Текст книги "Верность слову"
Автор книги: Михаил Сверлов
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Письма, стихи, воспоминания
Дмитрий Михайлович потушил папиросу и улыбнулся: «Господи, как давно это было! Вроде бы даже и не с ним. Где теперь его друзья?»
Смеркалось. Он выпил принесённые медсестрой лекарства, сходил на ужин, но какая-то тревога не покидала его. Что-то накапливалось внутри. Воспоминания о друзьях, былая отдалённость от Родины бередили его душу.
Так и не успокоившись, он весь вечер проходил по отделению. Поиграл в домино, посмотрел фильм по телевизору, который был установлен в столовой. Рано лёг спать, не поддержав беседы своих соседей по палате.
Ночью он проснулся от того, что в его голове чётко сформировались строки стихотворения. Он быстро встал, взял свой старый дневник, где были свободные страницы, вышел в коридор к дежурной медсестре и тут же, прямо на её стойке, стал писать в дневник:
Я окружён людьми, которых нет,
Они – в раю, откуда нет возврата.
Но тот, кто был за друга или брата,
Со мной, пока я вижу белый свет.
Они – мои товарищи, друзья.
Незаменим любой, и дорог каждый.
Они красивы, юны и отважны,
А с ними молод и отважен я.
Прервался. Мысль предательски уходила от него. Увидел удивлённые глаза медсестры, смотревшие не него в упор, улыбнулся ей.
– Что с Вами, Дмитрий Михайлович?
– Ты знаешь, мне приснились мои друзья, и они стали диктовать стих.
– Это во сне-то? – улыбнувшись, спросила сестра.
– Да-да! Во сне. И вот я пытаюсь его записать.
– Выходит, что они Вам советуют, что писать?
– Как? Как ты сказала – советуют? Да, конечно, советуют! – и он быстро продолжил писать.
Откуда-то взявшаяся слеза капнула на лист со стихом. «Они ни в чём меня не могут упрекнуть!» – повторил он про себя.
– Хочешь, – обратился он к девушке, – я прочту тебе этот стих?
– Конечно!
Он, запинаясь и совсем без какого-то выражения, прочитал родившийся стих.
– Ох! Прямо мурашки по телу! – воскликнула медсестра. – Очень здорово!
– Правда?.. Тут не чувствуется ложного пафоса или неправды?
– Да что Вы, Дмитрий Михайлович, что Вы!
– Ну, тогда спасибо. От имени моих ребят спасибо. Это их стих! Я знаю, я чувствую! Витькин, Пашкин и других друзей, не доживших до наших дней.
Он снова улыбнулся сестричке и медленно побрёл в свою палату.
Утром к нему сбежались все врачи отделения, так как после продолжительного удушливого кашля пошла горлом кровь.
Московский светило, кандидат медицинских наук, профессор Пупэнко, находившийся в это время в Уфе для консультаций, сказал прибежавшей в клинику жене Дмитрия Михайловича: «Положение чрезвычайно сложное. У него практически нет лёгких. Он живёт за счёт бронхов. В этой ситуации трудно что-либо предпринять».
– Он умрёт? – прямо спросила она его.
– Ну-у-у, сразу умирать не надо. Медицина знает примеры, когда люди в его состоянии живут. Как долго – тут не может сказать никто.
Врачи и на этот раз вытащили его с того света. Наступил третий день зимы.
Дмитрий Михайлович отошёл от приступа удушья, но для себя решил, что действительно будет завязывать с курением. И так как его оставили в покое с разными медицинскими процедурами, он опять углубился в изучение своего послевоенного дневника.
3 ноября
Суббота. Завтра – воскресенье, день, который в нашей среде принято считать праздником. Занятий нет, свободного времени чуть больше, хотя и это относительно. У меня завтра работы много. Праздник близко. Рисую – грех замаливаю.
