Текст книги "Верность слову"

Какое-то нехорошее чувство охватило меня. Пробовал петь – не получилось. Взялся в подкидного играть с Подругиным – бросил после двух партий. Переборов себя, решил сходить в казино. Поднявшись на кухню командира полка, взял кусок хлеба и луковицу покрупнее – доппаёк.

Казино встретило сдержанными звуками не разогревшейся танцами публики. Зал был почти пуст. Вхожу, не покупая билета, и сразу же у двери сталкиваюсь с Клонковым и Масловым.

– Виктор, – говорю Клонкову, – идём танцевать.

– Нет, девчонку жду.

И я пошёл по кругу искать партнёршу для танца. Гасят свет, по бокам вспыхивают красные огни, и зал погружается в интимный полумрак. Джаз играет томное танго. Вот с этим световым эффектом я встретился впервые.

Моя партнёрша оказалась не из сильных в танцах, но у меня не хватило нахальства покинуть её. А она толкает меня по кругу, но, увидев, что я смотрю всё время по сторонам, не обращая на неё никакого внимания, отошла сама и села. Я спокойно подошёл к колоннаде. Виктор и Маслов, обзаведясь стульями, прошли мимо меня. Но у Маслова что-то расстроилось, и он ушёл курить, а его девица встала со стула и подошла к стенке метрах в двух от меня. Фокстрот.

Пройдя в танце мимо, Виктор крикнул: «Димка! Иди, танцуй!» – и, указав глазами на покинутую Масловым мадьярку, загадочно подмигнул.

Подхватив, что-то не очень охотно идущую венгерочку, я пустился в пляс. Разговорились (она говорит на немецком, и я немножко «шпрехаю»). Её зовут Анна. Говорит, что Маслов плохо танцует, да и внушает ей какой-то страх. Весь вечер я провёл с ней, пропустив только чардаш.

Закончились танцы, помог Аннушке одеться. Стоим, ждём Виктора с Розой. Подходит Маслов, просит дождаться и его. Ждём и впятером выходим на улицу. Попытка Маслова подхватить Анну под руку удалась лишь тогда, когда я взял её с другой стороны. Пройдя «пятачок», остановились у переулка, по которому лежал путь к дому наших дам. Вынув руку из муфточки, Анна протянула её Маслову.

– До свидания!

Я не знаю в какую сторону мне бежать. А Маслов спрашивает:

– Ты провожать пойдёшь, или я?

– С кем пойдёт, – отвечаю деланно равнодушным голосом.

– Иди! – Он пожал протянутую ей руку.

Моя попытка довести Анну до дому тоже превратилась в ничто, ибо вслед за Масловым она подала руку и мне. Взглянула, прося взглядом извинения, и пошла догонять ушедшую уже далеко вперёд подругу, около которой вышагивал Виктор. Я догнал Маслова. Тот вскипел.

– Сам не пошёл и меня не пустил! – и волчьей рысью пустился по переулку, а я, еле волоча уставшие с непривычки ноги, пошёл в ночной тиши города, покрытого белым, не успевшим почернеть снегом.

Потом Клонков говорил, что Анна убежала от Маслова.

16 декабря

Два вечера подряд танцевал с Анной. В субботу, проведя комсомольское собрание в Управлении полка, взял разрешение у майора и вышел за проходную будку, с наслаждением вдыхая полной грудью свежий вечерний воздух. Разговорившись с группой офицеров-зенитчиков в трамвае, надумал вечер провести в клубе «Чингосда», в котором собирается цвет городской аристократии. Световые эффекты, шикарные причёски, великолепные вечерние наряды. И чуть не пошёл танцевать, где обязательно оторвал бы подолы удлинённых платьев солдатскими сапогами. «Декольте» на подолах делать. Но, раздумал… И не жалею.

В казино идёт какая-то конференция. Иду в клуб Социал-демократов, но там очень много народа. Анна и Роза тоже там. Не танцуют. Завидя меня, подходят, берут под руки, и мы идём по кругу. Виктор пришёл позднее.

Провожаем. У дома Розы остановились, и наши девушки о чём-то оживлённо защебетали. Затем Анна достаёт 3000 пенгов и подаёт мне, объясняя, что билет на танцы стоит три тысячи. Я чуть со стыда не сгорел. После только сообразил, что в Венгрии, стоимость удовольствия танцевать принято оплачивать барышней, а не кавалером. Доведя Анну до дому, отправился к себе, поужинал и усталый завалился спать.

