Текст книги "Большая чи(с)тка"

Последние страницы текста Прилепи-на – просто перечисление имён и занятий, тех кому повезло общаться с писателем: рэпер, рэпер, преподаватель духовных наук и спортивных практик, рэпер, актёр, актёр, актёр, режиссёр… И да, автор «пикировался с Владимиром Путиным, на встречи с которым меня зачем-то приглашали».

Теперь о хорошем. Многие авторы написали по-настоящему интересные, нужные читателю тексты. Подробно о своих творческих приёмах рассказал И. Бояшов. Чтобы оценить обстоятельность и вдумчивость автора «Белого тигра», укажем хотя бы на роль большого листа ватмана на котором создаётся план произведения. Но этим далеко не ограничивается предварительный этап писательской работы. Ватман помещается на стену комнаты: «Затем со всех сторон он обрастает листочками клейкой бумаги, на которые продолжаю время от времени наносить обрывки разговоров, действия, характеристики героев, их реплики и проч. Как правило, листочков вскоре становится настолько много, что стена начинает “пестреть”». Для поклонников модели писательства «рука к перу – перо к бумаге» – скучно и технологично. Но вот об этой стороне литературного творчества, первичной по отношению к рукопожатиям, премиям, квартирам в Испании, и говорили писатели почти девяносто лет тому назад.

Ёмок и интересен текст Анны Матвеевой «Встреча с неизвестным читателем». Помимо продуктивных творческих советов в нём отражается одна из родовых черт писательства – состояние хрупкого баланса между чувством необходимости письма и ощущением невозможности адекватного воплощения того, что у тебя в сознании: «Никогда не думала, будто способна к прокрастинации – а с годами выяснилось, что я в этом деле настоящий мастер. Написать статью, обработать фотографии, подготовить лекцию – сгодятся любые дела, лишь бы не приниматься за главное. Почему? Да потому что страшно. Страшно повторяться, расписывая одну и ту же историю. Страшно экспериментировать – а вдруг не поймут? Страшно проболтаться – и страшно не рассказать о главном». Из лабиринта страха можно выйти, если ориентироваться на главное, а может быть, и единственное преимущество сочинительства как занятия: «Писатель совершенно свободен. Над ним никого нет, и это самая прекрасная сторона нашей профессии. Вы вольны писать обо всём, что вас волнует, о том, что кажется вам интересным, достойным того, чтобы об этом рассказать».

Неожиданная перекличка со сборником 1930 года обнаруживается в «Размышлениях на дальневосточном гектаре» Василия Авченко. Речь идёт не о каких-то буквальных или даже содержательных совпадениях. Близость вырастает из ощущения незаконченности литературы, необходимости облечь в книжную форму целые пласты жизни, которые оказались обойдёнными вниманием писателей. Автор говорит прежде всего о своём регионе – Дальнем Востоке, – не только гигантски удалённом от политического центра страны, но и выпадающем из зоны читательского внимания. Главные литературные имена и бренды связаны исключительно с прошлым: Арсеньев с его «Дерсу Узалой», Фадеев с «Разгромом». Писатели и произведения первоклассные, но отражающие в первую очередь свою эпоху. Нельзя не согласиться с Авченко, говорящим о том, что жизнь сегодняшнего Дальнего Востока не менее интересна и фактурна для литературы, чем времена Фадееева и Арсеньева: «Браконьеры, контрабандисты, пираты, якудзы, триады, корейская лапша, китайские шмотки, японские тачки, проданные за границу на гвозди авианосцы Тихоокеанского флота… Да каждый день мужики в гаражах у нас на Второй Речке подбрасывают новые жизненные сюжеты». В своём желании расширить горизонты литературы автор порой демонстрирует некоторую экстравагантность: «Мне, например, безумно нравятся книжки академика Ферсмана о полезных ископаемых – именно как художественная литература». На наш взгляд, подобная чрезмерность даже полезна, так как свидетельствует об осознании одной из главных, если даже не основной проблемы современной литературы. Речь идёт об «окукливании» писательского сознания и, соответственно, того, что продуцируется этим сознанием.