Вечер прошёл в моём вкусе. Сел у приёмника, уловил концерт ансамбля Красноармейской песни и пляски под управлением Александрова, затем Киев – украинские песни, а после включился в какую-то заграничную радиостанцию, но славянскую – советские песни. Отвёл душу! А после – письмо от отца. Как же немного человеку надо для того, чтобы он был доволен! Вот только Мария долго молчит. Боюсь, что она в своих письмах не совсем искренна, и это мучает меня. Я ей пишу очень часто, а от неё не получаю в месяц и двух писем. Не буду писать до тех пор, пока не получу от неё письма!
По срокам, опубликованным в прессе, в Венгрии завтра выборы. Борьба происходит большая. И, судя по всему, партия крестьян сильнее и более организована, чем коммунисты. Саботаж и проведение в жизнь лозунга «Чем хуже, тем лучше!» сказывается на жизни людей. Пенго потерял силу: ассигнации достоинством в 100 пенго не берут ни в одном магазине, в ходу только тысячные. Стакан содовой воды стоит 240 пенго. Идёт слух, что сразу после праздников мы уедем. Об этом мне сообщил Беляков, бывший начальник связи нашего полка, откомандированный в резерв и уже пребывающий там около трёх месяцев. Ближе к начальству он. В армии всё знают!
6 ноября
Отлучился, а то это рисование совсем затёрло. Ужасно хочется, чтобы у нас было не хуже, чем у людей. Вот и рвался. По ночам малевал. Вчера, вернее, сегодня лёг спать в 6:00, а встал в 8:00. До обеда промаялся, а потом наверстал. Проснулся – почту принесли. А радио транслирует из Москвы доклад В. М. Молотова на торжественном заседании, посвящённом 28-й годовщине Октябрьской Социалистической революции.
И. В. Сталин в отпуске, в Крым уехал, так что его традиционный доклад пришлось делать Молотову. Большой доклад. Молотов устал под конец и стал несколько заикаться. Недостаток от природы, сказывающийся в больших речах.
Большое место в докладе уделено международному положению, роли и значению Советского Союза в международной жизни.
Сейчас обстановка в мире интересна решением атомной энергии. Американцы в конце войны с Японией применили атомную бомбу огромной разрушительной силы. Обсуждается вопрос о рассекречивании процесса добывания атомной энергии. Но американцы предпочитают держать этот секрет в своих руках, видимо намереваясь влиять этим на погоду в мире дипломатов.
Характерно, что Молотов в своём докладе сегодня под бурные аплодисменты заявил, что будет у нас и атомная энергия, и кое-что другое.
Конечно будет!
7 ноября 1945 года.
Венгрия
«Здравствуй, Женечка! Здравствуй, сестричка!
Что-то смолкла ты. Или твоя болезнь изменила твой характер? Или сказывается замужество? Что ни говори, новые заботы, новые мысли, ибо человек новый вошёл в круг твоих родных, и, надо думать, мы, все уже примелькавшиеся, несколько отошли от круга твоих постоянных думок. Надеюсь, что это не затронет твоих родственных чувств, в чистоту которых я верю, и не обидит тебя.
Короче говоря, мне скучно без твоих писем.
Живу хорошо и даже настроение хорошее. Можешь поверить, что без воздействия сил, которые заключаются в любой закупоренной бутылке, я приобрёл хорошее настроение. Видимо, праздник подействовал.
Наши ушли на парад, а я остался один. Устал, работал ночью, оформлял венки, которые сегодня возложат на могилы наших воинов, погибших в боях с немцами и похороненных здесь.
И вот сижу один. Под ухом – приёмник, доносящий репортаж парада с Красной площади. Хорошо, честное слово! И так хочется быть там!
Я тебе много писал о Венгрии. Для составления полного понятия об этой стране писем мало. Надо видеть. Очень интересная здесь борьба политических партий в предвыборный период. Чудес насмотрелся. Особенно на митингах, без которых не проходило ни одно воскресенье. В борьбе все средства хороши. И здесь все средства использовали. На одном из митингов я видел, как оратора одной партии обсыпали извёсткой с крыши дома члены другой партии. Он говорит, а на него сыплют. Но он всё равно говорит. Встретимся – расскажу подробно. А скоро увидимся. Должен же я в отпуск поехать!
