Текст книги "По ту сторону кожи (сборник)"

II

А ведь я наврал, когда написал, что до открытия «полигона» видел настоящие снаряды только в музее. Забыл. Мне уже случалось тогда находить в земле боеприпас, причем вполне себе жизнеспособный (или, наверное, смертеспособный?).

Из всех пионерских лагерей, куда меня отправляли родители, по душе мне пришелся только один: от «Мосэнерго». Он размещался в Рузе, на высоком берегу Москвы-реки; вниз, к реке, вела, как в барских усадьбах, длинная многопролетная лестница; когда приходила очередь моему отряду дежурить по лагерю – что означало прежде всего радостную возможность не отправляться в кровать в тихий час, – я всегда старался попасть с кем-нибудь в паре именно на пост у начала этой лестницы, где все обязанности заключались в том, чтобы сидеть в беседке, смотреть сверху на воду и следить, чтобы никто из пионеров по лестнице на берег не утек. Говорят, теперь чуть ли не все тамошние земли скупил некий деятель с прогрессивным экономическим мышлением и собрался устроить на них «русскую Швейцарию» для достойных людей, поддерживающих правильный уровень потребления. Что ж, выбор точный, хотя, наверное, за последние тридцать лет многое там существенно изменилось.

В этот лагерь я бы ездил хоть каждый год – лишь бы меня не посылали ни в какие другие. (А то попал я однажды в лагерь от холодильного комбината. И в компании отпрысков мастеров морозного дела мало мне не показалось. Кроме характерного пролетарского стиля межличностных отношений мне запомнилось, что комбинат от своих мясных щедрот кормил нас чуть не каждый второй день языками, считавшимися в советское время большим деликатесом, – а копеечным мороженым одарили почему-то всего два раза за смену: на закрытие и открытие. Правда, в других лагерях и этого не бывало. Собственно, там я этот язык и попробовал впервые, а потом еще лет пятнадцать опять его в глаза не видел.)

Я бы ездил – но дед мой к тому времени в «Мосэнерго» уже не работал, вышел на пенсию, и просить в профкоме путевки ему было вроде как не очень удобно. Так что провел я там, кажется, только два лета по смене и одно – две смены подряд.

Разумеется, и здесь висели портреты вождей, транслировались пионерские песни и строго выполнялся весь комплекс советских воспитательных упражнений: равняйсь-смирно на линейках, вынос знамени, пионерские салюты, нормы ГТО, строевые конкурсы и конкурсы стенгазет и еще скучные «Зарницы» (кто не помнит – так называлась военно-спортивная игра, когда все должны были выполнять условные «боевые задачи», скакали-ползали на полосе препятствий, учились надевать противогазы и бинтовать раненых, и еще выдавались деревянные автоматы, по одному на отряд, обычно – самому главному хулигану, которого за наглость и юркость назначали «разведчиком»). Одним словом, идеологически правильный «отдых» – от этого в советские времена никуда было не деться. Но в остальном по числу положительных качеств прочие известные мне лагеря к лагерю «Мосэнерго» и близко не стояли.

Во-первых, здесь отсутствовала откровенная пролетарская шпана. Не знаю, отчего так получалось. Говорят, в некоторых отраслях – в типографиях, в энергетике – уровень рабочих вообще был значительно выше среднего, совсем оскотинившихся не держали. В общем, обходилось без привычной травли и блатной иерархии, я чувствовал себя своим, мог держаться достаточно свободно с другими. Потом – множество кружков. Я, конечно, не посещал их все. Я записался в «Умелые руки», где довольно художественно, с полутонами, выжигал на фанере сведенные из исторической книги изображения морских и пеших сражений греков с персами.

А еще однажды забрел, но ненадолго, в цирковой, поучился-поучился ходить по канату – и бросил за отсутствием прогресса.

Но я с удовольствием и по-хорошему завидуя наблюдал за их деятельностью. Прежде всего всякое моделирование: самолеты, корабли и даже ракетостроение. Те, кто ездил в лагерь, часто на две, а то и на все три смены каждый год, достигали в этом деле впечатляющих результатов. Их крейсера и парусники были не хуже, чем в музеях, по вечерам после полдника на футбольном поле взлетали самолеты с размахом крыльев больше моего роста, специальные кордовые модели для воздушного боя лихо крутились в воздухе, срезая друг у друга ленты на хвосте, а ракеты (кажется, даже многоступенчатые) уходили так высоко, что их уже нельзя было различить глазом, а затем спускались на парашютах.

