Текст книги "Верность слову"

– Пустые не возьму, – засмеялась она. – Правильно сделал, что сохранил их для нас. Где бы я теперь бочки взяла?

– Во, во! – Кузьмич расцвёл. – Я ж, раскудрить его, и говорю: пустыми-то мы не можем возвращать – а как же! Мы это, напополам. И вам весело, и мне со старухой моей хорошо.

– Пантелеевна живёхонька, значит?

– А куды ей деваться? Вам, бабам, что свадьба, что война. Вас заботы молодят, не то что нас, стариков… – он засмеялся, потом закашлялся и вышел из комнаты.

А Елизавета Петровна прямо расцвела. На её щеках появился румянец, она стала легко и стремительно двигаться по дому. «Прямо двадцать лет с плеч свалилось», – сказала она.

Когда наступило время уезжать, она заявила Петру Силантьевичу, что переедет сюда с внучкой после ноябрьских праздников, и чтоб он готовил ей работу, а внучке – место в саду.

– Так это, была бы шея, а хомут-то всегда найдётся, – смеясь ответил он ей. Тебя, вижу, не устраивать на работу нужно будет, а сдерживать. Ишь, как понесла… А что до внучки, то садика пока нет. У Корзунихи посидит, она у нас с детворятами возится.

– Это Любка что ли?

– Она самая. Её-то дочь троих оставила, а сама куда-то на север завербовалась. Вот у неё и весь наш детский сад.

Уже на автовокзале он, откашлявшись, спросил у Елизаветы Петровны:

– А кто из твоих появится, пускать что ль?

– Кого?

– Ну, там братья, сёстры. Поговаривают, что мужик твой в Динской объявился. У нас по станицам новости-то, сама знаешь, быстро расходятся. Узнают, что ты дом отстроила…

– Ты вот что, Силантьевич. Ты до моего приезда никого не пускай. Я приеду и со всеми разберусь сама! – сказала строго и повторила: – Сама!

– Это про кого они говорят? – удивлённо спросил Дмитрий Мотю.

– Так у матери – шестеро братьев и сестёр. Они все вместе в станице жили, двумя домами. А как дома-то погорели, все разбрелись, кто куда. Два брата воевали, сёстры с детьми по родне мужей разъехались. А мать здесь оставалась.

– А что это за мужик?

– Отец мой, Иван. Они ещё до войны разбежались. Вернее, мама выгнала его. Пил уж больно много. Мы думали, что умер. А он жив, как видно.

– Так где они все вместе жить-то будут? Дом-то не резиновый.

– Ты не волнуйся. Мама со всем разберётся. Ты её ещё не знаешь.

Отгуляли ноябрьские праздники, и Елизавета Петровна вместе с внучкой уехала в Старомышастовскую. Там, как сообщил Силантьевич, её уже ждали две сестры.

А Дмитрий вновь с головой ушёл в комсомольскую работу.

Он писал Неле. Нельзя сказать, что часто, но пару писем в месяц – это обязательно. Она отвечала на его письма на горком комсомола, но никогда не спрашивала, когда он приедет, или что будет с их отношениями. Сначала это его удивляло, но потом он привык и уже не ждал этих вопросов.

Неля писала, что готовится поступать в институт. Какой? Она ещё не решила, но это обязательно будет связано со строительством или с архитектурой. «Так много, – писала она, – разрушено в нашей стране, так много людей осталось без крова, что нужно как можно быстрее и больше строить, строить и строить. И не просто жилые дома, кварталы, а строить по-новому, красиво и удобно».

Дмитрий и Матрёна сошлись в новогоднюю ночь. То ли сам праздник повлиял на это, то ли выпитое вино, но эту ночь они провели вместе. Утром, а вернее ближе к обеду, когда они уже проснулись, но ещё лежали в кровати, Дмитрий спросил: «А ты не хочешь выйти за меня замуж?»

– А ты этого хочешь? – вопросом на вопрос ответила она.

– Да! – ответил он коротко.

– Не пожалеешь? Я же детная.

– Лиза моей дочерью будет.

