Текст книги "Большая чи(с)тка"

«Третий сорт» про третью смену

Третья смена в пионерском лагере «Буревестник», расположенном неподалеку от волжского города со стёртым советским названием Куйбышев, началась под знаком грядущего большого события – Олимпиады-80. Впрочем, грандиозное спортивно-политическое мероприятие было заслонено другим локальным, но не менее ярким происшествием, затронувшим напрямую как отдыхающих, так и взрослых: вожатых, воспитателей и прочий персонал, перешагнувший пионерский возраст. В «Буревестнике» появились вампиры. Под этим скрыты не детские игры в знакомого всем Фантомаса или ЧП идеологического характера с пением под гитару вредоносных песен и демонстрацией футболок с аморальными рисунками типа Микки Мауса. Нет, классические кровососы со всеми же классическими брэмостокеровскими приблудами – нездоровым поздним ночным питанием, клыками, хорошей физической подготовкой – объявились в обычном пионерском лагере.

Историю об этом в романе «Пищеблок» нам рассказывает известный отечественный автор, которого не нужно представлять широкой публике. Алексей Иванов относится к тем писателям, чьи книги автоматически выкладываются на видных местах в любых книжных магазинах. И это более чем заслуженно. Предыдущая работа автора, исторический роман «Тобол», несмотря на противоречивость оценок, на мой взгляд, следует не только записать в разряд личных удач Иванова, но и отнести к тем книгам, которым уготована долгая своя история. На фоне «Тобола» пионерский ужастик Иванова выглядит весьма специфически. Речь идёт не о жанровом развороте – большой писатель имеет право писать то, что пожелает. Проблема в том, как написан «Пищеблок». Срывая интригу, скажу сразу: крайний роман Иванова относится к его неудачным книгам, которых не так уж и много, учитывая солидную писательскую биографию Алексея Викторовича.

Отметим, что «Пищеблок» не единственное обращение автора к литературе ужасов. Напомню, что в 2011 году под псевдонимом Алексея Маврина выпускается роман «Псоглавцы», а в следующем году уже под своим именем Иванов публикует второй роман «Комью-нити», составляющий с «Псоглавцами» дилогию. Романы представляют собой попытку написания мистического триллера европейского толка с солидной интеллектуальной подложкой и символической многозначностью. В этом сегменте успешно работает, к примеру, А. Перес-Реверте, книги которого хорошо продаются и в России. Но отечественный вариант евротриллера не зашёл отечественному читателю. Соотечественники отказались бояться псоглавцев, вяловато охраняющих хтонические секреты русской деревни. Рассудочность и желание объяснить заменили собой атмосферу, то самое едва ощущаемое движение воздуха, на котором и держатся классические мистические триллеры. Неуспех жанрового эксперимента Иванова был закономерным и справедливым.

Таким образом, написание «Пищеблока» – второй подход к снаряду. Сделав работу над ошибками, автор изменил технику исполнения. Интеллектуализм и прочие Леви-Строссы отправлены в отставку как не оправдавшие доверия. Путь гипотетического успеха – пионерские страшилки, Стивен Кинг образца «Жребия Салема» и «Оно» (успех экранизации последнего держим в уме) и его вечный соперник Роберт Маккаммон – автор великолепной «Жизни мальчишки». Последняя, как мне кажется, написана сильнее «Оно», но не имеет такой счастливой киношной судьбы. Литературный дозиметр отмечает в «Пищеблоке» незначительный, фоновый уровень присутствия Крапивина. К сожалению, весьма незначительный. Итак, перед нами сборка романа ужасов от Алексея Иванова версии 2.0. Приступаем к проверке её работоспособности, юзабельности, как нынче говорят.

