Текст книги "Старый дом"

29

Поскольку никаких указаний о том, что за домом кто-то следит, не поступало, Прохоров разрешил сам себе постоять на пороге, посмотреть по сторонам, подышать новым воздухом, в общем – оглядеться.

С порога ничего особенного наш герой не увидал.

По сторонам были дома, часть из них были знакомы и привычны, часть – нет.

Новый воздух Славе показался значительно чище, чем привычный московский, скорее похож на деревенский, наверное, из-за чуть уловимого запаха навоза откуда-то с реки.

– Ну, – спросила насмешливо Надежда через пару минут, – насмотрелись? Можем идти?

Двинулись они в сторону бульваров, Прохоров изо всех сил крутил головой, пытаясь уловить какую-то жизнь, иную и привлекательную, о которой так много думал в последнее время. Вот, громыхая, проехал автомобиль (первый за почти пять минут!), вот барыня с ребенком идут на прогулку, вот…

– Позвольте, – удивленно спросил он Надежду Михайловну, – но ведь это извозчик сейчас вон там по бульвару проехал?

– Конечно…

– Но ведь вы говорили, что в Москве конки нет с прошлого года… – задиристо спросил он.

Несколько секунд она смотрела на своего кавалера, явно не понимая, о чем он спрашивает, потом догадалась:

– Конка и извозчик, – начала объяснять она, – уважаемый Вячеслав Степанович, это два разных явления…

Но он уже и сам догадался, что спорол очередную чушь, отвернулся, уставился в афишную тумбу.

– А что значит, – спросил он, тыкая в объявление и ломая предыдущую тему, – «Пермяк-Абрамов непьющий просит посетить его бенефис»? У него, что – тройная фамилия, просто третья с маленькой буквы написана?

– Да нет, – заулыбалась Надежда, сделав вид, что предыдущей глупости не было, – просто он сообщает, что не пьет, следовательно, представление точно состоится, и все, что указано в афише будет сыграно…

– Ага, – понял наш герой, – и его не унесут в середине первого отделения в гримерку приводить в себя. У вас, кстати, что-то на шляпную булавку налипло… – тихо, чтобы не конфузить даму, добавил он.

Она опять несколько секунд недоуменно смотрела на кавалера, даже руки потянулись снять головной убор и проверить, но голова ее и на этот раз оказалась проворнее рук и она расхохоталась:

– Так это наша Дума… ха-ха-ха… приняла такое решение… что на острый кончик булавки… хи-хи-хи… – никак не могла остановиться она, – надо непременно что-нибудь надевать…

– Зачем? – теперь уже он был в полном недоумении.

Да и немного в раздражении – давно уже никакая женщина так в открытую не смеялась над ним.

Пожалуй, со времен Варвары…

– Просто… если мы поедем на трамвае… а ведь мы так скорее всего и поедем… то она, – Надежда, все так же смеясь, коснулась рукой края шляпки, – то она… может кого-нибудь поранить… Вот теперь так и ходим… с булавкой в ножнах…

Тут уже рассмеялся и он.

Прохорову, правда, казалось, что по старому этикету смеяться громко и долго не положено, но тут он пошел за своей спутницей, которая это себе позволила и тоже всецело отдался стихии хохота.

Они стояли посреди тротуара и смеялись, немногочисленные прохожие испуганно обтекали их по сторонам, а одна старушка в серо-салатном (почему-то Славе хотелось сказать «салопе», но он не помнил, что это такое, скорее шуба) наряде даже перешла на другую сторону улицы.

И пошла, не оглядываясь, но истово крестясь…

Вершиной их невольного хулиганства стало то, что группа людей, человек пять-шесть, которые демонстративно шли посреди мостовой и от которых прятались все встречные, боясь, скорее всего, вымазаться об их почти черные от сажи рубахи и портки, сами вдруг остановились и свернули, чтобы не проходить близко от наших героев.

– Трубочисты идут… – прокомментировала это событие Надежда Михайловна и почему-то данное происшествие послужило к еще большему взрыву смеха. – Идут и нас боятся…

И Слава присоединился к ней, каким-то шестым чувством понимая, что смех этот – их и, только их достояние, почти никакого отношения ни к булавкам, ни к трубочистам не имеющее.

Но когда он вышли на бульвар, Надя вдруг смолкла, и как-то настороженно прижалась к своему спутнику.