21 декабря

Сегодня получил письмо от Машеньки. Радоваться ли – не знаю. Эх, жизнь, житуха!!! Почему же в тебе так много неожиданностей и крутых поворотов?

Машенька!

Боюсь верить и не смею выражать чувство радости по поводу твоего письма. А как бы я хотел быть уверенным, что всё осталось по-прежнему. Что только Машеньке, той Машеньке, которая так мне необходима, о которой так много передумано на чужбине, просто «вздумалось отвлечь мои мысли в другую сторону». От чего? От жизни? Но ведь это жизнь, дорогая, жизнь не только потому, что любовь воспета лучшими из лучших людьми, как необходимое проявление жизни, но и… Короче говоря, ты сама великолепно знаешь цену и силу этого благородного чувства. И на что ты надеялась? На время? Не оспариваю, что время – лучший экзамен при врачевании сердечных болезней, но целебность времени обязательно должна сопрягаться с действом окружающей среды. У нас окружающая среда гнилью отдаёт и не лечит, а, скорее, заражает. Но что сделаешь?..

И ты молчала! Три месяца молчала! Не кажется ли тебе, что это несколько жестоко, после задушевной переписки в течение двух лет? Такой способ «отвлечения мыслей в другую сторону» напоминает мне применяемые в металлургии испытания на разрыв. Проволоку, испытывая на прочность, стремятся разорвать. Но ведь нервы человека – не проволока, а то, что названо любовью, – не металлургия.

И к чему всё это, Машенька? Так больно, как бывает только тогда, когда в душу вкрадываются сомнения, когда кто-то нашёптывает, что ты ошибся в человеке.

Я посылал тебе и длинные письма, и открытки – глас вопиющего в пустыне. Что думал я, не важно! Скажу, что ни одной мыслью я не винил тебя и не порицал. Я почему-то верил в твою добродетельность и убеждал себя: «Так надо, поэтому так происходит!» Но с каждой почтой я задавал один и тот же вопрос и получал один и тот же ответ: «Чернила, видать, ещё разводит!» Но я ждал! Блажен, кто ждёт и надеется!

И, дождавшись раз, я боюсь не дождаться в последствии. Я очень хочу верить в твою искренность. И если сегодня я склонен о чём-либо просить, так только об искренности, а не о сочувствии и сожалении. Мы же не дети, Машенька. Зачем пугать своим молчанием?

Не истолковывай меня неправильно. Никаких доказательств я не требую. Не надо доказательств без тебя. Ты, без доказательств обратного, нужна для моего душевного равновесия.

Но пока – ни тебя, любимая, ни доказательств. Первого нет в силу обстоятельств, а второго я просто не желаю, ибо каких-либо заверений и утверждений в целях алиби я не хочу иметь. Потому, в отсутствии душевного равновесия, я и пишу такое колючее письмо. Не обижайся, ты его заслужила.

Злючка милая! Зачем же томить других и самой мучиться? Любишь – и хорошо, очень хорошо, ибо и любима.

Коротко о себе: Жив, здоров. Настроение паршивое, надо правду сказать. Венгрия портит настроение. Но оно, настроение, очень скоро поправится. Единственным развлечением служат танцы в казино один-два раза в неделю. Остальное время, образно выражаясь, в самовольном заключении.

Ну, будь здорова, Машенька. Не смей хворать. Не имеешь права! И не скучай. Заходи-ка к моим старикам, знаешь, попросту. Мать просила моего воздействия. А я, наверно, не дождусь твоего ответа. Напишу с дороги.

Крепко целую.

Димка.

Идёт погрузка полным ходом. На днях тронемся. Путь – Северный Кавказ! В пути протрясёмся около месяца. А сейчас спать. Два часа! Давно пора.

Путь на Родину

22 декабря

Вчера с утра, основательно настроившись на погрузку, забрал личные вещи и всё имущество культурно-просветительного характера и выехал на станцию. Время до обеда ушло на оборудование агитпункта. Вышло, кажется, неплохо.

На обеде повстречали полковника, который нас разочаровал: отъезд отложили на десять дней!!! Пришлось забрать свои вещички обратно, а в ожидании дальнейших указаний и разъяснений сверху, решил сходить в казино. Потанцевал неплохо, хотя попал туда не без происшествий.

