Текст книги "Большая чи(с)тка"

Роман Алексея Иванова «Тобол», или О пользе прямолинейности

В современной русской литературе есть небольшой ряд писателей, каждая книга которых вызывает живой интерес как читателей, так и критиков. К числу подобных авторов, без сомнения, относится и Алексей Иванов. Последний его роман объявили «консервативно прямолинейным» и коммерческим.

После успеха в начале двухтысячных романа «Сердце Пармы» книги Иванова издаются большими по нынешним временам тиражами, по ним снимаются фильмы и сериалы. Не каждую работу писателя встречают всеобщим одобрением, что для литературы явление естественное. Есть вещи, вызывающие «неоднозначную реакцию», что равно нормально для писателя, читателей и критиков. Например, роман «Блуда и МУДО» часто упрекали за «сомнительную семейную философию», предложенную автором. Дилогию из «Псоглавцев» и «Комьюнити» отнесли к очередным неудачным попыткам удобрить отечественную литературную почву условным Стивеном Кингом.

В любом случае претензии проговаривались на основе восприятия и анализа текстов Иванова. Иная ситуация сложилась после публикации романа «Тобол», разбитого на два тома: «Тобол. Много званных», «Тобол. Мало избранных». Книги вышли с некоторым перерывом, первая в 2016 году, вторая – в 2017-м. «Тобол» относится к исторической прозе, которую можно считать визитной карточкой писателя. Помимо «Сердца Пармы» здесь следует упомянуть «Золото бунта» – эти книги стали основой писательской репутации Алексея Иванова. Завершение публикации предполагало обсуждение романа целиком, сравнение между ожиданием того, как и куда будет двигаться повествование, и тем, насколько ожидания/ опасения читателей и критиков оправдались во втором, заключительном томе. Да, критика проявила определённый интерес, «откликнулась на событие», но отзывы были странно касательны по отношению к собственно тексту.

Многие из авторов указали на неоднозначность восприятия «квалифицированными читателями» как второго тома «Тобола», так и романа целиком. Василий Владимирский отметил следующее:

«О первой части “Тобола” Алексея Иванова, книге “Много званных”, не писал, кажется, только ленивый. А вот со вторым томом совсем другая история: реакция более чем сдержанная, никакого ажиотажа, рецензии в СМИ можно пересчитать по пальцам одной руки».

Нам кажется, что известный критик несколько поскупился в отношении количества и пальцев, и конечностей в целом. Отзывы были. Но правда и в том, что значительная часть из них носила весьма сдержанный характер. Рецензенты бодро рапортовали о недостатках романа, указывали на недочёты, сетовали на первородный грех романа, сюжетно выросшего из сценария. Константин Миль-чин, говоря о последнем, считает этот факт решающим для того, чтобы отнести «Тобол» к книгам с «низкой литературной ответственностью»:

«“Тобол…” при внимательном рассмотрении кажется чисто коммерческим проектом, беллетризацией сценария пока ещё не вышедшего сериала. А мы, сволочи, всегда хотим, чтобы писатель писал душой, а не кошельком».

После такого заявления хочется попросить критика назвать примеры «душевных исторических романов». Конечно, Анн и Серж Голон или Жюльетта Бенцони писали по-своему душевные романы, но их трудно отнести к высокой литературе. Что касается коммерческой ориентированности «Тобола», то здесь также не всё однозначно.

Для сравнения обратимся к такому знатному творцу бестселлеров, как Кен Фоллетт. Всемирную известность он приобрёл после выхода исторического романа «Столпы земли». Увидевшая свет в 1989 году книга рассказывает о событиях английской истории XII века. В вымышленном средневековом городе Кингсбридж начинается строительство собора, которое становится фоном для многочисленных приключений героев романа. Говоря о приключениях, следует указать на некоторую их специфичность, ставшую основой успеха романа у читателей. Так, малолетний Джек спрашивает у матери о причинах своего появления на свет. Не по эпохе просвещённая и раскованная Эллен утоляет информационный голод любознательного сына: «Видишь ли… дети получаются из семени. А семя выходит из мужского членика и сеется у женщины внутри. Затем у неё в животике из этого семени вырастает ребёночек, и, когда наступает срок, он выходит на свет Божий». Большая часть поступков героев романа связана как раз с активностью «членика» у мужских персонажей, которая буквально движет незамысловатый сюжет. На заднем плане время от времени раздаётся колокольный звон, чтобы читатель вспоминал о том, что он читает исторический роман. Вот это и есть настоящий коммерческий проект, написанный, отметим попутно, для кошелька, а не кошельком.

Далее скажем несколько слов по поводу «низкого» сценарного происхождения романа. Во-первых, обвинять сегодня ту или иную книгу в порочной сериальной природе есть признак некоторого культурного ретроградства. Современные сериалы не имеют ничего общего с условной «Санта-Барбарой» – сладкой гаванью грёз уставших домохозяек девяностых годов прошлого века. В настоящее время сериалы превратились в локомотив кинематографа, стали площадкой смелых эстетических, жанровых экспериментов. Во многом качественный рост сериалов объясняется открывшейся возможностью для реализации повествовательных замыслов, которые по тем или иным причинам не вписывались в устоявшиеся киносценарные рамки. «Клан Сопрано», «Дедвуд», «Во все тяжкие», та же «Игра престолов» формируют не только современный киноязык, но и оказывают мощное воздействие на другие виды искусства. Сфера непосредственного влияния сериалов распространяется и на литературу.

Второй момент связан с нестандартным маркетинговым ходом продвижения «коммерческого продукта». Многие уже слышали о скандальной ситуации вокруг выхода фильма и следующего за ним сериала. Писатель публично отказался от авторства сценария. Решение своё он объяснил невозможностью адекватного воплощения на экране своего замысла:

«Съёмки ещё не начались, а режиссёр так всё исковеркал, что сюжет превратился в набор банальностей и штампов. Личности героев исчезли без следа, логика событий утрачена, а какая-либо историчность пропала начисто. Это уже не моя работа, и я снял своё имя с титров. Слава богу, у меня остался роман “Тобол”, и читатель сам сможет сделать вывод, что должно было, а что получилось».

Здесь нам неожиданно хочется заступиться за режиссёра. То, что и как мы увидели читательскими глазами в романе, принципиально не может быть без потерь перенесено на киноэкран или быть показанным в сериале. Причин тому несколько, и они не относятся к технической стороне кинопроизводства. Главная – отсутствие в романе линейного, горизонтального сюжета. Да, современные режиссёры поднаторели в искусстве флешбэков, когда сцена из прошлого неожиданно раскрывает скрытый до этого мотив действий героев в настоящем. Проблема не в этом. Трудность заключается в том, что практически у каждого из героев «Тобола» есть своё прошлое, без учёта которого невозможно полноценное раскрытие характера персонажа. Более того, подобный герой, возникнув в каком-либо эпизоде, появится в следующий раз через сотни страниц. Например, солдат Юрка предстаёт впервые перед читателем в начале романа, когда он в составе конвойной команды, которая охраняет пленных шведов, неспешно движется в Сибирь. Юрка не слишком выделяется среди других солдат, и кажется, что для писателя это просто статист. Но уже в последующем эпизоде – экспедиции есаула Полтиныча – его фигура вырастает. Возникает предыстория Юрки, что позволяет читателю укрупнить в своём сознании данный персонаж. Изнасилование солдатом местной девушки Айкони превращает Юрку в классического романного злодея – кажется, что он только открывает счёт своим преступлениям. Но Юрка внезапно исчезает и появляется только через сотни страниц, уже во втором томе романа. И здесь он снова авторской волей растворяется среди множества других героев – участников драматической обороны Ямышевской крепости.

Для читателя подобный писательский приём интересен, он позволяет почувствовать объёмность, изменчивость созданного автором мира, в котором отсутствует строгое, механическое разделение героев на главных и второстепенных. Но как подобный писательский приём можно полноценно перенести на экран? Способов не так много. Можно в манере «Семнадцати мгновений весны» закадрово выдавать зрителю справки на героев. Но то, что стилистически точно соответствовало историческому антуражу шпионской саги о крушении Третьего рейха, вряд ли применимо к фильму про русскую историю начала XVIII века. То, что Иванов не без раздражения определил как «исковеркал», следует понимать иначе. Понимать как вынужденную адаптацию создателями картины авторского материала, учитывающую природу и специфику киноязыка. Всё это свидетельствует о литературном происхождении «Тобола», невзирая на то, что первично – сценарий или сам роман.

Заметим, что обвинение в «сценарности», высказанное К. Мильчиным, косвенно поддерживают и другие известные критики. Галина Юзефович, высоко оценивая Иванова как писателя, тем не менее отмечает следующее:

«Если вам сложно понять, зачем сегодня нужно писать (а главное читать) нечто настолько консервативно прямолинейное – не то “Пётр Первый” Алексея Толстого, не то “Россия молодая” Юрия Германа на новый лад, вы, в общем, не одиноки».

«Коммерческий проект», «консервативно прямолинейное»…

К этим определениям мы ещё вернёмся, а пока обратимся к самому роману и попытаемся, избегая предварительных оценок, понять, о чём написал известный отечественный писатель в своём самом большом романе. По поводу последнего никто спорить не будет.

Начнём мы с того, что укажем на интересный момент, связанный с хронотопом романа. Географический и событийный размах повествования втиснут в достаточно узкие временные рамки. Историческое повествование вмещается в одно десятилетие: от празднования Полтавской виктории до казни князя Гагарина в 1720 году. И это не просто произвольно выбранные даты. Иванов очень удачно во всех смыслах обыгрывает школьный миф о петровской эпохе, закреплённый в символах-понятиях: Полтава – «гнутся шведы», Петербург – «окно в Европу». По сравнению с кипением страстей в Сибири события на европейском театре кажутся бледными и неинтересными. Противостояние Петра и Карла – аккуратная игра в шашки на фоне ожесточённой, по-восточному изощрённой борьбы между китайцами, джунгарами, русскими и другими игроками на большой азиатской карте. Не случайно шведы, сосланные в Сибирь, страдают не столько от бытовой неустроенности, сколько от ощущения своей чуждости окружающему миру, который они понять просто не могут. Капитан Табберт – один из центральных персонажей книги – с протестантской основательностью пытается описать край и его обитателей. Но лишь преодолев порог рациональности, он наконец приближается к подлинному пониманию Сибири – и в итоге просто бежит от её магической силы, которая может заставить остаться на этой земле, стать своим для этих людей, разделить их большую сложную судьбу.

Накалу и изощрённости геополитических войн соответствуют хитросплетения судеб героев «Тобола», которые не просто подчиняются историческому ходу, но и определяют его. Мы знаем, что история создаётся свободными людьми, и писатель демонстрирует верность этому тезису, опровергая ещё одно устоявшееся представление о Сибири и её истории. Многие считают, что Сибирь в начале XVIII века – редкая цепочка острогов и крепостей, обитатели которых сражаются с окружающим миром, преследуя одну цель – выжить. Иванов показывает неожиданно многолюдную, сложноорганизованную сибирскую жизнь. Не всякий из читателей романа, включая и самих сибиряков, знает, например, о том, что видное положение в Тобольске той эпохи занимала мусульманская община, состоявшая в основном из среднеазиатских купцов. Один из них – глава бухарских торговцев Ходжа Касым – не просто скупает пушнину у туземцев. Он контролирует тысячекилометровые маршруты движения товаров по тем самым землям, на которых тлеет или уже бушует огонь межплеменной вражды. Кроме этого, Касым пытается продолжить начатый за несколько столетий до него процесс приобщения сибирских народов к исламу. Писатель показывает, как поступки бухарца, отражающие разные, противоречивые стороны его натуры: холодный расчёт торговца, подлинное религиозное чувство, слепая жажда мести, – переплетаются с движениями и стремлениями других героев. При этом конечный результат даже самой продуманной, просчитанной интриги может быть прямо противоположным замыслу. Слишком сильны, «энергийны», непредсказуемы сибирские люди, чтобы замысел одного из них механически осуществили другие.

Сибирский архитектор и летописец Семён Ульянович Ремезов черпает свою творческую да и бытовую энергию как раз из стремления не дать миру остановиться, поддаться ложному ощущению предопределённости и простоты:

«Сибирь кажется полупустой и почти безлюдной, но на самом деле здесь множество народов и множество укладов. А жизнь – суровая. Промахнёшься хоть в малом, не примешь в расчёт, – и хлоп! Сибирь расшибёт тебя, будто комара ладонью. Здесь ничего нельзя достигнуть, если не разобрался, как всё устроено. А устроено – сложно. И эту сложность во всей её бесконечной путанице понимает разве что только Семён Ульяныч».

Не случайно фатально обречены персонажи, не сумевшие, как, например, полковник Новицкий, увидеть и почувствовать сибирской сложности и нелинейности, скрытых за ошеломляющими сознание масштабами:

«Здесь, в Сибири, всё ему казалось каким-то нечеловеческим. Слишком большая земля – бессмысленно, мучительно большая. Здесь тяжёлые облака за день не добирались от одного края неба до другого. Здесь холодное солнце летом не успевало совершить оборот и лишь чуть окуналось за горизонт, чтобы сразу всплыть заново. На такую протяжённость у бога не хватило разнообразия, и всё здесь было заунывно-одинаковым: одинаковые низкие берега, одинаковые леса, одинаковые селения, одинаковые инородцы. Даже вода и воздух были одинаковыми».

Строительство Ремезовым тобольского кремля можно рассматривать не только как вызов, брошенный природе, утверждение человеческого духа:

«Величие кремля пока только мерещилось, недовоплощённое, но оно уже незримо преобразило Воеводский двор. Оно означало: дух крепче плоти. То, что не имеет житейского применения, нужнее для бытия, чем все выгоды и пользы. Камень суть прах, а свет – несокрушимее адаманта».

Для героев романа сущность кремля раскрывается в различных собственных ощущениях и измерениях. Честный служака Бухгольц видит в нём за привычным символом государства указание на предопределённость экспансии России:

«В хлопотах прошедших месяцев он успел проникнуться духом этого города и вопреки своему воинскому знанию ощутил, что Тобольску и вправду нужен тот кремль, который возводит сей старик. Необходимость кремля отнюдь не стратегическая. Никто на Тобольск не нападёт. Необходимость кремля – государственная, ибо Тобольск есть воистину азиатическая столица Отечества. И теперь архитек-тон показал ему те тонкие нити, которые влекутся от Тобольска к Туркестану, Джунгарии, Мунгалии и Китаю. Эти нити не дотянуть до Петербурга, да там никто в них и не разберётся. Восточная экспликация державы возможна только отсюда. И кремль – очезрительное изъявление державной значимости Тобольска».

Возведение или даже проектирование строительства кремля – ещё и дерзость в отношении российской власти. Читатель открывает для себя очередной малоизвестный исторический факт: после начала строительства на Неве будущей имперской столицы Пётр запретил возведение каменных зданий на всей остальной территории страны. Ресурсы вкачивались в один имперский мегапроект. Поэтому Степан Ульянович обращается за поддержкой к сибирскому губернатору Матвею Петровичу Гагарину. За князем в общественном мнении закрепилась репутация лютого мздоимца и вора. Таким он, например, предстаёт в романе известного исторического писателя XIX века Г. П. Данилевского «На Индию при Петре I». Данилевский даёт «грозному и жадному» князю развёрнутую нелестную характеристику:

«Бывший нерчинский воевода, потом президент сибирского приказа и некоторое время московский комендант, князь Матвей Гагарин управлял в последние семь лет Сибирью в качестве её губернатора. Никто не смел жаловаться на самовластного, богатого князя. Сильные охотно с ним делились; мелкие боялись и взглянуть на пышного сатрапа, творившего беспощадную расправу и суд не только над инородцами, но и над своими».

Показательно, что Иванов не стремится обелить «пышного сатрапа», найти смягчающие вину обстоятельства. Более того, автор добавляет ещё одну тёмную краску, делающую портрет князя особенно мрачным. Как известно, на следствии Гагарину среди прочего было предъявлено обвинение в халатном отношении к подготовке экспедиции полковника Бухгольца. Затянувшаяся Северная война и многочисленные проекты Петра требовали всё больших финансовых вливаний. Будущий император изыскивал любые способы для пополнения государственной казны. В 1715 году возглавляемый Иваном Дмитриевичем Бух-гольцем трёхтысячный отряд выдвинулся из Тобольска в направлении города Яркенда. Целью экспедиции было овладение золотыми россыпями, которыми якобы славился этот древний азиатский город. Именно губернатор Гагарин обеспечивал отряд провизией, припасами, средствами передвижения.

Согласно писательской версии в основе похода на Яркенд лежит сговор Гагарина с Тулишэнем – крупным китайским чиновником и по совместительству бизнес-партнёром самого князя. В это же время разгорается конфликт между китайской империей и джунгарами, активно обкусывающими окраины китайской империи. Угроза нависает уже над Тибетом и его столицей Лхасой, что превращает приграничный конфликт в стратегическую проблему для китайцев. Прибывший с торговым обозом в Тобольск Тулишэнь предлагает Гагарину, по сути, спровоцировать конфликт между русскими и джунгарами с целью ослабления давления на Тибет. В случае отказа сибирского губернатора китаец будет вынужден прекратить их личное взаимовыгодное торговое сотрудничество. После недолгого колебания Гагарин, понимающий риск стать «самым богатым человеком без башки», принимает предложение и получает от Тулишэня пайцзу – золотой знак подчинения китайскому императору.

При этом князь отчётливо осознаёт возможные последствия авантюры не только для себя, но и для всего государства:

«Матвей Петрович думал, терзая бороду. Петра Лексеича на такой мякине не провести, он всё равно почует унижение. Да и зачем России истреблять Джунгарию? Китай – очень сильная и очень хитрая держава. А Джунгария – щит между Китаем и Россией. Не станет Джунгарии – Китай придвинется к России вплотную: все сибирские города – Тюмень, Тара, Томск, Красноярск, Иркутск – станут пограничьем. Албазин уже однажды был пограничьем, и теперь на пустырях Албазина воют степные волки».

Но роковое для многих героев романа решение принято. Гагарин сообщает Петру о возможности решения финансовых проблем государства с помощью яркендского золота. Поход за мифическим золотом экспедиции Бухгольца превращается и в повод для конфликта с джунгарами, и в хитроумный способ передачи пайцзы джунгарам, чтобы убедить тех в реальности китайско-русского сговора.

Фактически князь отправляет трёхтысячный отряд на погибель. Особый трагизм ситуации заключался в том, что отряд состоял из сибиряков, многих из которых Гагарин знал лично. Семья Ремезовых также участвует в походе. Среди русских солдат младший сын Семёна Ульяновича Петька и жених дочери поручик Иван Демарин. Все они для Гагарина расходный материал в его хитроумных торговых операциях.

Ремезова-старшего, обивающего порог губернаторского дома, князь пытается искренне понять. Зачем старому архитектону какой-то кремль, откуда столько энергии и напора? Уравнение князь решает, применив к Ремезову собственную формулу, прекрасно работающую во множестве случаев:

«Матвей Петрович слушал с увлечением, но понимал на свой лад. Значит, Ульяныч тоже при своём интересе. На Приказной палате он себе подворье отстроил, а на кремле отстроит подворья для сыновей. Кремль ему нужен, потому что это выгода от мечты. Что ж, ничего дурного. Заработал – получи».

Матвей Петрович не верил в какое-то чистое рвение. Бессребреников надо искать в обителях, как он нашёл Филофея, а не в миру. Мирянин, может, и не гонится за одной лишь сплошной выгодой, но выгода всё равно должна быть.

Но постепенно, по мере вовлечения в строительство, прагматизм и житейский цинизм князя отступают. Кремль перестаёт для него быть исключительно объектом откатов и распилов. Нет, Гагарин не переродился чудесным образом, «Тобол» – роман с элементами мистики, но не до такой степени. Здесь Иванов неукоснительно следует правде характера. Губернатор неожиданно видит, что все его личные торговые начинания странно связаны и подчинены чужому и чуждому, на первый взгляд, замыслу. Кремль не искупает грехов Гагарина, за которые ему придётся ответить, но показывает нужность Гагарина в Сибири. Хорошо понимает эту предначертанность, мистическую пересечённость судеб князя и Сибири, Ремезов – не только архитектор, но и один из первых летописцев истории Сибири. Отправленный Гагариным в каземат за неуступчивость, он встречает губернатора, пришедшего его навестить, отнюдь не покаянными словами:

«– Вот ты – хороший человек, добрый, – Ремезов говорил прямо. – Поначалу вроде даже весело было, хоть ты и воровал. Ну, конечно, кто-то зубами скрипел, вроде Касымки, кто-то плакал, вроде Карпушки, однако же дела свершались, о чём-то мечталось, – вроде, и потерпеть можно твой грех. Но дьявола-то не унять. Церкву ему промеж рогов не построить. И глядишь – все благие начала в прах брошены, а певцам в глотки свинец заливают.

Гагарин поморщился:

– Не привирай про свинец.

– Ты своего архитектона в каземат посадил. Не едино ли, друг мой?

– Да выпущу я тебя, Ульяныч, – устало ответил Гагарин. – Иди куда хочешь. Празднуй Пасху. Но прошу: не пиши на меня донос. Я наверстаю, чего тебе обещал. Дострою кремль. А ты дай сначала от врагов отмахаться».

«Весёлость» Гагарина со всем его окаянством (здесь князь морщится зря) и есть встраивание в сложность Сибири, о которой автор говорит неоднократно. Чтобы состояться в Сибири, мало механически отдать на благое дело «долю малую». Большой грех требует ещё большего искреннего покаяния, если не жертвы. Спрашивается со всех и всегда. Сибирские запредельные мистические масштабы не обезличивают людей и их поступки. Добро и зло никто не отменяет. Просто для них находятся свои места и диспозиции, которые могут быть самыми причудливыми и неожиданными. Исходя из этого, упрёк Г. Юзефович в «консервативной прямолинейности» романа представляется в свою очередь излишне прямолинейным. На чём же в действительности основываются подобные суждения?

Если говорить о целостном впечатлении после прочтения «Тобола», то в сознание приходят такие забытые сегодня слова, как «исторический оптимизм». И этот оптимизм не декларируемый, не пропагандистский, не прописанный условным курсивом в романе. Он вырастает из самого текста, по мере его раскрытия. Читатель вместе с автором поднимается на высоту, откуда видит и понимает нужность и важность всех персонажей. Насильник и трус Юрка-солдат, казнокрад и душегуб Гагарин, фанатик Авдоний необходимы Сибири наравне с созидателями и воинами Ремезовыми, подвижниками Иоанном и Филофеем. Все их движения внезапно совпадают в какой-то высшей исторической точке. Пытающаяся укрыться от этого накатывающего движения в глуши родных лесов Айкони убеждается в невозможности спрятаться и пересидеть, защититься родовыми богами:

«Земля очень, очень большая, везде разные реки, везде разные боги, и солнце везде светит по-разному… Но повсюду, повсюду – русские. Их убивают, они погибают от голода и холода, но всё равно идут, идут, идут. Они отнимают добычу у рыбаков и охотников, они заставляют жить по-своему, они строят свои города, они изгоняют лесных богов и тащат за собой своего бога, потому что считают его сильнее всех».

«Они отнимают и строят» сплавляется в двухтактный двигатель, в котором движение русских по Сибири за счёт взаимодействия этих двух процессов начинается, но не заканчивается. Классические завоеватели с увлечением предаются единственному и естественному для них занятию: «отнять». То, где они грабят, для них всего лишь безличное пространство, как безличны, неодушевлённы и те, кого они грабят: дикари, язычники и т. д. В нашем же случае русские обнаруживают мир с его обитателями, которые прежде всего интересны для них – пришедших и оставшихся. И Сибирь принимает русских, доказавших свою соразмерность её глубине и сложности. В первом томе романа есть прекрасный эпизод, рисующий зимний бег санного торгового каравана по руслу замёрзшего Иртыша:

«Санный обоз мчался по ледяной дороге Иртыша. Свистели полозья, комья снега летели из-под конских копыт, клубились вихри снежной пыли. Чистое солнце ярко пылало в гладкой и стылой синеве зимнего неба, словно округло омытое лампадным маслом. На сизых крутоярах проплывали мимо грозные ельники, запорошенные крещенскими вьюгами. Над обозом сияло золото хоругвей, и свободно вились их весёлые хвосты. В стремительном и слаженном движении коней и саней было что-то победное, торжествующее и литургическое. Русские люди ехали по Сибири».

Солнце, «отмытое лампадным маслом», крещенские вьюги, «литургическое» движение коней и саней… Сибирь приняла русских и их бога – одна из центральных сюжетных линий романа, которая соединяет, придаёт смысл отдельным историям и судьбам.

Для современной русской литературы подобный «большой образ», основанный на прочтении реальной отечественной истории, – событие, к сожалению, нечастое. Постепенно утверждается и п(р)одаётся читателю как норма конвенция о разделении литературы на высокую, настоящую – и литературу «для всех». Демаркационной линией служит соотношение языка и сюжета. Нам предлагается модель литературы, в которой языковая сторона произведений объявляется основой для положительной или отрицательной оценки. Языковые игры, культурные аллюзии и отсылки, метафорическая насыщенность или даже чрезмерность позволяют причислять те или иные тексты к чистой, высокой литературе. Сюжет вторичен, «сериален», как было сказано, он призван лишь развлечь невзыскательного читателя. Литература превращается в «упражнение на тему».

Возьмём, к примеру, ультрапопулярный среди (про)двинутой публики роман А. Сальникова «Петровы в гриппе и вокруг него». Знакомый нам К. Мильчин относит книгу к безусловным шедеврам современной прозы. Каковы основания для этого? Критик авторитетно объясняет нам:

«Он рассказывает о вещах, которые всем известны, погружает читателя в узнаваемый быт и тину повседневности, в воспоминания о детстве, как приятные, так и неприятные. А дальше он завораживает рваным ритмом. Над этой книгой не заснёшь, потому что тут повествование постоянно разрывается флешбэками».

Как мы должны понимать, когда «рвётся» и «разрывается», то это признак высокой прозы. Благодарный, порванный автором критик идёт дальше:

«Жанр всё время меняется. То это гриппозные скитания незадачливого автослесаря по Екатеринбургу, “Улисс” на новый лад. То, как уже было упомянуто, триллер. То повесть о советском детстве. То пародия на историческую дискуссию».