И здесь мы подходим к темам и вопросам, выходящим за рамки разбора сборника и его авторов, но без проговаривания которых слишком многое из уже сказанного останется фрагментарным и верным лишь точечно. «Окукливание» литературы – процесс замыкания литературы на самой себе. В этой ситуации читатель желателен, но не обязателен. Автор на основе переработанного, осмысленного литературного материала создаёт текст. Книгу читает хорошо образованный, знающий толк в дискурсивной нарративности или нарративном дискурсе критик и пишет о ней статью. На основании полученной широкой известности – статью о книге кто-то прочитает, так как она заведомо короче исходного текста – автор книги выдвигается на получение достойной литературной премии. Можно дать грант. При данном раскладе писатели и немногочисленные высокопрофессиональные читатели превращаются в некое подобие филателистов – людей тихих, увлеченных, не особо откликающихся на шум времени. Собиратели марок внутри себя делятся на множество сообществ. Одни собирают марки только с изображением животных, другие охотятся за кусочками бумаги, выпущенными определёнными странами. Друг для друга сообщества неинтересны, каждое занято самым важным и достойным внимания. Примерно такое же будущее угрожает литературе и писателям. У них будет присутствовать схожая клановость: постмодернисты, реалисты, какие-нибудь неоклассики займутся созданием «настоящей литературы», «громкие события» которой будут обсуждать десятки посвящённых. И это можно уверенно назвать концом литературы при её формальном сохранении.

Конечно, следует указать и на объективные факторы, отсекающие потенциального читателя от современной литературы. Интернет, перенасыщенная развлекательная культура. Предлагаются разные способы получения не просто информации, но и эстетического, нравственного переживания. Более того, отдельные представители развлекательного жанра демонстрируют качественную эволюцию. Например, сегодняшние телевизионные сериалы выступают в качестве площадок для смелых творческих экспериментов, потеснив тем самым продукцию большого экрана. Компьютерные игры также расширяют свою аудиторию, содержательно выходя за рамки чисто развлекательного жанра. При этом развлекательная литература неизбежно теряет свою притягательность для современного человека. Словесные аттракционы оказываются беспомощными перед изощренными технологиями, которые очень быстро очеловечиваются, приобретая многомерность и внутреннюю неопределённость. Вспомним хотя бы недавний сериал HBO «Мир Дикого Запада», поднимающий вопрос о границе между искусственным и живым, свободе и предопределённости.

Современная литература, ощущая кризис и не совсем понимая своё место в слишком быстро меняющемся мире, пытается сделать ставку сразу и на чёрное, и на красное. Для эстетов предлагается названный вариант «окукливания». Снова вернёмся к нашему сборнику. Кто быстрее назовёт Джойса или Пруста, подтвердив статус серьёзного, начитанного автора? Например, у Олега Постнова Пруст появляется уже в третьей строчке – безусловно, мастерский результат, обязывающий ко многому. И автор справляется. Второй вариант – ставка на красное – писатель без писательства. Если книги всё равно никто не читает, то можно стать писателем как таковым. Компактный джентльменский набор текстов, конечно, приветствуется. Но далее начинается главное – писатель входит в информационное пространство. И старается и него не выйти. Только так возможно получить квартиру в Эстонии, джакузи и даже премии. И в этом есть своя логика. Награждение литературной наградой призвано привлечь внимание публики. И чем имя лауреата раскрученней, тем, соответственно, внимания публики выше. Примеров тому множество, некоторые имена выше уже упоминались.

Есть ли выход из этой неудобной ситуации? Ответ будет банальным. Мы должны вспомнить о «жажде жизни», о которой говорил почти девяносто лет тому назад почти забытый писатель Никитин. Современный писатель не должен забывать о том, что только отточенный стиль не есть признак большой литературы. Можно восхищаться тем, как Бунин описывает прелести и запах грудей деревенских девушек, то, с каким звуком гудят ветви деревьев под напором осеннего ветра, но понимать при этом, что перед нами идеально сделанные прописи. Современному российскому читателю необходим «большой роман», в котором автор возьмёт на себя риск сформулировать вопросы и темы, требующие не просто филологической закалки, а стремления понять и словесно воплотить образ нашего времени и человека в нём.