Уговорившись с Курсковым встретиться в 20:00 у нас, я почистил зубы, умылся, привёл в порядок сапоги, с сожалением посмотрел на свой видавший виды костюм из окрашенной шерсти, грязный и заношенный, но лучшего нет.

Я жду. 20:30 – Курского нет. Спускаюсь в столовую и сажусь за ужин.

В казино отправляюсь один. В трамвае нахожу попутчика. Поднимаемся по широкой лестнице. Танцуют. Раздеваюсь – не берут шинель. Даю 1000 пенго – не принимают, требуют билет. Оставив шинель на столе, иду за билетом. Стоит 3500. Достаю четыре тысячи – мало, говорят…

Оказывается, с пенгами делается что-то неладное. Тысяча уже не тысяча, а что-то около 520 пенго. И для того, чтобы набрать на билет, моих пенго очень мало.

Выругавшись по-русски для отвода души, иду без билета, как порядочный. Анна уже там и танцует. Клопков, как всегда, наверно, наговорил ей ерунды о том, что я уехал в Россию, и она поверила.

Я её «засобачиваю», и мы танцуем. Попытка примирить Виктора с Розой не привела ни к чему хорошему. Я рассердился и решил уйти домой. Но подруги схватили меня около гардероба и возвратили обратно.

Подошёл пришедший с опозданием Курсков, и я передал ему для танцев Розу.

23 декабря

Сегодня с утра, томимый бездельем, поехал на станцию. Погрузка продолжается. Грузят материальную часть. Получаем и мы платформы и завтра будем догружаться. Но отъезд затягивает создавшаяся на гребне пробка. В Карпатах большие снега, что затрудняет перевал.

А здесь снега нет. Весь стаял. Грязи много, хотя кругом всё мощено. Погода пасмурная.

Вечером, придя с партактива дивизии, пошли на ужин. Возвращаясь из столовой, занялись вновь заготовкой дров. Подругин подобрал на улице сломанную вишню. Втащили в общежитие. Родилась идея организовать ёлку. Всё пошло в ход: газеты, штора, зеркала, коробки из-под сигарет, бутылки, чайник, башмак, сапог, пепельницы, помазок, вакса, сапожная щётка и т. п. На нижний сук водрузили затрофеянного ещё в Германии мишку. Вставили ему в рот сигарету, устроили ему между «рук» флакон из-под одеколона, а между «ног» – кусок хлеба. Всё! Новогодняя ёлка готова!

Гомерический хохот шёл волнами по комнате, взбудораживая обитателей соседних комнат. Пришли Глейдер, Разодеев, Пукманский и Суслов. Ох, и расхохотались!!!

24 декабря

Вчера были танцы в клубе Социал-демократов. Очень много танцующих и нетанцующих, а танцевать, по существу, невозможно. Но люди толкаются, принудили заниматься этим мало интересным делом и меня. Жара и духота.

Задыхаюсь от жары и убираю струящийся с висков пот уже влажным от пота батистом носового платка. Сопрел, как мышь. Помог в этом свитер, который я по неосторожности оставил на себе. Джаз, учитывая затруднительное положение танцующих, играет лишь танго и медленные фокстроты.

Охладились пивом – 5000 пенгов кружка. У мадьяр Рождество на носу – завтра.

Танцевальный зал выглядит обычно. Лишь на сцене водружена скромненькая низенькая ёлка без всяких украшений. Только маленькие лампочки брызжут искорками света, преломляя их в бликах искусственного снега. На сцене, служащей фоном для ёлки, надпись набросана буквально из красного материала в орнаменте красных же лент. Она односложна, и я её не запомнил, ибо не понял смысла. Свет льётся со сцены, излучая укреплёнными в шандалах по трое лампочками белый, красный и зелёный цвета.

Сегодня венгры не танцуют. Не работают театры кино. Все молятся. А 25-го и 26-го – разгул веселья. Но нам в эти дни запретили выходить из расположения части, принимать участие в венгерских празднествах и праздновать у себя. Жаль, конечно, потому что я условился танцевать в эти дни в казино с Анной.

В клубе во время одного из моих многочисленных перекуров ко мне подошёл маленький оборвыш, держа в руке десятка полтора сигарет марки «Vlasta», коими снабжались и мы. Судя по всему, он намеревался продать мне если не все сигареты, то большую их часть. Закурив из своего портсигара, я угостил и его.