Имелся также кружок «Юный киномеханик» – несколько человек были приближены к механику настоящему, им доверяли крутить в клубе кино при посредстве трескучего шестнадцатимиллиметрового проектора. Раза два за смену устраивались концерты художественной самодеятельности. В целом точно такие, как изображали в советских официозных фильмах. Номеров вспомнить я уже не могу (очень расплывчато – какие-то девчоночьи хоровые песнопения под баяниста), но помню, что концерты мне нравились и обычной мальчишеской потребности осмеять и передразнить участников я не испытывал.

Еще, конечно, бывали после ужина танцы. Иногда под самый настоящий вокально-инструментальный ансамбль в составе старшеклассников из первого отряда и их музыкального руководителя, которому, как фигуре артистической, дозволялось даже иметь неуставную прическу. Дозволялось по некоторому, видимо, недостатку визуальной информации. Идеологически вредный хиппизм ассоциировался прежде всего с длинными прямыми волосами. А ничуть не менее хиппистский кудрявый шар а-ля Хендрикс на голове представлялся более-менее допустимым.

Сам формат ансамбля был по тем временам подозрительным. Самый главный и показательный советский ВИА – «Самоцветы» – имел духовую секцию, нескольких солистов, вокальную группу с расписанными на голоса партиями, очень приветствовалось что-нибудь близкое к народу, тот же баян, наследник гармони (то обстоятельство, что выучиться приемлемо играть на гитаре куда проще, чем на баяне, на представление о сравнительной «народности» этих инструментов никак не влияло, за гитарой тянулась «мещанская» слава). В «скупой» форме рок-группы – один лидер-вокалист, электрогитары, барабаны и, может быть, «клавишый электромузыкальный инструмент» – уже угадывались чуждые влияния. Но, конечно, не занимавшиеся темой специально обычные воспитатели и рядовые партийно-комсомольские работники, простые поклонники Анны Герман и Эдуарда Хиля, с чувством распевавшие за праздничным столом песни Пахмутовой и Добронравова, не могли отследить такие тонкие моменты. Репертуар ансамбль имел не очень обширный: песня про Карлсона на мотив «Йеллоу Ривер», «Там, где клен шумит над речной волной…» и супершлягер «Ты помнишь, плыли в вышине и вдруг погасли две звезды…», в нынешнем просторечии – «Лайла».

Но кто знает, быть может, на репетициях в клубе, при закрытых дверях, прибрав громкость усилителей до минимума, они разучивали «Битлз», а то и, страшно сказать, «Юра Хип» или совсем еще свеженький “Smoke On The Water”. Англоязычный рок шагал по стране широко, победительно, как великан-большевик со знаменем на картине Кустодиева. Распоследние молодые уркаганы слушали во дворах на стыренных где-то переносных катушечных магнитофонах “Creedence” и “Deep Purple”, а то и «умных» “Emerson, Lake and Palmer” (но прежде всего – “Slade”, считавшихся самой хулиганской из всех рок-групп). Наш отрядный вожатый, обитавший в небольшой каморке рядом с палатой мальчиков, воспроизводил по памяти на большом картонном листе (такие предназначались для оформительских работ, а мы их потихоньку таскали, чтобы делать самодельные игры-«монополии», по-моему, в тысячу раз более интересные, чем те, что сейчас продают в магазинах) распахнувшую в крике рот, выкатившую белки то ли от боли, то ли от страха рожу с конверта первого альбома “King Crimson”. Еще сколько лет пройдет, прежде чем я сам добреду до “King Crimson”, хотя бы узнаю об их существовании. Однако рожу я запомнил крепко и впоследствии опознал мгновенно.

Когда не играл ансамбль, музыку крутил радист. Набор у него был довольно эклектичный. Те же «Клен» и «Лайла» в оригинале, песни Зацепина из забытого ныне детского боевика «Золотой мальчик», а также альбом Пола Маккартни “Band On The Run”. Еще случалось, что с нами под соответствующее сопровождение разучивали какой-нибудь танец: летку-енку или хали-гали. Разумеется, все это было главным образом для девчонок, мальчишки, кроме старших, на танцах в основном всячески дурачились. Я тоже, но мог и просто посидеть на скамейке – мне нравилась музыка.