Как там в России? Рассказы наших, которым посчастливилось побывать в отпуске, дают весьма неполное представление. Скоро год, как я скитаюсь. А кажется, недавно, декабрьским утром я с матушкой выходил из ворот районного сада…
А потанцевать сейчас бы! Среди наших милых и таких дорогих людей… Я не хожу в эти венгерские заведения. Ничего, злее буду, попадя вновь на Родину.
Ну вот, пожалуй, и всё. Пиши, как работается и как отдыхается. Как спраздновала? Я к вечеру, наверно, включу приёмник и Москву слушать буду. Это мне даёт большее удовлетворение, чем венгерское казино.
Привет родным и знакомым.
Твой Дмитрий.
P.S.
Что-то потянуло на стихи. Оцени мой «опус», посвящённый тебе:
Когда невидимым крылом,
Тебя печали тень коснётся,
Иль вспоминая о былом,
Тебе, когда-нибудь взгрустнётся…
Когда забот житейских рой,
Поставит счастье под сомненье
Или весеннею порой
Любви душевное волненье
Проснётся… – ты наедине,
Сестрёнка, вспомни обо мне,
Прочтя сие топорное творенье.
10 ноября
Вновь будни… Праздник прошёл, учитывая обстановку, неплохо. Пообещали концерт. Поехал в политуправление за доморощенными артистами. Не нашёл. Завернул обратно и нашёл их уже в полку. Только оборудовали место, звонят – меня к телефону. Беру трубку. Ульчиин, заместитель начальника политотдела дивизии, приказывает отправить труппу обратно. Поспорил, разнервничался, потом плюнул на всё и ушёл в ДК. Натанцевался, отвёл душу. А теперь работы по горло. Придётся сидеть в казарме. Мария молчит. Интересно!
Дмитрий Михайлович снова отложил дневник.
«И чего я был такой чумной? – подумал он. – Это же надо, родной сестрёнке писать о политической обстановке в Венгрии. А то она, „бедняжка“, без этого не прожила бы и дня. Столько времени уделил в дневнике выборам в Венгрии… Но, наверно, – усмехнулся он, – тогда большинство из нас такими были… И приврал я ей, что не ходил на танцы в венгерские заведения. Ходил, да ещё как!»
Володька Волкогонов, командир комендантского взвода, ввалился в казарму с полным набором вина и закуски.
– Гуляем, мужики! Сегодня мне двадцать пять!
– А где столько всего набрал? – Серёга ткнул пальцем в рассыпанные на столе кульки с едой и конфетами.
– Тебе скажи – и ты туда побежишь. Достал и всё. Давайте, поднимайтесь. А то всё воскресенье на койках проваляетесь.
Мы, четыре лейтенанта и Володька, быстро расправились с принесённым.
– А не сходить ли нам, товарищи офицеры, на танцы? – мечтательно произнёс Володька. – Нет, серьёзно. Чего мы тут паримся? Тут недалеко есть клуб социал-демократической партии. Давайте махнём туда.
Махнули. Платим по 800 пенгов за вход. Примостились у окна. Ждём.
Тамада танцев неожиданно объявляет: «Сюда пришли проститутки, прошу их покинуть клуб!» Приблизительно так он выразился.
Ничего себе заявочки! Мы переглянулись. Потом я внимательно оглядел собравшуюся в большом количестве публику и предположил, что добрую половину дамского общества составляют женщины с улицы. Но тут грянул оркестр, и публика, разбившись на пары, затряслась в полном смысле этого слова. Это не танец, а какая-то трясучка.
Смотрим. Венгры собрались в центре зала, заняв его большую половину. Подходят к танцующим парам.
– Собат? – несётся учтивый вопрос.
– Собат, – раздаётся в ответ, и барышня от первого партнёра переходит ко второму, а её партнёр идёт к другой паре.
– Собат?
– Собат, – и в его объятьях партнёрша от разбитой им пары. И так все меняются со всеми.
– Они что, свихнулись здесь от немецкой оккупации? – многозначительно говорит Володька.
– Они не были под немцами в оккупации, они вместе против нас воевали. Это они сейчас в оккупации, – замечает Серёга.