– Вот так продал! – воскликнул стоявший рядом со мной плохо одетый смуглолицый и черноволосый парень.

Я не ответил, и мы разошлись. Мало ли кто говорит сейчас по-русски!

Провожая Анну, я вновь встретил этого парня. Попросил прикурить. Разговорились. Он – югослав. Родители живут на Родине, а его судьба, оторвав от дома, забросила в Венгрию. Работает в шахте. Жалуется на тяжёлую жизнь.

– Сегодня – воскресенье, а я только раз кушал, – закончил парнишка немногословное повествование и затянулся, осветив красноватым огоньком сигареты скуластое курносое лицо, увенчанное красноармейской пилоткой; затем тихо добавил: – Домой хочется… Не пускают… Граница закрыта, – и крепко выругался.

27 декабря

Мадьярское Рождество ознаменовал танцами. Предрождественский день – сочельник. Играл в преферанс, сидя в комнате общежития, по которой едкой пеленой расползался дым, выбрасываемый покалеченной печуркой взамен солидных порций паршивого угля. Неудачная игра. Два неосторожных мизера подряд, и ставка выросла до четырёх сотен.

А 25-го и 26-го танцевал в клубе Социал-демократов.

Вечером, вздумав вывести Шешеню в люди, потянул его с собой, соблазнив по пути и Коптилкина. Но они оба нетанцующие и, назвав большое скопище людей в небольшой комнате «зверинцем», быстро ушли домой. А я остался дотанцовывать до конца.

Чёрт знает, как неинтересно проводят мадьяры свои празднества! Проезжая несколько раз в трамвае на станцию и обратно по людным улицам города, я не нашёл характерных для наших праздничных дат признаков веселья. Ни шума, ни музыки, ни веселья, ни оживлённого гама перекликающихся голосов.

Мадьяры, правда, приоделись: в котелках, шляпах из фетра, в регланах и прямых, без хлястиков пальто с приподнятыми плечами, ходят табунами по тротуарам, поколачивая тросточками. А мадьярки, сцепившись руками по двое и более, в разнообразных головных уборах и без них, занимаются тем же.

Ходят, только ходят, как бы совершая прогулку перед обедом в будничный день, а не празднуют. Скучно. Как хоронят кого-то. Празднуют без наглядной агитации, как выразился майор Глейбер.

С отъездом похолодало. Погрузили всё своё хозяйство, кроме личных вещей, погрузили материальную часть и тягу. Высылаем наряды на станцию и дожидаемся, когда нас вытолкнут.

2 января

В первый день 1946 года сели в вагоны. Набилось нас в вагон тридцать два мальчика, причём все с чемоданами: у кого два, у некоторых три. Один я оказался бедным – одночемоданник, в который втолкнуты все мои немудрёные пожитки.

Нижние нары. Справа – стенка, слева – Николай, с которым спим, накрывшись одним одеялом.

Ночевали на станции и, позавтракав, вытолкнулись из города Печь. На станции Сент-Яренц, что в десяти километрах от Печи, застряли суток на двое.

10 января

Ошибся я, вынося скоропалительное мнение по поводу продолжительности стояния эшелона в Сент-Яренце. Стоим уже не два дня, а все восемь. Ох, и «весело»!

Пятого января организованная медработниками проверка на педикулёз, показала необходимость бани. Устроили, договорившись с сельскохозяйственной школой, имеющей собственный душ на пять сосков. Пошли мыться, прежде посвятив около часа бесцельному брожению по этому городку, по виду имеющему районное значение. Нашли хорошо оформленный памятник бойцам Красной Армии, погибшим за независимость Советского Союза и освобождение народов Европы от фашизма, о чём говорила хорошо исполненная золотым теснением русская надпись. Памятники, памятники… Сколько их воздвигнуто по Европе – монументов, свидетелей русской Славы перед католиками?! А сколько русских людей похоронено возле вас?!

Этот памятник, хорошо исполненный, уже пришёл в запустение. Могилы осели, каменной кладки их каркасы покороблены. Видно, что мадьяры плохо следят за ним. Да и чего им о нём заботиться? Для них – это свидетель их поражения.