Радиорубка помещалась в отдельно стоящей башне. Специального радиокружка не было, но кто-то из старших отрядов радисту помогал, и эти помощники были на привилегированном положении, могли даже иногда не посещать общелагерные мероприятия. Каким-то образом и я втерся к радисту в доверие, он пускал меня на башню, дал освоиться среди древних усилителей, подмигивающих зелеными глазками и похожих на аппараты для прогревания УВЧ из районной поликлиники, магнитофонных бобин, радиоприемников со шкалой, нанесенной на вращающийся валик, и позволял, если старшие подмастерья отсутствовали, самому переключать трансляцию или запускать записанные на пленку сигналы горна. Пахло у него в рубке, как и положено, канифолью, пайкой и разогревшимися радиолампами.

В последний год в лагере появился еще и бассейн – сборный, конечно, его поставили возле футбольного поля. А к бассейну придавался специальный человек под названием плаврук. Выглядел он совершенно так, как изображают в мультфильмах боцмана: то есть был лет пятидесяти, имел обширное пузо, обветренное лицо с густыми усами и носом грушей, ходил вразвалочку, носил широкие штаны и рубашку-матроску. От него всегда немного пахло водкой. Подле бассейна для плаврука построили специальную будку, где он и обитал. Однажды я проходил мимо, и тут плаврук замахал мне рукой: «Давай сюда!» Он всучил мне пробковый полуфабрикат спасательного круга и мелкую шкурку, чтобы я его поглаже зачистил. Потом мы его красили, как положено, в красный и белый. С этого момента я к плавруку и прилепился, сделался как бы официальным его помощником и проводил теперь в будке или в бассейне большую часть дня, иногда даже священный для пионерлагерей тихий час.

Это, правда, не означало, будто я резвился в воде, аки рыба морская. Никакой воды в бассейне не было и в помине. Педсостав лагеря больше всего на свете боялся двух вещей: что кто-нибудь сбежит домой или утонет при купании. Раз уж весь мой мемуар состоит из сплошных отступлений, сделаем отступление и о побегах.

Случались они регулярно. Не то чтобы куда-нибудь в дальние страны, а всего лишь в Москву, домой. Как правило, групповые и довольно нелепые. Причины их я не понимал: атмосфера в лагере была, как я уже говорил, довольно дружелюбная – ну, насколько это вообще возможно среди нескольких сотен совершенно разных детей. Да и пускались в побег чаще всего отнюдь не самые неконтактные и стеснительные, скорее наоборот, мальчишки хулиганистые, из тех, кто всегда имеет поддержку. Тут играла роль, видно, эдакая иррациональная тяга к свободе, смешанная с тоской по дому, – в конце концов, многие просто скучали по родителям. И я скучал, хотел к матери, но понимал, что если я вот так, беглый, появлюсь перед ней – ничего хорошего меня не ждет. Тяги к свободе не хватало, чтобы побороть здравые мысли.

Любопытно, что бежали всегда с чемоданами. Порой причиной побега становилась сама подвернувшаяся возможность забрать свой чемодан из кладовки, которая обычно открывалась только в установленное время. Тут смысл тоже не вполне ясен. Как только – обыкновенно через час-полтора – исчезновение пионеров обнаруживалось, старший пионервожатый, директор лагеря и еще пара взрослых прыгали в лагерный «УАЗ» и мчались на железнодорожную станцию. Если на платформе никого не находили, ехали прямо в Москву, по домашним адресам, куда беглецы либо уже добрались, либо прибывали спустя короткое время. В любом случае родителям в тот же день сообщали, что их дети из лагеря исключены. И чемодан никуда бы не исчез, родители так или иначе забрали бы его после побега, а бежать куда проще с пустыми руками, вряд ли в чемодане имелось что-то совершенно необходимое в коротком пути до Москвы. Быть может, беглецы полагали, что, появившись дома с чемоданом, еще могут рассчитывать на родительское милосердие, но если вдобавок и без чемодана – прощение невозможно.