– Ты язык-то придержи, – обрывает его Сашка Корж, – а то тебе его особисты быстро подрежут.
– Нет, ты смотри, – не успокаивается Володька, – они же и пары минут друг с другом не танцуют. Что за удовольствие!
Уже позже я узнал, что в Венгрии такая традиция танцев.
– А чего ты на них вылупился? – говорю я Володьке. – Пошли и мы собатнём.
– Не-е, я – пас, – слышу в ответ.
– Ну, как хочешь, а я пошёл.
Осмотрелся. Выбрал одну молоденькую брюнетку, сидевшую около пожилой женщины – видимо мать и дочь из порядочной семьи, что мне и требовалось.
Не успели мы с ней сделать и двух шагов, слышу: «Собат?»
– Нет собат, – отвечаю я и отбрыкиваюсь ногой.
Понимаю, что, возможно, обижаю человека, грубо нарушая установленные порядки. Но я для себя решил, что вечер танцую с одной. Иначе можно напороться на уличную, а меня при одном упоминании об этой категории женщин начинает тошнить.
Смотрю, Сашка с Сергеем тоже танцуют, а Володька всё переминается с ноги на ногу. Вот чумной!
Прошёл полкруга.
– Собат?
Танцую.
– Собат?
– Нет собат! – и так на протяжении всего фокстрота.
Второй танец танцую более спокойно, и мадьяры, видя мою несговорчивость в этом вопросе, меньше надоедают.
Вдруг слышу, заиграли какую-то венгерскую трясучку. В голове мелькает: «Чардаш». А партнёрша уже положила руки на мои плечи и начинает подпрыгивать, как бурятский стрелок в адыгейском танце. Я про себя взмолился: «Господи! Где же Собат?» И, как назло, ни одного мадьяра. Оглядываюсь. Они все трясутся в чардаше. Танцую, как могу. И наконец – «Собат?» Давай, друг, Собатай! Что за прекрасный человек! Избавил меня от прелести изучения всех нюансов и перипетий венгерского танца.
Мужики ржут, как лошади. А я с нескрываемым удовольствием оставил свою даму и дал ходу волчьей рысью до дому…
Пришедшие в скором времени товарищи долго подтрунивали надо мной.
– Ну, ты чего сбежал-то? Барышня тебя глазами искала.
– Да пошли вы…
– Не шали, – сказал Сергей, – на даму глаз положил?
– Положил! – хором ответили друзья.
– С дамой танцевал?
– Танцевал! – продолжили они хором.
– Кавалеров от неё ногами, как бешеный жеребец, отгонял?
– Отгонял! – уже во весь голос смеялись ребята, да и я тоже.
– Значит, – сделал заключение Сергей, – ты, как порядочный советский офицер, должен на ней жениться.
– Точно! – заорал появившийся в дверях Володька, и все рассмеялись.
Немного поговорили и завалились спать. Ночью снились танцы, но танцевал я с Машенькой.
Утром случайно заглянул в общежитие командиров взводов. Все столпились у радиоприёмника.
– Что случилось? – спрашиваю шёпотом.
– Ничего! Наши в Лондоне играют в футбол. Репортаж передают.
– Кто с кем?
– Московское «Динамо» с «Челси».
– Кто кого?
– Да иди ты!.. Слушай!
Слушаю с каким-то необычным волнением и напряжением. Счёт 3:3, и играть осталось пять минут. В последние минуты наши навалились на ворота англичан. Удар! Ещё удар! Корнер… Безрезультатно, а так хотелось, чтобы ребята выиграли.
Немного отойдя от воспоминаний, Дмитрий Михайлович опять взял в руки дневник и погрузился в чтение.
29 ноября
Вернусь к старому. На партбюро полка, слушавшему, как я организовывал политико-воспитательную работу, меня крепко обидел Шенгелия.
Пригласили. Я вошёл. Сидит весь цвет полка с Глейвером и Сдаловым во главе.