– Только я фамилию менять не буду.

Дмитрий сел на кровати.

– Это почему?

– Да потому, глупенький, – сказала Матрёна, – чтоб пособие на ребёнка не потерять. Ты же мне сам говорил об этом.

– А, да. Пособие… Ну, хорошо.

– И давай никаких свадеб играть не будем. Я, как не крути, вдова.

– Так и что из того, что вдова? И жить что ли не надо? И потом, после загса ты уже будешь женой.

– Ох, не пожалей потом об этом, – ответила Мотя.

Они расписались 22-го февраля – перед его днём рождения. По этому поводу директор столовой собрал для них огромный продовольственный пакет, комсомольцы подарили новый патефон с пластинками и запасом патефонных иголок. Дефицит!!! Они весело отпраздновали свадьбу, а заодно и Димкин день рождения.

Родственников из Старомышастовской и Архангельска не приглашали.

Архангельск

В мае перед самым Днём Победы в автомобильной катастрофе погиб заместитель начальника политического отдела города Леонид Григорьевич Воробьев. На крутом спуске лопнул баллон, и машина упала с обрыва, по краю которого проходила дорога. Его хоронил весь город. Много хорошего было сделано им для людей и на комсомольской, и на партийной работе.

Дмитрий тогда не представлял, как эта трагедия отзовётся на его судьбе.

Леонида Григорьевича на его посту сменил Лев Семёнович Галицкий. Его прислали из Краснодара. Он сразу же стал менять стиль работы с партийными и комсомольскими организациями города. Теперь это были чисто служебные, холодные отношения по принципу: я приказал – вы сделали. Это не сразу, но привело к конфликту между ним и Валерием Дунаевым, который терпеть не мог командного стиля руководства.

В августе на открытом партийном собрании политуправления города, куда входила и партийная ячейка горкома комсомола, он прямо обвинил Галицкого в самодурстве, бюрократизме и неумении работать с людьми. Тот в своём выступлении скрупулёзно перечислил все промахи горкома комсомола вообще и Дунаева лично, поставив вопрос о соответствии его занимаемой должности.

Тут уж поднялся Дмитрий. Его выступление в защиту товарища было настолько резким и ярким, что все опешили. Конкретными примерами и фактами административного руководства Галицким партийной жизнью города поставил Льва Семёновича в очень неудобное положение. А уж предложение Дмитрия рассмотреть вопрос соответствия занимаемой должности самого Галицкого вывело того из себя. Он вскочил, начал кричать, что не позволит каким-то мальчишкам, щенкам, пачкать его доброе имя, смешивая его с грязью.

– Ты, дядя! – неожиданно даже для себя, зло сказал Дмитрий, не поднимаясь с места. – Лучше расскажи нам, щенкам, где ты был, когда мы, щенки, были на фронте?.. Когда миллионы таких же щенков, как мы, защищали нашу Родину с оружием в руках? Почему ты, здоровый мужик, командовал женщинами на сырьевой базе, глотку рвал перед работягами да зад лизал начальству?

– Я был не годен к строевой службе! – завизжал Галицкий. – И вы не имеете права так говорить со мной!

– Имею! – сказал Дмитрий и вышел из зала заседаний.

За ним вышел Дунаев.

– Ты чего влез? – спросил он Дмитрия. – Я-то давно с ним зубачусь. Ухожу я. Надоело работать с этим дураком. Думал на тебя горком оставить, а ты – на вот!

– А что, я должен был смолчать, да!?

– Что делать-то будешь? Он тебе этого никогда не простит. А на работе он останется. Схватит выговорешник и останется. У него рука в краевом политуправлении. Вот так-то.

– А чего делать? – в Архангельск уеду. Мать давно зовёт.

– Точно? – Валерий внимательно смотрел на друга.

– Точно.

– Тогда так… Пока нас с тобой не освободили от занимаемых должностей, давай-ка я напишу тебе характеристику. Пригодится!

– Давай! Может, действительно, и пригодится.

