Текст книги "Страсти по гармонии (сборник)"

Механик этот двенадцать лет плавал на исследовательском судне «Доктор Фауст». Какими конкретно исследованиями они занимались, он в точности не знал, но «Доктор Фауст» бороздил самые экзотические моря. У нашего механика и его закадычного друга радиста имелось хобби – аутентичная еда. В каждом порту, где швартовался «Доктор Фауст», они разыскивали какой-нибудь ресторанчик, предназначенный не для туристов, а исключительно для местной публики, и требовали себе там что-нибудь супер-дупер-национальное. Они настолько закалились в этом нелегком для белого человека увлечении, что могли съесть все, что угодно, как бы оно ни выглядело и чем бы ни шевелило. Однажды, будучи в Минделу на Островах Зеленого Мыса, приятели зашли в подходящий ресторанчик и потребовали принести им самое что ни на есть фирменное блюдо местной кухни. Им принесли тарелку, на которой лежал большой лист наподобие капустного, а по листу медленно полз здоровенный коричневый червяк, оставляя за собой блестящую дорожку слизи. Друзья переглянулись, потом один из них вздохнул, пробормотал «Ну, взялся за гуж...», ухватил червяка поперек туловища и разом откусил половину, а остальное хлебосольным жестом предложил сотрапезнику. Тут разразился жуткий скандал, в ходе которого выяснилось, что фирменное блюдо – это не сам червяк, а та полоска слизи, которую он выделяет при ползьбе. Ее и надо есть, а червяка есть не надо, поскольку червяк в ресторане всего один, стоит бешеных денег, и на нем, в сущности, все это заведение и держится – точнее, держалось. Короче говоря, они съели шеф-повара. Пришлось одному из гурманов сбегать на судно, пока другой оставался в заложниках, и принести все их наличные деньги, к которым они добавили часы и разные другие мелкие ценности, после чего их отпустили с большой неохотой.

Внимательно выслушав эту историю, Лева тут же заторопился куда-то и вернулся через два часа с видом крайне разочарованным.

Возвращаясь к Артуру, хочу заметить, что фрукт он еще тот. Внешне он смахивает на перекормленного Иисуса Христа, хотя и без благородства черт последнего, и эту свою христообразность тщательно культивирует, не осознавая всей ее карикатурности. Работает он в каком-то ночном клубе барменом (по выражению Эдика, «мальчиком для питья»), но сам себя позиционирует как эстет («полный эстет», как говорит Эдик). Вообще-то он педоплантофил. Или плантопедофил, если кому-то так больше нравится. Обожает саженцы. Обожает только что проклюнувшуюся из земли травку. У себя на подоконнике в блюдечке с водой проращивает фасоль, и стоит появиться свежим росткам, как его из дома за уши не вытащишь. Занят, говорит, работой с молодежью, дети – ростки жизни. Не чуждается также садо-мазо и, хотя больше склонен к мазохизму, по поводу чего периодически навещает некое дерево, на котором есть осиное гнездо, присутствует в нем и определенная жестокость. Он может, например, с улыбкой наблюдать, как подстригают кусты в нашем дворе, в то время как остальных от этого зрелища просто воротит, а Соня однажды натурально в обморок упала. Хотя у нее, конечно была особая причина: последние две недели она с этими кустами почти не расставалась. Есть у Артура и другие малосимпатичные качества. Например, деньги, взятые в долг, он возвращает редко, неохотно и не тем, у кого брал. Недавно он пережил двухнедельное увлечение пассивной некроплантофилией и везде таскался с мешком угля, пачкая им окружающих. Хотя это, скорее, палеоплантофилия (надо Леву спросить, он у нас теоретик). А однажды сошелся с древесно-стружечной плитой, о чем я без содрогания даже подумать не могу. В общем, растленный он тип, этот Артур. Его у нас недолюбливают и терпят, в основном, из соображений абстрактного гуманизма. Однажды он, зная, как мы строго блюдем нравственную чистоту, привел к нам здоровенного мрачного типа, оказавшегося любителем кораллов, причем крайне невежественным. Этот зоофил с пеной у рта пытался доказывал принадлежность кораллов к растениям, хотя каждый школьник знает, что кораллы относятся к полипам, а полипы – это животные. В процессе доказательства он размахивал руками и порой задевал ими окружающих. В конце концов, мы объединенными усилиями выдворили артурова протеже из квартиры. С ним ушла толстая Марина; она жила в комнате, куда потом поселился Толик, но в квартире появлялась редко, поскольку целые дни проводила на какой-то одной ей известной клумбе, опыляя цветы и закатывая им сцены по поводу каждой севшей на них пчелы или бабочки.

С другой стороны, надо отдать Артуру должное: он – единственный из нас, кто сумел найти общий язык с компанией инсектофилов, живущей в соседнем доме, и убедить этих извращенцев не напускать свою саранчу на наш газон. А еще он сочиняет стихи, которые никому не показывает, кроме Севы, а Севе читает вслух и после каждого произведения дотошно выспрашивает его мнение. Сева, будучи человеком одновременно и честным, и деликатным, буквально разрывается между этими двумя несовместимыми качествами и вынужден всякий раз мучительно искать компромисс. (О Севиной интеллигентской рефлексии лучше всего свидетельствует следующая история. Когда началась первая заливная война – я имею в виду войну в Персидском заливе – на Израиль стали падать иракские «скады», сопровождаемые угрозами Саддама затопить Иерусалим газом. Первый обстрел произошел глубокой ночью. Севе позвонил его приятель с целью разбудить, поскольку знал, что в препоганом иерусалимском районе Катамоны, где жил тогда Сева, сирена воздушной тревоги была практически не слышна – в отличие от завываний муэдзина из соседней арабской деревни. Заспанный Севин голос пробурчал: «Алло». Приятель заорал в трубку: «Воздушная тревога! Ракета летит! Быстро надевай противогаз!». Секунд пять ушло у Севы на осмысление услышанного, после чего он вежливо ответил: «Понятно. А вообще, как дела?»). Однажды я оказался невольным свидетелем подобного разговора, происходившего в Севиной комнате, где Артур обычно спит, когда остается ночевать. Я поливал ночные цветы в темном коридоре и случайно услышал их через приоткрытую дверь. Артур декламировал с выражением:

 
Мне пришлось из России уехать,
Чтобы сразу в Израиль приехать.
Чтобы все позабыть,
Чтобы счастливым быть,
Чтоб лицо свое в море умыть.
 

– Ну, как тебе? Только честно!

– Понимаешь... – забубнил Сева (он всегда бубнит, когда чувствует себя неловко), – оно... как бы это выразиться... слегка недоработано. Шероховатости разные, рифмы «уехать – приехать»... э-э-э... слово «чтобы» четыре раза...

– Да хер с ним, это все технические мелочи, это я потом доделаю. А вообще как?

– Ну, как тебе сказать... идея, в принципе, не оригинальная... где-то даже вторичная...

– Да хер с ней, с идеей, идею я потом доработаю. Ты скажи, как вообще?

– Ну... там ошибки есть... ударение в слове «счастливым»...

– Да что ты к ошибкам цепляешься! Ошибки я потом исправлю. Ты скажи, как тебе стихи вообще. Понимаешь – вообще!

Пауза.

– Вообще... хорошо. Гражданская, так сказать, лирика...

– Правда, хорошо?

Еще пауза. Решительный голос Севы:

– Правда.

Артур заметно повеселел:

– Я знал, что тебе понравится. А вот еще. Деревенская, так сказать, лирика:

 
Я вижу реки берега,
Где нивы полей колосятся,
И гуси кричат «га-га-га!»,
И свиньи в хлеву поросятся.

Деревня – родимый мой дом.
Играет пастушья дудка.
Стоит над замшелым прудом
Субстанции лодочной будка.

У берега плещет вода.
В ней девки белье полоскают.
Мужья их на поле с утра,
И сеют они, и пахают.
 

– А это как? В смысле, вообще? Только честно!

– Хорошо, – довольно уверенно ответил Сева, уяснив, как видно, что означает в данном контексте слово «вообще».

– Правда хорошо?

– Правда.

– А вот из городской лирики:

 
На черепицу старой крыши глядя дома моего...
 

К счастью, в этот момент я вспомнил, что подслушивать нехорошо.

8

Лестничная наша клетка напоминает лестничные клетки старых московских и ленинградских домов: на ней всегда горит свет, а между первым и вторым этажами даже имеется подоконник, достаточно широкий, чтобы разложить на нем выпивку и закуску, и достаточно длинный, чтобы разместиться возле него втроем. Что и делают регулярно какие-то тихие личности, до сих пор, видимо, не сумевшие освободиться от призраков прошлого. Их самих никто никогда не видел, лишь следы ночных трапез свидетельствуют о их посещениях. Первые три месяца следы были строго выдержанными: бутылка из-под водки «Русская» и банка из-под бычков в томате. Позже ассортимент несколько расширился в пользу полукопченой колбасы. В последнее время эти таинственные посетители, судя по всему, претерпели некую психологическую или финансовую, а то и – кто знает! – национальную метаморфозу, поскольку уже несколько раз мы обнаруживали на подоконнике пластмассовые тарелочки с засохшими остатками суши, палочки для еды и бутылки из-под саке. А вчера, видимо, здесь праздновался какой-то юбилей, так как в углу были сложены горкой пустые устричные раковины.

Я спустился вниз и заглянул в почтовый ящик. Там лежал дохлый таракан (когда-нибудь я поймаю эту скотину, что регулярно их туда подкладывает!), реклама магазина «Статуя свободы», торгующего женским бельем больших размеров, и конверт. В конверте была записка от Жоржа и приглашение на свадьбу в следующий понедельник. Я вам еще не рассказывал о Жорже? О, Жорж – это наш, можно сказать, светоч, наше знамя и идеал. Истинный джентльмен: всегда в тройке, пенсне, безукоризненные манеры, не рыгает, с деревьями на «вы» – не хватает приличных слов описать все это великолепие! Вдобавок красив, как Байрон, хотя в нашей романтике, по понятным причинам, это не главное. И к тому же порядочен до отвращения. Но сейчас он, похоже, слегка перегнул. После всего, что у него было с этой дубовой колодой, о которой мы столько слышали, но пока не имели счастья лицезреть, он, видите ли, обязан на ней жениться. Ладно, пусть женится, если ему приспичило, но будь я проклят, если появлюсь на этой свадьбе. Кричать горько, знакомиться с трухлявыми «родителями невесты», которых он притащит с ближайшего дровяного склада – это все не для меня. Хотя поздравить, конечно, поздравлю и даже подарок подарю. Вообще-то мы все Жоржа очень любим, даже когда его заносит. Непонятно только, когда это он успел с предыдущей развестись? Такая была идиллия – и нате вам! Может, лишние годовые кольца обнаружились, ранее замаскированные? Или выяснилось, что на ней раньше мясо рубили? Впрочем, это уже не мое дело.

Решив вдохнуть, наконец, порцию утреннего воздуха, смешанного, как утверждают знатоки, с праной, я вышел из подъезда. Розовоперстая Эос уже уступила место сияющему Фебу, чья золотая колесница тронулась в свой каждодневный путь среди звезд – то есть, выражаясь человеческим языком, рассвело. Послышалось шуршание шин. Возле меня мягко притормозил серебристый «Ягуар». Переднее стекло опустилось, Гиви протянул мне для пожатия волосатую длань, украшенную перстнем с огромным рубином, подмигнул и со словами «Прости, дорогой, дэла, мимо проезжал, огурцы там мои полей, да?» нажал на газ и исчез, так быстро, что я даже не успел задать ему традиционный вопрос: «Гиви, ты любишь помидоры» и выслушать традиционный же ответ: «Кушать – да, а так – нэт». В данном контексте этот бородатый анекдот приобретал особый смысл. И хотя на самом деле Гиви помидоров не кушал, в остальном он отвечал чистейшую правду: все знали, что «так» Гиви любил только огурцы. Познакомились мы с ним совершенно случайно, да иначе и быть не могло: наша жизнь протекала в слишком уж разных социальных сферах: средний класс, к которому относимся мы (за исключением внеклассового Толика) и высший, к которому принадлежит Гиви. Кстати, сам он называет его первым и говорит на эту тему не иначе, как с иронией: «Я живу в первом классе, перейти во второй ума нэ хватает». Знакомство началось с того, что однажды на светофоре он въехал на своем тогдашнем «Кадиллаке» в зад Левиной «Сузуки». Пока они с Левой обменивались данными страховых полисов, тот случайно заметил в «Кадиллаке» несколько ящиков с огурцами. Интересно, спросил Лева, неужели обладатели таких машин сами ездят в таких костюмах за огурцами в магазин, при том, что их час наверняка стоит дороже, чем вся дневная выручка этого магазина? В ответ Гиви хмыкнул и сказал, что его час стоит дороже, чем весь магазин, но, к несчастью – или, скорее, к счастью – именно это дело он не может поручить никому другому. В тот момент у Левы и забрезжила догадка, которая тут же и подтвердилась. Гиви внезапно почувствовал необъяснимое расположение к Леве и рассказал ему то, что всю жизнь тщательно скрывал от других. В ответ Лева рассказал ему о квартире на улице Файерберга. Кончилось все тем, что они поехали туда и пристроили огурцы в Левиной комнате, а ящики с огуречной рассадой, которыми оказался набит багажник «Кадиллака», на балконе. С тех пор Гиви изредка отрывает час-другой от своего многомиллионного бизнеса (он занимался бриллиантами, электроникой, и еще чем-то не менее прибыльным), чтобы заскочить в наш, как он выражается, «дом свиданий». По кавказским меркам и даже по европейским, он человек весьма спокойный. Правда, звереет при виде соленых огурцов, но здесь его можно понять. У него, единственного из нас, есть семья: жена и две дочери. У них тяжелая жизнь: все время в разъездах – месяц в Париже, месяц в Лондоне, два во Флориде, три на Багамах, и так далее.

Из окна дома напротив послышались позывные русскоязычного радио «РЭКА» и вслед за ними сводка последних известий. Вообще-то я известий не люблю – ни последних, ни первых – но этот выпуск оказался для меня нежданным сюрпризом: «Российский Совет Педерации... Федерации, – сказал, среди прочего, диктор, – борется за равенство всех ее субъектов перед законом». Конечно, эта оговорка не могла равняться с той самой, знаменитой, прозвучавшей однажды в новостном блоке какого-то российского радиоканала: «... сегодня две девочки попали в член к пепенцам... в член к чеченцам... в плен к чеченцам», но все же это было лучше, чем ничего. А пресловутая борьба за равенство напомнила мне фразу, сказанную когда-то нашей математичкой на уроке алгебры: «Все кругом борются за равенство, одна я борюсь за неравенства, и вы обязаны мне в этом помочь».

На газоне, расположенном за домом, стояло старое продавленное плюшевое кресло, о которое постоянно точили когти все местные коты и несколько прикомандированных. Кресло было невероятно драным и столь же удобным. Я забрался в него, закурил и раскрыл наугад Акутагаву. Почему-то каждому, кто знакомится с нашей компанией, кажется, что мы должны прямо-таки зачитываться книгами и журналами по ботанике, где цветные фотографии и все такое прочее. И дрочить на какой-нибудь там эдельвейс альпийский. А на самом деле почти никому из нас подобная литература удовольствия не доставляет. Все равно, что рассматривать анатомический атлас от большой любви к женщинам. Читаем мы то же, что и все нормальные люди. А особые пристрастия – что ж, они есть у каждого. Соня, например, очень любит сказку Аксакова «Аленький цветочек», хотя и не может читать ее без слез, особенно то место, где ужасное чудовище, дочка купца, сломала прелестный цветок, который выращивало одно очень симпатичное и доброе существо. Я предпочитаю эротические стихи, в особенности – стихотворение в прозе Тургенева «Как хороши, как свежи были розы». Очень люблю романс «Расцвели уж давно хризантемы в саду…». Там, правда, «отцвели», но я переделал, чтобы было не так грустно. Лева, когда засиживается в туалете, на определенной стадии начинает жалобно подвывать: «Белая береза под моим окном...». Есть еще «Красные маки», когда-то была очень популярна. Ее не только мы любим: одна парочка наркоманов в соседнем доме крутит ее целыми днями. Разница только в том, что мы под нее мечтаем, а они торчат. А от песни: «Миллион алых роз» – кстати, довольно пошлой – все наши дружно испытывают душевный – и не только – подъем. Кроме Гены, конечно. Гена – это такой двухметровый шкаф с широченными плечами и вкус имеет соответствующий: обожает деревья постарше, потолще и покряжистей, причем меняет их чуть ли не ежедневно, за что получил прозвище Баобабник, коим по праву и гордится. Одно время он даже в ботанический сад ходил, а там такие деревья, что пробу ставить негде, и пару раз ему потом приходилось лечиться от какой-то гадости и выводить у себя лобковых тлей. При этом он ревнив как турок и срубил за измену уже несколько эвкалиптов. Цветочками он не интересуется. Читает Гена много – правда, исключительно «Отелло», и ничего кроме него. Он знает его наизусть и цитирует в хвост и в гриву, но все равно постоянно перечитывает. Других писателей он не признает, равно как и других произведений Шекспира. Его голубая мечта – накопить денег и лично навестить несколько деревьев-рекордсменов, список которых, распечатанный из Интернета, он постоянно таскает с собой и всем показывает. Список выглядит следующим образом:

1. Самое большое дерево: «Генерал Шерман». Секвойя-дендрон гигантский или мамонтовое дерево (Sequoiadendron giganteum). США, Калифорния. Высота 83 м, окружность 24 м;

2. Самое высокое дерево: «Говард Либби». Секвойя вечнозеленая (Sequoia sempervirens). США, Калифорния. Высота 110.3 м;

3. Самое старое дерево: Сосна остистая (Pinus aristata). США, Сьерра-Невада, на высоте 3275 м, возраст 4900 лет;

4. Самое толстое дерево: Каштан посевной (Castanea sativa). Сицилия. Окружность пяти сросшихся стволов 64.2 м, возраст 3600-4000 лет.

Всякий раз, когда Гена заглядывает в этот перечень, – очевидно, проверяя, все ли на месте – синие глаза его затуманиваются, а на вытесанном из гранита лице появляется какое-то беззащитное выражение, которое ни в коем случае не следует принимать за чистую монету. Возвращаясь к песням, могу лишь добавить, что любимая песня Гены та же, что и моя: «Я спросил у ясеня». Я готов слушать ее целыми днями... только труба мешает... и дождь идет... и высится замок...

Очнулся я от укуса в шею, исполненного то ли комаром, то ли еще кем-то маленьким, но подлым. Сигарета давно догорела, успев прожечь очередную дырочку в поролоне подлокотника. Акутагава валялся на траве. Нет, подумал я, выспаться мне сегодня, пожалуй, не светит. По крайней мере, пока Эдик не заляжет и не начнет сам смотреть свои жуткие сны. А вот глотнуть пивка мне вряд ли кто помешает. Я выбрался из кресла и дошел до лавки, что на углу Файерберга и Шенкина, поздоровался с хозяином, взял из холодильника шесть банок «Мартенс» и виновато выложил на прилавок стошекелевую купюру. Хозяин долго шарил в кассе, осуждающе качая головой, потом вывалил мне в руку гору мелочи, которая мне была совершенно не нужна, а ему, напротив, нужна, но другой сдачи у него не нашлось. Неплохо бы, подумал я, ввести в обращение отрицательные денежные купюры. Нету сдачи со ста шекелей? Какие проблемы: добавляешь бумажку в минус двадцать шекелей – и в расчете.

Одну банку я прикончил тут же за столиком, пять взял с собой. Интересно, что пиво порой оказывает на людей непредвиденное воздействие. Обычно полагают (и вполне справедливо), что пиво в больших количествах вызывает сонливость и редко побуждает к необдуманным поступкам с сомнительными последствиями. Чаще всего это так и есть. Но иногда получается наоборот, особенно если одним из собутыльников является Эдик, настроенный как следует поразвлечься. Как, например, в позапрошлом году в Германии.

Мы с Эдиком сидели в «Хофбройхаусе» – знаменитой мюнхенской пивной таких размеров, что ее следовало бы нанести если не на глобус, то уж, по крайней мере, на карту Европы. Внутри стоял сдержанный шумовой фон, состоящий из полузадохшейся музыки, множества негромких разговоров и звона кружек, и витал дивный запах пива и копченого мяса, от которого мгновенно появлялась зверская жажда и такой же аппетит. Немцы и не немцы в количестве, пригодном для заселения небольшого княжества, чинно сидели за длинными деревянными столами, пили пиво и ели сосиски и свиные ребрышки. Никто не приставал к соседям, никто не лежал головой в тарелке, никто не пытался начать пивной или еще какой-нибудь путч. Время от времени кто-нибудь из посетителей неторопливо поднимался со скамьи и бережно нес свое переполненное жидкостью туловище в дальний конец зала, скрывающийся во влажном полумраке, а может, и вообще за горизонтом. Я приканчивал вторую литровую кружку одноименного с заведением напитка под сосисочное ассорти и уже поглядывал в сторону третьей. Нашим соседом за длинным деревянным столом оказался мужчина лет сорока в зеленом костюме и ярко-розовом галстуке. Внешне он не очень вязался с окружающей обстановкой, но пиво пил умело, демонстрируя сноровку и опыт. Элегантным глотком опустошив кружку, где еще оставалась добрая половина, и потянувшись за следующей, незнакомец, будто продолжая прерванный разговор, произнес на чистом русском языке:

– И все-таки не понимаю я немцев. Шестой год тут живу и до сих пор не понимаю. Вот как по-вашему: в двадцать девятом – или когда все это началось – пива здесь тоже было хоть залейся? И сосисок, и всего остального? – Он изящно промокнул губы салфеткой.

– Полагаю, что да. – сказал я. – Не доводилось мне слышать, чтобы в Германии когда-либо с пивом бывали перебои.

– Тогда какого черта, спрашивается, они тут пивные путчи устраивали? По-моему, для пивного путча может быть только одна причина: табличка «Пива нет». Тут и я бы, пожалуй, поучаствовал. А на немецком языке даже таблички такой, наверное, не существует.

– Табличку сделать не проблема. – сказал Эдик. – Табличка – это некая условность, сигнал к началу. А сигнал ведь не есть причина. Сражение хоть и начинается после того, как сыграла труба, но не потому, что сыграла труба. Все зависит от субъекта. Скажем, для вас наличие пива и сосисок гарантирует то, что вам не захочется совершать асоциальные поступки – за что я, кстати, вам весьма благодарен – а кому-то этого недостаточно: ему к сосискам надо еще чего-нибудь – например, власти. И это уже причина для путча. А если причина имеется, то и надпись «Мойте руки перед едой» может послужить сигналом. Вы так не считаете?

– В общем... Да, пожалуй, – усмехнулся незнакомец. – Кстати, вам, как приезжим, я бы рекомендовал оставить это мероприятие – я имею в виду пиво – на вечер.

– А что, вечером тут лучше?

– Не в том дело. Просто вы захотите потом еще по Мюнхену погулять, тем более, что тут есть на что посмотреть. А такое количество пива существенно меняет систему ценностей. К архитектуре, например, возникает чисто утилитарное отношение: изумительная ратуша, но вот где, интересно, в ней туалет? И вдобавок почему-то сентиментальным становишься.

Услышав такое, я сразу же, очевидно, по ассоциации, захотел в туалет. А когда вернулся, тема разговора уже поменялась.

– ...хотите сказать, – вопрошал Эдика сосед, – что если сейчас кто-то вдруг перевернет вам на голову кружку с пивом, это будет смешно?

– Конечно, – отвечал Эдик. – Не мне смешно, так другим. Вам, например. А вот если уже и пиво на голову никому не смешно, тогда дело плохо. Либо война, либо чума, либо просто конец света.

– А вашему приятелю, к примеру, тоже будет смешно?

– А что он, не человек, по вашему? Конечно, будет. Причем непроизвольно. Ему и неудобно будет смеяться – все же его друга облили – и все равно не сдержится. Не верите – можете убедиться на опыте.

– Как именно? Опрокинуть вам на голову кружку с пивом?

– Ну, зачем же так буквально? Вон сколько людей вокруг. Выберите кого-нибудь посимпатичнее.

– Ну да! А он вызовет полицию, и нас арестуют за нарушение общественного порядка.

– Не берите в голову. Исследователь должен быть смелым и решительным и уж тем более не отступать перед мелкими трудностями. Действуйте! Вон через два стола сидит почтенная бюргерская семья: папа, мама и сын с дочкой. Подойдите к ним и облейте папу пивом. Его же собственным. А я буду фиксировать реакцию окружающих, в частности, его семьи. Давайте, не стесняйтесь. Только молча, чтобы вышло как можно более неожиданно.

– А почему я? Вот вы и облейте.

– Потому, что вы местный и владеете немецким. Возможно, потом потребуется дать объяснения. А я по-немецки, кроме нескольких слов на идиш, знаю только «хенде хох» и «Гитлер капут».

Казалось бы, нормальный человек на этом месте должен рассмеяться и, шутливо назвав Эдика провокатором, рассказать анекдот в тему. А наш сосед вдруг встал, поправил свой чудовищный галстук, подошел к указанному столику, поднял полную литровую кружку пива и деловито опрокинул ее на голову толстому главе семьи. Пиво потекло у того по волосам, по лицу, по ушам и по одежде. Немец остолбенел и, судорожно подвигав челюстью, издал звук вроде «Ы-ы-й?..». Его супруга вытаращила глаза и превратилась в соляной столб, чем несколько подпортила стройную эдикову концепцию. Зато дети не подвели: на мгновение замерев, они тут же закатились безудержным хохотом, хотя глаза у них при этом были испуганные, как у комнатной собачонки, которую забыли вывести – знает, что на ковре нельзя, но терпеть больше не в состоянии. А сосед наш поставил пустую кружку на стол и неторопливо вернулся на свое место. Через пять минут на крики пострадавшего пришло официальное лицо в наглаженной униформе, но у Эдика на этот случай, очевидно, был заготовлен какой-то трюк, поскольку ни посетители, ни полицейский не обратили на нас троих ни малейшего внимания, как будто нас тут и не было вовсе. Официант нас тоже не замечал, поэтому все наши усилия заплатить за пиво и сосиски оказались тщетными, хотя мы честно пытались, чем я до сих пор горжусь. А незнакомец, некоторое время просидев с видом крайне озадаченным и слегка испуганным, вдруг молча встал и быстро, не оглядываясь, ушел. Больше мы его не видели.