Текст книги "Большая чи(с)тка"

«Нестор неожиданно говорит:

– Сейчас вдруг подумал… Я мог бы написать о вас книгу. Вы мне интересны.

– Спасибо.

– Вы мне рассказали бы о себе, а я бы написал.

Обдумываю предложение минуту или две.

– Не знаю, что и ответить… Обо мне есть уже несколько книг. По-своему неплохие, но все как-то мимо. Понимания нет.

– Музыкального?

– Скорее, человеческого… Я бы сказал так: нет понимания того, что музыкальное проистекает из человеческого».

У меня есть понимание этого диалога, который, тут нужно отдать автору должное, сумел в нескольких словах, дать квинтэссенцию пошлости. Но не будем торопиться, у героя прогрессирует Паркинсон, да и целый роман впереди. У кого не случалось срывов. Даже без тремоло.

Во-вторых, относится как бы к музыкальной части романа, которая также вряд ли обрадует читателя. Автор просто объявляет ему, что Глеб Янковский – гений. Гений такого масштаба, что ведущие музыканты мира считают за честь выступить с ним на одной сцене. В чём гениальность, нам не спешат объяснить. В середине романа автор попытался что-то сконструировать. Выныривает какая-то сверхмелодия Яноковского, которая почему-то сравнивается с текстами Джойса и Пруста. Как это можно объяснить? Но писатель идёт дальше и степень нездорового абсурдизма нарастает. Янковский не просто играет – он гудит. Цитируем: «В конце концов гудение и стало общепринятым наименованием уникального Глебова стиля. Глеб именно что гудел, поскольку издаваемый им звук трудно было назвать пением. Дело было даже не в том, что слова здесь не предусматривались (существует ведь пение без слов): то, что исходило из Глебовых уст, более напоминало звучание музыкального инструмента, чем человеческий голос». Гудение объявляется «мистической полифонией», от которой публика впадает в не менее мистический восторг: «На последней ноте поднимаю глаза и смотрю в зал. Вижу, как в отражённом от сцены свете блестят мокрые щёки. В руках аплодирующих мелькают носовые платки. Видны только зрители первых рядов, но я знаю, что там, в тёмной глубине зала, мою музыку чувствуют так же остро. Может быть, даже острее: подобное нередко происходит с теми, кто не может позволить себе хорошие места». Зачастую, выражая восторг, зрители бросают на сцену плюшевых медведей. С намёком на национальность мастера художественного гудения. Но чем, кроме шумовых эффектов, намерен удивить читателя автор?

Сергей Нестеров под псевдонимом Нестор (оценим тончайшую параллель), естественно, берётся за написание биографии Глеба. Главы в романе чередуются. Нестор пишет о юных годах Глеба и его молодости. Главы от первого лица рассказывают о событиях в жизни музыканта в актуальном книжном времени. Тут нужно было написать «настоящее время». Но с этим – настоящим во всех его смыслах – у автора большие проблемы. Водолазкин пытается заинтересовать читателя своим героем через нагнетание страстей вокруг него. Вот Нестор описывает детские годы Глеба, пытаясь заинтриговать читателя семейным конфликтом. В начале семидесятых годов Янковские живут в Киеве. Фёдор, Ирина и их сын Глеб. Фёдор – идейный украинец, отказывается разговаривать с сыном на русском языке, упорно называя его Глiбом; мать – уроженка Вологды, воспринимает украинофильство мужа сначала как милую забаву, затем это её начинает раздражать. Семья распадается, к Ирине переезжает её мать – Антонина Павловна, чтобы помогать в воспитании внука. Детство Глеба проходит под знаком бабушки: размеренно и с правильным питанием.

Спустя несколько лет Глеб становится невольным свидетелем того, как во время купания в Днепре тонет девушка. Её пытаются спасти, откачивают, но: «Её осторожно положили на песок, и один из мужчин начал ритмично нажимать ей на грудь. Делал искусственное дыхание – рот в рот. Несколько мгновений Глеб ему завидовал. А потом увидел её глаза – они были открыты. В них не было жизни. Тело девушки всё ещё сотрясалось под руками спасавшего, но было почему-то ясно, что жизнь её покинула. И никогда уже не вернётся». Перед нами немудрящая картинка из серии: Эрос – Танатос, которая уже не одно десятилетие иллюстрирует «глубокую» мысль о связи пробуждающейся чувственности со смертью. Во время Ивана Алексеевича Бунина это уже считалось устоявшимся и несколько шаблонным приёмом. Вскоре случается неизбежное: Глеб лишается невинности. Можно сказать, в профессиональной среде. Его соблазняет виолончелистка Анна. Перед этим она вдохновенно исполняет ему «Лебедя» Сен-Санса. Чтобы почувствовали накал страстей: «И ноги её снова сжимали виолончель, и под отважно откинутой юбкой мерцала полоска трусиков». Ну и дабы закрыть вопрос, если он у кого-то ещё остался, о пошлости: «Вспоминая свой первый любовный опыт, Глеб неизменно ощущал аромат юного женского тела».

