– Не задевай меня, девочка. Я подозреваю, что он способен зайти гораздо дальше, чем это делал я. Ему не хватает воспитанности, понимаешь – в нем нет нашей английской страсти к внешней благопристойности. – Он окинул Фелисию оценивающим взглядом, как человек, восхищающийся породистой лошадью. – Ему повезло, должен я сказать. Зрелость тебе идет. Если Робби так чертовски глуп или слишком занят собой, чтобы воспользоваться этим, пусть воспользуется кто-то другой. Обидно, когда что-то пропадает зря.

Гарри встал; сейчас он держался на ногах не столь крепко как раньше. Еще недавно он носил трость для красоты, а теперь опирался на нее по-настоящему, даже суставы пальцев у него побелели от напряжения.

– Становится прохладно, – проворчал он. – Пойдем в дом, выпьем чего-нибудь, а потом ты можешь заглянуть в детскую, чтобы повидать Порцию.

Он сделал знак слугам убрать все со стола и взял Фелисию под руку, но не из каких-то теплых чувств, сразу же поняла она, а чтобы она помогла ему подняться по ступенькам.

Даже когда они поднялись на ровную поверхность террасы, он продолжал двигаться с напряженной осторожностью старика, как будто в любую минуту что-то невидимое могло поймать его в ловушку. Он прошел через распахнутую стеклянную дверь в комнату, называемую «маленькой гостиной», чтобы отличать ее от другой, более просторной и более богато обставленной комнаты, которая была владением леди Лайл до того, как она стала затворницей.

Гарри редко пользовался большой гостиной, в которой могли одновременно находиться более дюжины людей и при этом не мешать друг другу. В его гостиной стены были обшиты красивыми дубовыми панелями, висели некоторые из его любимых картин, в вазах стояли яркие цветы, которые круглый год росли в его оранжерее, а на ковре обязательно лежала одна из его собак. В целом комната была отражением его личности – странного сочетания манер сельского помещика и эстета. Фелисия поежилась, оказавшись в ней. Комната пробудила в ней неприятные воспоминания.

Перед камином стоял большой кожаный диван, на котором девчонкой она провела много часов унижения и стыда. Над камином висел портрет XVIII века работы Ромни,[130]130
  Джордж Ромни (1734–1802) – знаменитый английский художник-портретист.


[Закрыть] на котором была изображена тогдашняя леди Лайл. Фелисия всегда видела в ней поразительное сходство с собой. Другие картины в комнате были менее традиционными – «Обнаженная» Климта,[131]131
  Густав Климт (1862–1918) – австрийский художник.


[Закрыть] такая изломанная и декадентская, что в английской провинции казалась не только инородной, но и вызывающей, пейзаж Утрилло,[132]132
  Морис Утрилло (1883–1955) – французский художник-пейзажист.


[Закрыть] рисунок одного из прерафаэлитов,[133]133
  Прерафаэлиты – группа английских художников и писателей середины XIX века, которые в своем творчестве стремились подражать итальянскому искусству раннего Возрождения (до Рафаэля).


[Закрыть] который она всегда любила, маленькая ню Модильяни[134]134
  Амедео Модильяни (1884–1920) – выдающийся французский художник, автор многочисленных портретов.


[Закрыть] и один из закатов Тернера, сверкающий красными и золотыми красками на темной поверхности дубовых панелей. Хромированная скульптура Бранкузи, то ли птица, то ли стилизованный фаллос, возвышалась на мраморной подставке, на которую Гарри Лайл – наверняка не случайно – повесил собачьи поводки и плетки. На полу лежал бесценный бухарский ковер, которому Фелисия так и не смогла найти равного по красоте рисунка, но на нем были разбросаны старые подушки, на которых спали, похрапывая во сне, самые старые и привилегированные из многочисленных собак Гарри.