Утонуть – на моей памяти в лагере никто, слава богу, не утонул, и даже фольклорных рассказов на эту тему из уст в уста не передавали. Начальство было бы совсем спокойно, если бы нас к воде вовсе не подпускали. Но, видимо, была разнарядка – если речка имеется, надо пионеров в ней купать. Хотя бы раз за смену. И все мы этого дня почему-то ждали как большого праздника, хотя ровным счетом ничего радостного в наших купаниях не было. На речке выгораживали лягушатник, протянув веревку с поплавками метрах в трех от берега, и пионеров запускали туда поотрядно минут эдак на пять. Плавать там было негде, окунаться с головой строжайше запрещалось. На берегу стояли плотным строем и бдительно за нами следили вожатые и медработники. Приблизительно столько же удовольствия можно получить от прогулки по кругу в тесном тюремном дворике.

С появлением бассейна все для вожатых значительно упростилось. Речку он отменял, замещал, следить за нами становилось легче, да и вероятность, что кто-нибудь утонет в неглубоком бассейне, была куда меньше. Но купание по-прежнему ограничивалось одним днем для всего лагеря. Бассейн наполняли водой утром накануне, в солнечный день, чтобы она успела прогреться, а сливали воду сразу же после купания. Но теперь, опять-таки по разнарядке, добавлялась другая головная боль. Есть бассейн – должен быть водный праздник, День Нептуна. Вот в приготовлениях к этому празднику и заключались обязанности плаврука, которые он неспешно выполнял, а я теперь был у него на подхвате.

Сперва мы оснастили бассейн спасательными кругами в количестве, достаточном для небольшого лайнера. Круги не только висели на бортике почти вплотную один к другому, но были еще и разложены рядком на резиновых дорожках вдоль воды. Затем, привлекая лагерного художника, занялись декорацией-задником на большом листе фанеры. Изображала она что и положено: необитаемый остров горбылем с двумя косыми пальмами в синем море, волнующемся мелкой рябью, чайку в небе, пару резвящихся дельфинов и белый пароход в некотором удалении. Кроме того, выкрасили в белое заранее изготовленный из папье-маше угловатый айсберг. На мой взгляд, айсберг не слишком-то сочетался с островом тропического облика да и с самой идеей праздника Нептуна, который, как известно, происходит при пересечении экватора, а не по пути на полюс, – но свои сомнения я решил не озвучивать, прогонят еще, а тогда тащись в отряд, где по меньшей мере первая половина дня всегда занята скучными пионерскими делами, разучиванием речевок, подготовкой к очередному смотру. Самое забавное было делать экипировку собственно морскому богу. Навершие трезубца выпилили из гетинакса, укрепили его на древке от половой щетки. Марлевую бороду полили зеленкой, высушили и долго подгоняли на плаврука, ленточки пропускались за ушами и завязывались на макушке, узел скрывала картонная корона. Зато с транспортным средством Нептуна сразу угодили в точку – плот из досок и неиспользованных кругов отлично держал человеческий вес и погружался ровно настолько, насколько было нужно, плавруку даже ноги не заливало. Поскольку воды в бассейне на тот момент все еще не было, плаврук с художником плот таскали на речку. Я просился с ними – не вслух, конечно, для советского школьника это было бы чересчур, глазами, – но меня не взяли: слишком велика ответственность.

Излишне и говорить, что все эти подготовительные работы – выпиливание, сколачивание и раскрашивание – были куда веселее самого праздника, унылого, как все без исключения официальные праздники, утренники и т. п. советского времени, проходившие в строгом соответствии с имеющимися методическими указаниями и по утвержденным в каких-то заоблачных идеологических и педагогических высях сценариям.

Весь лагерь построили на футбольном поле, плаврук в бороде на фоне задника и айсберга произнес какие-то заученные слова. Первым в воду запустили младший отряд, и для них, а также для тех, кто уместился по бокам на дорожках, Нептун еще немного поплавал на своем плоту, вещая теперь оттуда. У меня-то была надежда, что как раз в этой части плавруку понадобится помощник, эдакая ундина, чтобы направлять плот в нужную сторону и не позволять ему вертеться, и я рассчитывал, что прежние заслуги именно мне обеспечат эту почетную роль и всеобщую последующую зависть. Но бог морей неплохо обошелся и без ундины. Когда движение воды, вызванное дрыгоножеством двух десятков первоклассников на другом конце бассейна, прибивало плот к бортику, он ловко отпихивался ногой или концом трезубца и возвращался в правильное положение. До обеда через бассейн – по пятнадцать минут на отряд – благополучно успели прогнать весь лагерь. После чего пионеры отправились в столовую и на тихий час, а взрослые – пить водку.