Показательно, что, пытаясь оживить своего героя, автор не только насылает на него Паркинсона, но и щедро осыпает несчастьями и бедами близких ему персонажей. Спустя годы Глеб узнаёт, что у Анны, страдающей от психического расстройства, есть дочь – Вера. Девочке всего тринадцать лет, и она гениально играет на фортепиано, и у неё рак печени. Глеб преодолевает страх и растерянность перед собственным недугом и решает помочь дочери его первой любви. Тем более что Вера невероятно исполнила «Адажио» Альбинони, хотя она только что вышла из больницы и у неё идёт носом кровь. Глеб испытывает «совершенное слияние в музыке». Вместе с Верой и «недурной в целом компанией»: Полом Маккартни, Элтоном Джоном, Миком Джаггером, Шинейд О’Коннор, Глеб выступает в Альберт-холле. Вера играет, Глеб гудит. Зрители трепещут, кто-то даже вскрикивает. Веру готовят к пересадке печени…

Вся эта диковатая плюшевая смесь дешёвых сериалов, Диккенса, историй из глянцевых журналов про жизнь знаменитостей приправлена щепоткой политической актуальности. Глеб побывал на Майдане, где состоялся многозначительный и бессмысленный диалог под дулом пистолета с идейным украинцем Миколой. Ну и чтобы не забывали о том, что перед вами не просто роман, а культурный «текст» с «подтекстом» – Глеб покупает книгу с говорящим названием «Воздухоплаватель». Ну, вспомните название предпоследнего романа автора… Писатель так подмигивает читателю. Двумя глазами. Для эффекта.

Я не хочу разбираться, зачем маститый уже автор написал эту «книгу». Может быть, это следствие сложных, кабальных отношений с издательством или ещё каких-то непростых внешних или внутренних обстоятельств. Важно то, что «Брисбен» более чем убедительно показал нам – читателям. Известная всем истина нашла своё очередное подтверждение. Знания того, как устроен текст, из чего сложены его части, чем метафора отличается от аллюзии, не дают возможности механически собрать роман как таковой. Да, филологический роман выстраивается вокруг того или иного теоретического посыла, который определяет пространство и структуру книги, ведёт за собой автора. В этом его сила и несомненная слабость. Когда у автора заканчивается теория и он вынужден сам создавать сюжет, героев, которые не являются отражениями реально существующих людей, то выясняется, насколько автор филологической прозы есть писатель. В нашем случае создатель/сборщик «Брисбена» воспроизвёл многие ошибки начинающих писателей. Одномерность и статичность Глеба Янковского не позволяют читателю испытывать хоть какие-то эмоции к персонажу. Сочинитель подбрасывает ему, строго чередуя, удачи и несчастья, меняет исторические и пространственные декорации, но движения героя и самого романа нет. В этом и заключается безблагодатность романа, невозможность через судьбу героя показать нечто большее, то важное, что касается и должно преобразить персонажа, а через него – читателя. Нагромождение, и весьма неумелое, мелодраматических страстей рождает иные чувства. Я не знаю, получит ли «Брисбен» очередную премию или нет. В конце концов, это внешняя, спортивная сторона литературы. Куда значительней вопрос о сохранении нашей возможности отделить невнятное гудение от живого, творящего слова.

Кто кому зачем сказал «мяу»

Существует множество книг на тему «Как написать бестселлер». Некоторые из них даже проиллюстрированы сложными загадочными графиками и таблицами, которые окончательно запутывают самого прилежного читателя, усвоившего такие понятия, как «удачная флуктуация на рынке», «ДНК бестселлера». Не претендуя на создание очередного «Кода бестселлера», отмечу куда более скромный, локальный, но не менее интересный эффект. Иногда книга и её автор выигрывают не за счёт писательских усилий или попадания «в яблочко» читательских ожиданий, а благодаря «неучтённому фактору».

