Текст книги "Большая чи(с)тка"

Часть 2. Premium segment – 2019

Посредственно

Не без чувства ответственности (лучше поздно, чем никогда) начинаю цикл текстов под общим названием «Большая чи(с)тка», посвящённый современной русской литературе. Для того чтобы разговор был конкретным и достаточно объективным, мною принято волевое решение отказаться от произвольного выбора текстов и следовать за перстом указующим. В качестве оного выбран короткий список «Большой книги». Причина простая. На сегодняшний день «Большая книга» наиболее щедро одаривает своих избранников. Первая премия – три миллиона рублей, вторая – полтора и третья – просто миллион. Суммы серьёзные. Если все три лауреата сбросятся и доплатят ещё пятьсот тысяч, то смогут, например, купить половину трёхкомнатной квартиры в Крылатском районе столицы. Совсем недурно… Поэтому, уделив должное внимание материальному наполнению премии, сосредоточусь на том, какие творения каких авторов вступят в ожесточённую борьбу в этом её сезоне.

В качестве первого участника большой гонки за миллионами «Большой книги» у нас Алексей Сальников с романом «Опосредованно». Звезда уральского поэта – автора очень культурных, «с реминисценциями», стихотворений – взошла, несмотря на то, что собственно поэтическое творчество Сальникова к этому эффекту не располагало:

 
Любая речь становится первобытней,
Тем сильнее, чем толще стены, плотнее вата,
Сказал бы «времени», но время, как Мастера и Маргариту,
В приличном обществе вспоминать чревато.
 

«Приличное общество» обратило внимание на уральского самородка после публикации его третьего романа «Петровы в гриппе и вокруг него». Сразу оговорюсь, что мне симпатично то, как создатель «Опосредованно» пришёл к читателю. Все его романы первоначально изданы за пределами столиц, и счастливый билет Сальникову был выписан в журнале «Волга», опубликовавшем как «Петровых», так и претендента на лауреатство. Безусловно обнадёживающий симптом – внимание к нестоличным изданиям. Переизданный в кузнице «интеллектуальных бестселлеров» имени Елены Шубиной трёхтысячным тиражом третий роман Сальникова был отмечен, награждён, переиздан. Основа успеха – лёгкий крен в абсурдизм, наложенный на сцены провинциальной жизни.

Показательная сценка в троллейбусе:

«Старичок поблагодарил и сел.

– А вот сколько тебе лет? – потерпев какое-то время, поинтересовался старичок у девочки.

– Девять, – сказала девочка и нервно громыхнула ранцем за плечами.

– А ты знаешь, что в Индии и в Афганистане девочки с семи лет могут замуж выходить?»

Наверное, мило и кому-то симпатично. Благодаря «кому-то» роман получил премию «Национальный бестселлер» в прошлом году. Упрочить успех должна была следующая републикация из «Волги» – предмет нашего настоящего разговора.

Сюжет романа выстраивается вокруг некой Лены – жительницы неприятного города Нижний Тагил:

«…Кто-то из её знакомых подсел на иглу или спился, кто-то оказался за решёткой, в конце девяностых пацаны из соседнего двора, гуляя по улице Фрунзе, умудрились до смерти избить своего ровесника, шарахавшегося возле ДК “Юбилейный”, а ровесник возьми и окажись подававшим надежды хореографом, который приехал погостить к родителям и заодно решил в одиночестве ностальгически подышать красноватыми и белыми дымами металлургического комбината».

Сама Лена, окончив пединститут и получив профессию учителя математики, переезжает в чуть менее неприятный Екатеринбург, оставив в родном городе мать и девственность, потерянную с помощью неприятного мальчика Серёжи – студента того же педвуза. В Екатеринбурге Елена достаточно быстро находит себе жениха, у семьи которого имеется своя непростая и, конечно, неприятная история:

«Вова оказался из немцев Поволжья, поэтому и фамилия у него была такая – Кёниг. Кёниги сильно хапнули горя при перемещении из одного места на карте СССР в другое».

Трудности закалили Кёнигов, воспитав в них стойкий антикоммунизм и приверженность к либеральным ценностям. Свидетельство последнего – двоюродная сестра Лены, которую Кёниги принимают, несмотря на то, что она настоящая лесбиянка. Папа Вовы изрекает по этому поводу: «Не при Сталине, в конце концов, живём». Лена испытывает к Кёнигам-старшим искреннюю симпатию.

