Текст книги "Большая чи(с)тка"

Постмодернистское смешение, наверное, есть единственный вариант написания читабельного отечественного фэнтези. И здесь претензии к исторической достоверности «Фи-ниста» представляются избыточными. Если говорить о возможных упрёках, то отнести их следует не к сфере исторического правдоподобия, а к некоторой небрежности в создании именно романной достоверности. Так, в первой части, повествующей о похождениях Ивана Корня и его друзей, автор говорит, что действие разворачивается в самом начале лета, которое буквально через сутки переносится в его середину. Таких моментов в романе немного, но они царапают глаз, мешая полностью принять мир и его героев в качестве настоящего и настоящих. В этом и заключается один из парадоксов фэнтези как жанра: фантастическое допущение должно уравновешиваться строжайшим следованием реализму в изображении «выдуманного» мира.

Другая проблема заключалась в том, как подать текст, какие языковые и лексические средства использовать для отображения мира, речи персонажей. Рубанов избежал языковой архаики, когда при чтении книги требовались бы учебники древнерусского языка. Написанный подобным правильным языком роман вызвал бы живое, искреннее одобрение у полутора десятка человек, обладающих академическими степенями в области филологии. Ими бы в таком случае круг читателей книги и ограничился. Писатель удачно соединяет действие в условной дохристианской Руси с современным языком, не пытаясь искусственно состарить речь и образ мышления своих героев. Тем более, как мы помним, связь между прошлым и настоящим в романе достаточно причудливая и нелинейная. Рубанову удаётся находить точные, ёмкие слова. Уже в речи Ивана Корня можно услышать то, что надолго застревает в сознании читателя: «Но дорога моя другая, и я иду по ней горлом вперёд». Хорошо? Безусловно. Сильный образ, выраженный буквально в двух словах. Или: «Воздух – главное питание человека – наполнил меня верой в правду того, что я задумал». При этом афористичность не подчёркивается автором условным курсивом, а органична по отношению к тексту. Так говорят, чувствуют, думают герои.

Теперь пришла очередь сказать о структуре и общей оценке романа. Так как Рубанов достаточно чётко делит повествование на три части: историю Ивана Корня, соотносящуюся со знакомством Марьи с Финистом, историю Ивана Ремня – Марья в поисках любимого – и похождения Ивана Соловья, связанные с финальной «битвой за любовь», то возникает стойкое ощущение, что мы прочитали три отдельных повести. Да, линия Марьи сшивает эти части, но они художественно вполне самостоятельны, и потому к роману применима составная, дробная оценка.

Первая повесть, о которой мы уже достаточно подробно говорили, помимо раскрытия сюжета по необходимости выполняет и ознакомительную функцию. Рассказ постаревшего Ивана Корня про яркий эпизод своей молодости по необходимости служит введением в мир романа. Здесь задаются мерцающие координаты повествования, начинается поход Марьи за своим счастьем. К его недостаткам можно отнести некоторую незавершённость: интересные сюжетные линии обрываются.

Вторая часть, рассказывающая об усмирительном походе Ивана Ремня и его команды, не просто центральная в книге. Она самая сильная с точки зрения выразительности, удачного обыгрывания фольклорных, сказочных мотивов. Уже одно появление старой ведьмы Язвы – Бабы-яги – несомненная удача Рубанова. Сохраняя мифическую наполненность и узнаваемость: «У неё мохнатые седые брови кустами. А волос на голове совсем нет: давно выпали до единого, и старуха никогда не снимает с головы платка, а под платком вдобавок есть повязка» – избушка на курьих ногах, булькающие зелья и дурной нрав прилагаются, – писатель создаёт психологически убедительный, живой собственный образ. Можно забыть, о чём нас учил Пропп в «Морфологии волшебной сказки». Перед нами женский объёмный портрет со своей непростой, да-да, женской же судьбой, в которой была, как нам потом откроется, и большая любовь, и большая потеря.

Кроме всего, сюжетный центр второго эпизода – поход на Горына – квинтэссенция рубановской прозы. Писатель давно успешно и, главное, по-разному описывает то, как мужчины делают мужскую работу. В романах других авторов это называют подвигом. Для героев Рубанова битьё Горына есть опасная, с риском для жизни, но всё же работа. К ней нужно готовиться, необходимы особая ухватистость, терпение, нужны плечо товарища и особая сосредоточенность. К этой части приложимы слова из финала романа:

«Ни успех, ни благополучие не являются достижением каждого отдельного человека: всегда есть другие, менее заметные, окружающие. Те, кто способствовал, подставил плечо.