Гарри прошел мимо них к столу с бутылками и приготовил им обоим выпить. Серебряные щипцы для льда с их маленькими зубцами в детстве всегда привлекали Фелисию. В них ей виделось что-то зловещее, они казались ей инструментом пыток, и она вздрагивала всякий раз, как Гарри брал их в руки. Иногда ей снились страшные сны, в которых она видела эти сверкающие щипцы красными от крови. Она и сейчас поежилась, увидев, как Гарри взял их в руки, чтобы достать лед и положить ей в бокал.

Он тяжело опустился в свое любимое кресло, вздохнул и положил одну ногу на маленькую скамеечку. В комнате всегда присутствовал характерный запах, который у Фелисии ассоциировался с Гарри – запах старой кожи, собак и сигарного дыма. Гарри Лайл был настолько старомоден, что не курил в доме, за исключением этой комнаты и столовой во время званых обедов, когда дамы удалялись в гостиную. За его спиной у стены стоял старинный угловой буфет, ключ от которого он носил на цепочке для часов. Фелисия невольно подумала, хранит ли Гарри по-прежнему в нем свою коллекцию того, что он любил называть «эротикой» – собачьи плетки, искусно сделанные кованные цепочки, приобретенные в какой-нибудь мрачной лавчонке на окраине Парижа, набор ремней и масок, тщательно подобранные книги, переплетенные в прекрасную кожу, альбомы фотографий, которые когда-то одновременно вызывали в ней отвращение и завораживали ее… Она сказала себе, что больше не боится его, и даже на мгновение почти поверила в это.

– Ты так и не ответил на мою просьбу, – сказала она.

– Какую?

– Мне нужно, чтобы ты подтвердил мою историю.

– Ах да. Ренуар. Чертовски глупая история. Совершенно не в твоем духе.

– Согласна, но другой у меня нет. – Она видела, как Гарри отпил пару глотков из своего бокала, его прежняя энергия, кажется, возвращалась к нему. – Я прошу о таком незначительном одолжении, Гарри, – сказала она. – После того, что было между нами, это такая малость.

– Вот как? Я не в первый раз таскаю каштаны из огня для тебя, верно? И так мало получаю взамен.

– Ты хочешь заставить меня умолять?

– Такая мысль действительно приходила мне в голову. Когда-то тебе это так хорошо удавалось, но полагаю, мы все с годами научились новым трюкам. Или забыли старые. – Он усмехнулся. – Мы хорошо проводили время в этой комнате, на этом самом диване, помнишь, дорогая?

– Ты проводил хорошо. А я не хочу даже вспоминать об этом.

– И я слышу, как после стольких лет в тебе заговорила совесть? Ты была очень послушной ученицей, моя дорогая. И послушной жертвой. В этом часть твоей привлекательности, даже сейчас, не так ли? Иллюзия незащищенности – это самое сильное возбуждающее средство.

– Для некоторых мужчин.

Гарри пожал плечами.

– Точнее сказать, для тех мужчин, которые тебе нравятся, моя милая. Жаль, что Робби не один из них. – Он посмотрел на нее поверх края своего бокала, довольный тем, что теперь он владел ситуацией. – А что, если бы я сказал, что выполню твою просьбу, если ты разденешься донага и встанешь передо мною на колени?

Фелисия почувствовала, как у нее от гнева вспыхнуло лицо.

– Я бы послала тебя ко всем чертям, Гарри, – сказала она, стараясь оставаться спокойной и сдержанной.

– Ты краснеешь. Очень милый – и неожиданный – эффект. Скромность тебя украшает, должен заметить, даже если она появилась в тебе довольно поздно. – Он засмеялся, показав крепкие белые зубы. Как и отец Фелисии, Гарри был не только дьявольски красив, но с годами стал еще лучше, как часто бывает с английскими мужчинами. Фелисию раздражало, что она по-прежнему находила его привлекательным. – Не волнуйся, – сказал он. – У меня никогда не возникало желания повторить прошлое, даже если бы я мог. Мне просто было любопытно узнать, что ты скажешь.

– Гарри, у Марти Куика есть восхитительная вульгарная фраза, которую он любит повторять: «Перестань тянуть меня за член». Если ты не понял, могу объяснить. А пока – перестань тянуть меня за член! Если не хочешь мне помочь, не надо! Я не встану перед тобой на колени.