Но и судьба испытывает Лену. После рождения дочерей-близняшек Веры и Ани Вова внезапно уходит из семьи. Оказывается, что у него есть нержавеющая первая любовь. Мария, разлучница, выросла в неблагополучной семье, и в детстве её одноклассники, включая слабохарактерного Вову, становились жертвами педикулёза, разносчиком которого была Мария. У молодой семьи рождается сын Никита.

Годы идут, дети растут… Ветреная Мария попадает в автоаварию. Ничего страшного, просто неприятно, но Никиту не с кем оставить дома. Владимир приводит мальчика в дом первой семьи. Лена и дочери душевно встречают Никиту. Через несколько дней Владимир приходит, чтобы забрать ребёнка. Никита не хочет уходить, незадачливый отец топчется в прихожей. Лена понимает: другой возможности склеить семью и вернуть Вольдемара не будет. Она говорит:

«Просто пройди отсюда, – она показала двумя руками на место, где он стоял, – вот сюда. – Она показала опять же двумя руками в сторону гостиной. – Ничего сложного нет».

Семья воссоединяется.

Вы скажете, что это похоже… Да, канал «Россия» балует своих зрителей фильмами с подобным сюжетом по выходным дням. В них снимаются отчаявшиеся найти пристойную работу актёры, и сценаристы их явно не претендуют на «Большую книгу».

Сальников, стоит отдать должное ему как творцу, осознаёт проблему. Текст нужно утяжелить, интеллектуализировать. Автор огляделся… Есть, как мы знаем, сёстры Зита и Гита Вера и Аня. Прописать характеры им не получилось; с другой стороны, ситуация гармоничная – «объёмных» персонажей в романе просто нет. Эники-беники… Извини, Аня, но нужно.

Семья замечает, что Анна ведёт себя странно. Расследование выявило, что у депрессии смешная причина. Анна, продолжая в какой-то степени семейную традицию, если это можно так назвать, признаётся в том, что она лесбиянка. Все смеются, тормошат открывшуюся миру дочь и сестру. Вова выдаёт монолог счастливого отца:

«Что значит “признаться”? Ты украла у неё что-то, что ли? Да все больше бы переживали, если бы ты в нашисты пошла, или, как это сейчас называется, в юнармию там, вот уж по какому поводу стоило бы переживать. А тут, господи, ну лесбиянка и лесбиянка…»

Аня высказывает опасение, что бабушка с дедушкой могут оказаться не такими прогрессивными и осудят внучку. На что отец живо возражает:

«Анечка! Они после войны родились, не знаю, что им там трудно будет объяснить. Они такие вещи видели, такое переживали, что это просто смешно даже, переживать за такое, – проникновенно и беспечно сказал Владимир. – Что уж более дикое может быть, чем кукурузу на Урале пытаться выращивать? А они выращивали. И ветвистую пшеницу пытались выращивать. И это только в пионерском возрасте, не говоря уже о том, что во взрослой жизни».

Не знаю, насколько текст прибавил в интеллектуальности, но, на мой взгляд, автор добился несколько иного эффекта, приблизившись, пусть и невольно, к тому самому абсурдизму, который привёл его к первому литературному успеху.

Но не будем спешить с выводами и относить творение Сальникова к массовой литературе. До этого речь шла у нас всего лишь об одной из сюжетных линий романа. А их в «Опосредованно» целых две. И вторая точно позволит нам без иронии и ёрничания произнести слова «интеллектуализм», «постмодернизм», «антиутопия» и даже «альтернативная история» безо всяких кавычек.

Итак, «тайная история» Елены – педагога, брошенной жены, матери двух дочерей. В этом измерении она автор «стишков» – запрещённых обществом вербальных наркотиков, от которых торкает и случается приход. Если «стишки» написаны мастером, то чтение может привести к летальному исходу. «Стишки» – часть «литры», но, увы, природа её нам не открывается. Так как «препараты» находятся под запретом, существует чёрный рынок, на котором опасные сочетания букв можно купить или обменять. Елена – крепкий профессионал, «варит» неплохие тексты, хотя ей далеко до вербального Уолтера Уайта.