Во второй половине дня после крупных общелагерных мероприятий мы бывали предоставлены – в известных, конечно, пределах – сами себе. Такие вот пустые часы, если не успевало возникнуть каких-нибудь общих с другими мальчишками занимательных идей, я предпочитал проводить один и в стороне от чужих глаз.

У пионерлагеря «Мосэнерго» имелась еще одна уникальная особенность. Больше чем на половине его периметра окультуренное пространство отделяла от деревянного забора еще и широкая полоса вполне первозданного соснового леса, причем непрозрачного, с глухим подлеском. Забор был ветхий, с многочисленными прорехами, через которые при желании можно было запросто выбраться совсем уже на лесной простор, но там всегда существовала опасность, что наткнешься на слоняющихся вожатых или отправившуюся по грибы медсестру, а самовольный выход за территорию считался очень серьезным проступком. Лес же по эту сторону забора был абсолютно легитимен, и всякий пионер мог бродить в нем с полным осознанием своего права. Впрочем, любителей одиноких прогулок в лагере было немного – по-моему, кроме меня, и вовсе не было. Я никого никогда не встречал, хотя удалялся на ничтожное, в сущности, расстояние – можно было не просто различать голоса, а разбирать, о чем речь.

Руза – место боев Отечественной войны. И весь лес был изрыт траншейными ходами, заканчивавшимися в ямах землянок, где местами еще сохранялись гнилые обрушившиеся бревна перекрытий. Ходы, конечно, уже осыпались, сгладились, заросли травой, но оставались довольно глубокими. В некоторых из них, когда я спускался, голова у меня не возвышалась над бруствером и еще запас имелся, а я был довольно длинным для своих лет. Надо полагать, перед тем как строить лагерь где-то в пятидесятые, территорию тщательно проверяли на предмет железа в земле. И все равно за последующие годы тут вышло на поверхность множество ржавых касок, металлические части винтовок, даже ручной пулемет с диском и сошками. Все это составляло теперь экспозицию лагерного музея боевой славы. Была там и пара разновеликих мин – обезвреженных, конечно, – оставленных с воспитательными целями от первой проверки. Ходили разговоры, что еще недавно натыкались и на снаряды, и на целые, с запалами, гранаты. Возможно, это были всего лишь слухи, возможно, опасные вещи попадались исключительно взрослым или дети были достаточно разумными, чтобы не испытывать самостоятельно свою счастливую находку на работоспособность. Во всяком случае, никто еще в лагере ни на чем не подрывался.

Когда я отправлялся в лес, у меня не было цели что-то там специально разыскивать. Для меня эти одиночные прогулки были вроде гигиенической процедуры: не знаю, как другим, а мне постоянно находиться «в коллективе», как тогда всюду и по любому поводу говорили, на виду, в вынужденном непрерывном контакте со множеством совершенно чужих и в большинстве своем, за исключением трех-четырех приятелей, ненужных мне людей, в какой-то момент становилось даже не психологически, а физически тяжело – так человек устает от того, что долго ходит грязным. Вот я и обеспечивал себе момент оздоровительного одиночества. Несколько минут под одеялом в палате, перед сном, отвернувшись к стене, когда все уже угомонятся. Да посещения дозволенного леса. В лесу я просто слонялся, и мне совсем не было скучно. Разговаривал сам с собой. Однажды наткнулся на гнездо какой-то небольшой лесной птицы, построенное неосторожно, в низкой развилке дерева. В гнезде лежали маленькие крапчатые яйца.

Я старался инспектировать гнездо каждый день, забежать хотя бы на минуту. Вскоре появились птенцы – неприятного вида: голые, красные, со слишком большими веками, закрывавшими слепые еще глаза, они тянули вверх шеи и распахивали несоразмерные голове желтые клювы. Птица-мать при моем приближении слетала с гнезда. Садилась на высокую ветку и отчаянно чирикала. Беспокойство и страх то и дело срывали ее с места, она совершала надо мной пару лихорадочных кругов и опускалась на новом месте. Потом птенцы покрылись пушком, веки разлепили и стали выглядеть поприличнее, умилительно. Как-то я отважился погладить их пальцем, птица от ужаса чуть не опрокинулась с ветки. Потом кто-то гнездо разорил: скорее зверек, а не человек – одного мертвого птенца я обнаружил под деревом и с тех пор старался обходить это место стороной.