– Докладывать надо, товарищ младший лейтенант, – бросает Шенгелия. – Можно дружить, но…
Вот теперь думаю, во что превращают партию, в казарму что ли? Мне нетрудно доложить, но от органа, призванного не только карать, но и воспитывать, я никогда не ожидал соблюдения субординации. И этот окрик сразу как-то втолкнул меня в воинские рамки, далеко запрятав в тайные уголки желание раскрыть свою душу. Да и кому открывать её?!! Людям, которые не могут восторгаться прекрасным, грустить и печалиться от души? Людям, которые «Адажио» Бетховена, предпочитают фокстрот? Глупо, ибо не поймут и будут надсмехаться над тобой, забрызгивая самое сокровенное слизью извержений рта. Где им понять душу оторванного от Родины, а значит, и от жизни, человека, в 21 год запихнутого в Венгрию, не имеющего возможности удовлетворить самые малейшие потребности.
«В глуши, во мраке заточенья…»
И я молчал. Вернее, говорил, но не то, что я намеревался сказать. Молчал о душе и её потребностях. Говорил и упирал на одно: «Виноват! Карайте!»
«Господи! Какой я был тогда дурак!» – вновь подумал Дмитрий Михайлович.
Из радиоприёмника, стоявшего в изголовье, неслось «Адажио» Бетховена. «Вот это совпадение, – подумал он. – Только что про него читал… Как будто мои мысли кто-то там, на радио, улавливает. Бывает же!»
Музыка навевала воспоминания о той прошлой жизни, в которой с высоты прожитых лет он видел много несуразностей и совершённых ошибок. Часто они случались из-за злоупотребления горячительными напитками, из-за чего он терял над собой контроль. Часто он не мог справиться со своим «эго», что тоже не красило его. Уж больно он был обидчив и нетерпим в молодые годы. Желал исключительного к себе подхода, зачастую игнорируя мнения и желания окружающих, может быть, более достойных, чем он…
Он положил дневник на тумбочку.
«Да! Что-то не так пошло после фронта, – подумал он. – Всё куда-то меня заносило такого тонко организованного с возвышенной душой и мыслями молодца… И почему мне этот дневник не попался пораньше, лет этак на тридцать-тридцать пять? Сколько неверных решений можно было бы избежать!»
Сел на кровати.
– Станислав Семёнович, – окликнул он ветерана-инвалида, – закурить ничего не найдётся?
– Что, Дмитрий Михайлович, – ответил тот, – взволновал тебя дневник-то? Твой что ли?
– Мой! Сразу после войны стал вести его, а потом затерял. Жена нашла, вот и читаю. Уж больно дурной был молодой. И вроде бы всё правильно понимал, а дела были не ахти. Так что насчёт курнуть?
– Прости, дорогой! Дочка все папиросы забрала. Ей врач, как и тебе, сказал, что с этим надо завязывать. Нашли, когда запрещать! Лет пятьдесят назад надо было это делать.
– Тогда ни жён, ни дочек не было.
– Ребята! – раздалось с другой кровати. – Ребята! У меня в тумбочке есть пачка Беломора. Достаньте. – это говорил третий больной, лежавший в палате под капельницей. – Сам достать не могу, а вы возьмите. Там и зажигалка есть.
– Ну что, – спросил Дмитрий Михайлович ветерана, – пойдём, подымим в рукав, как бывало на фронте?
– Пойдём! – Он быстро пристегнул свою культю и бодро подошёл к тумбочке предложившего им покурить соседа по палате.
– Как зовут-то? – обратился он к нему, залезая в тумбочку.
– Григорием Степановичем.
– Значит, Гриша?
– Можно и так.
– Тебе-то дать «дёрнуть»?
– Да я бы не отказался.
– Сейчас сварганим, – пообещал Семёнович.
Он быстро достал папиросы, протянул одну из них Дмитрию Михайловичу, а другую, прикурив, сунул в рот Григория. Тот несколько раз затянулся и отдал её Семёновичу. Два ветерана вышли в коридор и направились к туалету. Возле него остановились, и Дмитрий Михайлович прикурил свою папиросу. Не успели затянуться несколько раз, как в другом конце коридора появилась их врач.
– Однако, – быстро гася папироску, сказал Семёнович, – надо тикать.
