Текст книги "Большая чи(с)тка"

«Дорогие шкурки… Будь драка – они достались бы ватаге. А коль дело кончилось миром, так пусть каждый без помехи владеет тем своим добром, которое взял своим трудом».

Прочность этих отношений вскоре подвергается суровой проверке, что связано с развитием второй сюжетной линии. В ней речь идёт о нурманнском ярле Оттаре. Под его предводительском викинги сначала готовят, а потом и совершают грабительский набег на земли биармов и новгородцев. Иванов всячески подчёркивает врождённую агрессивность викингов, которая может быть ограничена только ответной силой:

«В Городе и в новгородских пригородах нурманны тихие: знают новгородскую силу. А дальше, во всех землях, по варяжскому берегу и другим, всюду, куда можно приплыть на лодьях и в земли подняться по рекам, нурманны хуже чёрной чумы. Они, ничем не брезгуя, грабят имения, бьют старых, а молодых ловят в рабство».

В отличие от повольников-новгородцев, объединённых не столько узким корыстным интересом, сколько духом товарищества, викинги и в личных отношениях демонстрируют не самые лучшие человеческие качества: «Викинги были постоянно настороже, между ними не было братства, товарищества, а только боевое содружество, в котором каждый стоял за себя, а за других – лишь по деловой необходимости».

Этим двум противоположным силам и суждено сойтись в смертельной схватке, на кону которой была не просто разовая добыча. Если викинги сумеют малой кровью победить новгородцев и биармов, то земли и поселения последних превратятся в объект постоянной жесточайшей эксплуатации, закрывающей дорогу любому развитию…

Переходя к литературному анализу романа, отметим сразу, что его уровень несопоставим с ранними вещами Иванова, даже с такими относительно удавшимися, как «По следу». Отсутствие живых характеров персонажей – «родимое пятно» предыдущих книг – сменяется рядом убедительно прописанных, литературно и исторически достоверных героев. Особая удача писателя – батальные сцены, поданные жёстко и динамично. Не скатываясь в натурализм, Иванов воссоздаёт картину психологического состояния наших предков, когда первоначальная растерянность перед лицом коварного нападения прекрасно отлаженной военной машины викингов сменяется совсем другим мыслями и эмоциями. Возможная победа над захватчиками есть не только следствие владения воинским искусством, но и путь осознания собственной правоты, чувства родственной близости к соратникам по оружию.

«Не бросать же товарищей. И нельзя долго думать.

– Эй, – хрипло сказал Отеня. – Побежим, выручим сразу, тогда уплывём, – и у него заперло горло, присох язык.

Засадники побежали меж сосен и елей к ух-востью, к нижнему по течению голому концу острова. Выскочили на чистое место, а нурманны уже здесь и толпой добивают биарминов. Отенины глаза просветлели, всё-то он видит, до чёрточки. Горло чистое, голос вернулся. Нет тоски и совсем ничего не жаль.

– Ну, берись! – выдохнул удалой охотник, взмахнул топором на длинном топорище и наискось, между латным плечом доспеха и низким краем завешенного кольчужной сеткой рогатого шлема, врубился в первую жилистую нурманнскую шею».

Именно этот роман и становится визитной карточкой Иванова при вступлении в Союз писателей в 1956 году. Сам автор прекрасно понимает разницу между своим первым историческим романом и ранними книгами. В 1962 году в письме к читателю, отвечая на вопрос о собственной оценке написанного им, он скажет следующее:

«Затем я написал исторический роман-хронику “Повести древних лет”. Эту четвёртую книгу я считаю своей основной. Я всегда любил историю, и не только одну русскую, всегда был убеждён, что нам, русским, нечего стыдиться нашего прошлого».

