Текст книги "Страсти по гармонии (сборник)"

14

Я открыл глаза. Надо мной был знакомый потолок с темным пятном, из центра пятна капала вода. Потолок выглядел таким родным, как будто я тысячу лет его не видел и все это время только о нем и мечтал. Судя по всему, я лежал на своей кровати в квартире на улице Файерберга. Голова была такой легкой, что казалось: тронешь – зазвенит, как богемский бокал. И я ничего не помнил. Последним моим воспоминанием был этот странный диалог с шаманом, каковой диалог мне, скорее всего, просто померещился. А потом провал. Но ведь как-то же я оттуда выбрался, прилетел обратно в Израиль и так далее. Или меня привезли, что более вероятно. Только вот зуд этот непонятный. Уж не заболел ли я часом?

Во всем теле было очень странное ощущение, похожее на легкий зуд, но не на коже, а где-то внутри. Точнее, везде внутри. Все во мне как будто немного чесалось – кости, мышцы, сухожилия, сосуды, нервы, клетки, ДНК. Ничего подобного я никогда не испытывал и потому, признаться, слегка испугался, мысленно перебрал все известные мне болезни и не нашел ничего похожего. Ну хорошо, подумал я, давай рассуждать логически: если все так плохо, почему я не в больнице, а дома? Почему не видно капельницы, кислородной маски, шприцов и чем там еще пользуются для экстренного лечения? Позаботиться обо мне уж как-нибудь нашлось бы кому, умирать не бросили бы. Видимо, все не так уж и страшно, прямой угрозы для жизни нет, а косвенными нас на арапа не возьмешь. Но откуда тогда этот противный зуд, как будто каждый атом чешется?

И тут меня осенило: да ведь это же не что иное, как мутация! Ведь я же прошел через весь этот кошмар, разве мог я остаться таким, как прежде? Логично предположить, что нет. Я же побывал и в таких измерениях, и в сяких, и на меня на генном или еще каком-нибудь уровне воздействовали факторы, которые людям, наверное, и не снились, и вот я мутирую или уже мутировал и теперь, наверное, смогу летать и читать мысли, и становиться невидимым, и что там еще полагается делать мутантам... От надвигающихся перспектив у меня по спине побежали мурашки. Ладно, подумал я, там видно будет. А сейчас лучше вообще не двигаться: может, у меня какая-нибудь там стадия закукливания или, наоборот, раскукливания...

Открылась дверь, и в комнату бодро вошел Эдик, держа в руках две запотевшие бутылки «Хугардена». За ним проскользнула Лоа. Выглядела она точно так же, как и в тот день, когда мы с ней познакомились.

– Любимец богов изволили проснуться? – весело осведомился Эдик. – Кто-то, помнится, заказывал пиво.

– Тише! – зашептал я. – Не сейчас. У меня, кажется, началась мутация.

Они изумленно уставились на меня.

– Какая еще мутация?

– Обычная... ну, то есть, не знаю, какая. У меня все чешется внутри. Подожди с пивом. Вот домутирую, и тогда...

Он рассмеялся с явным облегчением:

– Какая еще к черту мутация! Начитался всякой ерунды. А я уж испугался, думал – осложнение на мозг. Нет, на самом деле все гораздо обыденней. Ты просто-напросто подцепил в тайге энцефалитного клеща. У тебя был серьезнейший энцефалит. Причем не обычный вирус, а какой-то скоротечный штамм. Развивается буквально за несколько часов. Ты был почти на грани, счастье еще, что Лоа с такими вещами справляется на интуитивном уровне. А твои ощущения – это просто последствия лечения. Побочный эффект. Ей пришлось основательно с тобой повозиться. На редкость подлый вирус оказался. Кстати, тебе не кажется, что слова «подлый» и «подлинный» от одного корня?

– Подожди с корнями. Когда я заболел?