Поясню этот момент на примере очередного претендента на высокие места в списке «Большой книги». Итак, «Дни Савелия» Григория Служителя. Как и «Опосредованно» Сальникова, роман выпущен в «Редакции Елены Шубиной». Примечательно? Да. Но это не тот «чёрный лебедь», который выделяет книгу. Делает её особенной предисловие Евгения Водолазкина. Роман последнего «Брисбен» также в числе претендентов на миллионы «Большой книги». Издан он также в редакции Елены Шубиной, что делает премию вообще похожей на добрый семейный праздник с лёгким инцестуальным оттенком. Но опять же – отстранимся, хотя тема и привлекает. Поговорим о самом предисловии признанного мастера слова, ибо оно, как ни странно, улучшает книгу Служителя. Объяснюсь. После его прочтения в сознании читателя происходит самый настоящий анафилактический шок. Приторность растёт постепенно, но неумолимо: «Бывает так, что талантливый актёр и талантливый писатель соединяются в одном лице. И тогда оба дара начинают взаимодействовать, усиливая и взращивая друг друга. Так сложилось у Григория Служителя». Добивает Водолазкин мастерски в финале, когда просто предлагает рыдать от счастья, что у нас есть такой автор с таким персонажем. Чтобы не заподозрили в гиперболе или навете, приведу цитату: «Будем плакать и смеяться. И радоваться тому, что в нашей литературе появился такой Савелий. Ну, и такой Григорий, конечно». Видите, я ещё смягчил, так как Евгений Германович попросту подталкивает читателя к обычной истерике. После подобного любой неприлично сентиментальный текст приобретёт черты прозы Хемингуэя: благородную мужественность, простоту, лаконичность.

Начну с хорошего и я. В плюс идёт внелитературный контекст. Автор – актёр Студии театрального искусства, окончил перед этим режиссёрский факультет ГИТИСа. Помимо этого, он солист группы O’Casey. Неплохо, что не все представители актёрского сообщества стремятся стать звёздами инстаграма, удачно устроиться в браке или не менее выгодно развестись. Ещё лучше то, что Служитель отказался от привычного писательского амплуа актёров – мемуаров о том, как они стали звёздами инстаграма, удачно устроились в браке… в пользу классического романного жанра. С сюжетом, героями и диалогами. Многие из продвинутых авторов сегодня пишут романы, счастливо избегая трёх названных элементов. Похвален традиционализм молодого писателя. Безусловны эрудиция и начитанность автора, которые он, впрочем, несколько прямолинейно демонстрирует.

Как раз начитанность – то, на чём спотыкается Служитель как писатель. Чтобы объяснить – обратимся к тексту. Формальной сюжетной канвой романа служит жизнеописание кота Савелия, названного в честь трёхпроцентного творога «Саввушка». Появился на свет Савва в Шелапутинском переулке Москвы. Рос он вместе с сёстрами: Зиной и АБК. Последнее необычное для кошачьих имя объясняется тем, что семейство расположилось возле одного из универсамов указанной сети. В универсаме работают хорошие люди, в частности кассирша Зина, которая и балует малюток вышеназванным молочным продуктом. Такая густая концентрация брендов может навести на нехорошие подозрения, но мы выше этого и не будем обвинять творца в скрытой рекламе.

Савелий обладает необыкновенно развитым интеллектом, острым интересом к жизни и склонен к резонёрству. Начинает он своё повествование даже не с описания первого вздоха: «Признаюсь, с самого начала я был отмечен редкой для своих соплеменников особенностью: я узрел божий мир даже раньше, чем в него попал. Точнее, не мир, а те временные апартаменты, которые называются материнской утробой. С чем их сравнить? Это было… это было так, будто находишься внутри тёплого пульсирующего апельсина. Сквозь мутные слюдяные стенки я мог разглядеть силуэты своих сестёр и брата. И я тогда не был уверен, что они – не я. Потому что я никакого ещё и не было. А чем было то, что не было даже мной, я ответить затрудняюсь». Как видим, кот не просто интеллектуально силён, но мыслит в лучших традициях французского экзистенциализма. Коробка из-под бананов очень быстро становится тесной для пытливого Саввушки, и он отправляется в путь. Его странствия связаны в основном со сменой хозяев, у которых он останавливается и столуется определённое время. К ним кот относится с доброжелательным любопытством, но особенно не привязывается, осознавая краткость их совместного бытия. Даже такая роковая операция, как кастрация, не ожесточает Савелия, а лишь служит фоном для очередных ламентаций: «Инстинкт отцовства, который я, правда, никогда в себе не подозревал, вдруг напоследок протяжно пискнул. О мои тестикулы! Мои бархатные шкатулочки! Мои шерстяные дароносицы! Мои невостребованные сбережения пропали вотще».