Любопытно, что первая попытка вхождения в профессиональное сообщество тремя годами ранее у Иванова сорвалась из-за противодействия формальных «патриотов»: Н. Грибачёва и В. Смирнова. Одной из причин торможения мог выступать тот факт, что рекомендации «молодому автору» дали представители конкурирующего «либерального» клана: И. Эренбург и В. Гроссман. Но как покажет ближайшее будущее, ошиблись в Иванове и те и другие.

Обсуждение кандидатуры Валентина Дмитриевича прошло под знаком успеха его первого исторического романа, который был замечен как читателями, так и профессиональным сообществом, в том числе историками. Так, другой известный Иванов – Всеволод – особо отмечает языковое мастерство претендента:

«Это очень интересная книга, написанная с большим знанием дела, патриотическая. И автор – очень талантливый человек. Очень хорошо знает старину, очень хорошо знает русский язык старинный, и не стилизует его, а по-новому его преподносит».

В несвойственном для учёного поэтическом стиле говорит о книге академик Б. Рыбаков:

«Иванов знает душу народа и не только русского, он проник в три души – биарминцев, которые для того времени тоже недостаточно известны. Мы знаем этот далёкий северо-восток по рассказам IX века, пересказам легенд, рассказов о немой торговле, но в романе мы лучше узнаём эту душу. Наконец – душа норманнов».

Летом 1956 года Валентин Иванов становится членом Союза писателей. Профессиональное достижение подкрепляется ударным трудом. В конце года в издательстве «Молодая гвардия» тиражом в девяносто тысяч экземпляров выходит новая книга Валентина Иванова «Жёлтый металл», ставшая причиной полузадушенного скандала, укутанного в тряпьё докладных и служебных записок, невнятных постановлений и резолюций. В чём причина этого примечательно негромкого происшествия в советской литературе? Сам писатель несколько лет спустя в частном письме так говорит о причине обструкции:

«“Жёлтый металл” всячески бранила наша критика. Сам я считаю, что бранили не за то, за что можно было бы. Дело в том, что в “Металле” есть излишняя жёсткость и жёстокость: следствие того, что он слишком документален, слишком точен, слишком близок к фактам. Мне следовало бы глубже заглянуть в души людей, я же в отношении некоторых “героев” шёл рядом со следователем и прокурором. Вот видите какой парадокс получается: чрезмерная точность оказывается неточностью».

В этих словах можно увидеть многое, кроме раскаяния. Заявленная авторская позиция подкрепляется эпиграфом к роману из «Детских годов Багрова-внука» С. Т. Акскакова: «Интерес увеличивался тем, что это была не выдумка, а истинное происшествие…»

Книга начинается с описания восточносибирского золотого прииска, названного Сендунским. Время действия – начало 50-х годов. Автор знакомит нас с первым своим героем: Григорием Маленьевым, работающим на прииске съёмщиком-доводчиком. Внешне Григорий соответствует сложившемуся в советской литературе тех лет образу «настоящего рабочего»: «Мужчина он телом сильный, лет ему тридцать пять, одевается по-рабочему чисто, усы и бороду бреет, и лицо его кажется крепким, литым». Литому лицу соответствуют правильная биография и мировоззрение: «Григорий Иванович, вернувшийся с войны сержантом артиллерии с наградами, человек грамотный, знал, что золото, как уголь, нефть, любая руда и каждое дерево в лесу, принадлежит рабоче-крестьянскому государству, или народу, что одно и то же. На войне Маленьев честно защищал общенародное дело». Но оказавшись после войны на прииске, бывший сержант безо всякой внутренней борьбы начинает утаивать часть добытого им золота, продавая его скупщикам. Себя Григорий оправдывает ничтожностью проступка на фоне приносимой им государству пользы. Вскоре он вступает в сговор с горным мастером Окунёвым. Вместе со своим другом Луговым, работающим контролёром, Григорий начинает систематические хищения «жёлтого металла», продавая его Окуневу по пять рублей за грамм.