Он кивнул, явно довольный собой.

– Смелая речь. Я готов тебе аплодировать. Но мы оба с тобой знаем, что все это притворство, верно? В конце концов ты сделаешь все, чтобы помешать Робби узнать правду – все что угодно. Если хочешь знать, я думаю, что это своеобразная форма любви: то, как ты охраняешь его – или его иллюзии. Я многие годы делаю тоже самое для Мод.

– Я никогда не видела у тебя ни малейшего признака любви к ней.

– Значит, ты ни черта не понимаешь в любви, – бросил он; его хорошее настроение тут же исчезло. Это вновь был Гарри Лайл, которого она помнила и боялась. В ее детстве такие смены настроения обычно сопровождались физическим насилием, и даже сейчас она невольно съежилась, приготовившись к удару. Но ничего не произошло; только в глазах Гарри мелькнул блеск удовольствия, когда он заметил, что она испугалась. Фелисия злилась на себя – двадцать лет игры на сцене, а она не смогла скрыть от него свои чувства.

– Я скажу, что мне надо, – сказал он. – Мне нужна девочка.

– Порция? Что ты имеешь в виду?

– Ты когда-нибудь задумывалась о том, что будет со всем этим? – Он махнул рукой в сторону картин, как фокусник, готовый показать свой трюк.

– Нет. Мне это безразлично.

– Да? Видишь ли, в этом-то и заключается проблема. У меня нет детей. Когда я умру, Лэнглит перейдет к твоему отцу вместе со всем состоянием и титулом, но тут есть одно «но». В юности твой отец не мог мне простить, что я родился раньше него. Он готов был продать свою душу дьяволу, только бы стать наследником Лэнглита. А теперь, вот парадокс, он отказывается от него, просто из упрямства, я думаю. В случае если он переживет меня, он не примет ни титула, ни денег, ни имения. Что прикажете делать мне? Если он хочет закончить жизнь в палатке в обществе львов и аборигенов, то не мне переубеждать его. Ты тоже за все эти годы не проявила ни малейшего интереса к имению, и хотя Чарльз, вероятно, сумел бы успешно управлять им, он уже больше не твой муж. Ты хочешь получить Лэнглит? Я, конечно, так сразу не предлагаю его тебе.

– Нет.

– Вот видишь. Твой отец отказывается, ты тоже. Я хочу сделать так, чтобы Порция получила его. Титул, конечно, пропадет, и тут ничего не поделаешь. Но Лэнглит всегда значил для меня гораздо больше, чем титул. Я хочу, чтобы кто-нибудь, в чьих жилах течет моя кровь, получил его и сохранил – картины, лебедей и все прочее. Я бы предпочел, чтобы это был мальчик, но поскольку его нет, пусть все получит моя дочь…

– Я не хочу, чтобы ты называл ее своей дочерью!

– Хочешь ты этого или нет, но мы оба знаем, что она – моя дочь. – В комнате стало холоднее. Гарри наклонился и пошевелил кочергой дрова в камине. Это усилие, видимо, утомило его, и Фелисия поняла, что его беспокойство за судьбу Лэнглита не было чем-то абстрактным. – Я хочу быть ее опекуном in loco parentis.[135]135
  Вместо родителей (лат.).


[Закрыть] Тогда она станет моей наследницей.

– Неужели ты воображаешь, что я просто возьму и отдам тебе свою собственную дочь?

– Я не думаю, что ты откажешься. Чарльз уже согласился. Зачем отказываться? Ребенок унаследует состояние и одно из лучших имений Англии. К тому же я не предлагаю отправить Порцию в Австралию или разлучить ее с родителями. Она по-прежнему будет жить здесь – где, между прочим, она абсолютно счастлива. Она считает Лэнглит своим домом, и он станет им на деле, по закону, только и всего. Она сможет навещать тебя, ты сможешь навещать ее, как сейчас, но ее дом будет здесь, со мной.