Дмитрий Михайлович не стал спорить, и они быстренько ушли в свою палату под пристальным взглядом «сурового» доктора. «Как мальчишки, – подумала она, глядя им в спины. – А ведь сколько им лет!»
Вернувшись из «курилки» Дмитрий Михайлович вновь принялся за свой дневник.
4 декабря
Живу, чувствуя какую-то духовную неудовлетворённость жизнью. Единственное, что несколько сглаживает скуку, – ожидание близкого отъезда на Родину. Было, совсем уже тронулись, да осечка вышла. Отложили отъезд. Причина? Кто как истолковывает. Кто – погрузкой соседней дивизии, до сих пор жившей в летних лагерях, кто – загруженностью дороги. И срок так же не определён, вернее, нам неизвестен.
Вчера командир 847-го стрелкового полка Курсков совратил меня с пути добровольного затворничества, соблазнив сходить в кинотеатр «Апполо». Пошли. Опоздали на начало. Мест нет. Уговорив кое-как билетёршу, устроились стоя у стенки. Смотрим. Фильм американский, называется «Дьявол». Не лишён острого юмора и прост по сюжету. Так что мы, не зная ни английского, ни венгерского языков, великолепно разобрались в развязке сюжета.
Идя обратно пешеходом по улицам, покрытым темнотою зимней ночи, мы разговорились о поведении наших в Венгрии вообще и офицеров в частности. Ведут себя отвратительно. Хотя говорят, что для того, чтобы скрыть свою убогость и невежественность, человечество выдумало учтивость и вежливость. И владея этим искусством в нормальном состоянии, человек теряет эту способность в стадии опьянения. Возможно, что так. Но, наблюдая офицерство этого периода, видишь полное духовное опустошение, убогость и некультурность. Засорилась наша среда людьми малообразованными, имеющими очень мало понятия о чести, морали и нравственности, грубыми до отвращения. Их выдвинула боевая обстановка. Они были не плохи в бою, ибо там требования культуры и этики предъявлялись очень скромные. И выросшая в боях, во фронтовой грубой и суровой действительности часть офицеров, не знает иной жизни. Не знает и не понимает тех требований, которые предъявляются офицеру мирной жизнью.
Сколько потребуется работы для облагораживания этой части людей! А настоящей работы нет. Очень много формализма всюду, снизу доверху. Сказывается отсутствие женщин. По-моему, женщина (хорошая, умная, развитая, интеллектуально очищенная) способна быстрее облагородить человека, чем весь комплекс этой воспитательной работы, которая сейчас проводится.
Здравствуй, Матушка!
Письмо твоё от 16.11.45 получил только сегодня, а первого, писанного тобой днём раньше, ещё не читал. Видать, оно странствует по длинной веренице путевых станций, растянувшихся от Архангельска до Венгрии. Буду надеяться, что получу и его.
Рад за то, что вы, учитывая обстановку перестройки жизни на мирный лад, живёте сносно. Рад и за то, что моя сравнительно скромная лепта несколько облегчает вашу жизнь.
Я живу без запаса для себя и сберегательной книжки не имею, надеясь, что себя в любое время обеспечу. О роскоши излишней не думаю, ибо ею не избалован.
На чёрный день решил положить сотен пять на книжку – всё, что остаётся от моего ежемесячного оклада, включая аттестат.
Живу по-старому, скучая и тоскуя по родным местам, часто перебирая небольшое количество скромных домашних фотографий. И где бы ни был, чем бы ни занимался, не в состоянии заглушить тягу к Родине. Я удивляюсь этому чувству, которого почему-то раньше не испытывал. Видно, цену Родины можно познать, лишь оторвавшись от неё. А попав в такое положение, стремление к родным местам трудно преувеличить.
Идёшь ли по городу, сидишь ли в кино, смотришь ли оперетту в театре, танцуешь ли в казино, – ощущаешь всегда, в каждом случае в отдельности, чуждость морали и нравственности, чужую культуру, за лоском которой скрывается нравственное убожество. Чувствуешь такое огромное различие в убеждениях и развитии интеллектуальных наклонностей людей двух стран!