Вечером, спросившись у Пятачкова (он – начальник эшелона), отправились на танцы. Входим. Танцуют пять или шесть пар. Девчат очень мало. Играют скрипки, флейта и цымбала. Раздеваюсь и первым иду танцевать, отобрав у мадьяра партнёршу.

Танца через два заиграли чардаш. Моя «дама» хотела покинуть меня, но я, решившись попробовать, пустился с ней в пляс. Мадьяры одобрительно кивали головами и улыбались.

Сменил барышню. Попалась девица, хорошо говорившая по-русски. Я попросил пить. Отойдя в сторону, забрав мать, берёт меня под руку и ведёт домой, а дом примыкает к казино. На шум, произведённый нашим входом, вышла старушка.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! – бросаю в ответ, несколько удивившись и пропуская воду маленькими глотками из стакана, поданного Таней. Спрашиваю: – Вы где изучали русский язык?

– Я шесть лет жила в России. Муж был в плену в 1918-м году. Я к нему приехала и жила там.

Стало ясно, откуда Таня нахваталась русского языка, у бабушки. Уже расставаясь, Таня сказала: «Жаль, что я не русская!» Охотно разделяю её сожаление.

На танцы занесло каким-то ветром нашу русскую в погонах младшего лейтенанта медицинской службы. Ох, и дали же ей мадьяры! На перебой перехватывали.

Сегодня с Николаем переместились в агитвагон. Дали ещё одну единицу. Пятачков с Шешеней переместились куда-то, а мы на их место. Устроились неплохо. Койка, правда, одна на двоих. Электричество от аккумулятора, приёмник.

13 января

В ночь с 11-го на 12-е января, получив паровоз, двинулись в путь – на Будапешт! Сейчас 22:00. Остановка километрах в 10—12 от Будапешта. Сколько простоим – не знаю.

Днём одиннадцатого Шешеня сумел перехватить почтовую машину, следовавшую от Балатона в Печь и везшую нам последнюю почту. Объяснив сопровождавшим, что корпус и полевая почта уже выехала из Печи, Шешеня договорился о передаче нашей же почты нам. Сгрузили. День ушёл на разборку. Много писем и четыре мешка газет. С этой последней почтой пришли и мне два письма. Одно – от сестры Люции, другое – от бывшего однополчанина Владимира Петровича Соколова. Он женился на Ольге, нашей полковой медсестре, и у них уже родилась дочь. Всё же хорошая штука – письма!

Сегодня вечером сидим, забиваем «козла». Входит Пятачков. Закурив, садится рядом со мной и говорит:

– Да, промах я сделал сегодня…

– В чём, товарищ майор?

– Знаешь кочегаров, что на паровозах уголь шуруют?

– Знаю.

– Так на нашем – два старика. Иду сегодня. Один слазит и останавливает, кушать просит. Им продуктов, взятых из дома, не хватило. Не рассчитывали стоять долго на станциях, и сегодня к утру думали быть в Будапеште. Весь день не ели. Протягивают часы: «Дай хлеба и супа». Отказываюсь от часов. чего я их брать буду? И «говору» (он, как белорус, так произносит): Обед начнётся – накормлю… А в обед Корнеев отказал. «Не дам, – говорит, – и всё!» И мне неловко. Мадьяр с кастрюлькой стоит и солдаты, а Корнеев…

Вздохнув, майор смолк. Я вполне понял его. Государство, страна сотни пудов хлеба не жалеет, помогая европейским народам ликвидировать следы хозяйничанья немцев. А тут какой-то бюрократ, в котором убеждение в своей власти слилось с мошенничеством, не хочет накормить двух голодных людей, которые его же и везут. Где гуманизм, где человечность, к которой так призывал Горький?!

Дмитрий Михайлович вновь отложил свой дневник. Он помнил этот случай.

После откровения майора он передал игру ему, а сам пошёл «покурить». Быстро вышел из вагона и побежал к кухне. Там, встретив капитана Корнеева, молча дал ему в рожу, взял у ошарашенного повара два судка с кашей и чаем, прихватил буханку хлеба и помчался к паровозу. На пути встретил командира полка и рассказал ему о случившемся. Тот крякнул с досады и направился к кухне. Как потом выяснилось от поваров, он серьёзно объяснил Корнееву, кто такие помощники машиниста паровоза, от которых зависит, как мы будем ехать.