Мы часто киваем на прагматизм тех же американцев, но напомним, что в 1957 году в США выходит роман Айн Рэнд «Атлант расправил плечи». Книга стала объектом множества пародий, многочисленные критики справедливо указывали на стилистические провалы, одномерность героев, назидательность. Но, несмотря на это, у книги были и остаются свои читатели. Её читали будущие политики, бизнесмены, преподаватели университетов, представители среднего класса. В жизни общества есть такие проблемы и развилки, которые формулируются и показываются исключительно с помощью художественных средств. Да, не все тогда и сегодня соглашались и соглашаются с предложенной Рэнд моралью, противопоставлением личности коллективу, но фигуры уровня Стива Джобса, Илона Маска явно соотносятся и вырастают из общего посыла романа эмигрантки из советской России. Эмигрантки из той самой среды, в которой и писали авторы первого сборника «Как мы пишем». Его авторы доказали своё право говорить о времени. Время не обошло их вниманием, оценив по-разному… К кому-то проявило крайнюю жестокость (Борис Пильняк), к кому-то просто жёсткость (Михаил Зощенко). Многие были обласканы званиями и наградами, что также можно понимать как форму подчинения, подавления автора. К сожалению, настоящее писательство – занятие небезопасное. В любом случае писатели той эпохи считали своей главной задачей найти слова и образы для разговора с читателем. Сборник показывает, что среди авторов наших дней также есть писатели, выбравшие рискованный путь, на котором теряется многое, но, если идти по нему, обретается главное. Главное для писателя и литературы.

Октоберфест писателя Леонтьева

Всегда приятно, когда становишься свидетелем исторического события. Личная ограниченность сменяется чувством причастности к чему-то вневременному, значимому, тому, что «навсегда». Увы, выстрела «Авроры» я не слышал, не видел живого выступления «битлов». Будучи литературным человеком, долго ждал нечто такое, что можно прочитать и сказать: «Свершилось». За этим простым словом – тектонический слом эпох, смена эона, как выразились бы мистически одаренные люди.

«Свершилось» прозвучало, когда я открыл десятый номер журнала «Дружба народов» за 2019 год, в котором опубликован «Манифест новой российской литературы». Автор (лучше бы, конечно, пророк) – Артемий Леонтьев. Прозаик из Екатеринбурга озвучил революционный документ в сентябре в Ульяновке (каков контекст) на международном форуме молодых писателей. Новость о манифесте пронеслась по социальным сетям, литературная публика не жалела капслоков, общее настроение почему-то рождало воспоминание о залихватском с прищуром: «Есть такая партия!» Очевидцы утверждали, что когда автор зачитывал свой текст, то многие просто выбегали из зала, трясущимися руками прикуривали и не могли вымолвить. Я выдохну за всех. Словами.

Как и положено, манифест начинается строго и директивно: «Считаю, что на данный момент в современной российской словесности сложились две главные проблемы». Автор выкатывает: «Во-первых, я убежден, что нам, авторам, вне зависимости от возраста и степени известности, нужно научиться ярко выраженной стилистической индивидуальности». Сразу скажу, что «во-вторых» читатель не дождётся. Но не будем придираться, ведь речь идёт о фундаментальном – «яркой стилистической индивидуальности». После эпохального зачина Леонтьев начинает неожиданно перечислять имена художников и направлений в живописи. Тернёр, Делакруа, Мунк, Ван Гог, Сезанн, импрессионизм, фовизм, сюрреализм. Потом нам всё же объясняют значение имён и течений: «Они расширили представление о ней, показав, что живопись – это необъятная вселенная, в которой великое множество не открытых ещё не только планет, но даже солнечных систем». Такое заливание именами и широкий обобщающий взгляд, включающий солнечные системы, присущи скорее рефератам на тему «Мировая художественная культура» для студентов негуманитарных специальностей, которых «великое множество» на просторах «необъятной вселенной» Сети. Яндекс в помощь. Затем автор манифеста решает быть оригинальным и проводит неожиданные, дерзкие параллели между живописью и литературой: «Вместе с тем в эстетике Павла Филонова чисто энергетически и даже технически очень много Томаса Пинчона». Посоветуем автору узнать о том, когда жили первый и второй, про энергию и технику Пинчона в творчестве Филонова спрашивать не буду, оставаясь в этой солнечной системе.