О каждом хозяине и его семье, если она имеется, следует рассказ. Нельзя сказать, что типажи блещут разнообразием, скорее, читатель поймает себя на мысли, что про этого героя он уже читал или видел его на экране. Брошенка постбальзаковского возраста, тихое интеллигентное отчаяние которой находит выход в чтении оккультных книг Блаватской. Её симпатичный, но неуклюжий сын-школьник, ставший жертвой первой, но явно не последней несчастной любви. Жестокосердная одноклассница Юля ответила быстро и определённо: «Витя, прости, никаких романтических отношений у нас с тобой не будет, а просто общаться мне с тобой тяжело». Бабушка Вити, бывшая учительница английского языка, забывшая, что она на пенсии, и проверяющая по кругу одни и те же старые тетради. Время от времени она беседует на английском с давно умершим мужем. Всё читано, знакомо и без котика вызвало бы только законное недоумение и скуку. Служитель пытается быть ироничным по отношению к своим персонажам: «Судя по количеству съестного, я ожидал, что у Пасечников соберётся весь подъезд, но пришли только две подруги Лены в одинаковых кофтах бордового и коричневого цвета». Довольный собой автор не замечает, что все его персонажи разгуливают в нарядах из литературного секонд-хенда. Итак, почти актуальные модели прошлых сезонов. Вахтёр Сергеич из Третьяковской галереи. Трудный характер, затаённая доброта, ест лапшу быстрого приготовления. Галя – работница маникюрного салона. Любит живность по причине неустроенности в личной жизни. Аскар – симпатичный гастарбайтер, попадающий в смешные ситуации. С юмором у автора временами совсем нехорошо. Оцените следующий пассаж: «Витя в телефонном разговоре с профессором Василием Олежиком однажды процитировал какого-то немецкого философа. Мне очень понравилась эта цитата: “Всё ссущее разумно”. А коли так, коли прав немец, то ко мне эти слова относятся в полной мере. Так что буду нести гордое знамя разума, задрав морду к небу и высоко поднимая колени и хвост». Даже для нормального кота шутка не очень, не говоря уже о бесхвостых.

Посредине парада-алле пыльных болванчиков писатель спохватывается. Не слишком ли всё благостно? Читателя необходимо встряхнуть, согнать с него полусонное благодушие. Вспоминаются режиссёрское образование, солидные слова «мимесис» и «катарсис». Ваяется обстоятельная диковатая сцена избиения Савелия инфернальным стариком, списанным с судьи Рока из «Кто подставил кролика Роджера». Я бы сказал, слишком обстоятельная: «Старик ударил меня ботинком в живот. Само по себе это было не очень больно, но от удара я подлетел и расшиб голову о край батареи. Из пасти пошла кровь. Потом он со всей силы опустил каучуковый набалдашник мне на хребет. Потом ударил по пасти. Полетели зубы. Запахло почему-то подгнившими бананами». По-моему, достаточно, чтобы оценить диковатый азарт, охвативший изображавшего до этого меланхолика сочинителя. В уже цитированном эпическом предисловии Водолазки-на утверждается: «Читая “Дни Савелия”, ловил себя на мысли, что в этом романе автор стал полноценным котом». Нет, Евгений Германович, не стал Григорий Михайлович котом, не стал. Есть чувство, что бил автор с оттягом, с перерывом на отдых не только для потрясения читательских душ. Есть в этом привкус не гнилых фруктов, а мщения автора книге и своему герою. «Пошто, Григорий, животину мучите?» Ни при чём тут котейка. Проблема не в нём, а в слишком гладкой поверхности текста – литературности, которая не есть синоним литературы. Отсутствие сопротивления, скольжение по страницам не всегда признак могучего писательского дарования. Гораздо чаще это указывает на вторичность, копирование уже известных, выигрышных когда-то приёмов.