А он всё же нашёл этих стариков и отдал им судки с едой. Они не хотели брать, но голод – не тётка! Зато, как после этого случая зауважал его майор Пятачков…

14 января

Вечером, после позднего обеда, с Николаем и Коптилкиным пошли на Дунай. По дороге встретили Суслова.

– Куда?

– На Дон посмотреть, товарищ полковник.

– Дон? Далёхонько на ночь глядя, и без хлеба отправился…

Посмеялись. А характерно, что русский думает о русском в любой момент, в любой обстановке. Находясь у Дуная, его думки – на Дону.

В темноте опускавшегося вечера долго стоял я на берегу тихо катившего воды Дуная, казавшиеся в сумерках серыми. На его глади стоял светлый столб, который лёг на воду отражением одиноко светящегося на противоположном берегу огонька. Тишину вечера предавали лишь свистки паровозов и шум пара, выдыхаемого порой из утробы железных «лошадок» на станции. Как хочется быть в это время на берегу Северной Двины!

Пошёл снег: редкий, но крупный и пушистый, медленно падающий на чёрную, чуть схваченную лёгким морозцем землю. Как измельчённую вату высыпали. А два предыдущих дня напоминали нашу весну. И солнце греет, только весёлого журчания ручьёв не достаёт…

Пришли в вагон и – за «козла». И ещё один день пути, конца которому не видно, ушёл, не принеся и не оставив ничего. А сколько уже таких дней набрать можно!..

15 января

За ночь продвинувшись километров на пять, по каким-то обстоятельствам мы не смогли достичь Будапешта. Мои питаемые на сон грядущий надежды проснуться в столичном граде (городе, явившемся ареной крупных, ожесточённых уличных боёв) не оправдались.

Позавтракав, вместе с Сусловым, Гляйбером, Кабановым, Николаем и Романовским отправились на Дунай сфотографироваться для «истории». На том берегу дымил многочисленными трубами какой-то большой завод, а на нашей стороне, выбросив железный нос, обнажив клёпку ниже ватерлинии, приткнулась металлическая баржа, спрятав корму в воду. Вода бурлила в этом месте, образовывая воронки.

К вечеру медленно тронулись. Буда рассыпала свои домики по склону горы, опоясывающей весь город с севера. Ближе к железнодорожному полотну, по обе его стороны зияли брешами стены с отколотой роем пуль штукатуркой. По широким улицам часто мелькали жёлтые трамваи. Причём трамвайная линия – двухколейная, а колеи проложены по краям улицы: одна – справа, другая – слева.

Разрушения, произведённые боями, так велики, количество щебня и металлического лома так значительно, что кажется, не будь этих частых трамваев и бесперебойно снующих людей, никогда бы не подумал, что всё это можно восстановить с новой силой.

Вот высокий, на фундаменте малой площади, серый дом со сползшей черепицей крыши, которая обнажила изувеченные рёбра балок. Вид этого дома напоминает театральные декорации дома с отсутствующей стеной, так как во всех этажах сохранились внутренние стены, оставив зияющие глазницы пустых, заваленных хламом комнат.

А вот красное здание, в котором насчитал тринадцать прямых артиллерийских попаданий разных калибров, от противотанковых ружей до гаубичных.

Но вот Буда отвалила влево, оставив после себя ровное полотно шоссе, которое некоторое время шло рядом, а затем нырнуло под полотно железной дороги.

Поле, изрытое какими-то ямами, засыпанными шлаком, по которому возле самого берега Дуная, попыхивая паром, шла маленькая паровая дрезина, волоча несколько вагонов по вспомогательной ветке.

Дунай. За ним в перспективе вырисовывается башнями дворцов и церквей Пешта.

Железнодорожный мост, по которому двигается эшелон, глухим стуком отсчитывает места соединения рельсов. Он построен Красной Армией в очень короткий срок. Стоит на деревянных быках. На них укреплены металлические фермы, мелькающие металлической клёпкой. А рядом справа, как в полости фантастического животного, высятся массивные каменные быки моста, взорванного немцами. Взрывчатка была заложена на всех быках, и её сила, разорвав цепь ферм, сбросила их в Дунай.

В полукилометре слева, подняв искалеченные руки в небо, – взорванный шоссейный мост. Рядом с ним перекинут понтонный, по которому идёт плотная вереница людей.