Ладно, разминка авторской мысли, пусть не совсем удачная. Читаем дальше, переходим к концептуальной части. Против чего/кого манифестирует при всех Леонтьев: «Серьезная проблема современной отечественной литературы в том, что большинство авторов считает, будто проза может писаться только в сфере историй, то есть сюжетов, но литература – это не только сюжет». Эту мысль, за неимением другой, автор повторяет не единожды: «Художник – не ксерокс, не фотоаппарат, и он способен на нечто большее, чем просто качественные, пусть и очень талантливые, фотографии и копии мира…» Весь пафос борьбы с сюжетофилией и защита «ярко выраженной стилистической индивидуальности» разбиваются о простой вопрос: кто жертва этой необъявленной войны? Какому автору издательства или редакции прислали письмо с отказом, мотивируя его чрезмерной языковой талантливостью? «Извините, слишком хорошо пишете». Пожалуйста, взглянем на прошлогоднюю «Большую книгу». Первую премию получила Мария Степанова и её «Памяти памяти», относиться к которой можно по-разному, но трудно её упрекнуть в сюжетном авантюризме. В коротком списке той же «Большой книги – 2019» тексты Горалик, Бахаревича, Некрасовой, которым нельзя отказать во внимании, иногда даже чрезмерном, к языку. Да, там есть Сенчин, которого автор манифеста записывает в фотографы, но почему ему там не быть? Какой партком должен сверяться с манифестом Артемия Леонтьева, чтобы решать: пропускать или не пропускать очередного претендента в русскую литературу? Для равновесия автор набросал список писателей, преуспевших в «ПОСТРОЕНИИ ПРОЗЫ» (причины авторского капслока здесь мне неясны, но чувство невольного величия момента возникает). Как всегда список интригующе разномастный: Пильняк, Георгий Иванов, Поплавский, Хлебников, Горенштейн… Можно сказать, что снова бессмысленное заливание именами, хотя некоторые основания для включения в избранные присутствуют. Причём основания, далёкие от борьбы за чистое святое искусство. Например, в нём, в списке передовых строителей прозы, значится Евгений Попов. Журнальный вариант романа самого Леонтьева «Варшава, Элохим!» в «Октябре» предваряет вступление… правильно… Евгения Попова. «Я с большим уважением отношусь к Артемию Леонтьеву и его работам». Артемий Леонтьев тоже, как видим, уважает Евгения Анатольевича. Милота.

Леонтьев сетует на нежелание продолжать традиции «художников формы и слова», невольно одновременно пародируя библейскую стилистику и «Женитьбу» Гоголя: «Интереснейший прозаик и драматург Дмитрий Данилов вырос из потрясающего Анатолия Гаврилова, Гаврилов в свою очередь вырос из Леонида Добычина… Хочется, чтобы в России было больше самобытных писателей, таких как Денис Осокин, в котором есть что-то от Хармса и что-то от Саши Соколова». Автор не понимает простейшей вещи. Каждый действительно крупный мастер «формы и слова» тем и велик, что полностью исчерпывает созданный им мир – словесный, образный. Нужно разделять в сознании два слова, близких по звучанию: «продолжатель» и «подражатель». У Хармса или Платонова первых не может быть. Совсем.

Находятся горькие слова в адрес тех, кто, возможно, не нашёл нужным публично высказать «большое уважение Артемию Леонтьеву и его работам». Под раздачу попадает Леонид Юзефович. Претензия звучит странно: «Леонид Юзефович… ищет сюжеты в современной бытовой сумеречности, излагая их хорошим разговорным языком. Юзефович находит сюжеты в истории России и тоже излагает их таким же хорошим разговорным языком». Открываю «Журавлей и карликов», первая глава: «Стоял сентябрь, в прозрачном воздухе нагорья гребень Богдоула отчётливо рисовался на фоне холодного ясного неба. Снизу Шубин мог различить на нём силуэт каждого дерева. На склонах, среди тёмной зелени хвойных, причудливыми жёлто-красными разводами выделялись участки ещё не облетевшего осинника. Берёзовая чепора у подножия была буро-жёлтой. Бумажный шум увядшей листвы и ровный звон травяных дудок, в которых высохли все соки, явственно слышались при слабом ветре. Если задувало сильнее, всё заглушал протяжный мощный гул, идущий по вершинам кедров и сосен». Причём тут вообще разговорный язык? Закрадывается подозрение, что автор перепутал Леонида Юзефовича с Юзом Алешковским. У последнего действительно «хороший разговорный язык», при помощи которого можно ёмко и точно охарактеризовать манифест Леонтьева и его значение для русской литературы.

На благосклонность Захара Прилепина автор точно не рассчитывает, поэтому предельно суров, даже отказывая ему в праве быть просто фотографом. Почему? Снова странный поворот мысли. «Возьмем его роман “Обитель”… Да, это написано очень неплохим литературным языком». Прекрасно, можно сделать соседом Евгения Попова, расширить и без того немалый список. Но у Леонтьева теперь вопросы к сюжету романа, упрёки в отношении правдоподобия: «“Обитель” Прилепина построена по законам развлекательной литературы, опирается в своей традиции на какого-нибудь “Графа Монте-Кристо” – я не хочу сказать, что роман Дюма плохой, нет, это замечательная в своем жанре литература, я лет в тринадцать с упоением его читал, и я в этом возрасте его полностью исчерпал». Моё терпение неисчерпаемо.