– Гарри, именно здесь, в этой комнате я не представляю, как ты можешь даже предлагать такое…

– Будь благоразумна. Я не могу изменить прошлое. Ты тоже не можешь. Она – маленькая девочка, и ей нравится здесь.

– С тобой?

– Конечно, со мной, раз я живу здесь. Она меня любит. В своем преклонном возрасте я вдруг обнаружил в себе отцовские чувства – или скорее чувства деда, которых не знал раньше.

– Робби рассердится.

– У него нет права сердиться. То, что он нашел с ребенком общий язык, или его любовь к детям – еще не повод, чтобы считать Порцию своей. К тому же, сколько времени Робби сможет уделять ребенку? Он честолюбивый, занятой человек, который, по твоему собственному признанию, редко бывает дома. Если ты согласишься на это, я обещаю подтвердить твою историю с «ренуаром». Это неплохая сделка, если подумать.

– Я хочу видеть Порцию.

– Пожалуйста.

Гарри с трудом поднялся и, шаркая, пошел к двери, сделав Фелисии знак идти за ним. Вместе они спустились в огромный античный зал с мраморным полом и расписным потолком – каприз второго лорда Лайла, который, вернувшись из поездки в Италию, решил воссоздать атмосферу Рима у себя в доме и в результате разорился. Гарри передвигался по мраморному полу очень медленно, будто боялся поскользнуться; несколько слуг сразу же появились в зале и встали в наиболее опасных местах, чтобы в случае чего помочь ему. По широкой лестнице он поднимался еще медленнее, и Фелисия заметила, что его лицо сильно побледнело, губы приобрели нездоровый фиолетовый оттенок. На полпути он остановился, чтобы перевести дух; ноги у него дрожали. Один его глаз, казалось, полностью не открывался, а другой затуманился слезами – гнева, решила Фелисия, от своей собственной беспомощности.

– Почему бы тебе не сделать здесь лифт? – спросила она. – Тебе же трудно подниматься по ступеням.

Гарри тупо посмотрел на нее здоровым глазом; дыхание со свистом вырывалось у него из груди.

– Лифт? – хрипло переспросил он. – Что ты имеешь в виду? Кто ты такая, черт возьми?

Она подумала, что он шутит, но тут до нее вдруг дошло, что Гарри Лайл в этот момент не понимал, кто она такая. Может быть, у него недавно был удар?

Наконец его дыхание стало ровнее, лицо приобрело нормальный цвет, взгляд снова стал живым.

– Прости, – сказал он совершенно нормальным тоном. – Что ты сказала?

– Я сказала, что тебе надо установить лифт.

– Не надо. Во всяком случае в военное время все равно не удастся его установить, ты же знаешь. Я просто немного устал. Несколько недель назад болел гриппом. Еще не поправился окончательно.

Усилием воли он взял себя в руки и остальную часть лестницы одолел быстрее – но Фелисия не могла забыть того мгновения, когда он не узнал ее, и более того, даже не помнил, что произошло. Она не могла не думать о состоянии его разума – во время приступа внезапного умопомрачения он мог сказать что угодно или забыть о своем обещании. Учитывая все тайны, которые он хранил столько лет, перспектива была пугающей. Фелисия всегда думала о нем, как о порочном человеке, наделенном дьявольской силой, но слабый Гарри Лайл пугал ее гораздо больше.

Гарри открыл дверь в детскую, за которой их встретила няня, стоявшая на пороге с настороженным выражением лица; стекла ее пенсне неприятно поблескивали.

– Добрый вечер, мадам, – сказала она таким тоном, который свидетельствовал о ее явном нежелании вообще видеть Фелисию – но так ведут себя все няни, когда они принимают судьбу доверенного им ребенка слишком близко к сердцу. Они могут простить отсутствие отца, но мать, покинувшую ребенка, никогда.

– Добрый вечер, няня, – сказала Фелисия. – Как Порция?

