Текст книги "Страсти по гармонии (сборник)"

5

– Это Лена! – спохватился я. – Прошу любить и жаловать. По очереди.

Образовалась тишина, и все с интересом уставились на меня. Кажется, я сморозил что-то не то.

– Вот, видите, – наставительно произнес Эдик. – Джентльмен – он и с дамами джентльмен. Обрати внимание, Леночка: человек с похмелья, но этикет блюдет.

Я растерянно заморгал.

– Мы Лену тут уже часа полтора любим и жалуем, – успокоил меня Эдик. – А вчера ты ее представлял нам каждые десять минут. И заодно сам представлялся. Мы уже почти запомнили, как тебя зовут, когда ты вдруг обиделся и лег спать. Прямо на том же месте, где обиделся. Пришлось нести тебя в твою комнату и затаскивать на кровать.

– А кто вчера мне после водки наливал киршвассер? Моралист херов. Прости, Леночка.

– Ничего, Саша, – улыбнулась Лена. – Я знаю это слово.

– Знание – сила! – пробасили из коридора, и в кухню в халате и босиком прошествовал Толик, неся в руках большую китайскую вазу. Из вазы торчало суковатое полено, одетое в маленькую кружевную блузку, какие носят куклы. Верхний сучок был кокетливо перевязан розовой ленточкой.

– Эпоха Мин, – задумчиво сказала Лена, глядя на вазу. Толик приосанился. В полуосвещенной кухне глаза Лены казались прозрачными. Глядя на нее, я вдруг ощутил невнятное беспокойство, будто некая мысль пыталась пробиться в мое сознание откуда-то изнутри и наталкивалась на запертую дверь. Русское народное состояние «со вчера», подумал я. В доме напротив заиграла музыка в восточном стиле. Марокканская семья, жившая там, не отказывала себе в культуре прямо с раннего утра.

Толик развалился на диване и пристроил вазу у себя на коленях. Он никогда не расстается ни с ней, ни с этим поленом, за что его и прозвали папой Карло. Никто не знает, где он ухитрился раздобыть это сокровище – я имею в виду вазу. Заработать на нее Толик не смог бы при всем желании, да и желания работать у него отродясь не бывало. В молодости он закончил Саратовское танковое училище и даже прослужил полтора года на Дальнем Востоке, после чего решил, что созидательный период в его жизни на этом закончен (уж не знаю, что там можно насозидать, командуя танковым взводом), и уволился в запас путем какой-то головокружительной интриги с привлечением разных интересных медикаментов и симуляцией беспробудного пьянства на фоне половой разнузданности. Правда, об истинных своих пристрастиях он на медкомиссии не обмолвился, иначе бы его комиссовали прямиком в сумасшедший дом. С тех пор он больше ничего не делает и не испытывает на этот счет никаких нравственных затруднений, поскольку придерживается собственной теории взаимоотношений субъекта с окружающим миром. Теория эта заключается в том, что материальные и духовные ценности не создаются людьми, а уже давно кем-то созданы, а люди их только перераспределяют, пропуская через себя особым образом, и потому любой так называемый производительный труд есть не что иное, как дележ чужого добра. На вопрос: «Чем ты занимаешься?» он обычно отвечает: «Честь имею». При этом Толик признает за другими право работать и даже ощущать потребность в труде, которую сам считает психическим отклонением, своего рода комплексом на почве неправильного воспитания. Мы высоко ценим Толину толерантность, любим его за легкость характера и постоянную готовность помочь – как правило, советом – и безропотно содержим его, тем более, что потребности у него минимальные: ест что кладут, пьет что наливают и даже стрижется под ноль. Полено, с которым он не расстается, досталось ему от плакучей ивы, с которой у него была большая любовь. Красавица, но с ужасным характером – она, по словам Толика, постоянно изводила его своими капризами. Когда она отказалась ехать с ним в Израиль, он испытал такой прилив отчаяния, что, будучи не в себе, собственноручно спилил ее, восклицая при этом фразу «Не доставайся же ты никому!», прочитанную им когда-то в юности и всплывшую из глубин памяти в самый подходящий момент.