Вокзал «Диана» проплыл слева. Медленно проплыл какой-то завод немецкой фирмы с крупно выделенной около ворот фамилией владельца.

Остановка. Вот всё, что я смог увидеть в Будапеште.

Не успел эшелон остановиться, как около теплушек появился какой-то субъект с гитарой и холщовым вещевым мешком за плечами и начал петь ломаным русским языком «Огонёк». Эх, «Огонёк», «Огонёк»! – видать, тебя поёт вся Европа.

18 января

В Будапеште простояли около часа, пока погрузили продукты и, забрав с собой двоих офицеров-заготовителей, двинулись в полночь далее.

День стоянки в Лекзекавелед, куда попали, обогнав на какой-то маленькой узловой станции стоявшие четыре наших эшелона. Стояли трое суток. Сначала, определив путь на Мишколец, попытались проникнуть в дальнейший маршрут, но Пятачков рассеял наши опасения миновать Румынию, объяснив, что в Мезековицу нас протолкнули лишь потому, что наш эшелон нельзя было поставить на той маленькой узловой станции в силу её загруженности… Что нас выведут сначала на них, а потом на Дебрецен.

Маленький городишко, раскинувшийся несколько впереди и слева от станции, я увидел ночью при лунном свете, когда всем эшелоном, кроме наряда, направились в кино.

На замёрзшем пруду расчищен каток, но он пуст, так как уже поздно. Часто встречающиеся слова написаны прямо на стенах домов. Почему-то часто-часто, очень часто, чуть ли не у каждого дома на заборе или на углу написана мелом цифра 4, размером в метр. Тусклые фонари.

Глупей того фильма, который смотрели, я ещё не видал. Бессодержательность полная. Отсутствие какой-либо морали, даже намёка на неё. Неестественность, натянутость положений и поведения действующих лиц. Фильм американский. Его название «Хлеб». Сюжет такой: люди, безработные, организовались в артель; распахивают на автомобилях заброшенный пустырь и получают урожай. Никогда не видев коллективного труда в реальности, американцы сделали плохой фильм.

Выходя из кино, я обратил внимание на висевшую в фойе афишу с оторванным углом. А в этом углу было название фильма. Но по тому, что вверху афиши, хоть и очень уродливо, но была нарисована скульптура молодого рабочего с молотом и колхозницы с серпом, и то, что скульптура высилась над павильонами Сельскохозяйственной выставки в Москве 1939 года, я понял, что это русский фильм, и что это – «Свинарка и пастух». Подошедшая сзади пожилая женщина, ткнув пальцем в афишу с оторванным углом, произнесла: «Русский фильм! – и чуть помолчав, добавила: – Хорошо!» Мы вышли, и я подумал, а что в России плохо?

Вернувшись, долго будили Баннова. Пришлось снимать двери с петель, чтобы попасть в вагон. А вечером долго, часов до трёх болтали с Николаем, вспоминая бои.

С 19-го по 22-е – стоянка в Мезекевенете. Но она не была скучной, так как сумели встряхнуться. 20-го – снова кино. На этот раз – итальянский фильм и неплохой. Много балета, потому что он о жизни балетной школы. С удовольствием посмотрел. А 21-го, отправляясь к часовому мастеру (стекло потерял), прихватил с собой Николая и 200 штук сигарет. Стекло вставил, но оно на другой день выпало… После часовщика направили свои стопы по несколько грешному пути – в корчму. Найти её было не так просто, но нашли.

Большая комната, маленькая печурка, поглощавшая время от времени небольшие порции угля. Столы деревянные, не покрытые ничем. Простые стулья. Стойка в углу напротив двери. За столиком, что был поставлен у самой печки, сидело пятеро мужчин, вежливо привставших при нашем появлении. У некоторых из них в петлице краснел стрелообразный значок МКР (Мадьярская коммунистическая партия). Заказали два литра вина, пачка сигарет за литр, послушали цимбалиста, которому заплатили 60 пенго, взяли флягу с вином и ушли.

25 января

Вопреки всяким ожиданиям, с Дебрецена взяли круто на Ншредхазе. Я не думал по Румынии прокатиться. Но ничего: попадём в Западную Украину, в Мукачево; перегрузимся, а по родной стране и ехать веселее.

С утра стоим в Кишварда. Не нравиться мне эта стоянка. Многие напились. Барахолят с соседних товарных эшелонов соль и шерсть.