Автор применяет интересный приём, прослеживая движение похищенного золота, стоимость которого возрастает по мере его перехода из одних рук в другие. Из Сибири ручеёк золота перетекает в южный город С-и, который легко расшифровывается как Сочи. Там на берегу моря живёт с дочерью Антонина Окунёва – жена горного мастера Окунёва. На деньги, вырученные за украденное золото, она покупает четырёхкомнатный дом. Вместе с братом мужа Гавриилом Окунёвым Антонина организует своего рода центр распространения нелегального золота. Среди постоянных клиентов преступного семейного клана особо выделяется Леон Томбадзе – ювелир и по совместительству любовник Антонины. Путь, приведший Томбадзе к криминальной деятельности, поражает какой-то органичностью и даже предопределённостью:

«В юности лудильщик, затем ученик ювелира, Леон Ираклиевич после войны и демобилизации некоторое время промышлял мелкой работой и некрупной спекуляцией. После денежной реформы сорок седьмого года и усиления борьбы со спекуляцией Леон завёл свою ювелирную мастерскую-чуланчик, где работал один. Когда и здесь возникли затруднения, он устроился в артель. Из него выработался отличный мастер. Он работал со вкусом и тонко. Под полой принимал заказы из “давальческого” серебра и золота, хотя это, по понятным причинам, и запрещалось законом. В компании с одним зубным техником Томбадзе наловчился изготовлять латунные коронки “под золото” для тех, кто хотел по дешёвке блеснуть своим ртом».

Автор показывает, что теневая экономика в советском обществе представляла собой не осколок «проклятого царского прошлого», уродливость которого компенсируется его малостью. Она образовала своеобразный мир со своей непростой иерархией, законами и способами коммуникации, в который вовлечены в разной степени множество людей, которых нельзя назвать преступниками даже по суровым правовым нормам тех лет. Ярким примером тому выступает такой вроде бы проходной персонаж романа, как московская лифтёрша Совина, у которой останавливаются по пути в Сибирь нечестные на руки старатели:

«Эта женщина через два дня на третий обязана была сутки дежурить у лифта. Несложные обязанности лифтёрши она с успехом совмещала с занятиями рукоделием: вязала крючком подзоры для кроватей, накидки для подушек, салфетки на комоды и подзеркальники и прочие хорошо выполненные и украшающие жизнь вещицы. На спицах она изготовляла из “жильцовской” шерсти варежки с цветными вставками, перчатки.

Неплохая мастерица, Совина без дела не любила скучать. В свободные дни Татьяна Сергеевна путешествовала по московским магазинам, соображая, что, где и почём. Исполняла поручения. В соседнем швейном ателье высшего разряда Совина отмечалась в списке очереди за тех гражданок, которые сами не имели времени.

Совина воссоздала себе профессию посредника, что ли, впрочем, старую как мир. Нельзя сказать, чтобы она занималась спекуляцией в её классическом виде, то есть скупкой вещей с их последующей перепродажей в целях недобросовестного обогащения.

Совина своих денег, вложенных в “дело”, не имела. Покупки, когда приходилось, она делала на деньги заказчиков. Совина получала мзду за услуги – действие, в уголовном порядке не наказуемое. Она продавала не вещи, а занятое ею место в очереди или чек, выписанный продавцом. Эта женщина за некоторое вознаграждение отказывалась от принадлежащих ей прав без определяемого по какой-то шкале ущерба для кого бы то ни было. Сдавая комнату, Совина терпела неудобства от случайных жильцов за плату деньгами и натурой со стола постояльцев. Такова формальная сторона профессии Совиной».