Первая претензия относится к расстановке персонажей. Всё действие вращается вокруг двух главный героев: пионервожатого, студента второго курса филфака Игоря Корзухина, и его подопечного Валерки Логунова. Игорь – представитель умеренно прогрессивной советской молодёжи: слегка патлат, носит палёные джинсы «Монтана», уважает «Битлз». Но дальше этого вольнодумство Игоря не идёт: лживые радиоголоса он не слушает, к политике, ко всяким Сахаровым равнодушен. Работа пионервожатым преследует сверхцель личного свойства: молодой филолог жаждет плотских утех. Достаточно быстро находится и объект вожделения – пионервожатая Вероника. Выбор Игоря рационален и логичен. Вскоре после прибытия в лагерь он становится свидетелем ночного купания Вероники в Волге топлес. Полунагая Вероника замечает Игоря и загадочно улыбается. Игорь понимает, что перед ним кратчайший путь к желаемому. Через несколько десятков страниц всё свершается.

Для двенадцатилетнего очкарика Валеры сексуальные вопросы ещё не превратились в проблему, требующую своего немедленного решения. Он просто рыцарски ухаживает за социально активной звонкоголосой Анастасийкой. Наряду с детской любовью Валера страдает от экзистенциальной раздвоенности. Он не ощущает себя частью дружного пионерского коллектива, о котором так много говорят взрослые. Не чувствует единства с теми, кто приехал вместе с ним в лагерь, с кем попал в один отряд: «Валерка завидовал спортсменам. Конечно, не их силе. Он завидовал тому, что у спортсменов были команды, на которые можно положиться во всём, и команды не подведут. А у него, у Валерки, своей команды не было. И надеяться не на кого, и выкладываться не для кого. Что объединяет его с Титяпой или Колькой Гороховым? Палата в корпусе? Желание посмотреть мультики? Это не понастоящему. Настоящего единения Валерка не встречал никогда. Дружба – не то. Дружба – это когда тебе интересно с твоим другом, когда вы похожи. А команда – когда все разные, но вместе делают одно дело, которое нужно всем, и это дело не сделать в одиночку».

Юного резонёра раздражает всё, включая церемонию прощания перед сном, которую он видит фальшивой и надуманной: «Валерка терпеть не мог этого кривлянья. Какого фига они так задушевно прощаются? Никто же не сдохнет ночью! И они тут друг другу не родня! Валерка даже с мамой и бабушкой перед отъездом в лагерь так пылко не обнимался и к маленькой сестрёнке не проявлял такой нежности!» В этом отношении Валерий добирает градус диссидентства, напрочь отсутствующий у простоватого в своих нехитрых желаниях Игоря.

Но вскоре Валерий убеждается, что ночью может быть никто и не сдохнет, но дела там творятся мрачноватые. На сцену деловито выползают те самые вампиры, жаждущие пионерской крови. Валерий обращается к Игорю, призывая того воспрянуть, преодолеть эротическую расслабленность и вступить в неравную схватку с кровососами. Из того, что я уже показал/пересказал, вырисовывается достаточно печальная, даже безо всяких вампиров, картина. С главными героями «Пищеблока» в глубине обрисовки характеров могут поспорить те самые гипсовые трубачи и барабанщики, которые встречают пионеров на входе в лагерь. Ещё печальнее ситуация с теми, кто окружает Игоря и Валеру. Создаётся впечатление, что автор солидарен с Валерой и не видит в обитателях лагеря «Буревестник» ребят, достойных дружбы. Хотя Иванов даёт персонажам имена, клички, придумывает им увлечения, это не оживляет их. Невидимые вампиры выпили всю кровь из героев задолго до своего формального появления. Подобное малокровие приводит к тому, что роман лишается той атмосферы приподнятости, искренности, которая и превращает, должна превращать текст в книгу о детстве на пороге взросления. Иванов не забывает напомнить читателю о том, кто написал книгу. Вот, например, эпизод о просмотре мультфильмов в лагерном кинозале: «Документалка наконец-то закончилась, зал облегчённо зашумел, и Саня поменял бобины: началось время мультиков. Правда, мультики тоже были про Олимпиаду. Назывались они “Баба-яга против!”. Цыганистая Баба-яга, тощий Кощей в пальто и короне и мелкотравчатый Змей Горыныч пытались всячески напакостить пухлому Олимпийскому Мишке, но от недотёпистости путались и мешали друг другу: ничего у них, придурков, не получалось. В общем, было смешно. Отряды разошлись по корпусам удовлетворённые». «Пухлый Олимпийский Мишка», «мелкотравчатый Змей Горыныч», «в общем было смешно» – трудно представить эти саркастические эпитеты в устах даже нытика Валеры. Это написано рукой пятидесятилетнего дядьки, у которого есть свои счёты к жизни и времени.