– Такое волнение не пойдет ей на пользу. Она будет плохо спать ночью, помяните мое слово. Мне придется вставать и готовить ей теплое молоко. Может быть, вам лучше повидаться с ней за завтраком…

– Я должна сегодня вечером уехать, няня. Я смогла вырваться всего на полдня, понимаете. У нас с мистером Вейном напряженные репетиции. – Ей было неприятно оправдываться перед няней, учитывая, что это все равно было бессмысленно.

Няня насупилась, неодобрение сквозило в каждой черточке ее лица.

– Как вам будет угодно. Порция, дорогая! Твоя мама здесь.

Дверь открылась, и из-за нее выглянула Порция. При виде матери она сразу недовольно надулась. Фелисия почувствовала привычное сочетание страстной любви и глубокого раздражения из-за явного нежелания дочери быть более обаятельной. Она улыбнулась и раскрыла ей свои объятия, но девочка, подросшая и окрепшая, бросилась к Гарри и обняла его.

– Будь умницей, поцелуй свою маму, – сказал он. Порция с такой неохотой подчинилась, что Фелисии захотелось заплакать.

Она посмотрела на Гарри, ожидая увидеть на его лице выражение триумфа – но то, что она увидела, было выражением такой глубокой и несомненной любви, которая превратила злого совратителя ее детства в совершенно другого, более мягкого человека.

Гарри всегда говорил ей, что больше всего в жизни ему хотелось иметь ребенка. Вместо этого он взял ее как женщину – но по иронии судьбы именно она дала ему ребенка, о котором он мечтал.

Она молча кивнула ему головой в знак согласия на опекунство.

В машине всю дорогу домой она плакала.

– У тебя какой-то тоскливый вид.

– Почему «тоскливый», интересно? Почему и в песнях всегда поют о тоске? Может быть, лучше сказать «печальный»? Хотя, пожалуй, мне действительно тоскливо.

– В чем дело?

– Вчера я ездила в Лэнглит повидать свою дочь. Этот визит меня расстроил.

– От детей всегда одни неприятности.

– Я запомню этот перл мудрости.

– Не язви, Лисия. Мне жаль, что у тебя был неудачный день, но я в этом не виноват.

Фелисия перевернулась на живот и, посмотрев на часы, убедилась, что ей еще можно не торопиться. Она не жаждала вновь увидеть Робби, тем более после шести часов непрерывных репетиций, большую часть которых они провели в спорах друг с другом. Его, казалось, волновало лишь, как его примут в гриме Отелло, а о ее игре он совершенно не думал. Но хуже всего: всякий раз, когда она прикасалась к нему, он отстранялся, будто она была прокаженной. Конечно, она понимала, что это было удачной находкой, направленной на то, чтобы показать зрителям, как неприятен Отелло любой физический контакт с Дездемоной, которой он больше не верил, как отвратительно ему любое напоминание о чувственной страсти, которое она в нем пробуждала, потому что Яго удалось отравить его подозрениями. Но в то же время реакция Робби казалась ей необдуманной, даже спонтанной. Она заметила, что он отстраняется, когда бы она ни приблизилась к нему. В конце концов она начала отчаянно цепляться за него, что было совершенно не в характере Дездемоны, и репетиция скоро превратилась в сцену скандала, разыгранную в присутствии публики: красного от смущения Тоби Идена и излучающего злорадство Гиллама Пентекоста. Фелисия не могла себе представить, как они смогут сыграть премьеру через три дня.

Она перевернулась и обняла Марти, чувствуя успокаивающую надежность его мускулистого, пока еще не слишком знакомого тела. Быть с ним в постели было все равно что путешествовать по незнакомой стране, ландшафт которой еще предстояло изучить. Она постоянно трогала его, не столько в порыве страсти, сколько из любопытства, будто искала в нем часть себя.

– Марти, – сказала она, – лучше заткнись и трахни меня, пожалуйста.

Удивительно, подумала она, но Марти Куик разбудил в ней такую стерву и дрянь, как никто другой. Но самое удивительное было то, что он не мог скрыть, как ему это не нравится. Изысканные женщины в постели не выражаются как шлюхи.