Несколькими абзацами Иванов создаёт портрет целого социального пласта, о котором до него никто просто не говорил. Московская лифтёрша не считает себя врагом советской власти, как и не воспринимает её – власть – в качестве «прямой и явной угрозы» для себя. Совина «приспособилась», и эта адаптация потенциально опаснее для идеологического ядра власти по сравнению даже с возможной подрывной деятельностью сознательных противников «самого передового общества в мире». Вспомним слова героя раннего романа Иванова «По следу»: «Здесь у них всё – преступление». Именно эта «онтологическая узость» советского режима толкает Хрипунова на путь шпионажа и предательства. Николай Митрохин – автор в целом интересной статьи о «Жёлтом металле», характеризуя позицию автора романа, называет Иванова «лабазником», на основании того, что тот с явной симпатией описывает скрытые элементы рыночных отношений.

В 1987 году вышел в свет сборник избранной публицистики и переписки Валентина Иванова под названием «Златая цепь времён». К сожалению, ограничения того времени не позволили в полном объёме представить читателю эпистолярное наследие писателя. Но и даже то, что удалось напечатать, разрушает представление об авторе как типичном советском писателе. В переписке и внутренних рецензиях Иванов свободно цитирует В. В. Розанова и В. О. Ключевского, ссылается на Д. Рёскина и У. Морриса, приводит малоизвестные сведения из европейской и, конечно, русской истории. Обычно сдержанный и даже скрытный писатель позволяет себе раскрыться, заявив, например, что не считает мистику вредной. Спустя несколько лет Иванов возвращается к своему замечанию, концептуально расширяя его:

«Церковь давала верующим духовный свет, надежды, утешенья. Я, человек своего времени, говорю о таком “со стороны”, но обязан удержаться от высокомерия. Упомянутые мною свет, надежды, утешенья суть нечто, необходимейшее каждому. Но – неопределимое. Очень и очень многие наши предки получали это неопределимое от своей религии. Как и утверждения, как и напоминание о позитивной этике, без чего, – без этики, – обществу не прожить».

Всё это очень далеко от образа «лабазника». Позиция автора намного сложнее и интереснее. И тут мы снова должны вернуться к предыдущим книгам Иванова. Успех «Повести о древних летах» был связан не только с хорошо закрученным историческим сюжетом и прописанными характерами. В ней писатель отобразил свой идеальный тип русского человека. Условием того, что новгородцы сумеют отбиться от нападения викингов, выступает их свобода. Говоря о свободе, писатель имеет в виду личную свободу, в пространстве которой русский человек достигает максимума самовыражения. При этом свобода не является синонимом эгоизма. Напротив, в отличие от тех же викингов благодаря свободе устанавливается подлинное товарищество между ушкуйниками, очищенное от корысти и тщеславия. Из этой концепции писателя вытекает и главный драматический, а может быть, и трагический посыл романа. Советская власть при всех её несомненных исторических заслугах в итоге превращается в силу регламентирующую, ограничивающую личную свободу. Поэтому такое лёгкое, без внутренней борьбы, «сваливание» героев в беззаконие следует понимать как попытку выхода за пределы установленного.

И хотя «нарушение границы» носит явно экономический характер, оно, несомненно, выступает как следствие, причина которого в узости жёстко лимитированного личностного пространства. Сошлёмся ещё раз на письма Иванова:

«Мне всегда казалось, что одной из типично русских черт был недостаток самонадеянности, самовлюбленности. Русский поэтому так охотно прилеплялся к идее. Я, например, не встречал настоящих стяжателей среди русских. Почти не встречал. Сколько угодно русских не прочь помечтать о миллионах. Упавших с неба. Но – чтобы отдаться карьере целиком – скучно».

Отслеживая движение жёлтого металла, писатель фиксирует не просто возрастание его стоимости. Растёт и опасность, тяжесть наказания в случае разоблачения. И это требует иного способа организации хранения, движения золота, далёких от любительских операций Окунёвых, пересылавших золото в валенках, и им подобных «непрофессионалов», неспособных «отдаться карьере целиком». Вариантом относительной безопасности выступает замкнутость преступного сообщества, члены которого должны быть объединены не только совместной криминальной деятельностью. Подобным цементирующим началом выступает этническая однородность преступников. Иванов на материале Кавказа и Средней Азии приводит несколько примеров функционирования, как бы сегодня сказали, этнических преступных сообществ. Но причиной будущего скандала становятся страницы романа, описывающие деятельность одного клана, участники которого живут практически в центре исторической России.