Слава проследил за ее взглядом и увидел немолодого невзрачного мужчину с порядочными залысинами и хрящеватым носом, прилично, но как-то неряшливо одетого, который шел, зыркая глазами по сторонам.

– Кто это? – удивленно спросил он.

– «Бульварный сторож»… – тихо ответила она, – так его зовут… Он, конечно, сумасшедший, но никому от этого не легче, потому что он пристает ко всем одиноким дамам…

И в самом деле, человек, похоже, увидев ничего не подозревающую жертву, вдруг как-то подобрался, выставил руки вперед и устремился к неспешно идущей по бульвару женщине, схватил ее сзади за плечи.

Слава в растерянности глянул на свою спутницу, не зная, как реагировать – не помочь – вроде нельзя, помочь – с его «бэкграундом» – можно попасть в любую самую неприятную историю.

Однако события пошли своим чередом и без его участия:

Раздался тонкий и истошный крик, дама забилась в руках «бульварного сторожа» и чуть не лишилась чувств, а тот, удовлетворенно потирая руки, двинулся дальше. Но недалеко, к ним уже спешил городовой (а кем мог быть еще этот мужчина в форме, тут же, как из-под земли возникший на месте происшествия?), прихватил «сторожа» за ухо и начал что-то невнятно объяснять даме, второй рукой поддерживая ее под локоть…

– Пойдемте… – вздохнула Надежда. – Я видела, как вы приготовились бежать на помощь, и спасибо вам за это… Сейчас такое рыцарство нечасто встречается…

На Пречистенке возле одного из домов вся мостовая была усеяна соломой – отличный повод отвлечь даму от ее грустных мыслей.

– Перевернулся воз, который ехал на рынок? – поинтересовался наш герой. – Хотя какой тут рынок в центре города?

– Просто кто-то заболел, – вздохнула Надежда, – и чтобы его не мучил грохот проезжающих экипажей, стелют солому… Ну вот мы и пришли…

Прохоров поднял голову – они стояли у здания, на вывеске которого было написано «Фаберже Александр Петрович, доверенное лицо фирмы “К. Фаберже”».

30

Давным-давно, нет, не так, уж больно сказочный зачин получается, а у нас тут не сказка, а суровая реальность…

Правильно, наверное, вот так: уже довольно давно наш герой попал в первую свою заграницу,

…ну не считать же настоящей заграницей советскую Болгарию или почти советскую Чехословакию, в которых он побывал до этого…

а именно в город Гамбург, где у него оказались знакомые, пригласившие его погостить на Рождество. И вот там, в этом самом славном городе Гамбурге, в качестве угощения, повели его друзья-хозяева на новое тогда для любого, никогда не бывавшего за границей человека, но вполне привычное и ординарное для западных жителей, развлечение – антикварную мессу.

Сегодня в Москве подобные мероприятия называются Салонами и проходят два раза в год, а тогда это было абсолютно внове.

Они приехали к какому-то большому зданию (как объяснили хозяева, здесь всегда проходят выставки и ярмарки), купили билеты, причем Славу, как жителя Советского Союза, тогда еще существовавшего, приравняли к жителям ГДР, которым за билеты полагалась большая скидка, и вошли внутрь.

Вдоль стен расположились длинные ряды небольших антикварных отсеков-магазинчиков…

Впрочем, что это я начинаю описывать то, что и так всем знакомо? Сходите на любой сегодняшний московский Салон и увидите примерно то, что увидел наш герой тогда.

Суть ведь не в этом…

А в том, что Прохоров, бродя по бесконечным рядам этих магазинчиков, изредка спрашивая цену, чаще недоумевая от того, что именно тут считают антиквариатом и продают за немалые деньги, все больше и больше падал духом. Самым точным образом свое состояние после посещения гамбургской мессы Слава выразил, когда уже вернулся в Россию и встретился с одним старым приятелем – коллекционером всяких редких и дорогих штучек.

– Знаешь что, – сказал он тогда с печальным вздохом, – продай на фиг все, что ты насобирал…

– Почему это? – возмутился приятель.

– Потому что все, что ты наколлекционировал за двадцать лет, легко можно купить не сильно задорого в паре антикварных лавочек где-нибудь на Ноеваль… Это такая улица в Гамбурге, центральная и центровая… – добавил он в ответ на недоуменный взгляд приятеля.