Мастера «стишковарения» – двойники известных нам поэтов, судьбы которых искривляются и выглядят несколько… Впрочем, пожалуйста, пример мастерства преображения. Персонаж, как бы похожий на Бродского. Вместе с приятелем захватывает самолёт и оказывается в Турции. Окольными путями перебирается в США и начинает серьёзно барыжить «стишками». Там он довёл до смерти Довлатова. На этом он не останавливается, пытаясь наладить нелегальные каналы поставки запрещённых сочетаний слов в СССР. Пришедший к власти Рейган собирается депортировать автора обратно под лозунгом: «Вернём красную чуму красным». Переход канадской границы не спасает нарушителя:

«Ну и когда канадские полицейские пробрались к его домику вместе с американскими товарищами, перестрелка завязалась, так что даже кого-то ранили, или убили даже, но там до сих пор всё очень неоднозначно, потому что было темно, суетливо, одни на французском говорили, другие на английском. Если верить “Дискавери”, то этот стихотворец, прямо-таки снайпер, пару человек положил на подходах».

Спросите: зачем это всё? Да, есть уже поседевшая от времени, заношенная мысль, что творчество – это всегда преступление, нарушение дозволенного и т. д. Но она не только не нова, но и не единожды высказана, поддержана, опровергнута. Показательно, что намного интересней, чем у Сальникова. Ладно, Бродский с его переиначенной биографией в духе «а что, если бы в конце 50-х удалась идея Бродского и бывшего лётчика Олега Шахматова – угнать самолёт в Иран?». Хорошо, пролетели. Но в чём заключается необходимость «перекрашивания» Александра Блока в порнографического романиста начала прошлого века? Читаем:

«Начало романа, который открывался сценой в семейной купальне, где человек восемь взрослых и детей заняты были неким безобидным разговором, но как-то подозрительно подробно был обрисован загар или отсутствие такового на разных частях их обнажённых тел, особенное же внимание было уделено почему-то подмышкам матери семейства, “которые по густоте волос и темноте их даже превосходили а-ля капуль в паху её супруга и, казалось, могли таить каждая по такому, как у него, органу”».

На провокацию не тянет, поздно, в этой теме давно густо и запашисто отметились В. Сорокин и прочие мастера лоб(к)ового эпатажа. Раскрывает с неожиданной стороны героев, уплотняя вялую, анемичную словесную плоть? Не пришьёшь ни к какому персонажу или даже к их органам.

Если продолжить «швейную» аналогию, то возникает впечатление, что эта часть кривовато пристрочена к роману о нелёгкой женской судьбе Елены опять же для утяжеления, придания глубинного смысла простоватому тексту для домохозяек. Но части легко существуют самостоятельно, сами по себе, что также нельзя отнести к достоинствам романа. Что касается языка, то он раздражает своей избыточностью, ненужными, сорными деталями, оборотами, знаками препинания.

Сцена знакомства с сыном отчима:

«Лену в Тагиле должен был встречать сын Петра Сергеевича – уже знакомый ей Николай; он и встретил».

Плохо, с ненужным уточнением ради точки с запятой, но потом ещё хуже:

«Лена представляла его таким крепышом, а он был вроде тростинки на ветру, худющий такой баскетболист, блондинистый, с уклоном в рыжину, поэтому всю тагильскую дорогу она ощущала, что едет сразу в двух машинах – с басовитым ненастоящим братом по серьёзному делу и с баскетболистом на тренировку в зал, похожий на школьный, где будет пахнуть резиной баскетбольных мячей, мячи будут летать яркие и лёгкие, как апельсины, при этом ударяясь в лоснящийся от масляной краски пол, как боксёрские перчатки в грушу».

Ради справедливости отмечу, что иногда проскальзывает интонация, взятая напрокат из первого романа Сальникова. Но совсем иногда:

«– Ну, племяш мой, участковый. Ты уж, наверно, заметила фамильные наши черты в нём. Лысина там, толстота…

Он повернул к ней улыбавшееся половиной рта лицо, и Лена увидела, что глаза у Михаила тёмные из-за расширенных зрачков.

– С такой фамильной чертой много кто, – ответила Лена. – У нас такой черчение преподавал и военруком был по совместительству.

– В пятидесятой школе? Так это Серёга, мой брат двоюродный, – скучно сказал Михаил. – Говорю, это фамильное».

Итожим. Перед нами плохо написанный и дурно сведённый текст, распадающийся на две части, про которые можно сказать словами большого друга советских писателей: «Обе хуже». Интеллектуальная часть плохо при(о)думана и откровенно глуповата. Семейная история удивляет вторичностью и подмигиваниями в сторону «прогрессивной общественности».