Эти эпизоды «Жёлтого металла» отводятся сатирическому описанию нескольких еврейских семейств, проживающих в провинциальном городе Котлове. Писатель подчёркивает спаянность, способность к иерархической мобилизации, свойственные еврейским кланам при любых признаках внешней угрозы. Эти свойства позволяют им благополучно решать проблемы, непреодолимые для других этнических группировок: «Перед войной дела шли особенно блестяще. И вдруг в сорок первом году, под самый новый сорок второй год, – взрыв! Владимир Борисович был арестован, как и некоторые общие знакомые Бродкиных. Был взят и тесть Бродкина, старый Брелихман. Друзья арестованных пустили в ход всё, что могли, добрались если не до самого Берии, то, во всяком случае, побывали где-то около него, и… улик против Бродкина и других не оказалось, как значилось в бумаге под заголовком “Постановление о прекращении дела”».

В условиях резкого ограничения экономической свободы после отмены нэпа представители котловских кланов переходят к мелким финансово-торговым операциям, оставаясь формально в рамках действующего законодательства. Так, жена упомянутого часовщика Бродкина, несмотря на семейное благополучие, не без удовольствия встаёт за базарный прилавок: «Марья Яковлевна увлекалась хозяйством до того, что сама сбывала яйца на базаре, гордо говоря:

– Я никогда не отказывалась от труда!

Соседка за небольшую мзду могла бы торговать на базаре знаменитыми яйцами бродкинских кур, но Марья Яковлевна вздыхала с друзьями:

– Ах, моя дорогая! В наше несчастное время все эти пролетарий стали такими жуликами, такими хамами…»

Но гипертрофированная экономическая активность фатально предопределяет выход за пределы мелкой базарной торговли. Среди незаконных операций манипуляции с украденным на сибирских приисках золотом занимают особое место. Возможность получения спекулятивного дохода на комиссионных услугах и последующей перепродаже делает жёлтый металл непреодолимо притягательным для котлов-ских бизнесменов. Практически всё отступает, уходит на второй план перед жаждой получения сверхдохода. Владимир Бродкин – супруг трудолюбивой Марии Яковлевны – страдает от серьёзной болезни печени. Болезнь приводит к атрофии интересов и потребностей, вплоть до угасшего либидо: «спальню своей супруги не навещал». К нему с предложением о покупке золота приходит Миша Трузенгельд. Последний является инвалидом с рождения: «его правая нога была короче левой на три сантиметра с лишним». По этому поводу отец Трузенгельда много лет назад, в первые постреволюционные годы, произнёс прочувственный монолог: «Да, мой мальчик, – поучал отец. – Тебя не возьмут в эту паршивую Красную армию, и воевать за тебя будут другие. Э, многие-многие заплатили бы тебе кругленькую сумму за такую ногу! Но я не посоветую нашему Мыше соглашаться. Такая сделка была бы ещё глупее той, которую безголовый Исав заключил с мудрым Иаковом, уступив младшему брату права первородства». Как мы видим, практически все проблемы имели для котловской «буржуазии» финансовое измерение. Встреча продавца-комиссионера Трузенгельда с покупателем Владимиром Бродкиным показывает, что в этом отношении нравы ничуть не изменились. Вялый и болезненный бывший часовщик постепенно втягивается в торг, забывая о своих проблемах со здоровьем. Сцена ожесточённого торжища по поводу пятидесяти копеек в ту или иную сторону написана Ивановым весьма густо и выразительно:

«Трузенгельд вернул ругательства с процентами и предложил Бродкину два кукиша, но торг вернулся опять к цене.