Это ощущение тоски от собственной деятельности, от ее бессмысленности и ненужности еще не раз посещало Прохорова, чаще всего после походов на антикварные Салоны уже в Москве.

В самом деле, продаешь что-то клиенту, расписываешь редкость и ненаходимость книги или альбома…

А потом приходишь на Салон и видишь еще три таких же экземпляра. Различной сохранности, конечно, и по разной, чаще всего бессмысленной цене, но все же три уникума в одном месте – это, конечно, – перебор и полная отмена этой самой уникальности.

И Слава давно перестал ходить на Салоны – кому охота чувствовать себя лжецом и почти преступником. В самом деле, продавать вещь за двадцать тысяч долларов (парное, правда, всего двушка), клянясь и божась, что ничего подобного на рынке нет и не найдешь никогда, а потом видеть еще три экземпляра…

В общем, смотри выше…

По-хорошему, нужно было поступать так, как догадывался Слава, поступали антиквары на Западе. Он был уверен, что перед каждым большим Салоном (маленькие можно не считать, они постоянно проходят в самых разных местах и собирают только местную публику) дилеры аналогичной тематики – букинисты, нумизматы, торговцы живописью или бронзой – собираются вместе. И решают, кто и что выставляет, чтобы, во-первых, друг другу не мешать, а во-вторых, не было таких накладок, как эти три уникума на одном Салоне.

Но представить себе, что можно договориться с Поганкой, Сибирской Язвой или Васенькой, нельзя было даже под сильным кайфом. Российский антикварный дилер вел себя в точности так же, как обычный российский бизнесмен – греб все под себя, просчитывая ходы только на один (если на два, сразу появлялось ощущение гениальности) и даже, похоже, не имея представления, что на свете существует еще кто-нибудь, кроме него самого…

Попытаться договориться с подобными птеродактилями (а их было не большинство, но все-таки немало) было таким же осмысленным занятием, как в борьбе с бандитами вербовать себе в союзники ментов. Сегодня у него хорошее настроение и он наезд разрулит, хоть и возьмет больше, чем договаривались. А завтра с утра небо серое, а трава пожухла, поэтому он сам и наедет – получить «пошлину» на изменение цвета неба и травы…

Сравнение неточное, потому что с Поганкой и иже с ним вообще-то в принципе невозможно было ни о чем договориться – они просто не слышали ничего, что к их прямой и немедленной пользе не вело.

И к вреду тоже…

Ведь никто не был защищен от того, что какой-нибудь Мордожопый, увидев какой-нибудь экземпляр того, что ему нужно, не посчитает какую-нибудь (любую) объявленную цену бессмысленной и не начнет казнить объявившего прямо тут же, «не отходя от кассы». Благо количество его охранников вполне сопоставимо с общим количеством охранников Салона, если те попробуют вступиться за провинившегося…

А уж заботиться о ком-то кроме себя эта свора (Поганка, Язва и прочие в количестве) тривиально не умела, как не умела летать или есть с салфеткой за воротником.

Кто-то из-за их тупости или упрямства может по шапке получить от какого-нибудь Гороха?

Это им даже в голову прийти не может…

А легко представить себе такой вот монолог клиента, короткий, но от этого не менее выразительный:

«Ты что это гнал, что “Виды парка села Шаблыкино” – вещь уникальная и ненаходимая? Ты ведь знаешь, что я с тобой сделать могу…»

Как ему, идиоту, объяснить, что то, что он видел на Салоне, по-английски называется «sophisticated сору» – то есть «замудренный экземпляр»: обложка на ксероксе, так же как и две последние картинки, что болтается это чудовище по Москве уже давно и никому не нужно. А стоит дорого, и не только двадцатку, а еще дороже, именно полный, нетронутый альбом.

И Славин, проданный Гороху, был без обложек, но хоть в старом переплете, а не в ксероксе…

Поэтому всего двадцать…

Понятно, что в данном случае проблема не в Салоне и его так называемом изобилии, а в тупости клиента, но когда ты там не был, есть ощущение, что ничего такого и нет – принцип страуса.

Понимал Слава, что вся эта его головная боль не по делу – мерить степень редкости предмета или книги на антикварном салоне все равно, что разыскивать красную икру на Камчатке – там вообще-то ничего другого и нет почти (ну еще шкуры оленьи и рога), а вот этого добра навалом.