На следующий день их по одному вызвали к начальнику политотдела. Разговор был малоприятным, но к удивлению Дмитрия, не таким строгим, как он предполагал. Ему предложили извиниться перед Галицким, объяснив, что тот готов извиниться перед ним за «щенков». Дмитрий наотрез отказался.

– Пётр Петрович, – обратился он к начальнику политотдела, – ну неужели Вы не видите, что Галицкий только мешает делу, позорит нас всех? А его махинации с продовольствием и топливом? Весь город об этом знает, и только мы делаем вид, что ничего не замечаем.

– Да знаю я всё! Но брат его там, в Краснодаре покрывает. Одна надежда, что при реорганизации политотделов мы от него избавимся. Иногда, Дмитрий, не всё можно сделать по совести, как это ни печально, без серьёзных последствий для себя. Вот и мне уже звонили из краевого политуправления и спрашивали, что я намереваюсь делать с бузотёрами, то есть с вами. – он усмехнулся. – Эх, молодость, молодость! Как я вам завидую! – неожиданно произнёс он. – Во всяком случае, это было честно и по партийному. А защищать друга – это вдвойне. Что будем делать?

– Я в Архангельск уеду.

– Когда?

– Сегодня напишу заявление, рассчитаюсь, завершу дела, и – на коня!

– Ты ко мне загляни перед отъездом. Договорились?

– Конечно.

– Ох, и тяжело тебе будет жить с твоим правдоискательством, – сказал Пётр Петрович и пожал ему руку. – Но лучше быть таким, как ты, чем таким, как Галицкий. Пока!

Пётр Петрович не зря приглашал Дмитрия зайти к нему. Он приготовил на него очень положительную партийную характеристику.

– Будешь в наших краях – заходи. Буду рад видеть.

– Спасибо, – искренне сказал Дмитрий.

Матрёна очень удивилась и испугалась предложения Дмитрия уехать из Новороссийска в Архангельск.

– А как же жильё, работа, Лиля?

– Лилю возьмём с собой, а работа и в Архангельске найдётся. Ты должна понять, что Галицкий нам житья здесь не даст.

Мотя тяжело вздохнула.

– Может быть, ты сначала туда один съездишь, как-то устроишься, а потом уж и мы приедем?

– Ну что ж, можно и так. Но ты мать предупреди.

Через неделю Дмитрий сидел в поезде Новороссийск – Москва. Он с тревогой думал о том, что ждёт его в родном городе… Как родители встретят его с женой и приёмным ребёнком?.. Но постепенно под стук вагонных колёс и гудков мчавшегося вперёд паровоза он успокоился. «Домой, домой! Домой, домой!» – стучали на стыках колёса. «Побыстрей – быстрей, быстрей. Побыстрей – быстрей, быстрей!» – говорили они на стрелках.

По прибытии в Архангельск, он встал на партийный учёт в политуправлении своего района. Много ходил по городу, удивляясь изменениям, произошедшим в нём за три года. Из одноклассников мало кто вернулся с фронта, и на вечеринках, куда его приглашали одноклассницы, он был центром притяжения. Однако мать, ничуть не считаясь с тем, что её сын – орденоносец и участник войны, ругала его за частые ночные отлучки и ничегонеделание.

Однажды, прогуливаясь по городу, он зашёл в райком комсомола Приморского района. Его очень сильно удивило то, что в райкоме работали совсем молодые ребята и девчата.

Первый секретарь райкома Игорь Хальзов был студентом-заочником первого курса Архангельского педагогического института. Он с радостью встретил Дмитрия, а узнав, что тот работал в горкоме комсомола, начал уговаривать его стать секретарём райкома.

– Ты понимаешь, – теребя Дмитрия за рукав, говорил он, – на производстве ничего не получается. Ну что я могу сказать рабочим такого, чтобы они меня слушали? А тут фронтовик, орденоносец, опытный комсомольский работник, их земляк… Ну? Давай к нам?! Все будут рады.

– А жильё дадите? Ведь у меня семья есть, ребёнок.

– Да ну? Вот здорово! Давай сейчас сбегаем к начальнику политотдела. Он у нас мужик хороший. Пошли к Федотову?