Я уже говорил о фоновом присутствии в романе следов Крапивина. Вспомним хотя бы его ранний роман «Оруженосец Кашка», с которым сюжетно пересекается «Пищеблок». Неловкий, неуклюжий Аркадий Голубев – Кашка, так же, как и Валерка, остро переживает своё одиночество, невписанность в пёстрый дерзкий мир мальчишечьих отношений, стихийно сложившийся в пионерском лагере. Одиночество преодолевается через дружбы с Володей Новосёловым, оруженосцем к которому и назначается Кашка. Крапивин очень точно, без сентиментальности показывает, как раскрывается ребёнок, когда он находит понимание именно в детском мире. Как раз этого момента обнаружения чудесности, полноты мира нет в монохромном романе Иванова.

Конечно, Иванов спохватывается и пытается «дать атмосферу». За неё отвечают перечисления советских песен («Чунга-Чанга», «Орлёнок») и мероприятий в пионерском лагере; расписывается меню в столовой, подробно пересказываются детские страшилки про «мёртвую руку» и «кровавое пианино». Но как-то этого мало. Тогда автор решает добавить сиропа в повествование. Вот Анастасийка делает шаг навстречу Валере и открывает ему свою девчоночью тайну:

«Она ладонями убрала остатки песка, и в земле показалось стёклышко, накрывающее маленький тайник. Анастасийка склонилась и благоговейно полюбовалась содержимым “секретика”. Валерка тоже склонился, приставив ладони к лицу, чтобы не слепило солнце, и посмотрел сквозь стёклышко. В “секретике” лежали три ярких пуговицы, мотылёк, изящно скрученный из фантика, жёлтое пёрышко и большая фиолетовая бусина. Анастасийка вытащила из пакета перламутровый флакончик из-под лака для ногтей.

– Я дополняю композицию, – важно сказала она. – Хочешь тоже что-нибудь положить в мой “секретик”?

Это было высшее доверие девочки мальчику».

Не знаю кому как, но мне кажется, что перед нами откровенная мертвечинка, отталкивающая каким-то болезненным присюсюкиванием. Кажется, от такого скачка сахара нехорошо стало и самому Иванову, и «секретик» тут же безжалостно растоптали лагерные хулиганы. Хулиганов возглавляет, кстати, некая Жанка Шалаева, полноценно, по Фонвизину, оправдывающая свою говорящую фамилию. С «высшим доверием» получается не очень и поэтому писатель переключается на вампирскую тему, нетерпеливо подталкивая текст к финалу. С «ужасной» частью романа дела обстоят так же нехорошо. Да, сосут, ползают по стенам, вкрадчиво шепчут, предлагая испытать неземное наслаждение своим будущим жертвам. Но так как пионеры с первых страниц бледноваты, то их просто не жалко. Встали, сходили в столовую, построились на линейку, поиграли в футбол; ужин, отбой, сеанс питания ночных обжор. В силу того, что персонажи изначально бесцветны, трудно понять, кто кем питается. Упёртый футболист утоляет свою тёмную жажду кровью отпетого хулигана или наоборот? Сначала непонятно, а потом честное «всё равно» – не жалко болванчиков.