В телевизоре внезапно прорезался звук. Все, как по команде, повернули головы и уставились на экран. Там шла какая-то передача из серии «Вокруг света» или что-то в этим роде. На неошкуренном бревне на фоне убогой хижины сидел древний старик с трясущейся головой и редкой пегой бородой, одетый в халат и меховую тюбетейку. На вид ему было лет сто пятьдесят. В руках он держал высушенную тыкву с привязанной к ней палкой, на которую была натянута толстая жила. Старик ухватился за палку и повертел ее, после чего подергал струну, приблизив к ней морщинистое ухо, размером и формой напоминающее слоновье. Струна издала глухое дребезжание, по всей видимости, полностью удовлетворившее музыканта. Он закончил настройку, взял в правую руку волосяной аркан, свернутый в несколько раз, и с силой провел им по струне. Раздался звук, от которого у меня заныло в груди и зачесалось в ушах, а в подошвах возникло ощущение, будто я стою босиком на битом стекле. Соня охнула, Эдик поморщился, Сева вздрогнул и уронил отвертку, Толик выругался. Старик в телевизоре прикрыл глаза и минуты полторы вдохновенно возил арканом по струне взад-вперед, потом успокоился и что-то прошамкал в услужливо подставленный микрофон. В нижней части экрана появился перевод: «По мне, так нет лучше инструмента, чем кабук. Наши предки на нем спокон веку играли. В нем хранится душа моего народа. Каков народ – таков и кабук. Вот на этом кабуке еще мой прадед играл. А молодежь нынче пошла не та, на кабуке играть не хочет, ей новомодные инструменты подавай со всякими наворотами». При этом он укоризненно ткнул корявым пальцем куда-то в сторону. Камера повернулась вслед за пальцем и показала нам трех стариков помоложе, лет под сто, сидящих поодаль на другом бревне и уже собравшихся терзать свои тыквы, очень похожие на кабук, но с двумя струнами. Пора было выключать звук, и я оглядел кухню в поиска пульта от телевизора.

– Кто знает, где пульт? – спросил я. – В ваших же интересах...

– Дарвин – козел, – неожиданно возвестил Толик, как-то странно извиваясь нижней частью тела. – Я вот уже две минуты пытаюсь ухватить ногой пульт – и никак. А обезьяна запросто. Где же тут эволюция? Чистый регресс.

– Чисто конкретный регресс, – лениво уточнил Эдик. – А почему, собственно, ногой? Возьми рукой, не мучайся. И поскорей, а то они сейчас, чего доброго, квартетом сыграют.

– Рукой каждый дурак сможет. Ты вот ногой попробуй.

– Разуваться лень. А с Дарвином я лично никакого противоречия тут не вижу. Верхние и нижние конечности имеют разное предназначение: нижние для ходьбы, верхние для работы. Или, как у тебя, для мастурбации. Поэтому они и должны эволюционировать по разному: нижние конечности приспосабливаются для ходьбы, но перестают быть хватательными. Наблюдается кажущийся регресс.

– И все же, я думаю, если бы человека создал Дарвин, он бы выглядел по-другому.

– Возможно. Но, к счастью или к несчастью, это задача, которую кроме Бога пока никто не смог выполнить.

– Тоже мне задача! Большинство из нас это умеют.

– Я имел в виду, что только Бог смог создать человека, никого при этом не трахнув. Выключай звук, кому говорят!

Старики в телевизоре дружно взмахнули арканами, но Толик оказался проворнее. Он топнул по пульту, и телевизор затих. Зато ожил мобильный телефон, лежащий на столе. Из него вдруг вырвалась разухабистая мелодия, под которую аппарат стал подпрыгивать и приплясывать. Он был рубаха-парень, этот телефон, особенно на виброрежиме, но Соня схватила его и, ткнув пальцем в нужную кнопку, прервала веселье в самом разгаре.

– Але?

Слова-эмигранты, перешедшие из одного языка в другой, порой меняются до полной неузнаваемости. Чтобы в русском «але» распознать английское «hello», нужно хорошенько поднатужиться. Чужая языковая среда деформирует слова-эмигранты и приспосабливает их под себя. Как, впрочем, и эмигрантов-людей.