Фелисия считала, что Марти по-своему был романтиком, искренне верящим в изначальную чистоту и невинность женщин, которые он, конечно же, хотел разрушить – и все это несмотря на то, что он был женат, по его собственному выражению, «на самых крутых потаскухах по эту сторону тюремной решетки» и имел бесчисленные любовные связи.

Она заметила, что разговаривает с ним с той самой презрительной интонацией светской дамы, которую он называл «высокомерной» и которая вовсе не была ей свойственна. В какой-то мере Марти сам напрашивался на это – он хотел, чтобы она вела себя как надменная английская аристократка, которая презирает его и не скрывает этого, но в то же время не может обойтись без секса с ним. Фелисия понимала, что она играет с огнем, но это ощущение опасности было частью того, что в первую очередь привлекало ее в любовной связи с Марти Куиком. Она не сомневалась, что если она его спровоцирует, он может нанести ей ответный удар огромной силы, но она не знала, где та грань, за которую она не должна переступать, чтобы этого не произошло, и поэтому постоянно его испытывала. Это было все равно что дразнить медведя, но она уже не могла остановиться.

– Ты хочешь трахаться? Что ж, сейчас я тебя трахну, – сказал Куик тоном человека, который надеялся, что его оставят в покое. В одном Фелисия отдавала ему должное – если тебе нужен был только секс, Марти мог его обеспечить. Он не был вдохновенным или изобретательным любовником, но в своей будничной манере всегда был готов на большее. И это было замечательно, потому что секс был в эти дни единственным занятием, которое позволяло ей забыть все прочие проблемы.

– Перевернись, – приказал он.

– Мне и так удобно, – возразила она. Она выпила два бокала шампанского на пустой желудок, после целого дня репетиций, но вместо того, чтобы расслабиться, стала нервной и раздражительной. Она не собиралась выслушивать от Марти Куика указания, что ей делать в постели, тем более после того, как она целый день слушала указания Робби, что ей делать на сцене.

– Я сказал: «Перевернись!» – Куик шлепнул ее, не слишком сильно по его меркам, но весьма чувствительно для нее. Фелисия моментально протянула руку, чтобы вцепиться ногтями ему в лицо, но он схватил ее за запястье, заломил ей руку назад и заставил перевернуться. Когда она уткнулась лицом в подушку, он тут же оседлал ее, не обращая внимания на ее сопротивление и стоны, которые несомненно доставляли ему удовольствие. Она уступила, подчиняясь его желанию.

Она дождалась, пока он кончил, потом перевернулась и прижалась к нему, чтобы он мог ее поцеловать. Но как только их губы встретились, она провела ногтями по спине Марти, оставив на ней кровавые царапины, и рассмеялась.

– Стерва! – воскликнул он скорее от неожиданности, чем от боли, и отвесил ей звонкую пощечину.

Ну вот ты и получила что хотела, подружка, сказала она себе, чувствуя, как от удара у нее зазвенело в ушах. Ты получила и секс, и пощечину, что тебе еще надо? Она ощутила тошноту и боль, смешанные с внезапным отвращением к самой себе. Интересно, это связано с сексом или с выпивкой, подумала она, и не следует ли ей отказаться от того или от другого.

Куик уже вскочил с постели и, стоя голым на ковре у кровати, провел рукой по спине. Он растерянно посмотрел на кровь, оставшуюся на руке.

– Зачем, черт побери, ты это сделала? – спросил он обиженным тоном.

– Мне не нравится, когда меня суют лицом в подушку. Я боюсь задохнуться. Комплекс Дездемоны, понимаешь? Я же говорила тебе об этом.

– Ей нравится то, ей нравится это! А как же я? Кто я, по-твоему, жиголо?

– Нет, дорогой. Я думаю, тебе пока не хватает утонченности, чтобы им стать.

Он сердито уставился на нее.

– А ну тебя к черту, – сказал он наконец и ушел в ванную, захлопнув за собой дверь. Она не сомневалась, что там он будет промывать царапины и прикладывать к ним антисептик.