Изощряясь в доказательствах, волнуясь, споря, будто бы дело шло о жизни и смерти, они разошлись вовсю и “жили” полностью. Бродкин забыл о больной печени, жестикулировал, бегал из угла в угол, выгнав комнатную овчарку Лорда, чтобы собака не путалась под ногами. Трузенгельд ковылял на месте, переваливаясь с длинной ноги на короткую и становясь то выше, то ниже.

Хватая друг друга за грудь, они одновременно хрипели, шипели, свистели, сипели, брызгали слюной.

И когда, наконец, сделка совершилась, Бродкин вместо крыльев обмахивал себя полами халата, а Трузенгельд вытирался салфеткой, сорванной в пылу схватки со столика».

Приведём ещё один пример торжества жёлтого металла над хрупкой человеческой плотью. Мария Яковлевна, лишённая вследствие болезни мужа нормальной сексуальной жизни, обращает своё внимание на компаньона мужа. И хотя Трузенгельд младше Бродкиной на пять лет и трезво оценивает внешность Марии Яковлевны, давно распрощавшейся как с молодостью, так и с женской привлекательностью, «отношения» начинают завязываться: «Деньги Бродкина… О них думал – не думал, но и не забывал Мишенька Трузенгельд. Не будь бродкинских денег, не было бы и Миши в этой спальне». Такова точная, деловая формулировка отношения Трузенгельда к бывшей Манечке Брелихман.

«Раздобревшая, краснолицая, крикливая, грубо-чувственная Бродкина считала себя обаятельной. Не один Миша – льстили ей и Мейлинсоны и Гаминские. Но те просто говорили любезности богатой женщине, а Миша исходил из коммерческого расчёта. Если не дни, то наверняка недолгие годы Бродкина были сочтены. Его жена была скорой наследницей большого капитала. Бродкинские деньги…»

Чтобы избежать возможных обвинений в предвзятом изображении влиятельной этнической группы, Иванов создаёт и положительные образы евреев. К ним относятся Анна – старшая сестра Владимира Бродкина – и её дети. Более того, Исаак Осипович Кацман – супруг сестры, врач по специальности, во время войны, будучи военным медиком, попадает в окружение, участвует в партизанском движении: «Законспирированный, под чужим именем, сумев выдать себя за фольксдейче, он почти полтора года обманывал гитлеровцев, работал в больнице, держал в своих руках связи, под носом гитлеровцев устраивал в больнице раненых партизан. Он почти полтора года, как акробат, танцевал на тонкой проволоке, под которой не было предохранительной сетки. Семнадцать месяцев! С его мужеством и выдержкой он мог бы продержаться до освобождения Украины. Погиб, случайно опознанный предателем, человеком из В., знавшим его в лицо. Умер трудно, истерзанный гитлеровцами, озлобленными вдвойне и на советского партизана, и на фальшивого фольксдейче, на еврея, осмелившегося выдать себя за представителя высшей нордической расы». Естественно возникает вопрос, каким образом Исаак Осипович смог выдать себя за «представителя высшей нордической расы»? Ответ заключается в нетипической для евреев внешности военного врача. И это не просто физическое, внешнее отличие.

Отличие семьи Кацманов от своих котлов-ских родственников связано с их эмансипацией. Напомним, что, по Марксу, эмансипация евреев связана с «эмансипацией общества от еврейства» – духа торгашества, который выражается в «рабской зависимости от эгоистической потребности». И здесь Октябрьская революция открыла перед евреями возможность выйти за пределы своего исторически сложившегося способа существования. Неподдельный энтузиазм еврейской молодёжи того времени был связан не только с открывшимися социальными перспективами. Другим «внутренним двигателем» активности можно считать возможность отказа от традиций местечкового «окукливания». Именно таких борцов за новый строй, равнодушных к житейским благам, любила изображать советская литература 20–30-х годов (Э. Багрицкий, А. Безыменский, М. Светлов). К этому эмансипированному поколению и принадлежит семья Кацманов.