– В вертолете, на обратном пути. После твоего знакомства с Элонхи и вояжа на его вершину ты был практически без сознания. Что и понятно: потрясение было сильнейшим. Остальные пришли в себя почти сразу и тут же захотели еще. Еле-еле мы с Лоа убедили их, что сеанс окончен, и Элонхи больше ничего от нас не надо. Они стали почти невменяемыми, потребовались все наши силы, чтобы их успокоить. И знаешь, кто бесновался больше всех? Артур! Он орал, что это его истинная любовь, что он отсюда никуда не уйдет и все остальное в том же духе. Еле его утихомирили и уговорили залезть в вертолет, и остальных тоже. Цветы начали проявлять активность, и нам надо было убираться оттуда как можно скорее.

– А пилот Фира?

– Пилот Фира – умница. Но давай мы подробности оставим на потом, а сейчас я тебе доскажу в общих чертах, чтобы ты не лопнул от любопытства и не забрызгал все вокруг.

– Ладно. Так что это все-таки за цветы?

– Я сам не очень-то понимаю. Знаю только, что они каким-то образом растут из того же корня, что и Элонхи, и на этом уровне с ним связаны, хотя и способны к самостоятельным действиям. По-видимому, это какие-то охранные устройства. Точнее сказать не могу.

– А со мной что было?

– Мы тебя погрузили в вертолет, а на обратном пути вместо того, чтобы придти в себя, ты начал бредить, и температура поднялась аж до сорока двух. Хорошо, у Лоа в сумке оказались листья Элонхи, отец ей дал на прощанье. Прилетели в Тынду, и она сразу сделала тебе отвар. Ну и общую, так сказать, астральную терапию. А когда везли тебя в самолете, ты такое нес всю дорогу, что лучше и не вспоминать. И корень не отдавал.

– Какой корень?

– А вот тот, что у тебя в руке.

Действительно, в левой руке у меня был зажат белый корень толщиной с карандаш и длиной сантиметров тридцать. Я посмотрел на него и спрятал под подушку.

– А что шаман? Остался лежать у себя?

– Да, – сказала Лоа и тихо добавила: – Из него тоже вырос цветок.

– То есть... он что, тоже умер? – я боялся на нее взглянуть.

– Нет, не умер. Они все... я не знаю, как сказать... они живы, хотя и по-другому. Не так, как мы. Точнее, не тогда, когда мы. Это такое будущее время... – она умоляюще взглянула на Эдика, – может, ты знаешь, как перевести на русский?

– Это непереводимо, – отозвался Эдик. – Ничего. Вот займемся с Сашкой языком, и он быстро все поймет. А теперь – подъем! Встают мутанты на пуанты. Держи свое пиво, но помни: тебе сегодня еще водку пить предстоит и не только. Так что знай меру.

– Это в честь чего?

– В честь свадьбы Жоржа. Ты что, забыл?

– Так она же в понедельник!

– А сегодня, по-твоему, что?

– То есть как? Сколько же я дней провалялся?

– Ровно столько, сколько надо для полного выздоровления. Ладно, разговоры оставим на потом, а сейчас собирайся. Твой костюм, рубашки, туфли, носки – все в шкафу. Севка за ними специально в Раанану ездил. И нам уже одеваться пора. Нехорошо опаздывать. А я к тому же еще и свидетель. Пойдем, дриадочка, не будем мешать человеку.

– Постой, Лоа...

Она обернулась.

– Ты теперь... осталась одна? Из всех амо?

Она слабо улыбнулась:

– У меня есть вы.

– Точно, – подтвердил Эдик. – Мы есть. И еще Толик. Он уже у меня спрашивал, чего это Лоа в моей комнате живет, неужели ей больше негде? А вчера я видел, как он свое полено на антресоли запихивал.

– По-твоему, это из-за меня? – встревожилась Лоа. – Но ведь я же... он что, не понимает?..