Теперь поговорим об идейном наполнении романа, которое, к сожалению, не только имеет место быть, но прописано с излишней для сознания читателя роскошью. Понятно, что нужно как-то обосновать сезонную активность вампиров, а ещё лучше – увязать её с особенностью сеттинга романа. Предложенный Ивановым ход мог бы поразить читателя диссидентской литературы в искомом 1980 году. Тайну открывает баба Нюра – работница пищеблока, а в прошлом вампир:

«Баба Нюра указала на открытую дверь столовой. В проёме двери был виден простенок меж окон, где висел воспитательный плакат: чистенькие пионеры, мальчик и девочка, вдвоём несли тяжёлое ведро. Пионеры были изображены в пилотках, с красными галстуками и звёздочками на груди.

– У-упырям не-эльзя на солнце, – сказала баба Нюра. – Со-ожжёть в пе-эпел. Вот о-они всё совецко на ся и вздевають. За-ащита ихня днём. Кра-асный цвет – кро-овя любимая. А зве-эзда – знак диавольский…

– Пентаграмма!.. – прошептал Игорь».

Озаряет и мудрого не по годам Валеру. Вся пионерская символика является, с одной стороны, защитой вампиров от разоблачающего воздействия солнца, а с другой – маркировкой пищи. Естественно, что вампиры, как настоящие гурманы, предпочитают детскую кровь. А где можно собрать такое количество отдохнувших, здоровых детей, да ещё и в качественной фирменной обёртке?

«Но дело было не только в вампирах. Сами по себе они мало что значили. Дело было в том, что мир, такой привычный, понятный и родной, оказался ненастоящим. Не пионерлагерь, а пищеблок. Не мораль, а маскировка. Не символы государства, а магические обереги. Не история, а ложь. Настоящим являлось совсем иное!..»

Да, такую правду можно только вышептать. Советская власть и есть власть вампиров, высасывающих кровь из своих жертв, которые ни о чём не подозревают. Потому, видимо, и олимпийский мишка такой пухлый – режим демонстрирует сытость и власть. Вопрос о главном вампире в лагере не может стать даже тенью загадки. На территории лагеря в отдельном доме с цветным телевизором живёт Серп Иванович – старый большевик с добрыми насмешливыми глазами. Как видим, тёмные силы обеспечивают своих слуг и питанием, и дефицитными товарами. Трудно упрекнуть Иванова в авторстве столь размашистой концепции. Тут видна живая связь не столько с аполитичным Брэмом Стокером, сколько с бодрыми антибольшевистскими романами атамана Краснова. Там было как про пентаграмму, так и про другие богохульные знаки, которыми демонстративно украсила себя сатанинская власть. Естественно, что действо символически разыгрывается на фоне разорённой церкви.

Нужно отдать должное: автору было явно трудно писать всё это. Текст оставляет впечатление вымученности и какой-то тоски. Само издание подтверждает сказанное. Не слишком большой роман разбит на части, которые щедро отделены друг от друга просто чистыми листами. Чтобы выиграть ещё пространство, придумывается эпиграф к части, который занимает ещё отдельную страницу. В совокупности возникает эффект отрицательной гармонии. Плохо всем: автору, героям, читателям. Вот такой он – русский роман ужасов. Вообще, приходит мысль, что Иванов заранее похоронил текст, не стал за него биться, пытаться преодолеть сопротивление материала. Роман одновременно и затянут, и неприятно удивляет какой-то скорописью, проборматыванием сквозь зубы сюжетных ходов и поворотов. И дело здесь не в мере таланта – Алексей Иванов объективно большой писатель, доказавший не единожды свою способность художественно осваивать куда более сложные темы и образы. Проблема заключается в специфике существования романа ужасов в отечественной литературе.