Приехавший по финансовым и лечебным делам в Москву Владимир Бродкин отмечает бедность, в которой живёт семья старшей сестры: маленькая квартира в старом доме, в самой квартире «нет вообще ни одной “порядочной” вещи». Отсутствие общих интересов и отчуждение формально близких родственников восходит к «интеллигентности» Исаака Кацмана, который, несмотря на свою денежную профессию, никогда не стремился конвертировать её в материальные объекты. Симптоматично, что Владимир привозит сестре в подарок корзину с яйцами – теми самыми, которые с таким азартом продаёт на рынке любвеобильная Мария Яковлевна. Яйца можно понимать как символ разделения двух ветвей одной семьи. Сама Анна демонстрирует те же качества, которые были присущи её супругу. Работа стоматологом, открывающая определённые финансовые возможности, не стимулирует Анну заняться сопутствующим бизнесом.

«Интеллигентность», «идейность» семьи Кацманов можно понимать одновременно и как следствие, как уже было отмечено, эмансипации, и как врастание в более сложную социокультурную среду, в которой финансовые достижения не признаются единственным мерилом успеха. Это и позволяет Анне, как и безымянному московскому профессору-медику, к которому обращается за консультацией Бродкин, вырваться за пределы узкого душного мира котловских деловых людей. Но включение в повествование сюжетного ответвления, связанного с московскими родственниками Бродкиных, в полной мере не компенсирует котловские сцены, выписанные с куда большим подъёмом по сравнению с московскими пресноватыми акварельными зарисовками. В этом отношении негативная реакция со стороны либеральной общественности была предопределена.

Что касается откликов на роман, то формальный старт критической кампании был дан уже в начале 1957 года. В шестом номере журнала «Крокодил» была напечатана заметка «Аллюры храбреца». Сегодняшний читатель может посчитать, что рупор критики романа носил заведомо несерьёзный, «юмористический» характер. Подобное представление просто ошибочно. Современный исследователь отечественной фантастики А. П. Лукашин, говоря о трудностях развития советской космической оперы, отмечает, что резкая критика со стороны журнала «Крокодил» означала «практически литературную смерть» как для отдельного писателя, так и целых жанров. Данная оценка не является преувеличением. Журнал в иерархии советских СМИ занимал особое, специфическое положение, связанное с тем, что на его страницах появлялись материалы, выражающие позицию высшей бюрократии страны, которую по каким-либо причинам нежелательно было озвучивать в статусных изданиях. Интрига усиливалась тем, что заметка была напечатана анонимно, что напрямую указывало на «установочный» характер текста.

Безымянный автор или коллектив авторов начинают текст почти ласково:

«Мы не будем размахивать критической дубиной. Как удалось установить, это вредно отражается на творческом росте не только юных дарований, но даже и писателей, которые считают себя без пяти минут классиками. Мы не собираемся также наклеивать ярлыки».

Вместо этого читателю предлагают оценить «избранные места» из книги, формально свидетельствующие о профессиональной непригодности Иванова как писателя. Честно говоря, большинство приведённых примеров не вызывают желания назвать автора «Жёлтого металла» «без пяти минут классиком». С другой стороны, отдельные цитаты, вынесенные на суд читателя, не вызывают явного читательского отторжения. Сложно понять, что должно, например, смутить ценителя русского языка в предложении: «Размягчённый Ниной, Леон обещал в следующий раз привезти не только долг за золото». Основная же цель подборки состояла в комбинировании отрывков из текста романа, в которых нарушались «принципы советского интернационализма».