Если продолжить ряд, предложенный романистом, то перед нами плохая прозка, кокетливо маскирующаяся под высокую – платоновского корня, – корявость отечественной словесности, до которой ей очень далеко. «Прихода» от неё не будет. Конечно, найдутся желающие симулировать, что им вштырило, боящиеся признаться себе и другим, что очередное «литературное открытие» обернулось очередной же словесной икотой.

После прочтения «Опосредованно» вспоминаются судьбы русских писателей, всё впечатление от которых сводится к двум словам: «Отложенное разочарование». В нашем случае имеется большой плюс – разочарование наступило, когда ещё не поздно. Не поздно автору принять и писательски пережить свой провал, после которого можно попытаться снова отправиться в путь и пройти его по-своему. Искренне надеюсь, что премия обогнет Сальникова: в коротком списке есть и другие плохо написанные тексты, достойные высоких наград, но о них речь будет продолжена в следующий раз.

«Пой же, пой. На проклятой гитаре…», или Невыносимая лёгкость бытия

У некоторых марок идея продукта практически полностью основана на высокой цене.

Джек Траут. Позиционирование. Битва за узнаваемость

Возникновение новых жанров в литературе проходит, как правило, неспешно, десятилетия, отделяющие процесс зарождения до создания канонических текстов, – вполне нормальное явления. В нашем случае речь пойдёт о филологической прозе и высшей стадии её развития – филологическом романе. Корни его можно отыскать в литературных экспериментах двадцатых годов прошлого века. Тогда были предприняты попытки модернизации привычной жанровой иерархии. Литераторы и профессиональные литературоведы (В. Каверин, К. Вагинов, В. Шкловский, Л. Гинзбург) попытались осовременить традиционный роман, наполнить его документально-научным, чаще всего филологическим содержанием. Различные комбинации романной структуры с литературоведческим содержанием можно проследить и в прозе следующих десятилетий. Особое место здесь занимает «Пушкинский дом» Андрея Битова, ставший культовым в семидесятые годы, задолго до своей официальной публикации. Подлинный же расцвет филологической прозы приходится на девяностые годы, совпавшие с периодом активного освоения постмодернистской эстетики и методологии представителями отечественной литературы и гуманитарной науки. Важно то, что без утверждения постмодернистского образа мира филологическая проза, скорее всего, так бы и оставалась объектом единичных экспериментов, о котором знали бы избранные и который ценили немногие.

Попытаемся сжато определить сущность филологической прозы. Собственно художественный пласт произведения подчинён, или по меньшей мере определяется литературоведческой, культурологической составляющей. Из этого следует отказ от реализма в его классическом варианте. Вместо реализма выдвигается принцип правдоподобия. Герои и частные детали составлены из портретов и элементов, уже существующих в литературе. Читатель может развлечь себя игрой в угадайку, испытывая законное удовольствие от своей эрудиции и проницательности, или удивляться авторской изощрённости. Текст представляет собой не развитие сюжета с упором на психологизм – ещё один лишний элемент, – а развёртывание концепции, которая формально утверждается или опровергается. Как правило, автор избегает однозначности, ибо всякая теория невозможна без старого доброго релятивизма. Как видите, если филологическая проза и не совпадает на сто процентов с постмодернизмом и его известным положением «мир как текст», то по меньшей мере пересекается с ним. Согласимся, что для относительно массового российского читателя озвученные положения трудно назвать манящими и потому выманивающими деньги на покупку подобных книг. Парадокс, что при этом авторов филологической прозы печатают не только в нишевых, «своих» издательствах скромными тиражами в несколько сотен экземпляров для «своих» же читателей. Их книги выходят в известных издательствах, и тиражи их порой достигают показателей, которым позавидовали бы авторы чисто коммерческой литературы. Как можно объяснить подобную странность?

Современный маркетинг имеет множество теорий, подходов, концептов, обещающих, часто также в теории, превратить тот или иной продукт в источник постоянного высокого дохода. Издательское дело в России окончательно превратилось в одну из отраслей бизнеса. Естественно, что для публики и на публику произносятся слова про «особую миссию», «духовную составляющую». Думается, что подобные речи можно услышать и среди производителей, допустим, бумажных салфеток, но без пафоса и обращения к широкой публике. Внимание крупных издателей к филологической прозе объясняется несколько иными причинами, среди которых можно назвать, прежде всего те, что относятся непосредственно к издательскому процессу.