Позволю себе небольшое отступление, пунктирно обозначив историю данного жанра в нашей словесности. Формально дела обстоят достаточно неплохо, даже при обращении к фигурам первого ряда. Девятнадцатый век. В зачёт идут повести Гоголя, ранний Достоевский («Двойник»), А. К. Толстой, отдельные мистические повести Тургенева. Двадцатый век. Здесь куда более скромные имена по сравнению с предшествующим столетием, но тем не менее. Новеллы и романы Брюсова, проза и драматургия Л. Андреева. Отдельно отметим особый интерес русского читателя к Эдгару Аллану По – одному из зачинателей литературы ужасов. Интерес этот важен тем, что на родине американский автор не пользовался большой популярностью. Отечественного читателя привлекает именно атмосфера тайны и ужаса у создателя «Маски красной смерти» и «Падения дома Ашеров». В советской литературе по понятным причинам жанр ужасов не поощрялся, проходя по статьям «мракобесие», «мистицизм» совокупно с другими приметами разложения и гибели буржуазной литературы и культуры в целом.

В наше время литература ужасов идеологически реабилитирована и, опираясь на указанные традиции, могла бы выдать нечто достойное для чтения. Но парадокс в том, что отечественной литературы ужасов фактически не существует. Эпизодически появляются имена и книги, которые торопливо объявляются событиями и вехами. Проблема в том, что событиями книги и авторов провозглашали щедрые в похвалах и сравнениях критики. Объявлялись при вежливом равнодушии пока ещё что-то читающей публики. Например, роман Анны Старобинец «Убежище 3/9», изданный в 2006 году, дружно долго хвалили, продвигали, номинировали. В итоге лишь одно переиздание через пять лет и практически никакого интереса к «жутковатому сказочному миру», в котором нечто «отзывается зловещим эхом». Отзывается, но не продаётся. Аналогичная ситуация с «Тростниковыми волками» Дмитрия Савочкина – романом, вышедшим в 2011 году. Только здесь обошлось без переиздания. Заметьте, я говорю о писателях, которым есть что и как сказать. Речь не идёт о нормальных здоровых графоманах. Но вот тот же Стивен Кинг почему-то, подобно старому большевику Серпу Ивановичу, регулярно высасывает из отечественного читателя денежки. Можно многое объяснить всесильной рукой маркетинга, вложением в рекламу и прочими реалиями той самой буржуазной культуры. Многое, но не всё.

Ведь есть у нас, пусть подпорченный Донцовой и Кº, но реальный рынок детективной литературы. Трудно, но выживает отечественная фантастика. Объяснение столь удручающей бедности литературы ужасов, на мой взгляд, можно найти в известных словах Толстого по поводу рассказов Л. Андреева: «Он пугает, а мне не страшно». В воспоминаниях пианиста А. Б. Гольденвейзера приводится развёрнутое высказывание классика: «По поводу Леонида Андреева я всегда вспоминаю один из рассказов Гинцбурга, как картавый мальчик рассказывает другому: “Я шой гуйять и вдъюг вижю бежит войк… испугайся?.. испугайся?..” Так и Андреев все спрашивает меня: “испугайся?” А я нисколько не испугался». В сжатом виде Толстой выразил одну из черт русского характера – скептицизм и внутреннее здравомыслие. Названные свойства вступают в конфликт с тем, каким представляет сам себя русский человек. Русский хочет казаться увлекающимся, склонным к мистическим порывам. Время от времени эти качества демонстрируются на публику. Но недоверчивость, внимательность к степени внутренней и внешней правды, перевешивают «казаться». На этом основывается и великий психологизм русской литературы. Русский человек не может поверить и принять пионеров-кровососов, каких-то пыльных стратилатов, без чего роман ужасов превращается в дешёвую по(д)делку. Этим и объясняется успех Кинга и других иноземных мастеров ужаса и страха в России. В том, чужом для нас мире «Оно» возможно, для него есть своё место, есть своя логика: художественная и бытовая.

Иванов, безусловно, знает об этом или чувствует интуитивно, как русский писатель. Поэтому нет смысла «вкладываться» в текст по-настоящему, попусту тратить, увы, ограниченный запас писательской энергии. Издательство желает «роман ужасов»? Будет вам «Пищеблок» из объедков, огрызков и прочих большевистских пентаграмм. А потом можно написать что-то настоящее. Я на это надеюсь. Честное пионерское!