Фелисия потянулась к столику за сигаретой, закурила, потом поискала свой бокал, нашла его и допила все, что в нем оставалось.

Гарри был прав, сказала она себе. Любить Марти – значит, иметь большие неприятности, тем более, что он, вероятно, не хотел, чтобы его любили. И все же это случилось. Она ненавидела каждую минуту, когда она была без него, даже на сцене. Такого она не испытывала уже давно, с тех самых пор, как их любовь с Робби только начиналась. Ее поражало, как она могла чувствовать что-то подобное – и к кому? – к Марти Куику! Он был неподходящим человеком во всех отношениях, но это не имело значения. А может быть, в этом-то и было все дело.

В поисках пепельницы она окинула взглядом беспорядок на прикроватном столике: разбросанные книги, бумаги, блокноты, неоконченные кроссворды… У Марти не хватило либо знаний, либо терпения, чтобы закончить кроссворд в «Таймс», и она решила сделать это за него. Она выбрала одно слово, написала его и обвела кружочком. Потом даже не заметив, что делает, превратила этот кружочек в сердечко.

Доктор Фогель придавал большое значение таким бессмысленным рисункам, которые он называл «зримыми мечтами», но рисунки Фелисии всегда были слишком простыми, чтобы нуждаться в расшифровке. Вот Марти, отметила она, несомненно привлек бы внимание доктора Фогеля – его рисунки были весьма замысловатыми. Страница за страницей в дорогом фирменном блокноте отеля «Клариджез» были заполнены переплетающимися символами доллара и фунта стерлингов, рядом с ними были многочисленные изображения обнаженных женских фигур, некоторые из которых, как она с удовольствием заметила, напоминали ее. Куик, не будучи художником, все же сумел в карикатурном виде передать форму ее лица сердечком, большие глаза и пышные темные волосы, уделив большое внимание ее тонкой талии и ногам. Он оставил без внимания ее грудь, которая, когда она приехала в Голливуд, создала столько проблем для Си Кригера. Он хотел, чтобы она ее увеличила, но Фелисия наотрез отказалась.

Еще один блокнот был заполнен набросками к «Дон Кихоту». Фигуры были грубыми, непрорисованными, но вполне узнаваемыми. Фелисия с увлечением рассматривала рисунки, заинтересованная неожиданными художественными способностями Куика.

В блокноте лежало письмо. Решив, что это еще одно послание от Сильвии или от ее преемницы, Фелисия с улыбкой открыла конверт, но письмо с пометкой «Конфиденциальное» оказалось из юридической фирмы. Она забавлялась, читая личную корреспонденцию Куика, но бизнес ее совершенно не интересовал. Однако, она не отложила письмо в сторону, потому что в середине страницы заметила подчеркнутые слова «Роберт Вейн» и «театр герцога Йоркского». Обычно она находила послания юристов скучными и невразумительными, особенно когда они были от английских поверенных, которые, казалось, создали свой собственный диккенсовский язык, чтобы намеренно озадачивать своих клиентов. Однако это письмо было достаточно понятным. Господин с размашистой и неразборчивой подписью информировал мистера Куика о подробностях договора мистера Роберта Вейна на аренду помещения театра герцога Йоркского. Далее следовала колонка цифр, совершенно бессмысленных для нее, но явно свидетельствовавших о все возрастающем бремени долгов Робби.

Фелисии не нужно было гадать, чтобы понять, что Марти нашел доступ к финансовым делам Робби – особенно тем, что касались театра, который был его ахиллесовой пятой.

Ей надо непременно найти способ предупредить Робби, решила она, уже начиная ощущать, как земля уходит у нее из-под ног. Если уж она решила завести любовника, надо было найти такого, кто не пытался бы копать под ее мужа!