Есть победители, знаменитые и блестящие триумфаторы, а есть те, кто им помогал. Их имена никому не известны. Их забывают, про них не сочиняют песен и легенд.

Помните: никакой великий подвиг не вершится в одиночестве».

Третья часть романа, на мой взгляд, наименее удачная по сравнению с двумя предыдущими. Несмотря на то, что в ней Иван Соловей рассказывает про загадочный мир птицелюдей, она оставляет ощущение какой-то художественной подсушенности. В ней слишком много рассудительного, описательного. При желании сказочный рассказ о летающем ковчеге счастливцев, овладевших воздушной стихией, можно трактовать весьма приземлённо, практически в социологическом ключе. Загорелых, соблюдающих строгую диету птицелюдей почему-то очень хочется сравнить с современной «российской элитой». Набив сундуки украденными у простых смертных (которым «это всё равно не нужно») драгоценностями, обитатели воздушного ковчега бесстрастно, буквально сверху наблюдают за людскими горестями и проблемами. Нелетающие могут попасть на парящий в пустоте остров в качестве обслуги, некоторых, кто не подходит или провинился, можно и столкнуть вниз. Привет визажистам, парикмахерам, певцам и прочим Настям Рыбкам. Но проблема в том, что украденное у туповатых людишек добро утяжеляет вес конструкции. И то, что служило непреодолимой границей между обычным человеком и летающими сверхлюдьми, легко превращается в возможность крушения этого нового дивного мира. Мне кажется, что последнюю часть романа неплохо бы прочитать сильным мира сего. Есть о чём подумать. Взглянуть с высоты.

Итожим. Несмотря на все оговорки и замечания можно с уверенностью сказать, что Рубанов не без изящества преодолел ловушки выбранного им жанра, написав умный, сюжетно и стилистически интересный фэнтезийный роман для взрослого отечественного читателя. Отдельные недостатки конструкции не помешали «Финисту» взлететь и получить заслуженную награду – премию «Национальный бестселлер». На мой взгляд, роман Рубанова делает очень важное дело в современной русской литературе – возвращает нас к книге, которую можно не только культурно обсудить (знакомство с текстом при этом желательно, но можно и обойтись), но и просто читать. Об этом подзабыли все: авторы, публика, критики. Будем надеяться, что пришло время этих книг. Время литературы.

Цыпкин на руках

Недавно в библиотеке я стал свидетелем показательной сцены. Немолодая интеллигентная читательница обратилась к библиотекарю с вопросом: «Есть в свободном доступе книги Александра Цыпкина?» Библиотекарь ответила, что все книги на руках. Читательница попросила зарезервировать книги. В ответ библиотекарь, видимо зная вкусы и интересы многолетней читательницы, поинтересовалась, знает ли та о некоторых особенностях прозы столь популярного автора. Женщина ответила, что для неё достаточным основанием является то, что рассказы Цыпкина со сцены исполняет сам Константин Хабенский.

«Достаточно!» – сказал и я себе. Пришло время, чтобы произнести несколько слов о писателе, который во многом определяет лицо современной отечественной литературы. И вполне возможно, что и её безрадостное будущее. И это, как увидит читатель, не гипербола. С творчеством Цыпкина я познакомился, когда делал обзоры по продажам крупнейшего в Новосибирске книжного магазина. В рейтинге мелькали как привычные глазу знатные творцы бестселлеров, так и экзотические имена. Пелевин, советы по обретению семейного счастья, Дэн Браун с тамплиерами, загадки нумерологии, Стейнбек. Цыпкин с книгами занимал, как правило, нижние плацкартные места, рядом с такими шедеврами как «Переговоры с монстрами. Как договориться с сильными мира сего» и неподалёку от многообещающих «Пяти языков любви. Как выразить любовь вашему спутнику». Лежал Цыпкин тихо, но не уходил. Были и феерические взлёты, когда в тройке лидеров первые два места занимали его книги. Небывалый подъём объяснялся приездом столичных артистов, которые открыли для себя способ зарабатывания, ещё более лёгкий даже по сравнению с антрепризой, – чтение перед публикой рассказов Цыпкина. Публика слушала, впитывала, а потом согласно всем законам маркетинга шла за текстами в книжный магазин. За источником постоянной духовной подпитки.

Гастролирует Цыпкин и сольно. На афишах именуется просто писателем. Вид задумчивый, лицом бородат. Тут тебе и современность, и лёгкий намёк на облик забытого отечественного сочинителя позапрошлого века, которого по фамилии никто не знает, но каждый видящий интуитивно понимает – писатель. Тот, кто задавал проклятые вопросы, уважал за страдание народ и поэтому подвергался гонениям, включающим ссылку в далёкую Сибирь. Но сегодня русский писатель Цыпкин приезжает в Сибирь добровольно, на заработки.