Соколиная охота Андрея Рубанова

О непростой судьбе российской жанровой литературы мы уже говорили. Разговор шёл о «романе ужасов» или просто ужасном романе Алексея Иванова «Пищеблок». Не менее сложной представляется ситуация с отечественным фэнтезийным романом – жанром, к которому можно уверенно отнести роман Андрея Рубанова «Финист – ясный сокол». Вообще, развитие фэнтези на отечественной почве схоже с японским карликовым деревом. Маленькое, кривоватое и чахлое. И аналогия здесь прямая. Чтобы раскрыть её, обратимся к особенностям фэнтези как вида фантастической литературы.

Не секрет, что фэнтезийный жанр возникает и развивается в западноевропейской литературе. Несмотря на то, что фэнтези приобретает популярность только в середине прошлого века, когда создаются эталонные его образцы (Толкин, Льюис), корни жанра уходят в глубокое историческое прошлое, в котором литературы в нашем понимании ещё даже не существовало. В основе жанра находится интерпретация европейского эпоса и истории: цикл преданий про короля Артура, литературно-мифологическое отражение битвы при Пуатье, часть германских и скандинавских мифов и преданий. В сумме они образовали некое социокультурное ядро. Оно повествует о двух важнейших взаимосвязанных событиях: поиске святого Грааля и подготовке к последней битве между Добром и Злом. Высшей точкой становится детализированное, пошаговое описание самой битвы. Подробно расписываются персонажи, особенно те, кто представлял сторону добра. Персонификация героев включает в себя их генеалогическое исследование, так как они относятся к благородному сословию.

И здесь возникает первая серьёзная трудность, касающаяся возможности создания фэнтезийного романа в русской литературе. Если попытаться подобрать какое-то соответствие преданиям о короле Артуре и его сподвижниках и врагах в русском фольклоре, то мы упираемся в феномен русских былин. Известный современный историк Андрей Фурсов, рассуждая о природе власти в России, отмечает, что древнерусский общественный строй отличался большим демократизмом по сравнению с Западной Европой, крестьянское сословие которого было жёстко и быстро закрепощено. Не случайно героями русских былин выступают простолюдины: Илья Муромец, Добрыня Никитич. Даже фигура Алёши Поповича, социальное происхождение которого в некоторых историко-литературных исследованиях определяется достаточно высоко и сводится к фольклорному отражению ростовского боярина Олёши Поповича, подтверждает положение о демократизме русских былин. Во-первых, Алёша занимает явно подчинённое положение в богатырском сообществе, заметно уступая своим старшим товарищам. Во-вторых, его фигура достаточно противоречива. Он способен на лукавство, хитрость и даже коварство в отношении не только врагов, но и друзей. Например, желая завладеть женой Добрыни Никитича, он распространяет слух о его гибели. В-третьих, как уже было сказано, в былинах отсутствует прямое указание на его происхождение, что сводит тезис про аристократическое происхождение нашего героя всего лишь к статусу одной из версий.

Демократизм героев русских былин приводит к тому, что их образы долгое время бытуют исключительно в устном народном творчестве, тогда как «артуриана» не знает подобного сословного ограничения. Уже в XV веке Томас Мэлори сводит воедино все источники преданий о короле Артуре в восемь романов, известных под общим названием «Смерть Артура». Одним из главных посылов романа служит представление об идеальных отношениях между вассалами и сюзереном. «Круглый стол» и есть вещественное выражение совершенной модели организации феодального общества. Любопытно, что эпос создавался Мэлори в тюрьме, в которой он очутился, будучи сторонником Белой розы в гражданской войне между династиями Ланкастеров и Йорков. Значение «Смерти Артура» в культурной жизни того времени было настолько велико, что английский первопечатник Уильям Кекстон издал роман со своим предисловием. Естественно, что ничего подобного в отношении былин не могло произойти.