– Да ты не волнуйся, – успокоил ее Эдик. – Он уже не первый раз так делает. Через пару дней он его оттуда достанет и попросит прощения. И полено его, конечно же, простит, потому что кроме Толика у него никого нет. Ты еще сцену примирения увидишь, если повезет. Душераздирающая, что твой бразильский сериал. Ну все, мы пошли.

– Постой! Еще один вопрос, последний.

– Ну не репей, а? Знаешь, Лоа, ты тогда иди, не трать время. Видишь, меня тут еще насиловать собираются. Потом увидимся, – и он повернулся ко мне. – Так что за вопрос?

– Скажи, меня действительно разыграли?

– Кто разыграл? Когда?

– Когда я был там... ну, внизу, что ли... шаман сказал, что меня разыграли. Что они пошутить любят. Это что, правда? И кто это – они? Амо?

– А, вот ты о чем. Слушай, какая тебе разница? Ты там был, дело свое сделал. Пережил, между прочим, такое, что не каждый выдержит. Вот скажи сам: похоже это было на розыгрыш?

– По-моему, не очень...

– Вот и мне так кажется. Между прочим, бывают розыгрыши, которые заключаются именно в том, что кому-то говорят, будто его разыгрывают. А шаман... да что шаман? Пожилой человек, ему лет сто назад уже пора было впасть в маразм.

– Ну да, такой впадет, как же. Ты сам говорил, что он слова зря не скажет.

– Ну хорошо, допустим, разыграли. Что, кстати сказать, вовсе не факт. Но – допустим. Так ведь не только тебя, а всех нас, включая Лоа. Из чего следует... что из этого, по-твоему, следует?

– Откуда я знаю?

– Из этого следует все, что угодно. Например, то, что весь наш мир – это один сплошной розыгрыш. Как тебе концепция, а? Такую мы с тобой еще не рассматривали. Представь себе: мир был создан в порядке шутки, чтобы нас посмешить. У Создателя, стало быть, имеется чувство юмора, хотя и довольно специфическое. Такой вариант тебе нравится?

– А тебе?

– Мне нравится. Хотя бы потому, что мы в нем фигурируем отнюдь не как инструмент, а как адресат и ценитель юмора Создателя. Роль, что и говорить, гораздо более престижная и приятная к тому же. Только что из этого следует?

– Вот заладил: что следует да что следует! Ты же видишь, я еще в себя толком не пришел.

– Да ну? Судя по твоей настырности, ты уже в полном порядке. Ладно, скажу: из этого следует то, что если мы хотим продолжать существовать, то должны смеяться над этим миром – даже если нам совсем не смешно, даже через силу, даже сквозь слезы. Поскольку в этом и заключается наша главная функция. А если перестанем смеяться, то с миром поступят так, как поступают со старой, надоевшей остротой: сотрут, забудут и придумают новую. Где нас уже не будет. Что ты на это скажешь?

– Что я могу сказать? Бред, сэр. Как говорят англичане, «зе брэйд оф сив кейбл».

– Бред? Возможно, сэр. Но уж очень в этот бред хорошо все укладывается: и то, что тебе сказал шаман, и то, что мы узнали от Лоа, и вообще все. Подумай над этим на досуге. А завтра или послезавтра мы с тобой выберем время, сядем и все как следует обсудим.

– С виски?

– Я же сказал: как следует. А теперь я пойду, а ты смейся, не давай миру скиснуть. Не то, чего доброго, опять придется ехать его спасать.

– Было бы над чем смеяться. Лучше я поищу в твоей мировой шутке долю правды.

– Ты свою долю там поищи, этого за тебя никто не сделает. А главное – смейся. Не найдешь над чем – посмотрись в зеркало.

Он вышел, а я действительно встал и посмотрелся в зеркало, но ничего смешного там не увидел, а увидел щетинистую, как кабаний бок, морду, с которой как нельзя лучше гармонировало все остальное. Впрочем, я ведь еще не умывался. А как можно умываться, если я еще пиво не пил?

В общем, через сорок минут я, мытый, бритый и пиво питый, в смокинге, белой рубашке и галстуке-бабочке, был готов хоть на прием к королеве Нидерландов, хоть на свадьбу к Жоржу. Последнее весомее, так как все известные мне свадьбы, где Жорж фигурировал в качестве жениха, отличались повышенными требованиями к форме одежды. Кстати, с чего это я вдруг совсем недавно так критически отнесся к его приглашению? В конце концов, семья – это не что иное, как ячейка общества. Какое общество, такая и ячейка.

Я немного повертелся перед зеркалом, попутно удивляясь легкости, с какой мне удалось разглядеть собственную спину, потом вышел из комнаты и прислушался. Народ, как всегда, тусовался в кухне. Стараясь ступать неслышно, я двинулся по коридору. Дверь в Эдикину комнату была слегка приоткрыта, и там, внутри, плавно перемещалась стройная фигурка. Я остановился и стал смотреть. На Лоа были узенькие лифчик и трусики. Она подошла к шкафу и открыла дверцу. Вынула оттуда, сняла с плечиков и надела облегающее платье цвета ореховой коры. Застегнула, немыслимо изогнувшись, молнию на спине. Потом высыпала из пакета на стол охапку блестящих пятипалых листьев, отобрала с десяток и стала накладывать их спереди на платье. Клейкие ладошки сами прилипали к ткани. Края их немного топорщились, создавая на ткани иллюзию второго, теневого слоя. Покончив с листьями, Лоа вынула из вазы пучок маленьких зеленых колосков и укрепила на поясе. Повертелась перед зеркалом, оглядела себя со всех сторон, безо всяких усилий поворачивая голову на сто восемьдесят градусов. Одобрительно хмыкнула. Оставался, по-видимому, последний штрих. Она взяла со столика шкатулку, открыла, достала оттуда мохнатую гусеницу золотистого цвета с двумя темно-красными полосками по бокам и посадила на левое плечо. Гусеница осторожно пошевелилась, выгнула спинку, сползла чуть ниже и замерла. Теперь все было в порядке.

Я мысленно извинился перед Лоа за подглядывание и осторожно пошел дальше. В кухне низкий женский голос – я не сразу сообразил, кого он мне напоминает – пропел со сладким надрывом:

 
Милый смотрит полово,
есть либидо у него.
Только я с соседом пью —
у него большой ай-кью.
 

Раздался общий смех, потом сквозь него прорезался голос Толика:

– А все таки Артур – герой! Настоящий дубоеб с большой буквы «Б»! Без него и Сашка бы ничего не сделал. Ах Артур, ах сладострастник! Дай я тебя облобызаю... Ну и что? А ты представь, что я пень. С вот таким сучком.

– И я облобызаю! И я! – раздались восторженные крики.

В ответ послышался горделиво-скромный голос Артура:

– Ну, что вы, ребята! Ребята, да ладно вам, так на моем месте поступил бы каждый!..

В коридор выскочил Сева зажимая себе рот ладонью.

– Я сейчас умру! Он уже пятый день так... – простонал он и затрясся в беззвучном хохоте, держась за косяк. И вдруг увидел меня. Я прижал указательный палец к губам, показывая ему, чтобы молчал.

– Сашка! – шепотом заорал он. – Блин! Оклемался, наконец! Какого ты хрена тут затаился? Там тебя все уже заждались, героя хотят чествовать.

– Я тебе дам героя! – прошептал я в ответ. – В гробу я видал такой героизм. Да и смокинг весь помнете.

– Ладно, ладно, не тронем. Будем благоговеть на расстоянии. Ну что, идем?

– Пошли.

Мы шагнули в кухню навстречу восторженному воплю. Лева, Соня, Толик, Фира – черт возьми, действительно, Фира! – и Артур радостно взвыли и полезли обниматься; к ним, виновато пожав плечами, присоединился Сева. Эдик потряс над своей головой каким-то гремящим и звенящим предметом, в котором я с удивлением признал тот самый бубен. Гена хлопнул меня по плечу с такой силой, что я чуть было не сложился внутрь себя, как башенка из домино, и пророкотал: «Как все-таки удачлив толстогубый!» – каковая цитата показалась мне во всех отношениях несколько преувеличенной. Все были разодеты в пух и прах, дамы в вечерних платьях являли собой верх изящества, джентльмены в костюмах поражали элегантностью, и даже Толик щеголял новыми кроссовками. Ото всех веяло какой-то иррациональной энергией, а в глазах пряталась небольшая дополнительная, сверх общенациональной, печаль – очевидно, результат прикосновения к истинному блаженству. В общем и целом, смотреть на них было приятно и поучительно. На столе лежало что-то большое и прямоугольное, упакованное в бордовую с золотом бумагу и перевязанное белой атласной лентой с золотыми буквами на ней «...и Жоржу от друзей в день свадьбы». Начало надписи пряталось за изгибом ленты.

Ко мне протиснулся Толик и протянул вазу эпохи Мин, в которой что-то плескалось.

– Давай! – велел он. – Штрафная. За четыре дня опоздания.

Я принюхался.

– Неужели «Реми Мартен»?

– Он самый. Последняя из того ящика.

– Да вы, я вижу, времени тут зря не теряете!..

Я запрокинул вазу и сделал хороший глоток. То ли возраст напитка сложился с возрастом посуды, то ли еще что-то, но такого коньяка я не пробовал никогда.

– Кстати, а где Гиви? – спросил я.

– Ты что, не знаешь Гиви? – закричали все наперебой. – Он занят! У него бизнес! У него приход! У него расход! Короче, он приедет прямо в ресторан!

– А что это мы такое дарим красивое? – я протянул было руку, чтобы отогнуть ленту и прочитать начало надписи, но снаружи мощным септаккордом пропел клаксон. Соня выглянула в окно и радостно воскликнула:

– Приехали!

Толкаясь и мешая друг другу, мы бросились к окну. У подъезда стоял белый «Линкольн». Открылась дверь, и на тротуар ступил Жорж в белоснежном костюме и таких же туфлях, цилиндре и перчатках. Он запрокинул сияющее лицо и послал нам воздушный поцелуй. За его спиной в глубине салона угадывался белый край фаты. Мы дружно рявкнули «Ура!» и побежали вниз знакомиться с невестой.

Три стихотворения

Что нужно Лондону

 
«Что нужно Лондону, то рано для Москвы», —
твержу я, в спешке чемоданы собирая.
Еще сегодня отворятся двери рая,
точнее, «Боинга». Там будете и Вы
слегка присутствовать – пусть нематериально,
пусть в виде облака, снаружи, за окном.
Хотя бы в мыслях. В звуках. В немоте. Реально
Вас не бывает в этом мире. Вы – в ином...
Нет, лучше поездом поеду. Из Парижа.
Так будет зрелищней, комфортнее и ниже.
И, пролетая под Ла-Маншем, невзначай
велю подать себе в купе английский чай.

В покрытом пятнами от вин и дивных яств,
но все же фраке от парижского портного,
меж Казановой я мечусь и босса новой,
для археологов копя культурный пласт.
Копанье в нем сопряжено с известным риском
извлечь не то, чему дано обогатить
все человечество. Я не силен в английском,
хотя могу Шекспира в подлиннике чтить.
Зато я знаю, как отчаянно и страшно
Биг-Бен, очнувшись на запястье Спасской башни,
ударит в колокол, расколет тишину
столиц обеих, уместившихся в одну.
 

Еще о средствах связи

Кирке

 
Незвонящий телефон – это гнусная вещица.
Кто там знает, что творится на другом его конце.
И почти наверняка тот, кто знает, что творится,
Не расскажет, затаится с хитрой миной на лице.

Незвонящий телефон – словно мертвый дар Валдая,
Онемевший колокольчик с удаленным языком.
Я как будто не живу, лишь старательно гадаю,
Что, к примеру, происходит на конце его другом.

На другом его конце ты расселась на диване
С чашкой кофе, кошкой меха, сигаретой табака.
И, читая книжку слов, погружаешься в нирвану,
Что не факт еще, конечно, но почти наверняка.

И почти наверняка гладишь мягкою рукою
Некий бок пушистый, серый, с ниспадающим хвостом,
Излучающий тепло и мурчание такое,
Что на свете не услышать ни на этом, ни на том.

А потом берешь рукой телефон и нажимаешь
Столько кнопок, сколько нужно, чтобы с кем-то стать вдвоем.
В небо вызов улетит, канет пауза немая,
И мелодия сыграет в чьем-то доме не моем.

У меня же все, как встарь. С коньяком своим вечерним
Я валяюсь на диване и глазами ем зенит.
Попирая естество и греша предназначеньем,
На столе лежит, как рыба, телефон. И не звонит.
 

Самойлович

 
И вот сидит Самойлович за своим столом.
На нем очки, часы, и борода, и усы.
Ему обедать в лом и даже ужинать в лом —
он на дисплей уставился, как мышь на сыр.

А за окном темнеет, и хамсин утих.
Хромая пальма тянется к рогатой луне.
Он ничего не видит, он кропает стих.
Он – где-то там внутри, а остальное – вовне.

Он видит каждый звук, он слышит каждый миг.
Глядит сквозь даль веков его прищуренный глаз.
Почти все тайны мира он уже постиг,
теперь в доступной форме излагает для нас.

И вот сидит Самойлович, перед ним – экран.
В него глядит солидно он и чешет в виске.
И помечает то, что накропал с утра,
и нажимает «Delete», а вслед за ним «OK».

Потом встает со стула и гитару берет.
А за окном последний луч заката угас.
Он наливает виски, добавляет лед,
он набивает трубку, он играет джаз.

Он зажимает струны самой левой рукой,
а самой правой, выждав подходящий момент,
берет один аккорд, затем берет другой
и голосит под этот аккомпанемент.

И вот уж виски выпит и доеден лед,
и прогорела трубка аж до самых костей.
Кладет гитару он и утирает пот,
на пять будильник ставит и идет в постель.

И вот лежит Самойлович на своей спине.
Над ним кружатся ангелы, щекочут в носу.
Прихлопнет он кого-нибудь из них во сне,
за комара приняв, а то вообще за осу.

А на рассвете он встанет, подавляя стон,
и строить дом покатит мимо темных витрин.
Вернется вечером и снова сядет за стол,
сварганит стих и, может быть, нажмет на «Print».

И отзовется принтер, торопливо рыча,
и втянет лист со вкусом, как курильщик – дым.
Его расправит бережно, запустит печать
и словеса хозяйские расставит в ряды.

И лист наружу вылезет из узкой щели,
неотвратимо, как поезд из туннеля метро.
Он поглядит на него, потом на месяц вдали,
потом обоих скомкает и бросит в ведро...

И вновь сидит Самойлович за своим столом
и не встает, хоть кол на голове теши.
В своем затылке он чешет этим самым колом
и новый стих кропает в гробовой тиши.
 

Об авторе

Михаил Волков родился в Москве в 1955 году.

Окончил МИИТ, кандидат технических наук. В Израиле с 1990 года.

Нынешняя профессия – системный аналитик и программист.

Стихи и проза М. Волкова публиковались в периодических изданиях Израиля, России, Украины, Казахстана, США и Канады. Лауреат Грушинского фестиваля авторской песни. Автор первой сборной КВН Израиля (1992-1995). Вышли два диска песен: "Последний генерал" и "Вечер в Вероне", а также сборник стихов и прозы "Квадраты на воде", два рассказа из которого вошли в "Антологию сатиры и юмора России ХХ века".