– Нет, спасибо, – ответила Соня на иврите. – Нет... Я же говорю – не надо. – Она положила трубку и хихикнула. – Предлагают курс русского языка с углубленным изучением Достоевского и Высоцкого. С марокканским акцентом.

– Достоевский с марокканским акцентом? – удивился я.

– Нет. Тот, кто звонил.

– Неужели среди израильтян находятся желающие? – поинтересовалась Лена.

– А почему бы и нет? – отозвался Сева, не отрываясь от прибора. – Не у всех же родной язык русский.

– А как у них, интересно, насчет курса иврита с углубленным изучением Шая Агнона? – спросил я. – С украинским акцентом?

– Иврит учить – время терять, – изрек Толик.

У Толика с ивритом отношения сугубо взаимные: Толик не знает иврита, иврит не знает Толика. Это совершенно не мешает ему (Толику) существовать и даже ходить по магазинам, выполняя наши поручения. Он просто показывает пальцем на требуемую вещь и говорит: «Ани царих давар казе» («мне нужна такая вещь») что составляет добрую половину его словарного запаса. Однажды в каком-то посудном магазинчике он хотел купить подставки для яиц, но таковых в пределах видимости не оказалось, и показать пальцем было не на что. Толик немного подумал и сказал: «Ани царих давар казе: бейцим омдим по» («Мне нужна такая вещь: яйца стоят здесь»), чем вывел продавца из строя примерно на четверть часа. Зато, отсмеявшись, продавец сходил в подсобку и принес именно то, что требовалось, так что в качестве аргумента в пользу изучения иврита этот случай не годится.

– Занятой ты наш, – заметила Соня. – Минутки свободной нет.

– Просто здоровье жалко, – объяснил Толик. – Говорят, иврит головного мозга неизлечим.

– И вдобавок очень заразен, – подтвердила Соня. – Поэтому на улицу выходи только в шапке.

6

Соня приехала в Израиль двенадцатилетним подростком. До этого она жила с родителями в Ташкенте. Отец ее был директором ташкентской фабрики головных уборов им. Ахунбабаева, поэтому материальных проблем в семье не ощущалось, и в их огромной, по местным понятиям, квартире у каждого из троих детей была своя комната. Соня с детства выращивала на подоконнике своей комнаты цветы, кактусы, фикусы и вообще все, что росло. Ее старшая сестра, хоть и не слишком интересовалась ботаникой, но к увлечениям младшей относилась с уважительным нейтралитетом. А вот младший брат Сони, напротив, постоянно ревновал ее к ее растениям и всячески измывался над ними – мочился в горшок с фикусом, ломал иголки кактусам, опрыскивал цветы средством от тараканов и еще многое сверх того. В Израиле Соня вновь завела себе оранжерею на подоконнике, а брат, соответственно, продолжил свои издевательства над ее подопечными. В конце концов она не выдержала и сбежала в интернат вместе со всеми своими растениями. Закончив его, а затем и курсы секретарш, она устроилась на работу в офис известного имиджмахера. Ее босс страдал сатириазисом – точнее, наслаждался им – и вожделел всех, кто оказывался в поле его зрения. Правда, Соню он почему-то побаивался и ни разу даже не пригласил взглянуть на акварели Паганини, якобы развешанные у него по всему дому.

Вскоре она познакомилась с молодым человеком, приехавшим год назад из Америки. Звали его Джозеф Бента. Он был чернокожий, притом еврей и в придачу джазовый музыкант. Его хромосомы содержали такую смесь генов, доставшихся ему от разных интересных предков, за которую любой селекционер-евгеник продал бы душу. По материнской линии там имелась бабушка – солистка оркестра Венской филармонии, польская еврейка, дочь местечкового раввина, любившая скрипку больше Торы, за что и была изгнана из родительского дома на улицу. На этой улице она встретила дедушку, известного гарлемского хулигана, а впоследствии – еще более известного саксофониста, игравшего неоднократно с Луи Армстронгом. Отцовская линия была представлена бабушкой – венгерской цыганкой, чей табор уничтожили немцы под Бачальмашем, и дедушкой-китайцем, прямым потомком личного повара Фердинанда III, короля Германии, Чехии и Венгрии. Музыкальные способности Бенты, видимо, передались ему через поколение, причем со всех сторон, и в его неповторимые, сладко терзающие душу импровизации через свинг и синкопы порой просачивались щемящие славянские мелодии в обрамлении жестоких цыганских арпеджио.