Теперь я неожиданно хочу заступиться за языковую составляющую русской литературы. Желание это вырастает из чтения манифеста. Отважный боец за словесное новаторство, к сожалению, удивительно косноязычно пишет, превращая свой высокохудожественный текст в вариант гугл-перевода: «Нужно опираться на прошлый опыт мировой и отечественной литературы, цепляться за него корнями, растить в себе эти корни, чтобы дотягиваться до прошлого, а главное – начинать писать с того места, на котором закончили прошлые поколения, оборвав свой путь смертью. Отсутствие связи с гениальным прошлым наследием делает нашу российскую литературу местечковой и неполовозрелой». Неплохо бы самому Артемию Леонтьеву дожить до индивидуальной литературной «половозрелости», тем более что важный шаг в нужном направлении сделан – прочитан и освоен «Граф Монте-Кристо». Увы, но манифест радует не эстетическими открытиями – их там просто нет, он, скорее, озадачивает упорной борьбой с русским языком. «Современные авторы перестали осваивать новую языковую и художественную руду, перестали открывать новые материки». Набоков научил писать «осваивать руду»? «Упрощает его, предлагая новым поколениям читателей упрощённые каноны и формы коммерческого склада». Этот набор слов, надо полагать, плодотворно освоенный Джойс. А может, сам Сорокин. Ну и прочие жемчужины настоящего стиля: «Ощущаю в воздухе нашего литературного пространства некую тенденцию».

Теперь именно про тенденции. Первая касается волнения по поводу манифеста в литературной среде. Его следует понимать как осознание сложившейся в литературе ситуации. Она сложилась и неподвижно застыла. Литература, которая должна быть живым процессом, вырождается в литературку. У нас отсутствует даже не консенсус – нет пространство для диалога. Нет текстов, которые бы вызывали желание спорить, защищать, вступать в полемику. Многие творцы довольствуются ситуацией, когда число их читателей магически совпадает с количеством друзей в фейсбуке. Для литературы это ненормально и ведёт к неизбежному вырождению. Поэтому желание «запустить процесс», пусть и в ручном режиме, использовав «манифест» весьма среднего качества, понимаю и даже приветствую.

От умеренного оптимизма перехожу к явно необходимому пессимизму, касающемуся поколения молодых авторов. Если продраться, а дело это нелёгкое, через все эти лавкрафтовские корни, которые то ли вырастают из организма сочинителя, то ли нужно как-то извернуться, чтобы дотянуться и прицепиться к ним, то картина становится понятной. Первое и основное – показать себя смелым и дерзким, обратить на себя хоть какое-то внимание. Но как же «теоретическая часть манифеста»? Священная борьба за «языковую и художественную руду», с перечислением мучеников и страдальцев… Нет, не удержусь, прочитайте ещё один отрывок из манифеста: «Как будто в XIX веке не существовало Гоголя. А ведь смелый эксперимент в советской литературе так часто заканчивался арестом, травлей или расстрелом, поэтому совершенно без пафоса можно сказать, что лучшие из наших предшественников создавали свои самые яркие вещи с риском для собственной жизни». Что тут скажешь, хорошо, что Гоголя не расстреляли.

Отстаивая языковые эксперименты, называя того же Кржижановского, Леонтьев не сможет объяснить, в чём их ценность, помимо того, что они передовые и с корнями. Объясню я. Автор и другие молодые мастера слова просто не в состоянии создать объёмный художественный образ, без швов соединив его с объёмным же художественным миром. Поэтому манифестант заходит на новый круг, повторяя уже знакомые обвинения: «Все эти авторы пишут по большей части разговорным языком, используя самые стандартные схемы построения прозы, то есть держатся подчеркнуто изолированно от этого новаторского прошлого русской и мировой литературы». Снова пресловутый «разговорный язык» и какие-то стандартные схемы. Не хочу терзать читателя уже мною составленными списками, только назову несколько авторов: П. Зюскинд, Дж. Франзен, А. Байетт, Д. Тартт. Они использовали, по классификации автора, не просто стандартные, а замшелые схемы построения прозы: семейные романы, триллеры, романы воспитания. Говорят, что получается неплохо. Есть читатель, внимание критики и даже такое свидетельство полного языкового и художественного ничтожества, как экранизации. Отсутствие названных элементов не признак элитарности, а следствие банального неумения сказать не просто слово, а соединить его с другими, создав свой писательский мир, в котором живут, любят, страдают. Как герои, так и читатели. Искренне желаю Артемию Леонтьеву попробовать себя в этой, как он пишет, стандартной, провинциальной прозе.