– Пошли, если не шутишь.

Начальник политотдела внимательно выслушал эмоциональную речь Хальзова, а потом рассказ Дмитрия о себе.

– А чего тебе не жилось в Новороссийске? Тепло, жилье было, работа была.

– Не сработался с заместителем начальника политотдела, – и он рассказал о том, что случилось.

– Ммм да! – задумался Федотов. – И что, у тебя есть какие-то бумаги, рекомендующие тебя?

– Есть. И из горкома комсомола, и из политуправления.

– И где они?

– Да у вас в отделе постановки на партийный учёт.

Федотов набрал номер телефона и попросил принести все документы на коммуниста Сверлова Дмитрия Михайловича. Ознакомившись с ними, он вновь сказал: «Ммм да!» Закурил.

– Ну что, давай попробуем. Нам опытные комсомольские вожаки нужны. Но нужно будет много ездить по району. Он не зря у нас называется Приморским. У нас и в Северодвинске завод есть, а по побережью производства разбросаны, много посёлков. Это ничего?

– Ничего. Вы же работаете, а чем я хуже?

– Посмотрим, посмотрим… Что же касается жилья, то извини, только комната в общежитии. А там посмотрим. Всё будет зависеть от тебя. Что с учёбой?

– Буду переводиться в наш пединститут.

– Это правильно. Если будут какие-то сложности, скажи, не бейся лбом в открытые двери.

– А какие могут быть трудности? Сейчас зайду в ректорат, покажу свою зачётку, договоримся о вызове моих документов.

– Э нет, мил человек. Ты знаешь сколько людей поступало в этом году в институт? Шесть человек на место. И так все годы после войны. Все мыслимые и немыслимые количества студентов на факультетах превышены, и принято решение больше студентов не зачислять. А ты говоришь, какие трудности. Но попробуй… Когда можешь приступить к работе?

– Сегодня – четверг; давайте – с понедельника.

– Годится. Ты, Игорь, готовь со своими ребятами пленум райкома комсомола, а я в политуправлении города все вопросы согласую. Давайте идите. Работать надо.

Они вышли из кабинета начальника политуправления.

– Ты, Дмитрий, – заходя в свой кабинет, начал Хальзов, – иди прямо к ректору института. Скажи ему, что ты – второй секретарь нашего райкома и фронтовик. Он таких людей уважает. Надави на то, что ты – коренной Архангелогородец, что не можешь без Севера… Одним словом, дави на чувства.

– Да я найду, что сказать, – ответил Дмитрий, смеясь. – Стол-то покажешь?

– Да какой стол?! У тебя целый кабинет есть. Пойдём.

Он вышел из кабинета, прошёл по коридору, зашёл в дверь, на которой было написано «Отдел по работе с работающей молодёжью». В большой комнате сидели две девушки. Они с любопытством посмотрели на Дмитрия.

– Девчата, – начал Хальзов, – это наш второй секретарь райкома, ваш непосредственный руководитель. Зовут Дмитрием, фронтовик и, как не печально для вас, женат.

– А почему печально? – спросила одна из них.

– Да потому, что вы все хотите повыскакивать замуж, – ответил Игорь, засмеявшись. – Что? Не так?

– Не так, – ответила девушка.

– Ладно. Это вы с Дмитрием потом обсудите… Пойдём, – позвал он его.

Они прошли через всю комнату и вошли во вторую дверь. За ней оказался крошечный кабинет. В нём был стол, три стула, настольная лампа, книжный шкаф и вешалка.

– Как?.. Устроит?

– Нормально, – ответил Дмитрий.

Они вышли из кабинета, попрощались с девушками и вышли в коридор.

– Не заблудишься?

– Постараюсь. Слушай, а что Федотов сказал насчёт комнаты?

– У нас тут есть общежитие для работников местных органов управления. Он там, наверно, тебе комнатку и организует… Но это, когда всё с твоей работой уладится.

– Отлично, – сказал Дмитрий, – Ну, до понедельника?

– До понедельника! – они пожали друг другу руки и разошлись.