Поэтому при попытке написания русского фэнтези отечественные авторы сталкиваются с почти неразрешимой проблемой – отсутствием общезначимого мифа, от которого можно отталкиваться, на основе которого можно развить собственную авторскую вселенную. Герои русских былин за прошедшие столетия по причине отсутствия культурной подпитки усохли до сказочных персонажей, основная аудитория которых – представители «младшего школьного возраста». Вынужденный ход сочинителей – писание «юмористических фэнтези», многотомье которых в одно время заполонило книжный рынок. Смешные Кощеи и разухабистая Баба-яга, придурковатые цари и круглые Иваны-дураки предлагались публике, лишь формально перешагнувшей тот самый младший школьный. Условный Белянин оккупировал полки в книжных магазинах, в идеале предназначенных для всего корпуса русского фэнтези. Да, попадались авторы и книги классом (во всех смыслах) выше сочинений типа «Тайного сыска царя Гороха» или «Выйти замуж за дурака». Покойный Михаил Успенский писал на принципиально другом литературном уровне. Но и для него использование жанра фэнтези выполняло лишь прикладную задачу – было способом манифестации либеральных взглядов. Осмеянию подвергались даже не сказочные персонажи, а претензии русских на некоторую исключительность, особенность. Народу, героями которого выступают придурки, некультяпистые неудачники и прочие кикиморы, нужно вести себя скромнее и учиться на опыте культурных и развитых этносов. У тех, кто имеет правильных героев с солидным генеалогическим древом и отсылками к нужным архетипам. Нелепо и неинтересно наблюдать за тем, как один тёмный кудлатый мужик с уханьем выбивает дух из другого, не менее плебейского, персонажа. Без герольдов, красивых щитов с не менее красивыми гербами и могучего мага, ждущего своего часа в загадочной пещере для эффектного появления в нужный момент. Поэтому читающая продвинутая отечественная публика придирчиво выбирала между Робертом Джорданом или Робертом Сальваторе, не говоря уже про Джорджа – нашего – Мартина. Выбрать было и есть из кого.

Исходя из этого, обращение Андрея Рубанова к такому опасному, если даже не гиблому жанру как русское фэнтези, в романе «Финист – ясный сокол» можно расценивать как смелый шаг. Рубанов и сам традиционно пишет о людях, делающих шаги. И не важны декорации поступков (офисный кабинет, тюремная камера), так как совершаемое рождается прежде всего в сознании его героев. Нельзя сказать, что писатель открывает для себя историко-фантастическую тему. Есть в его творческой биографии и тёмное пятно, поставленное небезызвестным, к сожалению, как бы историческим фильмом «Викинг». Сценаристом этого очередного и, увы, не последнего позора российского кинематографа и выступает Рубанов. Посему определённая настороженность в отношении новой книги писателя не могла не присутствовать.

К чести автора, он написал настоящую рубановскую прозу, сумев избежать указанных жанровых ловушек, и реабилитировал себя за тёмное норманнское прошлое. Прежде всего скажем несколько слов о названии и сюжете книги, которые, конечно, вызывают ряд ассоциаций. В первую очередь роман отсылает читателя/зрителя к одноимённому фильму, снятому в 1975 году и получившему широкую известность. Хотя фильм и снят по пьесе известного советского драматурга Николая Шестакова, его сюжет восходит к русским народным сказкам и имеет, помимо этого, другие варианты литературных обработок и интерпретаций. И здесь выделяется сказка Андрея Платонова, написанная в 1947 году. Таким образом, Рубанову достаётся сюжет, имеющий солидную культурологическую нагрузку, что, конечно, требует от писателя определённой литературной изощрённости. Очередной близкий к первоисточникам пересказ вряд был нужен автору и интересен читателю.

Рубанов прибегает к тонкому литературному приёму, не только сохраняющему первоисточник, но и позволяющему создать оригинальный литературный текст. В романе присутствует знакомая многим линия Марьи, её волшебного жениха и непростых испытаний, выпавших на их долю; преодоление последних понимается как единственный путь героини к счастью. Линия, как я уже сказал, сохраняется, но теряет своё центральное положение в повествовании. Роман, по сути, состоит из трёх повестей, связь между которыми – как раз история Марьи, увиденная и рассказанная героями этих повестей.