Что поражает в иностранцах меня, – порочная мерзость, то, что в их глазах считается нормальным явлением. Я не могу уложить это в какие-то нормы поведения. Учтите, что всё это делается с исключительной вежливостью и прикрывается доброй улыбкой. Мать, продавая свою дочь на ночь совершенно случайному человеку, вежливо улыбается, беря из его рук тысячу пенго.
Деньги – вот вам и идея людей, которых я встречаю на улицах, в трамвае, театре, казино и вижу ежедневно из окна казармы.
Пусть мы отстали несколько в культуре, пусть мы не умеем пользоваться салфеткой и прибором во время обеда, но мы стоим нравственно гораздо выше всех этих «господ», выходящих по вечерам размяться на улицу.
Трудно, тоскливо и скучно жить здесь. Трудно сохранить себя в чистоте среди всей этой нравственной гнили, которая заполнила иностранные города.
Так и живём, родная. Ты только не ужасайся написанному. Возможно, что я сгустил краски, но в общих чертах положение таково. Этим я, конечно, не говорю, что нам нечему поучиться в Европе. Есть и хорошее. Но духовная жизнь людей мерзка.
Хочу тебя просить об одном, дорогая: береги себя! Не надрывайся работой. Вам с отцом немного и надо, а всех ты всё равно не ублажишь. Не нервничай из-за пустяков, не волнуйся за нас. Всё будет хорошо. Скоро увидимся. Хотя это «скоро» по каким-то обстоятельствам, совсем не зависящим от нас, несколько отступило. Когда бы то ни было, но оно придёт!
О Марии ты пишешь, дорогая, дескать, пусть заходит попросту… Боюсь, что не зайдёт. Порвалось что-то у нас. Не пишет уже два месяца. Трудно мне: надо правду сказать, потерять веру в человека, в которого верил три года, но, кажется, придётся. Полтора года я не видел её. Не имел времени забежать, заглянуть в её глубокие-глубокие глаза и тогда в декабре, когда на фронт отправлялся… Срок большой… И кого винить в случившемся? Я сейчас, пожалуй, более оправдываю её, чем обвиняю, находя в этом какое-то частичное успокоение. А всё это трудно… Трудно бывает только тогда, когда ошибаешься в человеке. Ей 25 лет. Учится в музыкальной школе, обладая очень хорошим голосом. Личность её не представляет ничего особенно интересного, но от неё всегда излучается какое-то чувство неподдельной простоты и привета. Короче говоря, я потерял единственную связь с женщиной, не входящей в круг родных, лишился возможности получать русское, простое слово привета и ласки, кроме материнского. Я не настолько сентиментален, но это порой необходимо, особенно здесь.
Вот, пожалуй, и хватит. Пишите всегда. Радуюсь каждому письму. Привет родным и знакомым.
Целую! Твой Дмитрий.
P.S.
Здесь ещё сравнительно тепло. Выпал первый снег, но его уже нет. Растаял, удержавшись только на горах.
6 декабря 1945 г.
Полевая почта 97638.
7 декабря
Весь день прошёл в писанине – занятии, которое для меня особенно противно, в силу своей мёртвости. Вдобавок писал не свои мысли, а под диктовку своего начальника, майора Глайбера. Это усугубляло скучность занятия. А заниматься писаниной мне приходиться часто с тех пор, как в штате партийно-политического взвода упразднили писаря. Вся техническая работа (от плана до политдонесений) свалилась на мою голову. Тяну, куда же денешься? Вдобавок грех замолить надо.
Во всей этой писанине я мало нахожу для себя удовлетворения. Взаимодействия с майором остались прежние внешне. А в душе… Не берусь судить об этом, но, кажется, он до некоторой степени изменил мнение обо мне. Так же, как и прежде, вставляю свои мысли в его умственный труд, но редко. Чаще – в грамматические познания, воплощаемые на бумагу мной. И что мне нравится, – он не заносчив, и совершенно спокойно воспринимает мои поправки, не обижаясь.