Филологичность в глазах издателей имеет ряд несомненных плюсов. К ним, прежде всего, относятся привычка к письменному труду, методичность, без которых автор вряд ли смог бы утвердиться в академической сфере. С этими же качествами связана житейская предсказуемость. Человек, исследующий, допустим, особенности употребления суффиксов в ранней прозе Карамзина, вряд ли в один момент бросит свою ответственную научную работу и отправится в Гималаи на поиски следов снежного человека. Также сомнительно, что он уедет воевать в какую-то горячую точку, борясь с мировым злом, плюнув на горящий издательский договор. Несомненно, ниже вероятность запоев – профессиональной болезни многих мастеров пера. Некоторая усреднённость, если не сказать честно – унылость быта, служит основой для систематической работы, хотя и лишает автора ярко выраженной индивидуальности. Но и здесь можно грамотно отработать весьма скромный материал. У любого кабинетного затворника можно раскопать какое-то экзотическое увлечение или хобби, делающее его чуть более живым, менее бумажным, приблизить его к читательской аудитории. Конечно, шикарно, когда автор неожиданно оказывается знатоком карт Таро. Прекрасная тема для интервью, просто фотографий и «завлекательных» фотографий на обложку книг. Но и банальное выращивание кактусов также можно использовать. В конце концов, приятным бонусом служит профессиональная грамотность творцов филологической прозы. Ясно, что проблема с – тся или – ться решается ими самостоятельно, без помощи корректоров – небольшая, но постоянная статья экономии.

Возвращаясь к теме кактусов, отметим, что это не просто прихоть издателей – выталкивать своих авторов в публичную информационную среду. Мы существуем в эпоху, когда срок жизни книги укорачивается. Весь процесс можно представить в виде нехитрого линейного алгоритма. Издание, рекламная компания в случае, если автор входит в число топовых, краткий всплеск интереса и вялая кривая продаж, несколько интервью на фоне кактусов на тему «Как ко мне пришла идея написания книги», и последующее быстрое забвение, точнее, выпадение книги из актуальной социальной памяти. Необходимо поддерживать интерес публики до выхода следующего шедевра. И здесь возникает проблема у внешне благополучных и благопристойных авторов филологической прозы. Как правило, идеи исчерпываются после второй книги. Всё то, что было задумано в лихие голодные аспирантские годы, обдумано в эпоху зрелого доцентства и, наконец, реализовано в постдокторский период на основе прекрасного знания источников, находит свою законченную книжную форму. Ещё раз отметим: материал накапливается иногда десятилетиями, а расходуется очень быстро. И тут возникает весьма неприятная проблема: где найти источник для написания следующего романа? Академическая усидчивость имеет и свою оборотную сторону – крайне скудный, ограниченный жизненный опыт, без которого писательство может легко превратиться в заурядные литературные упражнения, расширенный вариант сочинения «После прочтения Борхеса я также выскажусь на тему культурного лабиринта». Не случайно, что один из самых удачных текстов авторов филологической прозы – «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова написан о детстве автора. Отом, что было до университета, аспирантуры, первых публикаций, прохождения всех ступеней академической лестницы.

Чем более успешен филологический автор, тем быстрее он выдыхается. Самый отчаянный вариант – толкнуть под новым названием саму докторскую диссертацию, предмет тихой семейной гордости до этого. Для приличия заменяется название и текст украшается картинками. Публика может посочувствовать и прикупить одну тысячу, а может быть, даже и две тысячи экземпляров. Но для крупного издательства эти числа издевательски малы. И тут всё зависит от самого автора. Настала пора показать на примере, куда и как может пойти филологически грамотный автор, имеющий неудовлетворённые писательские амбиции.