Нужно отдать должное: проблему автор понимает и пытается по мере сил её решить. Чтобы «притормозить», он насыщает повествование необычными персонажами и сценами, призванными зацепить, удивить читателя. Вот Савелий попадает в Третьяковскую галерею – вспомним Сергеича в качестве охотника за крысами на полную ночную ставку. На вредном вахтёре и крысах далеко не уедешь – пожалуйста: необычная история. «Несколько лет назад в Третьяковку зачастила группа странных мужчин. Все они были одеты в длинные чёрные пальто, чёрные же шляпы ковбойского фасона. Перчатки, ботинки, шарфы и брюки, как нетрудно догадаться, ничем не уступали в черноте остальной одежде. Их было что-то около семи. Они были разных возрастов: от совсем юноши до преклонного старика, единственного обладателя белейших усов». «Что-то около семи» отнесём к особенностям кошачьей арифметики. Цель таинственных незнакомцев – известный портрет Лопухи-ной, созданный Боровиковским. Полчаса они молча и сосредоточенно смотрят на него. Потом покидают галерею, пересекают мост, проходят мимо магазина «АБК» (вот здесь я сам вздрагиваю от невероятного мистического озарения), спускаются в склеп церкви Архангела Михаила. Ещё одна ударная сцена: «В тускло освещённой сводчатой комнате они ставили корзину у заветной плиты, а сами брались за руки и, закрыв глаза, тихим хором читали стихотворение Якова Полонского “Она давно прошла, и нет уже тех глаз…”. Каков был их устав? Чем они занимались в часы, свободные от куртуазного культа? Почему их пленила именно работа Боровиковского? Никто этого никогда не узнал». А никому и не интересно это знать. Не интересно, потому что вся история задумана и сконструирована в качестве вставного «странного эпизода». Опыт больших писателей подсказывает, что «необычное» или «мистическое» срабатывает при условии их тесной до невозможности разъять связи с действительным. Как отмечалось отечественной критикой: у Достоевского входит чёрт, помахивая тросточкой, и этому веришь, а у Боборыкина появляется титулярный советник, и это сомнительно. К сожалению, в «Днях Савелия» титулярные советники маршируют колоннами.

Скажу несколько слов о причинах популярности романа со столь очевидными проблемами. С одной стороны, его востребованность у публики объясняется лоббированием кошачьих поклонников, которых немало в нашем обществе. Обычная реакция в сети: «Любите кошек – читайте Служителя». Тут, конечно, просится вопрос: «А как тогда рекламировать “Преступление и наказание”?» С другой стороны, проблема явно глубже и серьёзней. Очеловечивание животного – процесс двусторонний. Прибавляя животному в человечности, мы одновременно должны расчеловечить Homo sapiens. И это получается с каждым годом всё лучше. Мы постепенно теряем интерес к самим себе. Жизнь современного среднего горожанина одновременно комфортна и уныла. Знаковые события – покупка нового телефона, повышение зарплаты, позволяющее перейти из KFC в «Burger King», – отчаянное вольнодумство в фейсбуке с одновременным лайканьем фотографий тех же кошечек вряд ли вызывают метафизическую дрожь. Никто ничем не рискует, сохраняя в неприкосновенности жизнь, абонемент в фитнесс-клуб и «бархатные шкатулочки». Можно сочинить роман и про это, но зачем его читать? Если там правдиво описаны трудовые офисные будни и разгульная жизнь на курортах средней ценовой категории, то книга и автор вызовут тоску и раздражение. Если приукрасить – просто раздражение. Но душа чего-то требует. На фэнтези подсаживаться несолидно – примут за инфантила. А кошки – милота с подтекстом. Можно обсудить, кого вывел писатель под именем Дмитрия Павловича, которого его содержанка Света называет Медвежонком, балуя «керамическим членом, расписанным под гжель». Эстетично и политически актуально. Такую книгу не грех и в кофейню принести или сфотографировать: на фоне клетчатого пледа, но уже с чашкой чая.

Закольцовывая наш сегодняшний разговор, приведу слова небезызвестного Бенедикта Спинозы: «Не плакать, не смеяться, не проклинать, а понимать». К чему я веду. Мне кажется, что «Дни Савелия» – безусловное достижение Григория Служителя. Но это его личное достижение. Человек без литературного опыта, пребывающей в среде, наверное, не располагающей к писательству, написал достаточно объёмный текст. Я имею в виду количество страниц. Он искренне полагал, что пишет «литературу». В итоге мы имеем старательно выполненное, хотя и не без помарок, упражнение на тему. Назвать дебют Служителя событием, даже с учётом сегодняшнего состояния литературы в России – явный перебор и нечестность. Включение «Дней Савелия» в короткий список «Большой книги» в лучшем случае следует считать поощрением, желанием показать молодым универсальным дарованиям, что писательство, равно как актёрство и пение, может привести к известности и успеху.

Получение автором «Дней Савелия» второй премии – по-своему знаковое событие. Если выжать водянистый текст лауреата, то «победительный» состав может удивить лишь своей нехорошей простотой и, к сожалению, эффективностью: немного Гофмана, немного рекламы продуктового супермаркета. Уверенный шаг отечественной литературы к нормальным рыночным отношениям с некоторой потерей для самой литературы.