Жанровая принадлежность новаторская – перепечатка фейсбучных постов автора. Относительно новаторская, потому что продвинутые авторы уже освоили твиттер, который породил несколько бестселлеров. Поэтому, исследуя творчество Цыпкина, следует указать на определённый консерватизм его писательской парадигмы. Борода не случайна. Но прогресс диктует свои правила, поэтому прозаик вдумчиво осваивать твиттер. Для разминки, чтобы почувствовать класс письма: «Сотрудник Госдумы, отвечающий за реестр порносайтов, СГОРЕЛ на работе». Признаем, нужно ещё, конечно, расти, ШЛИФОВАТЬ твиттер-прозу.

Классические, зрелые тексты автора представлены в двух сборниках: «Женщины непреклонного возраста» и «Дом до свиданий и новые беспринцЫпные истории». Говорить о творчестве писателя Цыпкина легко и трудно одновременно. Легко в силу того, что оно покоится на двух китах: сексе и юморе. Трудно в силу того, что объяснить успех этих творений сложно, так как качество юмора вызывает вопрос у читавших Твена, Зощенко, Довлатова, Джерома. Даже там, где нет секса. Например:

«– Ты, конечно, многого добилась!

– Да я что… вот моя сестра выбилась в люди!

– А кто она?!

– Руководит криминологическим отделом морга».

Таким может и Петросян побрезговать, хотя, наверное, купит. Про запас, на случай забастовки литературных негров. Есть и целый цыпкинский поджанр: диалоги с водителями такси. Просим:

«Uber, ну очень веселый водитель лет пятидесяти.

– Здесь поворачиваем?

– Я плохо знаю Москву.

– Приезжий?

– Я петербуржец.

– Ну усраться можно. Извините, я из Одессы, я любя».

Скажете – случайный осколок бутылочного стекла среди бриллиантов цыпкинского юмора? Я добрый, приведу ещё:

«В Москве водители Uber иногда обижаются, когда я открываю дверь и спрашиваю:

– Вы мой Uber?

Несколько опечалено отвечают:

– Ну я не Uber, я Алексей».

В недоумении? Есть подозрение, что перед нами особой uberyumor для übermensch’ей. Печально, что таковых становится всё больше, хотя Ницше утверждал, что сверхчеловек – продукт штучный, да и придёт ещё нескоро. Он пришёл, Фридрих, переписываем, хотя бы название: «Also sprach Tsypkin».

Переходим на тему секса:

«Массажистка – девушка серьёзная. Мой поток колкого сознания игнорирует. С появлением её цепких рук на моих ягодицах (ничего себе, ахилл у меня) я, разумеется, начал ещё больше ёрзать и шутить.

– Вы можете расслабиться?! – голосом учительницы химии рявкнула девушка.

– Не могу! У меня женские руки на заднице.

– То есть мужские были бы привычнее?»

Как видите, себя автор оценивает честно и высоко. Судя по объёмам продаж, многие готовы признать у Цыпкина колкое сознание… Ассоциативно, почти по заветам Зигмунда Ф., переходим к следующему эпизоду:

«Дубай. Отдых. В районе полудня иду по одиноким коридорам своего отеля. Тихо. И вдруг в тишине стон, и ещё один, и ещё… хороший такой, без истерики и театра, слышно, что скромной и скрытной женщине очень-очень хорошо. Заслушался… когда сам участвуешь в процессе, как-то не удаётся вдумчиво слушать эти прекрасные звуки. Столько других мыслей отвлекает: “А хорош ли я? А хорошо ли ей? А скоро ли футбол? А что там в «Игре престолов»? А оральный секс всё-таки лучше, ну и т. д.”.

А тут такой искренний чистый звук. Минуту, наверное, стоял. Наконец стало неудобно, пошёл, завернул за угол, а там – парнишка лет 12–13 с красным лицом, круглыми глазами и смесью ядерного любопытства и термоядерного страха… Встретились взглядами. Он сначала стушевался, но я дал понять, что мы с ним оба слушатели, говорю:

– Sounds great! (Отличный звук.)

– Ou, yes, mmm… it’s my mom, you know, i just wanna take my phone… (Да, вообще-то это моя мама… а мне надо за телефоном зайти)».

Что тут скажешь? Здорово, что прозаик так хорошо знает английский язык.

Поклонники пишут в сети в состоянии близком к тому, о котором говорил «остроумный» одессит: «Изумительная работа со словом!!! Читаешь и радуешься, русский язык в полном его великолепии! Читается легко, под приступы смеха с непреодолимым желанием поделиться выдержками с окружающими».