Все равно неприятный осадок был, и никуда деться от него Прохоров не мог, как ни старался…

И вот нечто подобное испытал он и сейчас, хотя тут-то он мог не париться.

31

Однако брел он по большому помещению, заставленному стеклянными витринами, с угрюмой мордой.

В каждой такой витрине стояли, висели или лежали десятки предметов с перепадом цены от пятидесяти до нескольких сотен раз по отношению к тем деньгам, за которые они доставались здесь и могли быть проданы там.

Казалось бы, радоваться надо такому немыслимому шансу разбогатеть…

Вот самый элементарный набор десертных ложек, ножей и вилок на двенадцать персон в родной коробке.

Стоит здесь примерно…

– Двадцать пять рублей… – услышал он голос приказчика, который незаметно возник рядом.

– Угу… – буркнул Прохоров.

А там у себя, Слава не был твердо уверен, но знал, что тысяч семь, а то и десять долларов он получит быстро и легко, а уж если за дело возьмется Маринка, то и двенадцать впереди светит.

Но двадцать пять местных карбованцев обходятся ему всего-то от семидесяти пяти до трехсот родных российских рублей образца начала двадцать первого века, то есть от двух с половиной до десяти долларов.

И причем товар этот только дай – с руками оторвут…

Но ладно, прочь от витрин с понятными и обычными вещами…

Потому что еще прекрасней и страшней получалось на серьезных предметах: Святой Георгий на коне, аналойного размера, углы и венец эмалевые, причем не нарядная, но простонародная перегородка, а благородный гильяш – тут получался…

– Сто пятьдесят рублей, как одна копеечка… – с явным почтением то ли к самой сумме, то ли к человеку, которого столь дорогой предмет мог заинтересовать, сообщил приказчик.

– Угу… – опять буркнул Слава.

То есть от пятнадцати до восьмидесяти долларов…

А продать его с песнями можно было тысяч за тридцать…

А то и все пятьдесят…

А вот пара стеклянных ваз, явно французских, скорее всего, Галле, а может, еще и императорского стеклянного завода, что в этой ситуации лучше, разных, но немыслимым искусством ювелиров превращенных в прекрасную пару.

Здесь стоит очень дорого…

– Двести пятьдесят рублей… – перешел на шепот приказчик.

Но ведь это меньше ста долларов.

Смешно, в той, его Москве, таких вещей нет вообще, а если появляются – цена по запросу – сколько скажешь, столько и получишь…

А вот…

– Чем господин интересуется? – услышал он голос за своим плечом. – Только что получили потрясающий эсклаваж работы самого покойного Михаила Евлампиевича Перхина. Делали для одного из купцов наших, точнее для его супруги, да померла, вот и принесли нам комиссионерствовать…

Слава обернулся – позади, вместо уже привычного молодого парня, стоял невысокий, в тонких очках, мужчина средних лет.

– Я смотрю, вы на лучшие вещи внимание обращаете, умеете ценить, значит… – вежливо склонил он голову.

Ага, это, видимо, владелец магазина.

– Александр Петрович Фаберже, хозяин московского филиала… – представился мужчина, давая нашему герою свою визитку, и протянул руку, видимо, ожидая ответной карточки.

К такому повороту событий Слава был готов. В той его жизни он визиток не имел никогда (а что на них писать – антикварный дилер? букинист?) и привык отвечать вот таким протянутым рукам.

– Извините, карточек с собой не захватил… Вячеслав Степанович Прохоров, – представился он, – купец…

Это уже была чистая импровизация, с другой стороны, он что, не покупатель что ли?

А значит, купец…

Фамилия его произвела впечатление, наверное, приняли за одного из владельцев Трехгорки. Слава увидел, как кроме хозяина и первого приказчика к ним подтянулся еще один и застыл в вежливом полупоклоне.

Прохоров не стал уточнять, откуда он и в каких отношениях к знаменитому семейству.

Однако надо было продолжать ломать комедию. Он обернулся к своей спутнице, которая стояла чуть в стороне и с еле заметной усмешкой наблюдала за происходящим:

– Надин, душа моя, – сказал он в надежде, что Надежда оправдает его надежды, – не подскажешь мне, что такое эсклаваж?