Она нетерпеливо посмотрела на часы. Право же, подумала она, можно подумать, что Марти укусила бешеная собака! Она встала с постели, набросила на себя его халат и подошла к двери в ванную. Сквозь шум льющейся воды она расслышала, что Марти говорит по телефону. Она улыбнулась. После занятия сексом некоторые мужчины сразу засыпали (Робби принадлежал к их числу), другие закуривали сигарету, третьи хотели поговорить, некоторые предпочитали молчать – но Марти всегда хотел позвонить по телефону. Иногда, когда они были в постели, она замечала, как он бросал жадные взгляды на телефон, думая, что она этого не замечает. Она мягко подтрунивала над ним по этому поводу, но пришла к выводу, что это одна из привычек Марти, которую невозможно изменить, если в нем вообще можно было что-то изменить. Однако, он никогда не уходил в ванную, чтобы позвонить. Обычно он делал все открыто – хотя если он говорил о какой-то сделке, то иногда шептал ей: «Ты ничего не слышала, о'кей?» и свирепо хмурился.

До сих пор она ни разу не слышала ничего, что представляло бы для нее интерес – она не испытывала никакого любопытства по поводу финансирования киносъемок или постановки балета на льду. Она стояла у самой двери и уже хотела крикнуть Марти, чтобы он поторопился, когда вдруг совершенно ясно услышала, как он сказал равнодушным и в то же время угрожающим тоном: «Мне наплевать на то, сколько лет мы знакомы; ты это сделаешь, или я тебя уничтожу». Последовала пауза. «Имя Билли Дов тебе о чем-то говорит?» Опять пауза. «Не пудри мне мозги. Ты познакомился с ним у отеля «Ритц». С тех пор вы регулярно встречаетесь в пабе «Лиса и виноград», верно? Хватит играть со мной в кошки-мышки, меня не обманешь». Пауза. «У меня есть фотографии, друг мой, так что…»

Фелисия отпрянула от двери и внезапно споткнулась о полу халата, который был ей слишком велик. Куик, должно быть, услышал шум, потому что прибавил напор воды, и она больше не могла расслышать, что он говорил. Она уже знала что такое «Лиса и виноград» – в прошлый раз Робби объяснил ей. При упоминании отеля «Ритц» она сразу вспомнила, что Билли Дов был тем самым молодым человеком, с которым она познакомилась в ту ночь, когда в дождь убежала с премьеры «Ричарда III».

Сейчас она ясно представила себе его, как он шел рядом с ней в своем поношенном плаще и стоптанных башмаках, услышала его тихий, спокойный голос. И вдруг она вспомнила, как он говорил ей, что среди его клиентов есть один очень знаменитый актер.

Фелисия пошла в гостиную, где на столе Куика она видела записку с именем Билли Дова, но она исчезла. Она открыла ящик стола и начала шарить в нем. Там не было ничего интересного за исключением адресной книги в дорогом кожаном переплете. Она открыла ее и увидела уголок какой-то фотографии, засунутой за заднюю обложку.

Она включила настольную лампу и пригляделась. Фотография была темной и некачественной, очевидно, сделанной ночью плохим фотоаппаратом; такие моментальные снимки большинство людей просто не стали бы хранить. На снимке были видны двое мужчины, выходящих из паба держась за руки. Один из них – повернувший голову – был, несомненно, Билли Дов; черты его бледного лица хорошо просматривались даже при плохом освещении. Другой мужчина был обращен к камере спиной. У Фелисии замерло сердце, когда она увидела знакомый пиджак, небрежно наброшенное на широкие плечи элегантное пальто, мягкую шляпу, сдвинутую на бок так, как раньше всегда носил Робби. Она не видела лица мужчины, не могла разобрать цвета его волос, но что-то в нем – его одежда, осанка, руки, и прежде всего шляпа – напомнили ей Робби.

Она не знала, что испугало ее больше – внезапное осознание причины равнодушия к ней Робби в последние несколько месяцев или тот факт, что Марти Куик явно пытался шантажировать его. Она знала, что Куик вполне способен на шантаж, но она не верила, что он может использовать его против Робби или против нее самой. Что касалось Робби, то выходило, что он лгал ей о своих отношениях с Рэнди Бруксом и продолжал лгать о себе – ведь он так и не признался в том, что было совершенно очевидно.