Имя Евгения Германовича Водолазкина хорошо известно российскому читателю. Будучи представителем той самой филологической прозы, он сумел расширить свою аудиторию, превратившись в модного автора. Его путь в художественную прозу нельзя назвать извилистым и непростым. Первый заход в крупной форме – роман «Похищение Европы» – опубликован в 2005 году. Автор в нём обещал многое, включая острый сюжет, который, правда, не самоцель, а способ решения ряда вопросов: «исторических (Восток и Запад, Америка и Европа), этических (вера и безверие, допустимость войн, манипулирование общественным сознанием), эстетических (структура художественного текста, вымысел и реальность)». Естественно, что текст с такими заманчивыми и размашистыми обещаниями просто обязан был быть провальным. Невнятно-тягостный роман воспитания описывал годы становления немецкого юноши Кристиана Шмидта: «Когда я достиг тринадцати лет, меня коснулись обычные в таком возрасте психосоматические изменения. Отмечая происходившее с моим телом, я удивлялся не столько таким естественным и очевидным вещам, как оволосение лобка, ломка голоса и так далее, сколько чему-то менее уловимому, что я мог бы назвать качественной переменой облика». Тут подкованному читателю нужно было решать самому: оволосение лобка относится к проблемам веры и безверия, непростым отношениям между Америкой и Европой или причудливо взаимосвязано с допустимостью войн? Упорный автор написал ещё один заведомый нешедевр – «Соловьёва и Ларионова», в котором так же и с таким же результатом поднимались проблемы вымысла и реальности. Изданный четыре года спустя после «Похищения Европы» второй роман рассказывает уже о проблемах текста на основе русской истории прошлого века. Аспирант Соловьёв пишет исследование, посвящённое извилистой судьбе генерала Ларионова – участника обороны Крыма, – последнего оплота белой России. В ходе изысканий молодой учёный приходит к ошеломляющему открытию: «То, что линия поиска всё более приближалась к линии жизни самого Соловьева, завораживало его. Он был потрясён переплетением материала исследования с его собственной судьбой, их неразделимостью и гармонией». Нужно полагать, что читатель смог пережить потрясение, форма и смысл выражения которых для 2009 года выглядели, мягко говоря, несколько архаично. Для оживления неразделимости и гармонии автор прибегает к смешным описаниям научных конференций, участником которых является Соловьёв. Например, заседания учёных мужей открывает некто Кваша, использующий в качестве основы своего доклада работу некоего Петрова-Похабника, служившего в армии Ларионова конюхом. После эмиграции бывший конюх становится членом Пражского лингвистического кружка и пишет, в частности, работу про генерала Ларионова. Как тут можно не рассмеяться и не подивиться выдумке автора? А ещё Петров-Похабник бросал камни в окна того самого лингвистического кружка. Невероятное чувство юмора пришло к читателю тиражом в тысячу экземпляров. Скромность издания и тихую реакцию публики и литературной критики немного скрасила номинация на премию «Большая книга» в 2010 году.

Третий подход автора к снаряду в 2012 году оказался чемпионским. Речь идёт, конечно, о романе «Лавр», увенчанном многими наградами, включая первую премию «Большой книги» и «Ясную Поляну». Кто-то мог подумать, исходя из названия, что Водолазкин решил продолжить тему гражданской войны и посвятил очередной роман непростой судьбе Л. Г. Корнилова. Нет, автор всё же рискнул и решил написать о том, что знает. Тема научных исследований автора – всемирная история в контексте древнерусской литературы – оказалась вполне «романной». Книга рассказывает о судьбе деревенского травника Арсения, рождённого в 6948 году от сотворения мира. Более привычная для нас дата – 1440 год. Роман привлёк внимание языковой плотностью, особенно в его первой части, и второй частью, наполненной странствиями героя по миру и времени. Интересно наблюдать за становлением юного травника, постигающего искусство под руководством своего деда Христофора. «По ночам, когда мальчик уже спал, Христофор писал на бересте о тех свойствах трав, которые по малолетству внука прежде не раскрывались им в полной мере. Он писал о травах, дающих забытье, и о травах, движущих постельные помыслы. Об укропе, которым присыпают геморрой, о траве чернобыль против колдовства, о толчёном луке от укуса кота. О траве попугай, что растёт по низким землям (носити при себе тамо, идеже хощеши просити денег или хлеба; аще у мужеска пола просиши, положи по правую сторону пазухи, аще у женска – по левую; коли же скоморохи играют, кинь им ту траву под ноги, они и передерутся)». Некоторые сцены, например долгие роды Устиньи, написаны сильно, что позволяет говорить о литературном таланте автора, который он старательно прятал в предыдущих книгах.