– Думаю, что это два браслета, соединенные цепочкой… – сказала она, приняв игру, – от французского слова, означающего – рабство…

– Абсолютно верно, мадам, – слегка поклонился Александр Петрович, – однако нельзя забывать, что рабов приковывали не только за руки, но и за шею. И в нашем случае эсклаваж – это как раз шейное украшение…

Он теперь обращался исключительно к Надежде, видимо, считая, что уж украшение-то она заставит мужа купить.

– Желаете посмотреть?

– Как скажет папа… – умильно улыбнулась ему она. – В нашей семье все по-старинному, женщины и младшее поколение права голоса не имеют…

Фаберже, не снимая, перенес улыбку с «дочери» на «отца».

Но Славе было не до эсклаважей.

Он думал, считал, прикидывал…

Открывающиеся возможности ошеломили его…

Надо все сделать грамотно, не спеша, просчитывая все ходы наперед хотя бы на три-четыре шага.

Он взял себя в руки, оглянулся по сторонам.

– Вы знаете, – честно сказал он, забавляясь, тем, что совсем не врет, – мне надо подумать… У меня относительно вашего магазина очень большие расчеты. Но… Но я должен все прикинуть…

А про себя подумал:

И с Маринкой посоветоваться…

И с Володей…

А сейчас надо уходить и как-то пережить все это.

– Конечно, конечно… – несколько разочарованно сказал Александр Петрович.

Прохоров хорошо понимал, что уйти сейчас вот так, ничего не купив, значит оставить после себя самое неприятное впечатление. Поэтому он осмотрелся и ткнул пальцем в два предмета в двух разных витринах.

– С эсклаважем пока повременим… А сейчас я возьму вот это и вот это…

Первым был самый обыкновенный кирпич, только окаймленный серебром и превращенный в… спичечницу.

– С вашего позволения я все оплачу, но за кирпичом вернусь к вечеру…

– Конечно, конечно… – уже веселей сказал Фаберже.

Слава, не торгуясь, заплатил запрошенный полтинник и они вышли из магазина.

Но вторую покупку – небольшую коробочку сантиметра три в поперечнике – он сразу взял с собой.

Коробочку эту он заметил давно и у него были на нее далеко идущие планы…

32

– Не знаете, – повернулся Прохоров к своей спутнице, – где здесь кофе попить? Мне бы надо немого прийти в себя…

– Конечно, знаю… – она покачала головой, словно коря его за такие неполезные волнения, – метров сто в ту сторону, да там рядом и стоянка извозчиков, если вы дальше захотите так передвигаться…

В самом деле, чуть впереди виднелась вывеска, на которой была изображена чашка, а из нее поднимался парок. Что именно было в чашке – художник, видимо, оставил на усмотрение зрителя.

– А вам спасибо, что поддержали мою игру… – наш герой на ходу церемонно раскланялся.

Что вызвало некоторый иронический смешок Надежды.

– Пожалуйста, больше этого не делайте… – сказала она, беря его под руку. – Постарайтесь…

«Именно так идем, как мне нравится… – подумал он, – как давно и никогда я так с женщиной не ходил…».

А вслух спросил:

– Не вовлекать вас в мои делишки?

– Кланяться не нужно… – она опять покачала головой, – то есть не вообще не кланяйтесь, без этого нельзя, но делайте это все-таки немного пореже…

– Не умею? – обеспокоенно спросил он.

– Как-то не так все делаете… – в этот раз Надежда ободряюще улыбнулась, наверное, чтобы смягчить свои слова. – Такое ощущение, что вы из Австралии или еще откуда подальше прибыли, хотя и русский, вот там, наверное, так кланяются и ножкой шаркают…

– Постараюсь… – озадаченно сказал Слава.

По жаркой погоде хотелось посидеть в кофейне не внутри, а на улице, где ветерок хоть какой, но был, но или это еще не изобрели в Европе или до России подобная мода не докатилась.

Пришлось расположиться внутри.

– Вы будете черный? – спросила Надежда.

– А вы?

– Я – черный… – она улыбнулась почти счастливо. – Иногда себе позволяю…

– А что – сердце? – испугался он.

– Дорого…

И тут он вспомнил, что еще не расплатился с ней за котелок.