Я не собираюсь проклинать Цыпкина и его почитателей, шепча: «Достоевский, “утро туманное”, заветы отцов». Проблема в том, что мы заслужили Цыпкина. В него вложились все. Парадоксально, но весомый пакет акций у представителей «высокой словесности». Многие годы они занимались тем, что творили «шедевры», рассчитанные на тонкий вкус любителей языковой игры, метафорической изощрённости. Про эти эпохальные, этапные для русской литературы книги-события с плохо скрываемой нежностью писали критики в солидных толстых журналах, анализируя языковые пласты, стилистические сдвиги и с воодушевлением употребляя понятие «де-конструкция». С не меньшим воодушевлением и чувством причастности к вечности жюри крупных литературных премий вручало мастерам конверты и выражало признательность за вклад и развитие. Кто сейчас помнить про эпохальную «Кысь» Толстой, этапного «Письмовника» Шишкина и прочий сальный продукт от В. Сорокина? А читатель в это время уходил, начинал растворяться в сети. Те, кто продолжал читать, искали вещи, которые можно понять и почувствовать, наконец, пересказать. И здесь также началась игра на понижение. Сначала взошла звезда среднего советского писателя Михаила Веллера, выпустившего «Легенды Невского проспекта». Бодрый, профессиональным пером выполненный пересказ питерских баек многим пришёлся по вкусу. А теперь ещё, для сравнения:

«Сидим в кабинете втроём. Саша (41 год), Серёжа (26 лет), Даша (24 года).

Серёжа: У меня новая знакомая, отлично на выходных пообщались.

Саша: Симпатичная?

Серёжа: Нууу… Ты знаешь, она очень хороший человек.

Даша: Убила бы, блять».

Сравните этот маленький шедевр Цыпки-на, допустим, с «Оружейником Тарасюком», входящим в состав «Легенд», и почувствуйте разницу. После Веллера, которого эстеты упрекали во вторичности и следовании вкусу не знающего Пруста читателя, начинает набирать силу поток «писателей из интернета». И здесь на издательском небосклоне появляется новая величина: лысый рижский сантехник Слава Сэ, который вёл блог, посвящённый лысому рижскому сантехнику Славе Сэ. Надеюсь, что близко расположенные слова «поток» и «сантехник» создали определённые ассоциации. Но если не сработало, скажу прямо: да, шутки про дерьмо присутствуют в книге «Сантехник, его кот, жена и другие подробности». Оно и есть та самая субстанция, которая по извилистым законам диалектики превратилась для издателей Славы Сэ в золото. Издание «Сантехника, его кота…» вызвало одобрительную реакцию у читателей в начале минувшего десятилетия. Словесно она практически тождественна известному нам гимну Цыпкину от его неизвестного поклонника. Слава брал читателя задушевностью и игрой на снижение, рассказывая, например, о том, как его маленькая дочь открыла для себя, говоря языком Бах-тина, функции материально-телесного низа. Публика решила, что это мило. Но с другой стороны, рижский мастер пытался работать со словом, искал неожиданные сравнения и метафоры, понимая специфику литературного труда. Иногда это у него даже получалось. Цыпкина тогда ещё не было. И снова колкий:

«Выхожу из “Сапсана”. Звоню таксисту узнать, где он.

Ответ:

“Я у вокзала в жёлтой машине на аварийке”.

Не стоит говорить, что ВСЕ стоящие в радиусе километра машины – жёлтые и на аварийке.

Я всё же нашёл. Вы не поверите – БЛОНДИН».

Прости, Слава Сэ, что когда-то я пренебрежительно отзывался о твоём творчестве.

С другой стороны, сама специфика интернет-писательства содержит в себе проблему, с которой сталкивается даже талантливый, я не говорю о Цыпкине, или потенциально способный, снова речь не про Александра Евгеньевича, автор. Вокруг сетевого творца формируется изначальный круг поклонников. Сначала это вынужденные читатели: родственники, включая бабушек с дедушками, которые проходят под бдительным оком, а часто и под руководством сочинителя процедуру регистрации в социальных сетях, друзья, возлюбленные, бывшие возлюбленные. Я знаю случай, когда новосибирский поэт записал в друзья стоматолога, жалуясь при этом на коварную природу, ограничившую его в количестве зубов. Если повезёт, круг (по)читателей расширяется за счёт уже неизвестных людей. И все они занимаются одним – хвалят. Автор не может отделить себя от текста, взглянуть на него отстранённо. И в этом интернет-писатель качественно отличается от «просто писателя». Каждая печатная публикация делает текст «просто писателя» в известной мере беззащитным. Он не в состоянии его дополнить, изменить, объяснить читателю, который может не понять, обругать или даже остаться равнодушным к творению. Хозяин блога или страницы бдительно следит за реакцией появившегося из тьмы сети читателя. Если последний высказывает критические замечания, то при наличии хорошего настроения у автора ему можно что-то объяснить, его можно вразумить. Но если эстетическая глухота и слепота не проходят, то несостоявшемуся поклоннику указывают на выход в виртуальную дверь. Творца утешает оставшаяся гвардия и клянётся в верности. В подобной ситуации очень сложно сохранять критичность по отношению к себе, без которой настоящего писателя не существует.