Многие отмечали присутствие в языковой ткани XV века современной лексики. На мой взгляд, точнее говорить о переплетении разновременных пластов русского языка. С художественной точки зрения это интересный литературный и лингвистический эксперимент. К сожалению, автор не оставил попытки и в «Лавре» пошутить с читателем: «Арсений часами наблюдал за качанием её вымени и иногда припадал к нему губами. Корова (что в вымени тебе моем?) не имела ничего против, хотя всерьёз относилась лишь к утренней и вечерней дойке». Хорошо, когда у писателя есть чувство юмора, не слишком хорошо, когда его нет, и совсем плохо, когда автор считает, что оно у него присутствует в избытке.

В любом случае третий роман у Водолазки-на получился. Главное, что он читабелен, в отличие от первых двух, и обладает смыслом, который не нужно выделять курсивом и проговаривать. Тема отношения между человечностью и святостью, долгого пути от Арсения к Лавру, подана без сползания в патетику и дидактику. Будем считать, что успех «Лавра» закономерен и справедлив.

Четвёртый роман – «Авиатор», выпущенный в 2016 году, не испортил борозды, хотя признаки некоторой вторичности, что, в общем, характерно для филологической прозы, в нём хорошо заметны. История современного человека, потерявшего память и неожиданно вспомнившего себя в начале прошлого века, не нова и апробирована многими коллегами Водолазкина по ремеслу. Самая известная вещь из этого рода – «Таинственное пламя царицы Лоаны» Умберто Эко, и этот роман автора великого «Имени розы», блестящего «Маятника Фуко» трудно отнести к удачам итальянского мастера. «Авиатору» в этом отношении ещё сложнее, так как герой Эко «вспоминает» детство, которое пересекается с воспоминаниями самого писателя. Мир же, нарисованный отечественным автором, – хорошо выполненное упражнение на петербургскую тему и ничего более. Сваливание в патетику не добавляет симпатии к уж слишком книжному тексту: «Я ведь любил Петербург бесконечно. Возвращаясь из других мест, испытывал острое счастье. Его гармония противостояла в моих глазах хаосу, который пугал и расстраивал меня с детства. Я сейчас не могу как следует восстановить событий моей жизни, помню лишь, что, когда меня захлёстывали волны этого хаоса, спасала мысль о Петербурге – острове, о который они разбиваются». Автор перечисляет петербургские сады и парки, огненно-жёлтые листья, езду по Невскому на империале и все прочие милые детали, о которых мы уже читали не единожды. Потом следуют подвалы ЧК, хмурые люди в кожаных куртках, лагеря. Но и это тоже уже написано, прочитано. Создаётся впечатление, что Водолазкин выжимает в чернильницу чужие мемуары, биографии, судьбы и разбавляет содержимое водой. Хорошей дистиллированной водой. Без примесей, осадка и вкуса. Впрочем, настоящий водный мир пришёл через недолгие два года.

Наконец, мы пришли/приплыли к крайнему роману Евгения Водолазкина «Брисбен», который показателен не только для данного конкретного автора, а даже для целого жанра филологической прозы. На мой взгляд, он наглядно демонстрирует сегодняшнее положение в отечественной литературе. Если подходить к книге с формальной стороны, то здесь всё в относительном порядке. Роман издан достаточно большим тиражом по нынешним временам – тридцать пять тысяч экземпляров. К слову, тираж «Лавра» был в сто пятьдесят тысяч, но на то он и бестселлер. Не будем придираться. Роман уже выдвинут на «Большую книгу» и попал в её финальную часть. Так что и здесь нормально. Проблема в том чувстве, которое возникает после его прочтения. У конкретного читателя. В данном случае у меня. Критик может долго и нудно говорить о типажности, жанровых основах и т. д. Но иногда нужно уложить понимание книги в одно слово. У меня есть такое слово в отношении «Брисбена». И это слово – безблагодатность. Объясню своё определение. При чтении романа возникает ясное понимание: он никому не нужен. Не нужен по нескольким причинам. Во-первых, он вторичен до степени опасной близости к пародии. Сюжет вызывает некоторую оторопь диковатым соединением безыскусности и претенциозности. На первых страницах мы узнаём о болезни великого гитариста Глеба Янковского. Выступая в парижской Олимпии, он не смог сыграть тремоло. Публика не заметила, наградив исполнителя привычными овациями, но сам маэстро понял, что дела плохи. Через несколько часов в самолёте Янковский знакомится с писателем Сергеем Нестеровым, который предлагает гитаристу написать его биографию. Уже в диалоге есть нечто такое, что заставляет поёжиться и самому нервно пробарабанить пальцами, хотя тремоло тоже не получится: