Текст книги "40 лет среди индейцев. Пещерный лев"

Глава 10 «Злой Дух Ямбуя»

Любую проблему можно решить

При помощи обыкновенной доски-сороковки.

Мато Нажин

После поездки в Каннельярви я вернулся в Толмачёво ждать Собаку, с которым мы должны были вместе ехать на Украину. Матонажин в это время жил в типи один и был злой, потому что его женщина Наташа уехала во «вражеский» лагерь на танцульки. Она долго готовилась к пау вау, сделала себе танцевальную шаль, и ей видимо хотелось применить её в танце, а не просто повесить на полог в типи Матонажина. Её, конечно, можно было понять, но на месте Матонажина я бы тоже был злой.

В лагере прибавилось обитателей. Приехали ещё прибалты и какие-то студенты из Тюмени. У них было своё типи и индейская одежда, но оказалось, что они не были индеанистами. Их прислал сюда некий Виктор Крекер из Тюмени, известный среди индеанистов как «Радиоветер», из-за привычки безостановочно нести какую-то ахинею. Описывать все его чудачества я сейчас не буду, пускай психиатры разбираются, а перейду непосредственно к студентам, которых он отправил сюда, в самое логово Матонажина, почитай что на верную смерть. Как в кинофильме «Парк Юрского периода» привязывали в вольере динозавров молодого козлёнка, вот так Крекер обошёлся со своими воспитанниками. У студентов, которые не поняли, куда попали, была с собой гитара, и они целый день бренчали на ней в типи в компании Ани Лесной Речки и её друзей. До этого дня Аня просто-таки обожала Матонажина и говорила, что её заветная мечта – заполучить частичку матонажинского носа. Ну что же, мечты иногда сбываются.

Матонажин терпеть не мог гитар на пау вау, а в этот момент – в особенности. Но при этом он всё-таки имел железную выдержку и умел обуздывать в себе свою сущность тираннозавра. Поэтому сперва он пару раз сходил к студентам и вежливо предложил, чтобы они заткнулись. Но те не обратили на его слова никакого внимания и продолжили свой кошачий концерт.

В третий раз Матонажин пошёл уже не просто закинуть невод, а взял с собой пустую трёхлитровую стеклянную банку и ловким движением метнул её в дверной проём.

Говорят, настоящие самураи могут стрелять из лука не целясь и попадают точно куда им надо. Матонажин в тот день продемонстрировал, что он настоящий самурай – его банка прилетела прямо в голову незадачливого гитариста и разбившись оцарапала своими осколками юное и неопытное лицо. В типи поднялся вой и послышались проклятия, но Матонажин не обращал на них никакого внимания, а продолжил заниматься каким-то своим делом, не помню каким (хотя и находился с ним рядом в его типи). Курил трубку, я полагаю, чем ему ещё заниматься, не сапоги же шить.

Аня была страшно обижена и спустя некоторое время пришла к нашему типи и через меня попыталась поговорить с вождём о вселенской справедливости. Но Матонажин на это ответил, что ему не о чем разговаривать – он всё сказал, хау.

После этого потерявшая веру в человечество Аня с компанией перебрались на другой берег реки Ящера и разбили свой лагерь там. И больше на пау вау Аня не приезжала никогда, и уже, к сожалению, не приедет – её типи стоит теперь в Стране Вечной Охоты. А в маленький лагерь на противоположном берегу реки в следующем году заехали «на огонёк» «Грибные Эльфы» (небольшая тусовка альтернативно одарённых граждан, которые всячески кошмарили беззащитных ролевиков, устраивая на их слётах всякие пакости). В тот раз они подожгли одно из наших типи – рассказ об этом будет в следующей книге.

Кроме инцидента с банкой ничего интересного на этом пау вау, как по мне, больше не произошло. Приехал-таки Влад с семьёй и сказал потом, что ему в этом лагере понравилось даже больше, чем в Холмах. Но оно, конечно, легко было так говорить – свою-то порцию впечатлений там он уже получил, а здесь был как бы дополнительный бонус. Умеют же некоторые граждане посидеть сразу на двух стульях, пока другие проливают кровь!

Глава 11 Стояние на реке Оскол

Жил был веселый подводник

Он плавал всегда под водой

На черной своей субмарине

Красивый и молодой.

«Внезапный сыч»

Домой я вернулся в некоторой растерянности, плохо представляя, что же делать дальше. К тому времени я уже, конечно, знал, что в любой непонятной ситуации надо начинать шить сапоги, поэтому я сделал очередную попытку опровергнуть пословицу «сапожник без сапог» и пошить сапоги себе. Влад всё писал письма и звал в гости, и в конце концов я решил съездить уже к нему в Таллин, вдруг там действительно меня ждёт какой-то подарок судьбы. А заодно начал интересоваться, как делается загранпаспорт (многие уже побывали за границей, а я ещё нет, хотя, конечно, «курица не птица – Эстония не заграница»). Для этого надо было отстоять длинную очередь в паспортном столе и прорваться через паспортистку Людочку – редкой души тварь. Она получала наслаждение, мотая нервы всем страждущим заграничных поездок и посылая их на второй и третий круг за разными якобы нужными бумажками. Никто ничего с ней не мог сделать, потому что, как говорили, она состояла в интимной связи с кем-то из вышестоящего начальства, хотя в это и верилось с трудом – на вид это была уже не первой свежести неухоженная тётка. Правда потом в Питере и Москве я столкнулся с такими Людочками-паспортистками, что моя первая Людочка по сравнению с ними просто ангел, поэтому – прости меня, первая Людочка, если ты ещё не сдохла! А впрочем нет, горите вы все в Аду, вот вам моё проклятие до тринадцатого колена, о подлые ехидны!

С третьего или четвёртого раза я всё-таки прорвался и подал документы на загранник, надо было подождать около месяца и получить ещё визу в Киеве в эстонском консульстве. Пока я всё это делал – хлопотал с документами, шил сапоги – появился кураж. Что-то вроде спортивной злости, когда делаешь какое-то неприятное дело, но испытываешь приятные чувства от того, что, несмотря на неудобства, ты всё-таки движешься вперёд и преодолеваешь препятствия. Жизнь начинала потихоньку налаживаться. Для пущей надёжности я дополнил свою программу разными физическими упражнениями, а также увлёкся утренними обливаниями холодной водой.

А тут ещё начал названивать один харьковский товарищ – Сёмочка (Напе Отрезанная Рука) и звать на их осеннее якобы пау вау. «Якобы» – потому что на самом деле в их харьковской тусовке тоже был раскол, и они не договорились о сроках. Сёме хотелось паувавиться в одни сроки, а Мато Сапе (Харьковскому) – в другие (если вообще хотелось), и выходило, что это не пау вау.

Из Харькова на электричке мы доехали до станции «Изюм» (печально известную теперь по фронтовым сводкам) и, сделав там пересадку, проехали на другой электричке ещё несколько остановок, добравшись до реки Оскол. Места там, в общем, красивые, но не прям настолько, чтобы так далеко ехать. Сёмочка же выбрал это место по каким-то своим соображениям и всячески настаивал, что ехать нужно именно туда.

Мы нашли красивую полянку для лагеря, нарубили сырых сосенок на шесты (ввиду отсутствия сухостоя), заготовили дров и поставили типи. Спальных вещей и одеял у нас было не очень много, практически летний набор, а на улице уже холодало (была середина ноября) и по ночам уже случались заморозки. Приходилось жечь дрова всю ночь, ложась спать по очереди. Утром я сдуру полез в речку, и искупавшись вернулся обсушиться у костра. Я надеялся на то, что достаточно закалился во время ежедневных обливаний холодной водой, но к вечеру у меня сильно заболело горло.

После неудачного купания

Не помешало бы пропариться в баньке, и я предложил Сёмочке сделать Инипи. Мы натаскали камней с железнодорожной насыпи, но на дрова у меня уже сил не хватило, а раздолбай и лентяй Сёмочка отказался рубить их один. Так и пришлось уезжать оттуда в простуженном состоянии. Из положительных впечатлений остался, пожалуй, только очень красивый рассвет. До момента восхода Солнца вся трава была покрыта инеем, а потом вместе с солнечными лучами белая граница отступала всё дальше, а я в это время хотел там сфотографироваться на серебристой от инея полянке, и пришлось перебегать вслед за отступающей границей, чтобы оказаться на фото посреди всего этого сверкающего великолепия. Фотографию сделали, но я там получился далеко, и эффект остался только в памяти.

На обратном пути заехали к харьковскому Мато Сапе, и там-то он мне и рассказал, что лично ему было удобнее ехать в лес позже, а Сёмочка сделал всё как удобнее ему (где-то я такое уже видел). Но мне недосуг было вникать ещё и в их местные разборки, хватало и питерских, масштабом покрупнее, а по сути точно таких же, что говорило об обьективном характере процессов, происходящих в индеанизме. Мы ещё некоторое время протусовались вместе, обсудили будущие совместные походы, которым не суждено было состояться, я отлежался и поехал домой.

Глава 12 О скудной и здоровой пище

Хозяин! Три корки хлеба!

Веселенький Буратино

Накануне моей поездки в Эстонию мы собрались в Киеве с Женькой и Собакой и обсудили наши дальнейшие совместные планы. Собака тоже всё никак не мог найти своё место в жизни и время от времени изобретал себе какие-нибудь упражнения для тренировки духа и расшатывания точки сборки, чтобы отыскать новые источники силы. Очевидно, что его собственной силы уже не хватало для удержания его маленького семейного эгрегора в равновесии. После Собакиного позорного возвращения из нашего «похода за силой» в Петербург и угрозы попасть под раздачу от бандитов, его родственники склонны были винить во всём жену Ленку. А Собака, поддавшись их внушению и получая единственную энергетическую подпитку от своего семейного предприятия пасеки, стал понемногу склоняться на родительскую сторону и смотреть на ситуацию глазами своих предков. В нём боролись две его ипостаси: в одной он был мужем и отцом, а в другой – сыном и внуком, и пчеловодом в четвёртом поколении. Обе ипостаси не хотели уживаться в одной оболочке и постоянно вступали в конфликт. У Собаки не хватило личной силы решить этот конфликт самостоятельно, и он выбрал бегство. Для начала это была просто физическая попытка убежать от реальности, подальше от раздирающей его пополам конфликтной ситуации в семье.

Он хотел оказаться в уединённом месте, чтобы как следует подумать там о своей жизни и принять решение. Во всяком случае, примерно так это можно вкратце описать. А у самого Собаки в голове была какая-то более сложная концепция, состоявшая из обрывков учения Дона Хуана и каких-то его собственных неведомых мне мыслей.

Место было выбрано то же, где он постился – в лесах между Киевом и Коростенем. Там у нас были заготовлены шесты, туда же он потихоньку перевёз вещи и продукты, а нам с Женькой предстояло поддерживать его в этом походе морально и материально, поочерёдно подвозя необходимое.

Моя поездка в Таллин шла несколько вразрез с Собакиными построениями, но я не хотел отказываться от своих планов (тем более, что не совсем понимал, как этот «уход в партизаны» поможет решить ситуацию), кроме того, хотелось наконец-то развязать свои «кармические узлы», оставшиеся от прошлых отношений. Поэтому мы решили, что Собака не будет дожидаться моего возвращения из Таллина, а выдвинется в лес без моей помощи, с одним только Женькой. Который не собирался торчать там вместе с ним всё время, а просто пообещал иногда привозить продукты.

Потом я собрался ехать в Таллин, и рассказ про Собаку надо ненадолго прервать. А в качестве дополнения можно вставить сюда Женькин рассказ, который он написал о более ранних и беззаботных временах нашей дружбы. Тогда мы часто ходили в лес с типи и жили там своей индейской жизнью, готовясь к предстоящим свершениям. Женька в то время был больше моим другом, чем Собакиным, но позже Собака проникся теплотой и к нему и даже ставил в сравнении со мной на первое место – после того, как тот согласился продать свою квартиру, чтобы Собака смог расплатиться с бандитами.

А рассказ этот Женька запостил когда-то на нашем питерском форуме «Дорога пау вау». Под «Железной Птицей» он имеет в виду себя – постоянно выдумывал себе новые индейские имена, такие как «Длинный Гриф» (имея в виду гриф своей бас-гитары) и прочие, так что я даже всех не припомню. На момент написания рассказа он называл себя Железной Птицей.

Женя Мармазинский со своей гитарой

«Как-то, на рубеже зимы и весны, Пятнистый Бизон, Мокрая Собака и Железная Птица, отдыхали от городских привычек в глухом лесу, растущем на расстоянии двух переходов северо-западней города. Всё ещё зимние сумерки, стремительно проглотили четвёртый весенний день. Ветер, медленно кружась среди засыпающих деревьев, нехотя поплёлся за Солнцем… Ему на смену, крадучись, чуть слышно ступал лёгкий морозец…

Три «брата путейца», поужинав простецкой, но вкусной и сытной пищей, сидели в типи у зажжённого очага. В ожидании закипающего чайника, они молча любовались пляской пламени и потягивали из кружек медовуху…

Что и говорить, медовуха была выше всяческих похвал… в меру сладка и пряна… От того и молчали, и любовались… и ждали чайник.

Наконец, в чайнике забулькал кипяток. Из его носика вверх полетела тонкая струйка пара…

Железная Птица не спеша захлопотал вокруг чайной утвари и скоро, осушённые от «мёда» кружки, наполнились и задымились ароматом чая с лимоном…

– Вот бы щас к чаю и мёду, чёнть типа пирога с вишней или яблоками… ну или, на худой конец, простой, банальный пражский тортик! – отхлебнув чаю, полушутя, полумечтательно произнёс Птица.

– Ни в коем случае, нииии в коем случае! – ехидно и нарочито шепелявя, возразил Бизон.

– Эт почему же так? – присоединился к разговору Собака.

Бизон некоторое время в раздумьи смотрел то в глубину своей кружки, то на товарищей.

– Да потому! – нарушил он молчание, – потому что, в типи надо есть скудную пищу!

Похихикав немного, братья опять погрузились в молчание. Тишину наполняли лишь, тихое потрескивание сосновых дровишек, да редкие и далёкие посвистывания сов…».

Далеко не один только я замечал, что всякие простецкие сладости к чаю, вроде сушек, сухариков или даже пряников (их любил Матонажин) – это ещё более-менее индейская еда. Так же и мясные блюда – индейцы же ели мясо. Но вот когда какая-нибудь хозяйка решит заморочиться с приготовлением, например, борща или сдобных оладушек – это уже какая-то кухонная идеологическая диверсия. Вспоминаю подобный случай. Один из харьковских индеанистов по имени Лосиха оторвался от коллектива и устроился на работу, и у него ненадолго завелись деньги и некоторые «элементы красивой жизни» – темные очки, модные вещички и ощущение превосходства над соплеменниками. Как-то раз он решил появиться на пау вау во всем блеске своего величия и преподнести в дар голодающим туземцам огромный арбуз. Индейцы некоторое время критически смотрели на него, а потом послали его в известном направлении: не вписывался он в «индейскую жизнь» вместе со своим арбузом! О том же самом пытался сказать и я, когда говорил про «скудную пищу», нутром чувствуя, что как-то это всё неправильно. А Женьку это, видимо, так поразило, что он взял да и записал эту историю. С интересом прочитал бы и другие его рассказы, но он так больше ничего и не написал. Может когда-нибудь потом ещё напишет, какие наши годы?

Собака в типи. За алтарём банка его фирменной медовухи

Глава 13 «Далеко ли до Таллина?»

Меня укусила акула,

Когда я стоял в океане,

Но я оставался спокоен,

Терпел, но закончил работу.

Группа «Манго-Манго»

И вот я добрался до Таллина. В честь моего приезда Влад раскурил трубку и подарил мне красивое хвостовое беркутиное перо – белое с чёрным кончиком и мраморными разводами. Фото этого пера теперь красуется на первом издании русско-лакотского разговорника, который мы с моим товарищем Иеской издали с помощью Невзорова. Общались мы в основном с Владом. Хотя большую часть времени он и его жена Наталья были на работе, так что мне предоставлялась полная свобода действий в их квартире и за её пределами, и выданы были ключи.

Когда были пересмотрены все видеокассеты и книжки про индейцев, обследованы окрестности, я стал поговаривать о возвращении домой, но, видимо, желая отблагодарить за подарки, Влад уговаривал погостить у него ещё недельки две.

Домой я не особенно торопился: Собакин «уход в Нагваль» казался мне авантюрой, которая хорошо бы если бы как-нибудь рассосалась сама, и я надеялся, что может он ещё десять раз обо всём передумает и не станет делать резких движений.

Влад хотел на выходные съездить в лес и попробовать там провести Инипи, но из-за работы у него никак не получалось вырваться, и я начал сам искать себе занятие. Недалеко от дома находилась сапожная мастерская, в которой работали два сапожника. Один – молодой парень – был наполовину армянином, наполовину эстонцем. Второй – старый толстый татарин в летах, был бывшим капитаном 3-го ранга Морчастей Погранвойск, эрудированный, приятный в общении дядька, с лицом плоским как сковородка, заканчивающимся острой бородкой – я именно так себе представлял монголо-татарское иго, если его персонифицировать в одном лице. Поскольку погранвойска относились к КГБ, на работу в Эстонии, вставшей, как и некоторые другие постсоветские государства, на фашистские рельсы, его теперь никто не брал, и он вынужден был осваивать новое ремесло – устроился подмастерьем к сапожнику.

С этими сапожниками Влад был знаком, т.к. ремонтировал у них обувь, и познакомил с ними меня. И я, почувствовав в мастерской знакомую и привычную уже среду, стал подолгу «зависать» там с коллегами. Сперва просто наблюдал за их работой, а потом начал помогать делать какие-то операции и даже давать ценные указания по поводу ремонта. Естественно, не обошли вниманием и мои новые сапоги, в которых я приехал. Молодой сапожник – его тоже звали Влад, так восхищался этими сапогами, что попросил продать их ему, а получив отказ, предложил сшить ему такие же прямо здесь и сейчас (поскольку насчёт следующего приезда в Таллин я не был уверен). Я загорелся этой идеей и обещал подумать – инструментов-то у меня с собой не было, а в мастерской некоторых инструментов не хватало и не было никаких колодок.

Дома у Влада я попробовал шить на его подольской швейной машинке. Шила кожу она, конечно, отвратно, иголок по коже со специальной заточкой не имелось, но с горем пополам машинка всё-таки прошивала два слоя кожи, вспоминая, что она когда-то была скопирована с самого Зингера. Выкройки я нарисовал на глаз (как вспомню – так вздрогну), придумал узор на голенища, самые проблемные места прошил вручную, а колодки мне помог найти Влад-сапожник. Это были какие-то туфельные деревянные круглоносые колодки, которые мы купили у его знакомых армян. Я варварски обточил им на шлифере носы, чтобы они стали квадратными, и обклеил в нужных местах кусочками кожи. Работа меня увлекла, и пока я сапожничал, владовские знакомые наблюдали за этим и уже чуть ли не выстроились в очередь, желая и себе заказать «индпошив». Но у меня, конечно, не было на это времени, и я ограничивался отговорками, что, мол, приеду домой и там им сошью сапоги. Наконец, работа подошла к концу – сапоги были готовы, Влад-сапожник в них кое-как влез, и я получил деньги, по тем временам неплохие, и смог даже прикупить что-то на память о поездке в Таллин, в частности, большую лучковую пилу «Фискарс», которых у нас тогда в продаже не было. Во время нашей вылазки в лес я был буквально потрясён тем, как быстро и легко перепиливаются ею толстые брёвна, и решил, что эту вещь просто необходимо иметь в хозяйстве.

Однако отъезд всё задерживался – Влад наконец-то освободился на работе, и мы поехали в лес готовить Инипи с ним и двумя его друзьями, очень хорошими парнями. В первый выезд, нарубив дров, мы так душевно посидели в лесу и выкурили по сигаретке, что и не надо, казалось бы, уже никакой церемонии, но на следующий день была приглашена толпа владовских знакомых, которые были абсолютно не в индейской теме. Они, в общем-то, приехали жарить шашлыки и кататься на лыжах, а тут что-то такое экзотическое, совершенно не соответствующее настроению уик-энда. Костёр никак не хотел разгораться, и один из друзей Влада, назначенный файерменом, плеснул на дрова бензин из канистры. Но дрова всё равно не загорелись, и я предложил ему, если он добудет огонь, отремонтировать ему бесплатно сапоги (он меня об этом просил накануне). Но у него всё равно ничего не вышло, и тогда я за 5 минут разжёг костёр сам без всякого бензина. Ритуал какой-никакой у нас всё-таки получился, и довольные участники разъехались по домам.

Была во время этой поездки ещё одна интересная встреча, которая потом «аукнулась» через много лет. У Влада был приятель, эстонский журналист Вахур, любитель ковбойской романтики. Он даже посещал Техас и заказал там сапоги у какого-то мастера индивидуального пошива, его компания называлась «Чемпионс Бутс». Эти сапоги, которые Вахур привёз показать, были по уровню исполнения действительно очень крутыми. Я зарисовал их, и впоследствии попытался сделать такие же.

Эскиз сапог «Чемпионс бутс» и моя готовая работа. Это была минутка саморекламы)

Спустя несколько лет, когда у меня появился компьютер, я пытался найти эту фирму в Интернете, но оказалось, что она уже прекратила своё существование, и я нашёл только какие-то обрывочные сведения и несколько картинок. И вот недавно, в позапрошлом году, ко мне в друзья в одной соцсети постучался какой-то бутмейкер, по виду мексиканец. Он похвалил мои работы, удивился, что я шью такие сапоги в далёкой России и спросил, у кого я учился. Я рассказал про Матонажина, и коротенько о себе, упомянув между прочим и сапоги «Чемпионс бутс», которые видел в Таллине, и которые произвели на меня неизгладимое впечатление. И тут внезапно выясняется, что я переписываюсь с внуком того самого мастера, который сделал эти сапоги! Мастера звали Хосе Луис Санчес, он был основателем бренда «Санчес Бутс», и консультантом знаменитой компании «Джастин». Приезд журналиста из Эстонии он тоже помнил. Мир оказался тесен.

Хосе Луис Санчес отдыхает после работы

И вот, наконец, настал долгожданный момент отъезда. Заряд бодрости, полученный в результате прохождения всего этого «квеста» был такой, что все прошлые расстройства как рукой сняло, я чувствовал себя «на коне», преодолев кучу трудностей и совершив подвиг. Конечно, его могли оценить только коллеги по цеху, например мастер кожевенных изделий Рысян, который сказал, что то, как я из ничего взял и сшил и тут же продал сапоги, безусловно, станет легендой. Врал, конечно, но мне было приятно.

В Питере я остановился у Матонажина с Наташей, переехавших к тому времени в общагу, находившуюся недалеко от метро Петроградская. Матонажин скептически оглядел меня сверху донизу – а я был одет прямо как ковбой с рекламного плаката «Мальборо»: в светлой дублёнке, ковбойской шляпе, выменянной у Вахура, и добротных ковбойских сапогах собственного производства (я их потом продал гитаристу Санрайза Гусеву, и тот объездил в них всю Норвегию, когда они с Танцующим Лисом и Вадимом Сыркиным гастролировали там и давали уличные концерты, и он до сих пор их надевает на выступления). Из моего рюкзака торчала лучковая пила, вызвавшая у таможенников здоровый интерес и ассоциации с канадскими лесорубами. У Матонажина ассоциации возникли несколько другие:

– Ты это, Мишка, будь поосторожнее. Не знаю, как в Эстонии, а здесь в подворотне парни могут захотеть проверить, такой ли ты лихой «ковбой», каким выглядишь, – сказал мне Матонажин.

Я с энтузиазмом рассказал ему о своих приключениях, а он в ответ лишь посмеивался, распечатывая пачку «Мальборо», которую я ему только что подарил в знак уважения.

Перед отъездом на Украину я посетил кантри клуб, встретился там с Лисом (он позвал меня на майский клуб поиграть на трубе в их новой мексиканской программе) и взял очередные заказы на сапоги. Если мне не изменяет память, одну из пар мне тогда заказала моя будущая жена.