Все три персонажа мужчины, повествование ведётся от первого лица, что необычно для фэнтезийного жанра. Это объясняется тем, что создатели фэнтезийных романов знакомят читателей с миром, в котором происходят события произведения, – и законы, события и даже география этих авторских миров могут кардинально отличаться от привычных нам исторических, культурных координат. В ряде романов целые главы отводятся на раскрытие читателю сеттинга произведения. Рубанов пошёл более сложным путём, раскрывая мир романа глазами своих героев. Неизбежным следствием этого становится фрагментарность, недосказанность того, что для героя представляется самоочевидным, не требующим дополнительного пояснения. Но в романе присутствуют подсказки, требующие от читателя определённой зоркости и эрудиции. Например, во второй части-повести Иван Ремень, готовясь к избиению дракона, томится предчувствием беды: «Припомнилась старая история про ромейского князя Василия, который всю жизнь воевал с соседним племенем болгар, и однажды победил их, и взял в плен пятнадцать тысяч человек. В приступе жестокости князь Василий приказал ослепить всех пленных. По особому указанию Василия одному из тридцати болгар выкололи не оба глаза, а лишь один.

Потом всех отпустили домой.

Каждый одноглазый повёл за собой двадцать девять незрячих.

Огромная армия в пятнадцать тысяч слепых побрела из плена, ведомая пятью сотнями одноглазых».

Эпизод однозначно указывает на известный исторический факт – расправу византийского императора Василия II, прозванного Болгаробойцом, как раз над пленными болгарами. Случилось это в 1014 году. Указание Ивана на то, что данное событие – «старая история», ещё больше запутывает, делая проблематичным установление исторического времени в романе. Мне кажется, что подобные смещения носят не случайный, а принципиальный характер. Византийский след обнаруживается в сцене посещения рязанского кабака. Там на почерневшей от дыма стене Иван замечает «доски, изрезанные сложными рунными ставами». Кривоглазый старый глумила Митроха внезапно обнаруживает знакомство с ромейскими письменами и знакомит своих молодых коллег с азами христианства. Иван и его друг Кирьяк демонстрируют редкостную глухоту к основам монотеизма, приводя в качестве контраргументов проверенные жизнью и здравым опытом доводы:

«– Дурень ты, – печально сказал Кирьяк. – А я думал, серьёзный мужик. Если бог – един, кого он ёт?

– Никого не ёт, – ответил Митроха.

– И как же он без бабы обходится? Вынимает причиндал и сам себя тешит?

– Нет у него причиндала.

– У бога – нет причиндала?

– Нет. Но сын есть.

Кирьяк обвёл меня и Митроху соловыми глазами.

– Хорош бог. Никого не ёт, причиндала нет – а сын есть».

Подобная религиозная «дикость» персонажей, многочисленные несовпадения с внешней правильной хронологией, не рождают ощущение эклектики, а приводят к созданию своего собственного мира, который оказывается связанным не с «седой древностью», но со вполне узнаваемой современностью. Например, устроенный в первой части Иваном Корнем и его компаньонами праздник больше всего походит на рейв-пати со всеми сопутствующими сему действию элементами. Вместо пульсирующего мерцания лазеров, диджеев, микширующих композиции, – пламя костров и удары в бубны впавших в ритмический транс скоморохов. На фоне этого плещутся русалки и воет ночная нечисть. Антураж праздника также вызывает самые живые ассоциации: «Кто хотел – разделся донага. Комаров отгонял еловый дым. Не в меру разгорячённых охлаждала родниковая вода. Прямо за навесом, где гудели бубны, любому желающему бражник наливал пиво, мёд или брагу. Чуть дальше, вниз по склону холма, в выбитых зарослях репейника, жгли ещё один костёр и возле него угощали грибами, там людей было мало, а раздавал грибы сам мальчик Велибор, сидючи на бобровой шкуре…»