Дома он сообщил родителям, что с понедельника выходит на работу в райком комсомола, взял свой студенческий билет и пошёл к ректору пединститута. Тот встретил его приветливо-насторожённо, но узнав, что он – сын медика Михаила Матвеевича Сверлова, да ещё и фронтовик, совсем растаял.

– Ваш батюшка меня ещё до войны лечил. И родителей моих. А уж как он зубы рвал!.. – он покачал головой. – У моего батюшки зуб заболел. Уж как он мучился, как мучился. А тут ему сказали, что на Бакарице88
  Бакарица – пригород Архангельска.


[Закрыть] фельдшер живёт, Ваш батюшка, значит. Пригласили. Мы, домочадцы, подглядывали за ними из кухни. Он отца посадил в кресло, попросил его открыть рот и начал что-то ему говорить. Тот сидит с раскрытым ртом, а Ваш батюшка говорит, говорит, а потом бац – и достаёт изо рта больной зуб. А мой батюшка даже и не охнул. Он потом сказал, что и не понял, как у него зуб вырвали. Вот какие чудеса мог делать ваш батюшка. Жив Михаил Матвеевич-то?

– Жив-здоров.

– Огромный ему привет. Он меня с того света достал. Болел я сильно. А он пришёл, пурга была – света белого не видно, а он пришёл. Весь обморозился, а пришёл! – в третий раз повторил ректор. – Какие-то обтирания мне делал, травкой отпаивал, три дня не отходил. И вот – я перед вами. Большого мастерства человек Ваш батюшка, большого. Ну так, а у Вас в чём дело, молодой человек?

Дмитрий всё ему рассказал.

– Раз Георгий Павлович Федотов Вас ко мне послал, то что-нибудь придумаем. Какой, говорите, факультет? Исторический? Это хорошо. Сегодня Вы и Ваши друзья делают историю, большую историю нашей страны, да и не только нашей. Это очень интересно, очень. Что ж, мы напишем коллегам в Краснодарский пединститут, но и Вам советую написать на факультет. Так будет лучше. Мы их с двух сторон возьмём, – он засмеялся. – Рад, очень рад был с Вами познакомиться. Батюшке привет. Обязательно ему привет передайте и наилучшие пожелания.

Он проводил Дмитрия до двери, и они раскланялись.

Дома Дмитрий рассказал матери и отцу о его визите к ректору института, передал его приветы и, смеясь, повторил рассказ профессора. Отец вспомнил этот и другие аналогичные случаи из своей медицинской практики.

– В двадцатые, тридцатые годы медиков в этих краях было мало, и они лечили от всех болезней. Но и уважительного отношения к ним в те времена было больше, – сказал отец.

– Там тебе письмо от какого-то Дунаева пришло, – тихо шепнула Дмитрию мать, – в комнате на койке лежит.

– Поэтому тебя, батя, помнят и уважают, – сказал Дмитрий. – Ты у нас молодец, спец!

– Шути, шути. А прихватит, так сразу ко мне, орёлик. Давай, лети. Вижу, что мать про письмо уже сказала.

Дмитрий прошёл в свою комнату. В конверте вместе с запиской Дунаева, по-другому этот клочок бумаги нельзя было назвать, лежало письмо от Нели. Он вскрыл его. Это был ответ на его письмо, в котором он сообщал ей, что женился на Моте, долго и путано объясняя, что по-другому поступить не мог. Письмо он писал в январе 1947 года и только сейчас получил ответ.

Неля писала, что чувствовала всё это тогда, прощаясь в Георгиевске. Она не осуждает его и знает, у него не любовь, а влюблённость. Что он пока не осознаёт этого, и что на этот шаг его толкнуло слово, данное другу. Заканчивая своё короткое письмо, она повторила, что будет ждать его всю свою жизнь: «Сильнее, чем я, тебя никто и никогда не будет любить. Я живу тобой, вспоминая то недолгое время счастья, проведённое рядом. Понимаю, что мои надежды, скорее всего, не сбудутся. Однако такой я человек. Как говорит моя мама, – однолюб. Но ты должен знать: если нужна тебе будет любая помощь, то я буду рядом. Если попадёшь в беду, то позови меня, я буду рядом. В горе и радости я буду всегда рядом, буду оберегать, хранить тебя, пусть даже и для другой женщины. Помни меня или хоть изредка вспоминай».

Письмо растревожило, разбередило душу. Вспомнился Георгиевск, друзья по службе. Как они там и где?

С понедельника он с головой ушёл в работу. Дома его стали видеть редко. Федотов, как и обещал, решил вопрос по выделению ему комнаты в общежитии и места в садике для Лили. Приехавшую с дочерью Мотю он устроил на работу в столовую администрации города. Она поступила в торгово-кооперативный техникум, и тоже на третий курс. Мотя привезла с собой его документы из Краснодарского пединститута, как посоветовал ему ректор Архангельского пединститута, с которым они встречались не раз на комсомольско-молодёжных мероприятиях учебного заведения. Жизнь, как говорили в народе, налаживалась. И всё было бы хорошо, если бы не ревность Моти.

Она ревновала его ко всем и всему: к работе, окружавшим его сотрудницам, командировкам, вечерам, на которые вместе с ним ходила, к его занятиям в художественной самодеятельности и к учёбе в институте, где было много хорошеньких девчат. Сначала это его забавляло, но потом, когда она от ревности бросилась на него и поцарапала лицо, он её ударил. Это ошеломило и её, и его. Потом он долго просил у неё прощения, а она, «умываясь» горючим слезами, проклинала то время, когда он к ним приехал в Новороссийск.

Отношения у них были натянуты до смерти его матери. Та умерла тихо и спокойно, за домашней работой. Свидетельницей тому была сестра Люция. Она сразу бросилась на работу к отцу, но тот, прибежав домой, нашёл на кровати бездыханную Лиду… Горевали долго. Дмитрий с семьёй переехали в отцовский дом. Старшие братья и сестра жили своими семьями, причём Женя жила с мужем в Приморском крае, Николай – на Чукотке, а Володя – в Ленинграде. В Архангельске оставались он, младшая сестра и брат Александр.

В пятидесятом году начали портиться отношения с Игорем Хальзовым. Политотделы реформировались в райкомы и укрупнялись. Вместе с ними укрупнялись и райкомы комсомола. Встал вопрос, кто будет руководить укрупнённым райкомом комсомола. Все понимали, что больше веса и авторитета у Дмитрия, хотя сам он и не рвался на эту должность.

В декабре он уехал в командировку в Северодвинск, где готовил отчётно-выборную конференцию комитета комсомола кораблестроительного завода. Центральный Комитет комсомола, учитывая стратегическую важность их завода, специализировавшегося на выпуске кораблей для Военно-Морского Флота страны, выделил ставку комсорга ЦК. В обкоме партии подготовили кандидатуру на эту должность, но партийный комитет завода не соглашался с ней. Задача Дмитрия была провести линию обкома и проследить за организацией выборов.

На собрание приехал и первый секретарь обкома партии, недавно присланный из Москвы. Его сопровождал Федотов. Он тоже не очень-то одобрял кандидатуру, предложенную обкомом, но ничего поделать не мог. Собрание протекало нормально. Говорили о работе комсомольцев и молодёжи, отмечали молодых передовиков производства, но все ждали, когда начнётся выдвижение кандидатур.

Встал первый секретарь обкома партии.

– Вы все, товарищи, знаете, что Центральный Комитет комсомола оказал нам с вами высокое доверие, выделив на наш завод должность комсорга ЦК. Это – не простая формальность. С сегодняшнего дня ЦК ВЛКСМ вместе с нами берёт на себя ответственность за всё, что делается и будет делаться на нашем заводе. По всей стране выделено пятьдесят таких ставок. И мы – в их числе. Это говорит о том большом внимании, которое уделяет нашему заводу партия, правительство и комсомол. И занять эту должность должен достойнейший из достойных. Бюро обкома партии, по согласованию с райкомом и партийной организацией завода, выносит на ваше рассмотрение кандидатуру Швец Ольги Степановны.

Дальше он стал рассказывать о ней, молодом коммунисте, выпускнице Архангельского пединститута, в котором она возглавляла комитет комсомола. Дали слово Ольге. Дмитрий, смотревший на неё из зала, отметил, что она боевая девушка, но далёкая от производства.

Слово попросил секретарь парткома завода. Это был старый коммунист с дореволюционным стажем. В секретари его избрали с должности мастера цеха. Выйдя на сцену дома культуры завода, где проходила комсомольская конференция, он разгладил свои седые усы, кашлянул и посмотрел в зал.

– Тут нестыковочка вышла небольшая, – начал он. – Партийный комитет завода не согласовывал предложенную кандидатуру. Не сомневаясь в положительных качествах товарища, – он посмотрел в сторону Ольги, – нам бы хотелось видеть на этой должности более компетентного человека с жизненным опытом и, конечно же, парня. Завод – это мужской коллектив, и он, кандидат на эту должность, обязан пользоваться у работяг авторитетом. У нас есть такая кандидатура.

Секретарь обкома попытался остановить выступающего. По всему было видно, что он крайне недоволен разворачивающимися событиями.

– Не надо меня останавливать, Евгений Константинович. Я всё равно скажу то, что мне поручила партийная, да и комсомольская организация. – он кашлянул. – Так вот, у нас есть такая кандидатура. Я говорю о втором секретаре райкома комсомола Дмитрии Сверлове. Это наш, архангельский товарищ. Плотно работает с нами с сорок восьмого года. Знает производство и нашу молодёжь; фронтовик-орденоносец, и тоже имеет высшее образование… Будет иметь весной, – поправился он. – И рабочие знают и уважают его. Чего ж нам искать лучшего? – он снова откашлялся. – И вот ещё: мы обговорили этот вопрос и в ЦК комсомола. Сегодня получено согласие на Сверлова. Вот телеграмма, – и он передал в президиум телеграмму на красном бланке.

– Но, так же нельзя, товарищи… – начал, было, председатель президиума.

– Можно, – сказал секретарь парткома. – Обком предлагает нам свою кандидатуру, а мы предлагаем свою. Давайте голосовать! – и он сошёл со сцены.

– Ну что ж, – сказал секретарь обкома партии, вставая, – мы здесь и собрались, чтобы обменяться мнениями и выбрать, я повторяю, товарищи, выбрать, а не назначить комсорга ЦК. Поэтому я предлагаю сделать перерыв, ещё раз обдумать предложенные кандидатуры и уже потом приступить к выборам. Возражений нет?

Дмитрий поднял руку.

– Я – Дмитрий Сверлов, кандидатуру которого предложил Яков Степанович. Мне-то, может быть, слово дадут?

– А что Вы, собственно говоря, хотите сказать? – секретарь обкома угрожающе смотрел на него в упор.

Это разозлило Дмитрия.

– Дадите слово – услышите, – резко ответил он.

– Как, дадим? – спросил зал секретарь обкома, усмехнувшись. Ему явно не понравился этот молодой человек.

– Дадим! – хором ответил зал.

Дмитрий вышел на сцену. Он сильно волновался, и это было видно.

– Я, конечно, благодарен и партийному комитету завода, и комитету комсомола за честь, оказанную мне. Только возникает один вопрос: А меня-то вы спросили? Или вам моё мнение неинтересно?

Низко наклонившись к уху Федотова секретарь обкома партии сказал:

– Делает вид, что ничего не знает… Лихо они тут разыгрывают.

– Не такой Дмитрий парень, да и Степанович – не мальчик, чтобы в такие игры играть. Я думаю, что надо к ним прислушаться. А Ольгу можно на его место в райком. Пусть опыта поднаберётся.

– Я вынужден отказаться от вашего предложения, – продолжил Дмитрий, – и прежде всего потому, что должен закончить институт. А если вы хотите услышать моё мнение, то тут нужен человек, знающий специфику вашего производства, все его детали. Такой, как ваш сегодняшний секретарь комитета комсомола.

– А мы тебя избираем не для того, чтобы ты корабли строил и клёпки клепал! – раздалось из зала, и все засмеялись.

– Нет, действительно, – продолжил Дмитрий, – это какая ответственность!..

– А ты что, ответственности боишься? – раздался тот же голос. – Ответственность Родину защитить на себя взял, не побоялся, а тут трусишь?

– Да не трушу я, а сомневаюсь, что смогу.

– Не сможешь – освободим от должности к чёртовой матери.

– У Вас всё? – спросил секретарь обкома. – Я всё же объявляю перерыв.

В перерыве Дмитрия пригласили для беседы в кабинет директора Дома Культуры завода. Как ему объяснили, секретарь обкома захотел познакомиться с ним поближе. Но то, что он выслушал там, к знакомству не имело никакого отношения. Этот разговор глубоко удивил и оскорбил Дмитрия. Оказывается, он «рвётся» на эту должность из-за конъюнктурных соображений. Его, якобы, прельщает зарплата, дополнительный рабочий паёк и ряд льгот, установленных правительством для этой категории заводов, а значит, и всех людей, работающих на нём.

– И что, Вы тоже так думаете? – обратился он к Георгию Павловичу.

Федотов сурово посмотрел на него.

– Ты давай, Дмитрий, не кипятись. Дело серьёзное. Я уже говорил Евгению Константиновичу своё мнение о тебе. Мне интересно услышать от тебя, знал ты про всё это, или нет? Если знал, то это, по крайней мере, непорядочно. Если не знал, то какой ты, к чёрту, организатор, если при подготовке собрания не знаешь главного?

– Да не знал я ничего! Никто мне ничего не говорил и со мной не разговаривал, но если изберут, работать буду честно! – он с вызовом посмотрел на секретаря обкома.

– Ладно, иди… – махнул тот рукой.

Его выбрали комсоргом ЦК, выделили в Северодвинске квартиру. Матрёна, после окончания техникума, устроилась заместителем директора заводской столовой… Но это была пиррова победа. Его перестали воспринимать и в обкоме, и в райкоме комсомола. Обком партии недвусмысленно дал ему понять, что на их помощь в своей работе он может не рассчитывать. Это как-то надломило его. Он стал нервным. Дома много молчал, думая о чём-то своём. Вновь начались ссоры в семье. Дмитрий решил расстаться с Матрёной и уехать из области. Он видел, что Мотя крепко встала на ноги, имеет хорошую зарплату и жильё. Свои обязательства перед Виктором он считал выполненными.

Однако Матрёна, узнав о его решении, расплакалась.

– Дурак ты, – сказала она. – Я же тебя ревную потому, что люблю. Я так Витьку не любила, как тебя. А эти мокрощёлки всё время возле тебя крутятся.

– Мотя! Ну сколько можно тебе объяснять: я тебя люблю! А то, что везде больше девчат, вас – женщин, то это не мы, мужчины, а война виновата. Ты меня пойми, не могу я разрываться между тобой и работой. Мне надёжный тыл нужен. Ты же знаешь мои отношения с обкомом…

– Да тыл у тебя надёжный, а теперь ещё надёжнее будет, – и она снова заплакала.

– Что ты имеешь в виду?

– Ребёнок у меня будет. Твой ребёнок.

– Правда? Ух ты, как здорово!!! А кто?

– Так кто сейчас может знать? – Мотя улыбнулась сквозь слёзы. – Вот родится, тогда и узнаем.

Он долго успокаивал жену, целуя лицо, руки, живот. Она, уже смеясь, отбиваясь от него руками, но он теребил её, обнимал и всё твердил: «У меня будет ребёнок! У меня будет ребёнок!»

– А как назовём? – неожиданно спросил он.

– Кого, Димочка?

– Ребёнка.

– Так мы же не знаем, кто у нас будет.

– Давай так: если мальчик – Лёша, а если девочка – Лена.

– Да погоди ты, – остановила его жена, – дай сначала родить, а уж потом без имени не останется.