Тут всё прекрасно, включая революционное открытие новых жанров литературы – «гриппозные скитания незадачливого автослесаря» и «пародию на исторические дискуссии». Ну и ещё раз, чтобы мы знали, что есть настоящая литература высшей, джойсовской пробы:

«Книга написана от третьего лица, речь держит автор, но по смыслу это, конечно же, бесконечный монолог то одного, то другого героя, который в гриппозном тумане вспоминает, рефлексирует, изумляется, не может долго держать одну и ту же мысль, возвращается к только что забытой идее, снова теряется и так до бесконечности».

Да, в отличие от персонажей Сальникова, страдающих от недержания мысли, автор «Тобола» показывает других, даже не персонажей – людей: сложных, интересных этой самой внутренней сложностью, соединяющих мысль и действие. Одним словом, это называется цельностью. Даже фанатик Авдоний с его яростным, почти изуверским отрицанием грешного мира вызывает уважение. Недаром Табберт, изучающий Сибирь и русских, приходит к выводу, что старообрядцы – элементарные варвары, неспособные отделить сущность веры от её символов и пойти на сознательный компромисс:

«Русское церковное византийство после реформ оставалось таким же полновластным и пышным, каким было и прежде, и лишь незначительно отличалось в обрядах. Здравомыслящий человек примет эти отличия без сопротивления: не всё ли равно? Но русские фанатики согласны были погибать за форму креста или за произношение пары звуков в Символе веры. Это было признаком варварства».

Но именно цельные люди совершают цельные поступки, которые только и могут изменить историю. Наверное, это можно назвать той самой прямолинейностью, о которой говорит известный критик. Подобной прямолинейности нам не хватает не только в литературе, но и в сегодняшней жизни. Символично, что значительная часть действующих лиц романа – реальные исторические личности, начиная с князя Гагарина, Ремезова-старшего, полковника Бухгольца, Григория Новинского, митрополита Филофея. И мы понимаем, что они действовали не в одиночку, что их окружали соразмерные их масштабу настоящие во всех смыслах люди – наши предки. Прямолинейные такие предки. Без Джойса, флешбэков и «потока сознания». И перед нами, здесь, в настоящем появляется выбор: «теряться до бесконечности» или идти навстречу бесконечности; «погружаться в тину повседневности» или, бросив вызов тягучему времени, утвердить веру и оставить след своего «я», впечатав его в белые стены своего тобольского кремля. В этом отношении «Тобол» – роман о выборе. Выборе спокойном, без надрыва, и поэтому ценном в нашем пёстром суетливом мире.

Конечно, мы не стали расплетать все сюжетные линии, как и пересказывать «основное содержание» романа. И дело, разумеется, не в объёме, а в глубине повествования, насыщенного неожиданными сюжетными поворотами. Автору удался жанровый сплав: перед нами не просто механическое чередование исторических, мистических, приключенческих, любовных эпизодов и сюжетов. Алхимия таланта и мастерства как раз заключается в том, что читатель не видит этих переходов и швов, обточки персонажей под определённые типажи и поступки. Это невозможно пересказать – требуется прочитать. Но уже из того, что мы показали, следует ясный, определённый вывод: «Тобол» написан удивительно вовремя. Его нешумный, ровный успех означает то, что его прочитали и читают нужные, соразмерные уже роману, люди. Они не спешат делиться впечатлениями в «ЖЖ», выкладывать посты «по поводу» в фейсбуке. Есть вещи, которые нужно понять, прочувствовать, продумать – с этого начинаются изменения внутри человека. Раньше это называлось духовным ростом и считалось, что литература напрямую влияет на него. Нам кажется, что «Тобол» Алексея Иванова и в этом отношении по-хорошему историчен.