По-своему Цыпкин честный автор и проговаривает то, что другие писатели скрывают или маскируют. Не зря «Женщины непреклонного возраста» начинаются с «Посвящается мне». Это не эпатаж и не игра «колкого сознания». С последним – сознанием – у автора есть определённые проблемы. Для писателя, избравшего иронию в качестве основы творчества – жанровой и стилистической, – первым её объектом должен стать сам писатель. Умение увидеть собственное несовершенство является условием иронического обыгрывания «этого безумного, безумного, безумного мира» и его обитателей. А вот с этим у писателя Цыпкина плохо. Совсем плохо. Читаем:

«Кассир в магазине, шёпотом:

– Не могу не предупредить, что черничный сок стоит двести пятьдесят рублей, ужас, конечно, извините».

Не написано, но незримо продолжено: «могу себе позволить».

«В ресторане на Крите задаю идиотский вопрос:

– Что порекомендуете: свинину или рыбу?

Официант:

– Вы видите хоть одну плавающую в этом море свинью?»

«Могу себе позволить…»

«Мама, зная про мою аритмию, заботливо предупредила меня перед поездкой на Ибицу:

– Следи за пульсом.

– За чьим?

Мама со снисходительным умилением:

– За чьим сможешь».

Стилистически и содержательно это близко к статьям, напечатанным в честных глянцевых журналах средней ценовой категории, которые никто, включая их авторов, не рискнёт назвать литературой.

Но ещё безнадёжнее становится, когда автор хочет быть проникновенным, извините снова за фрейдовщину: «Микросекунду легко определить и почувствовать. Ты смотришь в глаза незнакомой женщине именно на этот промежуток времени больше, чем нужно. Но оба его считывают».

Не знаю, даже похабщина не так угнетает, как эта микросекунда. Здесь не нужно, бессмысленно искать второе или третье дно. Это просто дно.

Ирония невозможна без интонирования, которое не прописывается дубоватым пером Цыпкина. Я не буду приводить примеры из классики. Просто послушайте, как пишет, к примеру, современный иноземец Дэвид Седарис: «Евреи и еврейки были у Юты больным местом. Однажды она попыталась мне объяснить истоки своей ненависти, но история оказалась долгой и запутанной; дослушав до 1527 года, я отчаялся в ней разобраться». Ну и сравним:

«Сижу на загородной еврейской свадьбе. Неожиданно раздался “жжжжжж”. Напрягающий так “жжжжж”. Все евреи, включая меня контрафактного, напряглись. Мы иначе не ощущаем пульс жизни. Нет напряга – ты умер.

Поднимаем голову. Мать его, дрон. Снимает и жужжит.

Ведущий не растерялся:

– Спокойно, никакого антисемитизма. Это свои, это наш еврейский вертолёт».

Слов немного, но все кажутся лишними. К этому качеству прибавим ещё такое качество как чужие. Опять же в силу врождённой честности писатель помечает некоторые тексты как «опубликовано с разрешения». Нельзя сказать, что они хуже или лучше оригинальных текстов. Но это верхний пласт работы с контентом. Сюжетные большие рассказы – три-четыре страницы – строятся на том, что выловленные в сети «яркие эпитеты» (оргазмы, которые штырят как хрюшку, и прочие жемчужины) помещаются в пространство заскорузлых от частых употреблений историй: «как иностранцы в баню ходили», «как внук заплакал, когда ему предложили в поезде томатный сок, который так любила его бабушка». Подобно той самой пресловутой микросекунде, рассказы настолько пошлы, что вызывают какое-то чувство стыда при их чтении. И возникает диковатая мысль: может быть всё это какая-то изощрённая игра? И Александр Евгеньевич таким образом – сахаром, перцем и солью, вместе с известными российскими актёрами, благословлённый самим БГ – сражается и за «утро туманное», и против выхолащивания литературы и звания русского писателя?