– А сколько я вам должен? За шляпу вот эту… – ответил он на ее недоуменный взгляд.

– Что изволят господа? – возле них появился официант.

Надежда выразительно посмотрела на своего спутника, наверное, здесь было не очень принято, чтобы женщина в присутствии мужчины что-нибудь себе заказывала. Прохоров вспомнил, как она общалась с Фаберже.

– Для дамы – черный, пожалуйста… – сказал он. – А мне – капучино… – добавил на автомате.

И тут же пожалел об этом, потому что брови официанта резко взлетели вверх, похоже, он хотел отказать, но словно вспомнив что-то, поднял палец, прося секундную паузу…

И исчез…

– Что вы ему сказали? – поинтересовалась Надежда.

– Я заказал, – Прохоров досадливо поморщился, – такой кофе, о котором они, вполне возможно, никогда не слышали…

– Никак нет, ваше высокоблагородие… – послышался новый голос откуда-то сбоку, – капучино – кофе, действительно редкий, но у нас как раз есть повар-итальянец, который умеет его готовить.

Перед ними стоял толстячок с добродушной улыбкой на широком лице.

– Заметьте, – добавил он, улыбаясь еще шире, – только у нас. Не у Филиппова, не у «Альберта», не у «Вольфа и Беранже» в Петербурге, а именно и только у нас… Не далее как вчера для господина обер-полицмейстера готовили… Сейчас, буквально сей секунд – и все будет готово…

Он удалился куда-то в сторону кухни и оттуда послышался его голос, перешедший на шепот, но за окном, где грохотали экипажи, как-то разом все стихло и наш герой отчетливо услышал голос круглолицего хозяина:

– Гаврила, Гаврила зроби швыдко ту бурду с молоком, что ты вчера французу варганил…

– Да что это за кофий такой? – никак не могла понять Надежда, которая, видимо, этого громкого шепота не услышала. – С молоком? Со сливками?

– А фиг его… – в сердцах ответил наш герой, его начинала злить эта суета вокруг такого простого дела, как чашка кофе. – Ой, простите, а кто ж его знает, как оно делается… Давайте лучше о чем-то другом поговорим…

– Давайте… – охотно согласилась она. – Зачем вы купили кирпич?

– Какой кирпич? – не понял он.

– Ну, там у Фаберже…

– Ах, это…

Он задумчиво почесал бородку.

Как ей объяснить?

– Понимаете, есть материал, для которого серебряная окантовка привычна, – стекло, например, или хрусталь, иконы… А есть то, что попадается редко или вообще не встречается в серебре, – дерево, керамика, или вот кирпич, как в нашем случае… Спичечница в общем не нужна, но такая оригинальная, да еще и с клеймом Фаберже, вполне подходит…

– А у вас там еще есть спички? – спросила она вполголоса. – Мне кажется, я видела, как один человек прикуривал от такой плоской металлической штучки…

– Есть, хотя употребляются они все реже и реже…

В этот момент круглолицый хозяин поставил перед ними чашки.

И отошел в сторону, чтобы посмотреть на эффект, наверное…

Кофе, несмотря на «бурду» и итальянца Гаврилу, оказался на удивление приятным. Именно таким, как любил Прохоров – не безумно сладким и чтобы сам вкус кофе не утонул в молоке…

Или в сливках, кто ж это знает…

Он кивнул хозяину, мол, да, все в порядке…

– А зачем вообще все это? – слегка пригубив свой кофе, спросила Надежда.

– Что это?

– Ну вот, вы специально сюда… – она поискала подходящее слово, – сюда пробрались, ходите по магазинам, прикидываете, что-то покупаете. А для чего? Любите красивые вещи?

– Нет… – он улыбнулся. – Вы еще не поняли? Мы с Володей и Маринкой – торгуем антиквариатом.

Он вдруг увидел, как чашка в ее руке задрожала…

Причем так, что она едва смогла ее поставить на блюдечко…

И поставила с дробным звуком, как будто у кого-то зубы от холода или страха стучали.

– То есть вы хотите сказать, – спросила она побелевшими губами, – что все вот это, чем мы занимаемся сейчас, – из-за денег?

– Ну конечно… – Слава улыбнулся, он никак не мог понять, что происходит, и отчего Надежда Михайловна вдруг так разволновалась. – Здесь купили задешево – там у себя продали задорого…

– И все?