После этого готовился к политзанятиям с личным составом по XIV Съезду ЦК ВЛКСМ, на котором М. И. Калинин вручил комсомолу Орден Ленина. Потом переписывал протокол вчерашнего собрания.
Пришёл в общежитие – холодно, неуютно, пусто. Почти все ушли в город. У холодной печурки сидел Иван Иванович Родин, да Подругин спал, укрывшись шинелью. Попел немного (впервые после Дня артиллерии) и загрустил. Черт знает отчего вспомнилась М. В., хотя я её из памяти и не выбрасывал. Не пишет. И почему же она не объяснила причину, заставившую её оборвать переписку? Чудная. А мне легче бы было…
Вспомнил своё письмо маме и, помучавшись с час, написал посвящённое ей стихотворение.
Ты спишь, наверное, сейчас родная,
Как спит объятый ночью городок.
И ветер северный, снежинками играя,
Проказит, нагоняя в избу холодок.
Пусть сон твой будет безмятежным,
Пусть старость не тревожит горя тень,
Пусть о тебе мне ароматом нежным,
Расскажет по весне цветущая сирень.
Стремлюсь к тебе и материнской ласке,
Хочу познать волнующую глубину,
И вновь, как в детстве, слушать твои сказки,
Перебирая в волосах рассыпанную седину.
Хочу, к твоей груди припавши впалой,
Своею непокорной головой,
Уснуть… и хоть проспавши мало,
Близ сердца матери вновь обрести покой!
8 декабря
Ещё день прошёл. Правда, этот незаметно пролетел.
Утром, встав и наспех прополоскав глаза, помчался проводить политинформацию по далеко не всем опубликованным материалам XIV Съезда ЦК ВЛКСМ. После – завтрак. Высунулся на улицу – архангельская погода, ей-Богу, когда морянка осенью дует. Ветер рвёт с головы фуражку, бросает в лицо пригоршни сухого и колючего снега, обжигая уши.
Решив завести новое комсомольское хозяйство, пошёл в город добывать тетрадь. Захватил с собой три пачки сигарет, рассчитав, что их вполне хватит: пачка оценивается в 20000 пенгов, а за тетрадь придётся платить не менее 5000.
Направились я, Асеев и «Папка». Шли пешком, ибо мадьярские трамваи не отличаются быстроходностью. Надо отметить, что трамвайная линия проложена по одну сторону улицы, по краю, а не посередине, как у нас. И одноколейка. Для обеспечения взаимоминования предусмотрены трамвайные разъезды.
Дошли до «пятачка» – кинотеатр «Апполо». Улицы почти пустынны. Все магазины закрыты, скрывая зигзагообразными металлическими жалюзями пустоту витрин. Вернее, фактические цифры, обозначающие цену товаров, что для нас равноценно пустоте. Пустышка… У мадьяр какой-то праздник. Завернули домой, сев на трамвай. Политинформации в обеих столовых… Обед… Мёртвый час на два часа. Собрание в хозвзводе. А вечер ушёл на занятие столярными делами. «Папка» решил сделать из походного кресла походный столик. Включился и я. Сделали. Получилось неплохо.
Кстати, об отношении к офицерам: Десять офицеров (обитателей нашего общежития) потеряли ординарца, единственного, бывшего у Петра Ивановича – «Папки». Его арестовали на трое суток за ржавый карабин. Вот и сидим третий день с нетопленой печкой – нет дров.
Выйдя из терпения, я сагитировал капитана Клименко сходить в пушечный парк, отломить доску, распилить её и, поймав первого попавшегося на глаза солдата, навьючить на него половину дров, забрав вторую самим, и тащить их на четвёртый этаж. Господи! До чего дошёл офицер! Кто виновен? Может быть, и мы сами…
10 декабря
Вчера, хорошо отоспавшись после обеда, впал в меланхолию… Все ушли в кино. Оставшиеся – я, Подругин, Родин, Владимир Васильевич и «Папка» – сгрудились у печурки, поглощающей последние дрова. Сидим скучаем.
Владимир Владимирович и «Папка» надумали пошляться по городу, но, дойдя до проходной будки, вернулись, по пути заглянув в столовую. Не поужинали – рано.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