Мать Сони была против этой, как она ее называла, «международно-половой дружбы», хотя и воспитывалась в свое время в духе советского интернационализма и даже возглавляла при Доме пионеров кружок борьбы за права американских негров. Собственно говоря, бороться за их права она была готова продолжать хоть сейчас, а вот на близкие отношения своей дочери с объектом борьбы – не готова. Поэтому домой Соня Бенту не приглашала. Они встречались или у него, или где-нибудь на улице. Он водил Соню в театры, и музеи они все исходили, благо в Израиле с этим проще, чем в Париже – где они, кстати, тоже побывали, и не раз. Но одно ее настораживало: за все это время Бента к ней даже пальцем не прикоснулся, только задаривал цветами, завалил ими всю ее квартиру. Между тем, он ей очень нравился, и она не возражала бы ни в начале знакомства против робких попыток поцеловать ее, ни впоследствии против самых что ни на есть домогательств, но он – ни в какую. Все подруги уже хвастались незабываемыми ощущениями, а ей приходилось их придумывать, используя разного рода литературу, не всегда правильно подобранную. А однажды она приехала к нему, и дверь была не заперта, она вошла и случайно услышала, как он говорил с кем-то по телефону.

– Вы не понимаете... – голос его звучал взволнованно. – Я, безусловно, согласен, что люди чудовищны, что они не заслуживают... То есть, я к людям отношусь... как бы это сказать... легитимно, что ли, но о сексе с человеком не могу подумать без содрогания. А растения чисты и искренни и не окружают себя разными дурацкими условностями, чтобы тут же через них перепрыгнуть...

Не дослушав, Соня тихонько ушла и впоследствии ни единым намеком не дала ему понять, что заходила в тот день и слышала этот разговор. Про себя она решила, что Бента – это ходячее воплощение целомудрия, посланное ей в награду за ее добродетель. Почему-то это ее не обрадовало так, как должно было бы. Целомудрия ей уже не хотелось, а хотелось совершенно противоположного. Она ставила возле кровати подаренные им цветы и, представляя себе его лицо, полускрытое букетом, доводила себя до оргазма. Постепенно образ Бенты становился все менее необходимым для успешного протекания этого процесса – в отличие от цветов. Цветы она начала покупать себе сама. А когда Бента уехал обратно в Америку, не найдя себе в Израиле достойного применения, Соня окончательно пошла по рукам, точнее – по цветам, хотя в человеческом плане чувствовала себя совершенно одинокой, пока случайно не познакомилась с Севой во время экскурсии в цветущую пустыню Негев.

Сева приехал из Ленинграда. После окончания школы и юридического факультета он пошел работать в органы внутренних дел, так как с детства отличался обостренным чувством справедливости и твердым убеждением, что именно там, в органах, эта справедливость и куется. Было в нем что-то от Дон-Кихота, и хотя невысокий светловолосый Сева внешне никак не походил на знаменитого идальго, внутреннее их сходство усиливалось тем, что Сева всерьез увлекался ролевыми играми; как известно, персонаж Сервантеса занимался тем же самым, только с гораздо большим фанатизмом. Севино донкихотство однажды чуть не сослужило ему дурную службу. Будучи студентом, он повадился выходить вечерами на улицу и искать там обиженных. Он, видите ли, желал вступиться за них и наказать их обидчиков, благо имел первый разряд по боксу и второй по дзюдо. Неделя прошла в бесплодных поисках. Обиженные все никак не попадались, а может и попадались, но умело скрывали свои обиды от посторонних глаз. Наконец, Сева, в груди которого справедливость уже бурлила и требовала выхода, прямо подошел в одном из переулков к какому-то парню, озиравшемуся с озабоченным видом, и спросил, не боится ли тот чего или кого, и не может ли он, Сева, ему чем-либо помочь. Парень внимательно оглядел его очкастую интеллигентную физиономию, понимающе хмыкнул и сказал, что да, боится. Он тут, значит, как раз снял с нескольких машин аккумуляторы и спрятал в подворотне, а теперь боится, что не сможет в одиночку дотащить их до дома – они, падлы, тяжелые, а нести далеко. А за помощь он готов расплатиться любым аккумулятором на выбор. Сева, разочарованный таким непредвиденным результатом своего благого порыва, грустно набил парню морду, и, выяснив, с каких машин сняты аккумуляторы, пошел разносить их по этим машинам. Тут показался милицейский «уазик». У Севы хватило ума адекватно оценить ситуацию и удрать через проходные дворы. На этом его благотворительная деятельность закончилась. Взамен он увлекся электроникой, живописью и женщинами, что не помешало ему закончить университет с красным дипломом и попасть по распределению в следственный отдел Управления внутренних дел.

Однажды в город приехал с концертами известный итальянский дирижер. Год назад он уже гастролировал в Ленинграде, и тогда от швейцара «Интуриста» поступила информация, что кто-то пришел к дирижеру в его «люкс» на десятом этаже. В надежде, что дирижер может оказаться шпионом, международным валютным спекулянтом или хотя бы наркодилером, за «люксом» срочно установили слежку, а также включили микрофоны и скрытую камеру, предусмотрительно установленные во всех номерах отеля еще при его строительстве. Прослушка ничего не дала, так как маэстро постоянно гонял в комнате джаз на полную мощность. Увидеть что-либо тоже оказалось невозможным: камера все время показывала крупным планом подкладку пиджака с надписью «Ot Versache». А визави дирижера, едва выйдя из номера, непонятным образом испарился, чем кровно обидел двух оперативников, которые, получается, напрасно мыли два часа пол в коридоре на десятом этаже и таки вымыли его на совесть. Зато ко второму приезду дирижера органы подготовились как следует. В оперативную группу попал и Сева, благодаря своему внешнему сходству с маэстро. Сумели засечь разговор дирижера, когда он договаривался с кем-то о встрече, и подослали к нему спецагента Люську Горгону. Люська, роскошно одетая, в бриллиантах, представилась внебрачной дочерью Ростроповича, пригласила маэстро в свой номер и незаметно уронила ему в вино крошечную белую таблетку. Через десять минут любимец Эвтерпы уже спал сном младенца. Тогда в его «люкс» был запущен Сева, загримированный под дирижера. Контакт пришел в назначенное время, но оказался не резидентом западной разведки и даже не представителем уголовного мира, а всего лишь любовником маэстро. Маэстро, как выяснилось, был пассивным гомосексуалистом, но почему-то не афишировал этого на весь мир: наверное, ему и так хватало популярности. Раскрываться Севе было запрещено при любых обстоятельствах, поэтому ему пришлось доиграть свою роль до конца. Домой он добрался уже под утро и с большим трудом, так как избранник дирижера – бывший солист, между прочим, Мариинской оперы – будучи натурой в высшей степени творческой, обнаружил неуемное сладострастие, безудержную фантазию и склонность к садо-мазо. За эту операцию Сева получил благодарность министра, месяц отпуска в Сочи и курс реабилитации у лучшего ленинградского психолога, профессора, тайного последователя Зигмунда Фрейда. Психолог действительно оказался асом: в течение месяца у Севы полностью пропал страх перед мужчинами. А заодно и – очевидно, вследствие какого-то побочного эффекта – интерес к женщинам. Вместо этого Сева начал вовсю увиваться за сиренью и жимолостью, не гнушаясь также вербой и черемухой. Из органов он ушел и профессионально занялся тем, что до того времени было его хобби – конструированием разных электронных проборов. А еще через год уехал в Израиль по причинам, скорее всего, экономическим, так как сионизмом в острой форме не страдал и вообще был евреем лишь в той минимальной степени, какая необходима для получения гражданства – по деду.

7

– По-моему, с Достоевским – это все же была шутка, – неуверенно сказала Соня.

– Слишком дурацкая она для шутки, – возразил Сева.

– Слишком дурацких шуток не бывает, – заметил Эдик.

– То есть как?

– А так. Чувство юмора не имеет границ. К сожалению.

– Но есть же общепризнанные поводы для смеха, – не сдавался Сева.

– Кем общепризнанные? – поднял бровь Эдик.

– Ну... всеми людьми, что ли. Традиционные темы анекдотов, например. Муж пришел домой, а любовник в шкафу. И так далее.

– Ладно, давай поговорим об общепризнанном, – неторопливо произнес Эдик тоном лектора-просветителя с почасовой оплатой. – Как ты считаешь, музыка Бетховена представляет собой общепризнанную ценность?

– Конечно.

– И ты возьмешься убедить в этом марокканцев, которые живут напротив? Или музыкального редактора телеканала «Аль-Арабия»?

– Пожалуй, воздержусь.

– Охотно верю. И так же точно обстоит дело с юмором. Есть, конечно, какие-то шутки, которым смеются большинство примитивно мыслящих людей всех культур, но эти шутки, как правило, сами грубы и примитивны. Что-нибудь об упавшем на голову кирпиче или внезапной диарее... до чего, кстати, красивое слово, а означает всего лишь понос. А юмор более высокого уровня у каждого народа свой. Так же, как и одежда, кухня, секс, пытки и многое другое. Вот тебе, к примеру, настоящий японский анекдот: самурай задолжал в лавке мяснику и булочнику. Денег нет, долг вернуть нечем. Пришел он в лавку булочника и в погашение долга совершил сэппуку. Но живот разрезал не до конца, а до половины... Булочник спрашивает: «А почему не до конца разрезал?» Самурай отвечает: «Я еще мяснику должен, пойду у него дорежу». Ну как?

– М-да... впечатляет.

– Поехали дальше. Недавно в Германии вышла книга «Юмор народов мира». Русский юмор там представлен – как вы думаете чем? В жизни не догадаетесь: «Сказкой о рыбаке и рыбке»!

– Здорово! – восхитился Толик. – Ай да Пушкин, ай да сукин кот!

– Сын, – автоматически поправил я.

– Чей сын? – не понял Толик.

– Сукин.

– Кто?

– Пушкин.

– Кто сказал?

– Тоже Пушкин.

– А-а...

Соня фыркнула. Эдик терпеливо ждал, пока мы успокоимся.

– А вот анекдот, над которым смеются датчане, – невозмутимо продолжил он. – «Вы любите устрицы?» – «Да, с красной капустой». – «Я спросил, вы любите устрицы?» – «Да, с красной капустой». Это все.

В тишине, воцарившейся в ответ на этот образчик юмора, Эдик внимательно оглядел нас и удовлетворенно усмехнулся.

– Вот так. Можешь поверить мне, друг Сева: чувство юмора настолько индивидуально, что даже у людей, его лишенных, это отсутствие выглядит по-разному.

– А какой юмор у амо?

Вообще-то, довольно бесцеремонный вопрос. Несмотря на то, что Эдик подробно описывал нам свое пребывание у амо, мы стараемся лишний раз не упоминать об этом, подозревая, что его чувство вины перед покинутым шаманом до конца не исчезло. Да еще в присутствии Лены, которая вообще никогда об амо не слышала. Короче говоря, такой вопрос мог задать только Толик.

– У амо? – удивился Эдик. – Действительно, как я мог забыть! У амо очень своеобразный юмор. Например, их очень веселит неправильное использование временных форм. Один из любимых анекдотов амо о том, как охотник, говоря о завтрашней охоте, случайно употребляет форму несостоявшегося прошлого. Пока я не освоил всю эту грамматику, они за мной ходили толпами и потешались. Правда, обиды я не чувствовал. У них тому, над кем смеются, вообще не придет в голову обижаться. Напротив, он еще и гордиться будет тем, что сумел поднять настроение товарищам. Еще очень популярны эротические анекдоты о том, как кто-то перепутал во время ритуала мужскую и женскую стороны Элонхи.

Мы снова помолчали. Такое надо было переварить.

– А по-твоему? – спросила Лена.

– Что – по-моему?

– Что такое, по-твоему, чувство юмора?

– Чувство юмора – это способность находить в море правды крупицы истины.

– Красиво отмахнулся. А как ты определяешь, есть оно у человека или нет?

– Как определяю? – задумался Эдик. Он уже успел нацепить на свое клоунское лицо постное выражение, способное обмануть любого, кто недостаточно хорошо его знал. – А очень просто. Вот представь себе такую картину: кому-то падает на ногу гиря весом десять килограмм. Смешно, да? – он строго посмотрел на Лену. Та пожала плечами.

– Смешно! – сурово отрезал Эдик, в котором явно пропадал комический актер. – Кому не смешно, тот может проваливать. А теперь представь, что кому-то другому на ногу падает гиря весом двадцать килограмм. Смешно?

– Ну, допустим...

– Так вот: для человека с подлинным чувством юмора второй случай ровно вдвое смешнее первого.

– Это если оно линейное. – скромно вставил Толик. – А если нелинейное, то только в полтора.

Лена прыснула, мы тоже. Лекция закончилась.

Мой взгляд упал на газету, лежащую на столе. Очередной правительственный кризис был в разгаре. Оппозиция угрожала правительству перевыборами, если оно немедленно ее не удовлетворит. Правительство угрожало удовлетворить оппозицию тем способом, какой оно само выберет. Правые обвиняли премьер-министра в левизне, левые – в правизне, ультраортодоксы – в скупости. Премьер-министр срочно сколачивал коалицию. Народные избранники уже столпились вокруг вожделенного пирога, да так тесно, что совершенно заслонили его от тех, на чьи деньги он был испечен. За каждый министерский портфель, включая портфели министров без портфелей, шел смертный бой, победить в котором должен был, как всегда, достойнейший, он же сильнейший и хитрейший. В дыму сражений, заволокшем Кнессет, трудно было разобрать что-либо, но ушлые политические обозреватели, у которых легкие давно уже приспособились дышать этим дымом, а глаза – видеть в нем, сладострастно обозревали все, что шевелится. Кажется, дело шло к очередному размножению министров путем голосования и даже к удвоению поста первого вице-премьера, чего нормальный человек представить себе не в силах. Я перевернул страницу. Криминальная хроника: в Тверии раскрыто зверское убийство, замаскированное под обычное, в Кирьят-Малахи – кража, замаскированная под изнасилование. Теперь виновные получат соответствующие тюремные сроки, а с остальных будут сняты все подозрения. Такой подход мне всегда казался несправедливым: голый кнут и никакого пряника. По-моему, следовало бы, наряду с уголовными наказаниями, ввести также и уголовные поощрения. Скажем, премия за неограбление банка. Медаль «20 лет без взятки». Нет, лучше «20 раз без взятки». За уплату налогов – памятный подарок. За проезд на зеленый свет – благодарность от дорожной полиции. Неясно только, как быть с проституцией. Например, беспорочная служба у них считается отягчающим обстоятельством или, наоборот, смягчающим? Так и не найдя ответа на этот вопрос, я вышел из кухни.

Дверь в левину комнату была приоткрыта, и виден был сам Лева, вольготно разметавшийся на простынях. У изголовья его кровати в большой кадке произрастает береза весьма необычной формы: ствол ее волнообразно изгибается, напоминая китайского дракона. Я до сих пор не понимаю, как Леве удалось вырастить березу в таком климате. Он ежедневно возился с ней, чем-то поливал, что-то подсыпал, и рявкал на всех, кто неосторожно оказывался в радиусе метра от нее. Сексапильная фигура березы явилась результатом поиска выхода из, казалось бы, безвыходной ситуации. Сразу после того, как Лева посадил ее, он начал задумываться о том, что будет, когда дерево дорастет до потолка и начнет пробиваться к соседям на второй этаж. Отчетливо прослеживались два варианта: либо оно проломит перекрытие, либо, если местный бетон окажется достаточно прочным, чтобы выдержать напор заморского чуда, не проломит и далее будет существовать в условиях тотальной несвободы. В первом случае следовало ожидать, что соседи, придя в себя, поступят вполне предсказуемо, а о втором Леве даже и думать не хотелось. Решение предложил Сева, которому Лева в благодарность за это пообещал целый месяц гладить рубашки и даже сгоряча заикнулся насчет стирки носков, но потом одумался и про носки забыл. Сева посоветовал закреплять кадку под углом к полу. Береза, стремясь, как любое порядочное растение, расти навстречу силе тяжести, изгибалась вверх, с целью обрести утраченное направление. Как только ее крона снова начинала смотреть в потолок, Лева наклонял кадку в другую сторону, и обманутому дереву ничего не оставалось, кроме как совершать очередной поворот к зениту.

На стене висят в рамке репродукции трех «Березовых рощ»: одной левитановской и двух куинджевских. Я еще не видел картины, более трогательной и одновременно более эротичной, чем «Березовая роща» Левитана. Юные, стройные, прекрасные в своей невинности молодые березки, стыдливо ждущие объятий, раскрытые навстречу поцелуям кроны, листья, что-то шепчущие нежно, и трава – пушистый высокий зеленый ковер, и в ней одуванчики. Обе «Березовые рощи» Куинджи тоже великолепны, хотя это уже почти порнография – настолько там все жарче, откровеннее, прозрачный воздух буквально пропитан вожделением, зрелые, все познавшие березы щедро демонстрируют свои прелести...

Будить Леву мне не хотелось, да и не за что было. А захотелось мне, наоборот, вкусить свежего воздуха непосредственно из земной атмосферы. Я прихватил со стола карельской березы – Лева с ним только вчера помирился после очередной размолвки – первую попавшуюся книжку, оказавшуюся сборником рассказов Акутагавы, и направился к выходу, по дороге размышляя о том, как хорошо, что я не живу здесь постоянно. Я прожил в этой квартире несколько месяцев, после чего понял, что больше не могу. Сейчас я провожу здесь выходные и праздники, часто бываю после работы, иногда ночую – все что угодно, но формально я живу в другом месте. По-моему, жизнь и общение – это две разные вещи, и не надо их смешивать, хотя так считают далеко не все: некоторым даже нравится такая помесь жилой квартиры с клубом.

В полутьме я, конечно, сразу обо что-то споткнулся и включил свет. Это был дипломат Артура. Вот уж не думал, что он здесь появится в ближайшие пару месяцев. Последний его приезд сюда обернулся моральной и физической травмой. Он приготовил себе коктейль и открыл морозилку, чтобы взять лед, а оттуда прямо на него выпала мороженная акулья голова и вонзились зубами Артуру в руку. Голову эту купил Лева из соображений кулинарной экзотики; она лежала в морозилке и ждала, пока кто-нибудь с ней что-нибудь сделает, но никто из нас в точности не знал, как поступают с мороженной акульей головой, а сам Лева тоже пока не решил, на каком рецепте остановиться. Вытащить артурову руку из акульей пасти нам не удалось, так как ее длинные изогнутые зубы впились в плоть, подобно рыболовным крючкам. Кончилось это тем, что Лева, как косвенный виновник случившегося, повез подвывающего от боли Артура вместе с акульей головой, уже начавшей оттаивать, в травматологию, где дежурный врач, рыдая от смеха, освободил ему руку и наложил швы. После этого случая Лева в своих кулинарных изысках стал поосторожнее, но не надолго. А в последнее время он увлекся нетрадиционной кулинарией, раздобыл таиландскую кулинарную книгу и стал притаскивать домой из каких-то малоизвестных деликатесных магазинчиков такие вещи, которые даже человек широких взглядов вряд ли назовет едой. Мы старались не подпускать Леву к приготовлению пищи. Когда он все же дорывался, все норовили улизнуть поесть куда-нибудь в кафе или в ресторан, а те, кому не удавалось, стыдливо жарили себе яичницу, стараясь не замечать укоризненных взглядов оскорбленного в лучших чувствах повара. Эдик был единственным, кто иногда соглашался отведать его стряпни, хотя и осведомлялся при этом с невинным любопытством, зачем Лева куда-то ездит и покупает там за бешеные деньги то, чего он мог бы сколько угодно наловить, не выходя из квартиры. После случая с акульей головой Эдик призвал Леву к бдительности и, в порядке предостережения, поведал историю, услышанную им от знакомого судового механика.