Небольшая анонимная заметка должна была послужить стартовым выстрелом для о(б)суждения крамольной книги «неравнодушной общественностью». Были даже намечены площадки для проработки автора. Например, предполагалось, что критические материалы пойдут в журнале «Дружба народов». Но «внешняя» кампания так и не состоялась, в отличие от «внутренней». На наш взгляд, у этого были две главные причины. Первая состояла в неудобстве самого текста как объекта отрицания. Сравним его с известным романом В. Дудинцева «Не хлебом единым», кстати, вышедшим в один год с «Жёлтым металлом». Параллели с романом В. Иванова на этом не заканчиваются:

«Как сообщал автор на одном из читательских обсуждений, основой сюжета этого произведения послужил действительный случай, произошедший в Сибири. Он, писатель, в журналистской командировке встретил изобретателя, которому долгое время не удавалось протолкнуть в жизнь своё изобретение».

Книга Дудинцева рисует картину неравного противостояния новатора Лопаткина и директора комбината Дроздова, который использует весь административный ресурс, чтобы затормозить внедрение изобретения Лопаткина в производство. Понять уровень прозы Дудинцева можно по отрывку, в котором описывается внешность Лопаткина:

«На нём был военный китель, заштопанный на локтях, военные брюки навыпуск, с бледно-розовыми вытертыми кантами и ботинки с аккуратно наклеенными заплатами. Всё это было отглажено и вычищено. Изобретатель держался прямо, слегка подняв голову, и Леонид Иванович сразу заметил особую статность всей его фигуры, выправку, которая так приятна бывает у худощавых военных. Светлые, давно не стриженные волосы этого человека, распадаясь на две большие пряди, окаймляли высокий лоб, глубоко просечённый одной резкой морщиной. Изобретатель был гладко выбрит. На секунду он нервно улыбнулся одной впалой щекой, но тотчас же сжал губы и мягко посмотрел на директора усталыми серыми глазами страдальца».

Борьба между консерватором-директором и беспокойным изобретателем усугубляется тем, что к «страдальцу» уходит жена Дроздова. Лопаткина по ложному доносу арестовывают и приговаривают к восьми годам заключения.

Книга Дудинцева вызвала шквал отрицательных отзывов. Критики романа с удовольствием указывали на нетипичность образов Лопаткина и Дроздова, чрезмерный пафос в описании борьбы старого и нового. В любом случае, признавая даже известную правду жизни в изображении Дроздова, можно было сослаться на то, что показанная автором проблема может и должна быть решена. Неслучайно финал романа написан в лучших традициях советской прозы того времени:

«И хоть машина Дмитрия Алексеевича была уже построена и вручена, он вдруг опять увидел перед собой уходящую вдаль дорогу, которой, наверно, не было конца. Она ждала его, стлалась перед ним, манила своими таинственными изгибами, своей суровой ответственностью».

Трудность же критики «Жёлтого металла» заключалась в размытости того, что нужно прорабатывать со всей «суровой ответственностью». Объективно главную опасность для строя представляли не «расхитители» и «спекулянты», которых можно найти и наказать. Проблема была в том, что, как мы уже сказали, внутри советского общества существовал целый социальный материк, не подчиняющийся законам этого общества. И здесь возникают почти гегелевские вопросы о соотношении количества и качества, формы и содержания. Преступники, выведенные в романе, – неприятные, уродливые «осколки прошлого» или результат постепенного возвращения к нормам и ценностям этого самого мрачного наследия? А что, если прошлое демонстрирует не просто змеиную живучесть, а свою необходимость в настоящем? Кто по отношению к кому является «инородным телом»? Из этого рождается следующий короткий и неприятный вопрос. Насколько реальный советский социум был идентичен своему внешнему идеологическому образу? Эту проблему осознавал и сам автор, пытаясь отделить частично виновных от тех, кто заслуживает полноценного наказания. Показательно то, как Иванов распорядился судьбой Григория Маленьева. Он с семьёй перебирается из Сибири в центральную Россию, поселившись неподалёку от уже известного нам города Котлова. Переезд и новая работа неожиданно повлияли на его нравственный облик: