Текст книги "Страсти по гармонии (сборник)"

2

Черт его знает, какое время года было два года назад. Помню лишь, что деревья, кусты, трава и все остальные растительные компоненты современного города остервенело зеленели, за исключением цветов, захвативших также и всю остальную видимую область спектра. Я гулял по тель-авивскому парку Ганей Иешуа и лениво размышлял о своих дальних и ближних перспективах. Как сказал один философ: «Раз уж нам приходится думать, желательно позаботиться о том, чтобы этот процесс проходил как можно менее болезненно». Лично мне лучше всего думается в лесу, хотя в городских условиях приходится ограничиваться парком. Я шел куда глаза глядят и крутил в руках сосновую веточку с длинными иголками и маленькой остроконечной шишкой.

Накануне я в компании своего выпуклого отражения в никелированном чайнике отметил год со дня развода с женой. Событие, в общечеловеческом понимании, печальное; в моем же частном случае – просто упорядочившее взаимоотношения двух далеких друг от друга людей. Телесной близости у нас с ней к тому времени не было уже более полугода, а что касается духовной, то ее, насколько я теперь могу судить, не было никогда. Если, конечно, не считать таковой наши еженедельные визиты к ее сестре с непременным прослушиванием всякий раз новых и неизменно бездарных песен под гитару, сочиняемых мужем той самой сестры в невероятных количествах с энтузиазмом, достойным лучшего применения. Правда, стоило этому графоману (точнее, грифоману) положить гитару, как он мгновенно превращался в тонкого и эрудированного собеседника. Помимо песен, он увлекался историей и генеалогией шотландских кланов. Как сказала однажды в простоте душевной его жена: «Мой Гриша так обожает шотландцев – ни одной юбки не пропускает».

Сейчас, пытаясь осмыслить все, произошедшее со мной за последний год, я начинал понимать, что добытая мною в бою свобода – это лишь первое звено в той цепи, что опутывает нас по рукам и ногам, цепи, которую так тяжело сбросить. А те из нас, кто все же сумел это сделать, тут же, не успев издать победного крика, рассыпаются на части, потому эта цепь несвобод, оказывается – единственное, что удерживало нас в одном куске. Но до полного осознания этой основополагающей истины было еще далеко. Пока же я неторопливо бродил по дорожкам и анализировал свои ощущения, пытаясь понять, действительно ли мое либидо, нахально продремавшее последние полтора года и тем самым избавившее меня от массы мелких мужских проблем, подарив взамен одну большую, соизволило сегодня утром, наконец, проснуться, или мне это только показалось.

Я достал сигареты, поискал спички и огляделся вокруг. Неподалеку на скамейке сидели два парня и девушка и вполголоса что-то горячо обсуждали. Я направился к ним, держа сигарету наизготовку для вящей демонстрации несложности и, одновременно, неотложности своей просьбы, но они были так увлечены разговором, что не замечали ни меня, ни моих стараний. Парни (почему парни, подумал я? взрослые мужики) выглядели лет на тридцать пять – сорок. Один из них был очень тощим и, по-видимому, очень длинным. Скамейка была слишком низкой для него, и он скрючился так, что его острые колени почти упирались в еще более острый кадык. У него были длинные глаза, длинный нос, длинный рот и длинные уши, и все это было увенчано лохматой копной темно-рыжих волос того самого химически недостижимого оттенка, о котором мечтают все женщины, не желающие почему-либо стать блондинками. Всем этим, а также общей ехидностью облика он напоминал клоуна, забывшего разгримироваться после работы. Второй был массивный, в очках и с бородой, и в целом походил на физика из тех, что днюют и ночуют в лаборатории, спят на масс-спектрографе, умываются тяжелой водой и варят пельмени с помощью гамма-лазера, а отпуск считают загубленным, если не провисели его на крюке, вбитом в скальную стену где-нибудь у черта на куличках или хотя бы на Памире. Правой рукой он придерживал нечто вроде необструганной березовой дубинки с рогаткой на конце, не производившей, однако, впечатления оружия. Девушка была маленькой, пухленькой и длинносветловолосой. Кругленькая такая русалка. Отсюда было не видно, какого цвета у нее глаза, но что-то русалочье в ней, несомненно, присутствовало. На пышной ее груди лежали крупные бусы, сделанные из кипарисовых шишечек. Рядом с русалкой стоял декоративный цветочный горшок с большим полураскрытым лиловым бутоном в обрамлении темно-зеленых бархатных листьев. Эти листья она осторожно перебирала кончиками пальцев. Название страны исхода, казалось, было написано у всех троих на лбу большими буквами. Они заметили меня, когда я подошел чуть ли не вплотную, разом замолчали и с загадочным интересом уставились на сосновую веточку в моей руке, затем так же синхронно перевели вопросительный взгляд на меня. Глаза у девушки оказались, естественно, зелеными, у физика – карими, а у клоуна я не успел разглядеть, так как он их тут же опустил и уставился на свои ботинки.

– Простите, у вас не найдется спичек? – спросил я по-русски и небрежно помахал сигаретой как бы в подтверждение того, что спички мне нужны не для поджога окружающей среды, а исключительно для мелкой личной надобности.

Все трое переглянулись с непонятным разочарованием. Мне показалось, что они ожидали от меня чего-то совсем другого, а я их ожиданий не оправдал. Мысленно ругнув себя за ненаблюдательность, я уже собрался было повторить вопрос на иврите, но бородатый физик кивнул, пристроил свою дубинку между колен, полез в карман куртки и достал зажигалку. Под левым глазом у него имел место слегка запудренный треугольный синяк второй свежести.

– Мы спичками не пользуемся, – значительно произнес он и перевел взгляд обратно на мою ветку. – Зажигалка подойдет?

– Да, конечно, – я прикурил и вернул зажигалку. – Спасибо.

– Не за что, – ответил физик, сунул зажигалку в карман и снова взялся за дубинку.

Я уселся на ближайшую к ним скамейку. Они снова о чем-то заговорили, украдкой поглядывая на меня. До меня доносились обрывки фраз: «...ты уверен...», «...кто мешает спросить...», «...под вторым глазом...». Мне стало любопытно. Наконец, бородатый физик крякнул, поднялся со скамейки и решительно подошел ко мне.

– Простите... э-э-э... можно задать вам один неординарный вопрос? Разумеется, если не захотите, можете не отвечать.

– Пожалуйста, – ответил я как можно любезнее.

– Скажите, зачем вам эта ветка?

– Так, – пожал я плечами. – Нашел под деревом. Красивая. Вообще люблю гулять с веткой. А что?

– Еще раз простите, но что значит – любите? Вы испытываете удовольствие, держа в руках ветку? Физическое?

Он впился в меня глазами, как будто мой ответ был для него невесть как важен. Мне стало интересно. На сумасшедшего парень, вроде, не похож, хотя вопросы задает действительно нетривиальные. Правда, вполне безобидные.

– Ну, пожалуй, да. Я же говорю, она красивая. Живая, пахнет хвоей. Вы это имеете в виду?

– Не совсем. Я подразумевал удовольствие... как вам сказать... менее отвлеченное. Более конкретное, что ли. Сродни тому, какое испытывают, держа за руку женщину... Трепет, волнение... так сказать, сексуального характера... понимаете? Когда вы трогаете кору, листья... сладкая тяжесть в сердце... ну, вы меня понимаете...

Он замолчал, но продолжал смотреть на меня в упор. Все-таки псих, подумал я и открыл рот, чтобы вежливо, но непреклонно послать его подальше, но вдруг замер, внезапно осознав, что этот странный тип в двух словах совершенно точно объяснил, почему я постоянно таскаю в руках какую-нибудь деревяшку. А типу, судя по всему, чрезвычайно был важен мой ответ, да и не только ему: клоун с русалкой тоже подались вперед и сверлили меня глазами. Поскольку рот уже был открыт, мне ничего не оставалось, как ответить:

– Знаете, никогда об этом не думал. Но, кажется, вы правы. Ощущения действительно похожи на те, что вы описали. Хотя, если уж быть до конца откровенным, к женщинам я как раз давненько ничего подобного не чувствовал.

– Вот! – в сильном волнении воскликнул физик и схватил меня за рукав. – Я же говорил! Идемте к нам!

Он потянул меня в направлении клоуна с русалкой. В этот момент у меня мелькнула мысль, показавшаяся настолько дикой, что ей воспротивилось даже мое разнузданное воображение. Лезет же в голову всякая чушь, подумал я, присаживаясь на край скамейки. Физик плюхнулся рядом и улыбнулся вполне сердечно:

– Прежде всего, позвольте представиться: меня зовут Лева. Это – Эдик. А это, – он кивнул на русалку, – Соня.

– Очень приятно, – сказал я, – Александр. Лучше Саша.

– Здравствуйте, Саша, – пропела Соня, мечтательно глядя куда-то мимо меня.

Эдик повернул ко мне голову, слегка поклонился, что показалось мне весьма трудноисполнимым, учитывая позу, в которой он сидел, и посмотрел на меня в упор. Глаза у него оказались совершенно не клоунские и, я бы даже сказал, не вполне человеческие. Ни у кого я еще таких не встречал: радужная оболочка цвета расплавленного золота и немыслимой глубины зрачок – не круглый, а какой-то овальный. Я вдруг почувствовал себя как во время спуска в скоростном лифте. Эдик добродушно хмыкнул и отвел взгляд. Странное ощущение тут же исчезло.

– Хватит, Эдик, – нетерпеливо сказал Лева. – Человек еще ничего не понимает. Человек еще не привык. Человеку надо объяснить.

Он повернулся ко мне:

– Саша, я читаю в ваших глазах невысказанный вопрос. Можете и далее не высказывать, я и так на него отвечу, хотя и несколько окольным путем. Вы, без сомнения, слышали русскую народную трагическую песню «Во поле береза стояла»?

– Слышал, конечно. А она разве трагическая?

– А как же! Там самая настоящая трагедия, и состоит она в том, что героиня песни одинока и несчастна. Вспомните: «некому березу заломати». Вы ведь согласитесь, что «заломати» подразумевает нечто другое, нежели «поломати» или, скажем, «порубити»? – Я завороженно кивнул. – Ну и славно. Так вот, заломати несчастную березу действительно некому, кроме... – он обвел присутствующих широким жестом, – ...кроме нас с вами.

– Где вы здесь, в Израиле, березу-то нашли? – растерянно спросил я, не решаясь ни углубляться в тонкости семантики, ни реагировать на подозрительное «нас с вами».

– Вот это действительно проблема, – вздохнул Лева. – Хотя и разрешимая. В индивидуальном порядке.

Я осторожно кивнул в том смысле, что вам виднее. Происходящее выглядело некой игрой, правил которой я пока не понимал. Игрой, впрочем, забавной и неопасной.

Лицо Эдика вдруг стало не от мира сего. Он уставился куда-то внутрь себя и забормотал, будто читая не видимый никому, кроме него, текст:

– Спустя час после восхода ночного светила опоясать Элонхи пятью поясами, по числу ступеней посвящения дреда, пояса же сплести из трав, собранных у Священного Ручья при звездном свете на изломе Ночи Безвинно Рожденных. Составить ладони одна подле другой на коре Его меж поясами под нижней ветвью, почувствовать кору Его, войти в древесину Его, стать листом Его, раствориться в смоле Его. Произнести мысленно Вопрос, и ждать, не двигаясь, между корнями и кроной. Ответ придет не сразу, но он придет. Посвященному дано услышать и понять его. Услышать Ответ может только тот, кто задал Вопрос. Ответ длится мгновение, услышавший его становится старше на вечность. Услышавший Ответ обязан запомнить его и потом пересказать непосвященным. Это непросто, ибо Ответ приходит не словами, но тот, кто не сумеет пересказать, больше не услышит Ответа...

– В таком вот разрезе, – подтвердил Лева. Соня задумчиво кивнула и погладила свой цветок.

Кончилось все тем, что меня, все еще в состоянии легкого обалдения, привели в квартиру на улице Файерберга. Квартира располагалась на третьем этаже старого дома и, как и весь дом, явно нуждалась в хорошем ремонте, зато количество комнат в ней не поддавалось исчислению. Хозяин ее здесь давно уже не появлялся и появляться не собирался, пока ему будут аккуратно вносить помесячную плату – так он сам сказал – а сколько человек живет в квартире, его не интересовало. Собиралась там весьма разношерстная компания. Этих людей зачастую ничто не объединяло кроме того, что они нуждались в обществе себе подобных – и не просто, а очень подобных. Они оказались довольно плохо приспособленными к тому, чтобы оставаться один на один со своей, прямо скажем, не совсем обычной сексуальной ориентацией. Говоря «не совсем обычной», я имею в виду, что гомосексуализм, лесбиянство, даже зоофилия на сегодняшний день считаются чем-то вполне обыденным, а завтра, возможно, станут нормой. Но то, что культивировалось в квартире на улице Файерберга, относилось уже, наверное, к послезавтра. Само по себе мне бы такое и в голову не пришло, хотя, как оказалось, именно в моей голове ему было самое место. Я вдруг попал к своим, еще не догадываясь, что живу среди чужих. Покончил со своим одиночеством еще до того, как осознал его.

«Плантофилия», от латинского planta, что в переводе означает «растение» – так официально окрестил Лева нашу сексуальную специфику. В качестве альтернативы обсуждались также «фитофилия» от греческого fitos и «дендрофилия» от греческого же dendros. Посовещавшись, высокое собрание в лице Левы и Эдика остановилось на латинском варианте, чем добавили к многочисленным победам римлян еще одну, возможно самую славную. В бытовом общении ребята предпочитали звать друг друга дубоебами, хотя слово «пальма» в том же контексте мне представляется более аутентичным. Девочек же именовали совсем неприлично, пока они, наконец, не выразили протест; таковой был принят, и их стали называть ласково: тычинки.

3

Хотя в квартире на улице Файерберга не существовало никакой формальной организации и, соответственно, никакой иерархии, вождем племени был молчаливо признан Лева, он же отец-основатель, он же – учитывая его склонность к философским обобщениям – отец-обоснователь. К нему было принято ходить за советами и для справедливого суда. Лева Гульфин приехал в Израиль из города Забродска Калужской области. Там он родился, вырос, закончил школу, поступил в Московский химико-технологический и увлекся альпинизмом, а заодно и женским полом. На четвертом курсе, делая с тяжелого похмелья лабораторную работу по органике, он случайно что-то во что-то опрокинул и получил в пробирке бледно-фиолетовую субстанцию с ядовито зелеными хлопьями и таким же запахом. Через три секунды субстанция самопроизвольно закипела и выплеснулась ему на руку. Ожог получился глубокий и болезненный и заживал два месяца, в течение которых Леве каждую ночь снился один и тот же сон, столь же дикий, сколь и непотребный. Когда же все закончилось, пострадавший с ужасом обнаружил, что к девочкам его больше не тянет, зато тянет к березам в институтском дворе. Придя в себя после шока, Лева некоторое время усиленно размышлял, что бы такое смешать, чтобы все стало как прежде. В конце концов, он пришел к выводу, что лучше все же не рисковать: в следующий раз может получиться еще хуже, а березы хотя бы помалкивают. Визит к знакомому сексопатологу ощутимой пользы не принес: тот радостно объявил, что отклонение хотя и неизлечимое, но безобидное, а вот на прошлой неделе у него была пара – никаких имен, старик, ты меня понимаешь! – так вот у них такое, ты понял, это просто охуеть! Он в подробностях описал, что было у той пары, Лева послушно охуел и с тех пор по этому поводу к врачам не обращался. Постепенно он привык не считать свою беду бедой, научился соблюдать конспирацию и ненавязчиво уклоняться от участия в общем трепе на тему: «...и тут я ей кладу руку на...». Тем более, что учебе это не мешало и даже, пожалуй, способствовало, поскольку на ухаживания теперь уходило значительно меньше времени. После окончания института Лева вернулся домой, так как легально остаться в Москве у него не получилось, а вариант женитьбы с пропиской он, по понятной причине, даже не рассматривал.

В поисках работы он обошел весь Забродск, потратив на это три часа, и нашел маленькую фотолабораторию, куда незамедлительно и устроился. Жил у родителей. Каждое лето с несколькими своими бывшими однокашниками ездил штурмовать очередную вершину из тех, что понеприступнее. К женщинам относился бескорыстно, за что был ими весьма ценим и у нескольких даже считался лучшим подругом. По воскресеньям ездил в лес и занимался там любовью с березами. Много их прошло через его руки, пока наконец не встретилась та самая, единственная, ненаглядная, всего в получасе ходьбы от станции. С тех пор он приезжал только к ней.

В остальном жизнь в Забродске, особенно после Москвы, выглядела стоячей, как затянутый ряской пруд. Близких друзей здесь у Левы не было, да и неоткуда им было взяться: люди, с которыми Леве было бы интересно общаться, в Забродске не водились, а если и попадали туда случайно, то в будущем старались таких ошибок не совершать. Понять их было можно. Например, однажды к Леве домой неожиданно нагрянул его бывший однокашник. Оказавшись проездом в Забродске, он вдруг смутно припомнил, что именно это название фигурировало как-то в одном из студенческих пари, когда Лева Гульфин поспорил со всей группой на десять рублей, утверждая, что никто из них о таком городе никогда не слышал. Телефона Левиного однокашник, понятное дело, не знал, а потому вооружился пословицей «язык до Киева доведет» и занялся опросом местного населения. Язык действительно довел его до Левы, но перед этим чуть было не довел до беды. В маленьком скверике, выглядевшем особенно пыльным в это пригожее субботнее утро, он увидел компанию небритых пожилых пролетариев, завтракавших на траве какой-то бурой жидкостью из большой темной бутылки с неразборчивой этикеткой, и, подзуживаемый каким-то бесом, обратился к ним так:

– Простите, не будете ли вы столь любезны ответить мне – разумеется, при условии, что вы располагаете такой информацией – на один сугубо важный для меня вопрос: где тут обитает Лев Аронович Гульфин?

– Этот какой Ароныч? – хмуро переспросили его. – Который с пятнадцатью классами образования? Вон там он живет, в том доме. Скачи быстрей, пока мы тебе харю твою сугубую не начистили.

– За что?

– За хамство. Ну, и вообще. Одиннадцатый час уже.

Дома у Левы был в разгаре ремонт, потому он повел приятеля в кафе возле автобазы. Они взяли пива и брынзы и принялись вспоминать студенческую юность. За соседним столиком сидел какой-то то ли водитель, то ли механик. Он постоянно наклонялся к ним, дышал луком и вмешивался в разговор, а потом и вовсе пересел за их стол. Не имея возможности от него отвязаться, Лева попробовал действовать окольным путем и заговорил о современном искусстве, чаще, чем нужно употребляя слова «концептуальный», «квинтэссенция», «эклектика» и тому подобные. Наконец, то ли водителю, то ли механику надоело сидеть порожняком, и он тоже решил принять участие в интеллектуальной беседе:

– Слышь, – пихнул он Леву в бок, чтобы тот не пропустил самое интересное, – а я тут тоже, знаешь, взял вчера на углу огурцов пару банок. В смысле, две. На этикетке написано «соленые», а сами маринованные. Обалдеть, да?

– Обалдеть, – вынужден был согласиться Лева. То ли водитель, то ли механик заметно повеселел: беседа налаживалась.

– Слышь, а эссенцию эту... напрасно ты ее. В смысле, зря. От нее же никакого кайфу, одна горечь. И эклер твой не поможет... Может, лучше скинемся, а? Меня Николаем зовут. В смысле, Колей, – и он протянул им ладонь, предварительно обтерев ее о скатерть, отчего обе стали еще грязнее.

Кончилось все тем, что они скинулись, так как противостоять Колиному напору было невозможно. А потом подошли еще то ли водители, то ли механики, и встреча институтских друзей завершилась грандиозной попойкой в чужом трудовом коллективе с ночным катанием на автобусе по окрестным деревням, кражей козы и принудительным купанием в речке Сяпе, когда тот, кто лежал за рулем, промахнулся мимо моста.

Козу они прихватили в какой-то деревне, где та была привязана к забору у околицы. В лучах фар глаза ее вспыхнули жутковатым огнем, бледно высветились рога, делая козу похожей на шайтана из восточных сказок. Коля с приятелями слегка добавили для храбрости, потом на всякий случай перекрестились, вышли наружу, отвязали козу и затащили ее в автобус через переднюю дверь, где была табличка: «Для пассажиров с детьми и инвалидов». Коза упиралась, не будучи, видимо, уверенной в том, что она подходит под какую-либо из указанных категорий.

– Интересно, чья это была коза? – осведомился Коля после того, как они отъехали на достаточное расстояние. – В смысле, кто хозяин?

– Ничья. Это уличная коза, – объяснил ему один из приятелей, пытаясь заинтересовать козу стаканом розового крепкого.

– Уличных коз не бывает, – вяло возразил Коля: его вдруг повело в сон. – Собаки уличные бывают, кошки уличные бывают, а коз не быва...ы-а...ет.

– Как – не бывает? А это что, по-твоему? Ты же сам видел, Колян, она же на улице стояла!

– А я говорю – не бывает! Сочувствую тебе, Федя. В смысле, соболезную. Понимаю, что тебе это как серпом по сердцу, но что поделать – не бывает. Собаки бывают, кошки быва-а-а-ы-эх!... – он зевнул так широко, что его собеседник от неожиданности отшатнулся и, потеряв равновесие, уселся прямо на козу. Коза заорала, что называется, нечеловеческим голосом, рванулась из-под Феди и, зацепившись за его ногу, с грохотом врезалась рогами в дверь автобуса.

– Ты что же это, сука, пасть такую разеваешь без предупреждения?! – заорал Федя, выпутываясь из козы.

Но Коля уже не слышал его и, по-видимому, вообще забыл, о чем шла речь. Он перечислял заплетающимся языком, старательно загибая пальцы и зевая во все лицо:

– ...волки бывают... зайцы быва-а-ают... ы-ы-ы-а-ах!... крысы бывают... опоссумы бывают... зубры бывают... удавы быв-вают... лопы... в смысле, антилопы... бы-ы-ых... вают...

Загнув все десять пальцев, он некоторое время с изумлением разглядывал получившиеся кулаки, после чего неуверенно сказал:

– Все-таки надо было дать ему в рыло...

С этими загадочными словами он рухнул на сидящего рядом Леву и заснул. А поездка продолжалась. Автобус лихими зигзагами несся по дороге, утюжа на крутых поворотах придорожные кусты. В конце концов, то ли от тряски, то ли от розового крепкого, козе стало плохо. Она блеяла и закатывала глаза. Федя сотоварищи пошли ей навстречу, проявили гуманизм и межвидовую солидарность и высадили ее – правда, совсем не там, где взяли и, вдобавок, на полном ходу. Остановить их было некому, так как Лева, его однокашник и Коля к тому времени уже спали безмятежным сном, ногами на заднем сиденье и головами на полу. Без козы дело пошло еще хуже: буквально через пять минут после того, как она, по словам Феди, «сошла на своей остановке», автобус свалился в реку, и на этом поездка закончилась. Всю ночь они, мокрые и грязные, выбирались на шоссе, а когда добрались до автобазы, там уже полным ходом шел грандиозный скандал, устроенный хозяином козы, пенсионером Сидоровым, которому какой-то очевидец сообщил номер автобуса козокрадов. Лева с однокашником в этом скандале так и не поучаствовали, поскольку вовремя вспомнили, что на автобазе им делать совершенно нечего, и зашли в то самое кафе, откуда стартовали накануне. Через открытое окно было хорошо слышно, как во дворе автобазы пенсионер Сидоров громогласно обвинял похитителей в сексуальных домогательствах по отношению к его козе, выражавшихся якобы в том, что они трогали ее за вымя. А те в ответ божились, что это вранье, мол, там и трогать-то было не за что, вымя такое, что и врагу не пожелаешь, и советовали Сидорову заказать для нее во Франции приличное вымя из силикона...

Уезжая вечером из Забродска, однокашник сказал провожавшему его Леве, что давно так полноценно не проводил время, и теперь ему, слава Богу, будет что вспомнить на старости лет, особенно если он до нее доживет, по поводу чего у него этой ночью были некоторые сомнения.

Но даже и такие развлечения в Забродске считались редкой и почти недопустимой роскошью для тихой провинции. Спать здесь ложились, самое позднее, в десять часов, а пределом зарубежности считались старые Левины джинсы «Wrangler», в которых он приехал из Москвы. Но время – штука неумолимая, и перемены в городе уже гряли (или грядли? А то и, не к ночи будь сказано, грядули?). Завертелись какие-то выборы, лозунги, митинги и рейтинги. Весной девяносто второго у соседа по лестничной площадке, слесаря Бодунова, начало пробуждаться национальное самосознание. Окончательно оно пробудилось двадцать первого мая в семь тридцать вечера. Без десяти шесть Бодунов вернулся с работы, достал из холодильника бутылку перцовки, бутылку молдавского портвейна и две пива, вылил все это в цветочную вазу, хорошенько перемешал и утолил жажду. В половине восьмого он вышел на балкон и с криком «Жиды Россию пропили!» стал кидать пустые бутылки и другие хозяйственные предметы вниз, стараясь попасть в «Жигули» кооператора Авраамченко, припаркованные у соседнего подъезда. В тот самый момент, когда его старания, наконец, увенчались успехом, появился владелец машины в сопровождении младшего брата. Он быстро оценил обстановку, и братья резвой походкой направились к бодуновскому подъезду. Авраамченко был здоровенный хохол с толстой шеей и непомерными плечами, а его брат был еще шире него, выше его на голову и на нее же глупее; он работал у старшего грузчиком и по совместительству телохранителем. Братья Авраамченко высадили дверь бодуновской квартиры и вступили со слесарем в непосредственный контакт. Когда Бодунов через месяц выписался из больницы, оказалось, что о евреях он теперь отзывается боязливо-почтительно, называя их «товарищи иудеи», а обоих Авраамченко не узнает вообще. Очевидно, братья, среди прочего, приложили его тем местом головы, которое отвечало за воспоминания об их визите, и все, что слесарь теперь помнил – это свои крики про жидов и последующий приход в сознание на больничной койке, каковые два факта он расценил, как причину и следствие. Кстати сказать, в евреях слесарь Бодунов не разбирался совершенно. Да и где, помилуйте, мог он научиться в них разбираться, если евреев, помимо Гульфиных, в Забродске отродясь не водилось, а за пределы Забродска он никогда не выезжал. А самих Гульфиных он как раз евреями и не считал, а считал их, наоборот, киргизами на основании того, что Левины родители в свое время переехали в Забродск из Ташкента. Леву он, кстати, очень уважал за то, что тот лично бывал в Мавзолее и в Елисеевском гастрономе (этими двумя достопримечательностями полностью исчерпывались сведения Бодунова о столице), и даже как-то приходил к Леве жаловаться на то, что уже неделю в одном и том же окне видит и рассветы и закаты.

В общем и целом, эта история с хорошим, как у сказки для послушных детей, концом, определила Левино будущее. Она сдвинула что-то в его привычном представлении о жизни как о вялотекущем процессе, управление которым лежит вне доступных ему сфер, перетасовала какие-то понятия в его собственной космологии. При этом никакой личной ненависти к потерпевшему Лева не испытывал, справедливо полагая, что после вазы с подобным коктейлем он и сам вполне мог бы отколоть что-нибудь в этом роде. Просто, обдумывая этот инцидент, Лева вдруг пришел к выводу, что Забродск – в широком понимании этого слова – отнюдь не то место, где бы он хотел провести свои лучшие годы, да и худшие тоже. А увидев вскоре надпись на заборе: «Жыды, убирайтеся в Израель!», он сразу догадался, что это не что иное, как замаскированный призыв Сохнута к «товарищам иудеям», и принялся действовать согласно призыву.

В результате, восемь месяцев спустя, Лева сошел с самолета в аэропорту Бен-Гурион, щурясь на пылающее зимнее солнце, оросил Святую Землю каплями пота из-под замечательной пыжиковой шапки, которую ему какой-то попутчик – очевидно, по глупости – продал в самолете всего за сорок долларов, и затерялся в шумной толпе свежеиспеченных репатриантов. Подругу свою березовую он привез с собой, хотя и не всю, а только нижнюю ветку, самую любимую. Он готовил себя к долгим, тщательным и, возможно, безуспешным поискам собратьев по либидо, но буквально через две недели по прибытии неожиданно познакомился с Эдиком – точнее, Эдик познакомился с ним. Дальше дело пошло веселее, а с появлением Сони и Севы заметно веселее, так как геометрическая прогрессия, которой подчиняются подобные вещи, гораздо мощнее арифметической.