Впрочем, найти пулемет я был бы не прочь и порой на эту тему фантазировал. Разумеется, я не собирался сдавать его в музей. У меня был такой план: припрятать его здесь, в лесу, а потом осенью, когда лагерь уже действовать не будет, приехать и забрать, спокойно увезти домой, обмотав, например, непрозрачным полиэтиленом, какой бабушка использует на даче.

Пулемета мне не досталось, не повезло. А вот находка, которую довелось совершить, еще долго, как я теперь понимаю, преследовала директора лагеря в самых страшных снах.

Мы жили в деревянных постройках барачного типа, только без сквозного центрального прохода. Каждое такое строение делилось пополам, на два отряда. А уже каждая половина – на палату мальчиков, палату девочек, две комнатки для вожатых, раздевалку с вешалками и небольшой общий зал. Снаружи были пристроены просторные крытые веранды. Всего отрядов было пятнадцать. (У меня нет намерения уподоблять пионерский лагерь лагерю исправительному, зоне – это было бы глупо. Но «лагерь», «отряд», «барак» – это даже не характерные признаки времени, а категории, структурировавшие советскую действительность в самых разных сегментах. Недаром она и распалась тут же, едва сделали попытку отойти от военно-казарменного стиля.) Каждому отряду предназначался свой туалет – обычный деревянный нужник на два трехместных отделения. Располагался он метрах в сорока от жилого помещения, и к нему вела меж сосен утоптанная тропинка. На полпути стоял коллективный умывальник – десяток кранов над цинковым желобом. Значит, ежедневно каждый из сорока пионеров отряда раз пять по меньшей мере проходил этой тропинкой туда и обратно и едва ли не на всяком шаге задевал ногами горбы вылезающих из земли сосновых корней. Вещи умеют маскироваться не хуже живых существ. Ржавый бок каплеобразной немецкой минометной мины ни формой, ни цветом, ни текстурой от соседних корней не отличался, распознать ее на глаз было невозможно. Я не знаю, какой силы удар требовался, чтобы привести ее в действие. Быть может, она была безопасна, быть может, могла и дождаться своего часа. Но однажды именно под моей ногой вдруг отвалилась земляная плюшка и открыла взрыватель: усеченный конус совершенно чистого, без малейшего следа коррозии, белого металла с несколькими латинскими буквами и длинным рядом цифр, выгравированных по периметру у основания.

Здесь, собственно, история и кончается. Дальше все произошло очень быстро. Никакого испуга я не испытал. Тут же подбежали другие, но здравомыслия хватало, руками к мине никто, кажется, не лез, хотя каким-то образом через несколько минут оказался очищен от земли и стабилизатор хвостового оперения. (Надо заметить, что, когда в студенческом возрасте я окажусь в военном лагере, разместившемся неподалеку от танкового полигона, так что в окрестностях можно было обнаружить разного рода залетевший и неразорвавшийся боеприпас, в своих сверстниках подобного здравомыслия уже не найду. Скажем, я своими глазами видел студента – из таких довольно странных парней, которые поступали в институт только ближе к тридцати, но в армию не ходили и бронь получали не по здоровью, а устраиваясь работать на соответствующие заводы или в НИИ, – сидящего возле палатки своего взвода посреди лагеря и ковыряющего отверткой из перочинного ножа снаряд средних размеров, зажатый у него между ног. Одновременно со мной эту картину увидели один майор и один полковник. Майор крикнул: «Ложись» – но сам бросился к студенту и снаряд отобрал. А полковник нехорошо охнул и осел на деревянный помост под караульным грибом.)

Потом появились взрослые, нас бегом-бегом всех вывели на футбольное поле, но держать не стали, распустили. Опасную зону окружили живой цепью из вожатых и сотрудников. Стоять им не пришлось долго, саперы приехали почти сразу – наверное, воинская часть была где-то рядом. Я к этому времени уже сидел в радиорубке и про мину практически забыл. Однако отсюда, с верхотуры, сумел увидеть ее еще раз: на носилках, которые тащили к калитке в заборе два солдата, – в носилки насыпали земли, а мина лежала сверху. Через полчаса где-то в лесу раздался резкий громкий хлопок. Ничего общего с нашими детскими представлениями о том, какими должны быть взрывы.

«Эхо войны», – скажет много лет спустя самый симпатичный персонаж главного постсоветского фильма «Брат-2» по кличке Фашист.

А эха как раз никакого и не было.