Текст книги "Азиатская Европа (сборник)"

Ответом был бунт, слепой и безумный, попытка государственного переворота не удалась, захватить Константинополь в июле 400 года восставшие не смогли. Начались волнения в колониях. «Одну из арианских церквей, где собрались искавшие убежища варвары с семьями, озверевшие горожане сожгли вместе со всеми, кто там находился», – писал о тех событиях очевидец.

Крови пролилось много, но мало что дала она. Религия не утверждалась!

В отличие от католиков, греки искали обострений в обществе. Не мешкая шли на них. В действиях эллинов не было римской мягкости и дипломатичности. Им было важно обвинить «варваров» в арианстве, чтобы ненависть этническую, которая жила в Византии со дня прихода сюда первого тюрка, приумножить религиозным отвращением.

Враги Единобожия дружно собирались под знамена греческого христианства, они не скрывали себя, не прятались. Противостояние нарастало. Нужна была лишь искра. И она вспыхнула в 428 году. Тогда константинопольским архиепископом стал Несторий из Германикии, человек не греческих корней. Его редкое ораторское искусство обратило на себя внимание сразу, этот новый в Константинополе человек пообещал императору ключи от Неба. И не только это. «Подчините мне еретиков, – заявил он, – и я подчиню вам персов». Но что он вкладывал в слово «еретик», никто не знал.

За обещанием Нестория скрывается очередная страница тайной истории христианства. Те, кого принято звать «несторианами», появились на свет раньше, чем Несторий и даже Христос. Это – ханифы, то есть первые хранители Единобожия на Среднем Востоке. Их история началась с Персии Ахеменидов, получила развитие в Сирии, потом в Византии.

Показательно, что сторонников Единобожия иранские правители не преследовали вплоть до 342 года, пока Византия не начала вмешиваться во внутренние дела Ирана и Армении. Поведение греков было неловким и грубым. Из-за них пострадала династия Аршакидов, рухнула Армения, ее земли вошли в состав Ирана под названием Персармения.

Многолетние войны с Ираном изнуряли Византию. Не меньше, чем ее религиозные распри с Римом или Александрией. Надо ли объяснять, как обрадовался византийский император, когда Несторий посулил ему власть над персами. На это, видимо, и делал ставку император, предлагая Нестория, не христианина, на роль главы христианской Церкви. Он знал, что сторонники Единобожия составляли большинство в иранской среде, и Несторий, выходец из этой среды, вполне мог выполнить обещанное.

Как видим, политика стояла во главе угла и здесь. Это не устроило иранских «несториан», в 499 году они провели свой собор и окончательно порвали с греками, однако имя христиане за ними сохранилось. Почему? Не объяснит никто.

Несторий знал, что хотят слышать от него греки, но начинал он не гражданскую войну, он стремился к миру. Худому, но миру. Желал увлечь людей диспутами, в которых был силен, призывал мечи обменять на слова. И словами сражаться. Но теологические тропинки оказались слишком скользкими и узкими. У христиан не было общепринятой философии, не было учения, разногласия в теологии чувствовались даже в общеизвестных текстах. Христиане не понимали друг друга. Это и выявилось на открывшихся диспутах.

Например, как называть мать Христа? Богородицей или Христородицей?

С точки зрения христиан, вопрос принципиальный. Богородицы быть не могло, «ибо Мария – человек, а от человека богу родиться не можно». А кто же тогда? Несторий в ответах избегал определенности, прибегая к аргументам, которые едва уклоняли его от ереси, зато возбуждали разгоряченную толпу. Ему прощали многое в надежде приобрести многочисленных союзников в лице тюрков, живущих в Иране.

Но в противоречиях все-таки что-то рождалось, по крайней мере, греки задумались о собственной теории религии. В их действиях наметился новый шаг, но они вновь делали ставку на проигрышную карту… Хотя кто знает? К тому шагу их могли подтолкнуть египтяне, славившиеся закулисной дипломатией.

Словом, в 431 году по инициативе византийского императора собрали Эфесский церковный собор, чтобы принять постулаты христианства, то есть его вероисповедную опору – источник высшей истины. Однако тут же выяснилось, что обсуждать предлагали не теорию, а вопрос – греческой или египетской быть вере? Этот вопрос и маскировали политики теологическим пустословием.

Рим играл на соборе роль «третьего радующегося», любой исход событий ему был выгоден. Он ни во что не вмешивался, молча смотрел, как политики в рясах дрались за власть на Средиземном море. Папа прекрасно понимал, Византия заявляла свои права на наследие Римской империи. Католики не препятствовали, им хватало Западной Европы, на которую никто, кроме них, тогда не претендовал.

Однако дележ Средиземноморья каждая противоборствующая сторона понимала по-своему. Египтяне желали победить в богословской дискуссии, чтобы, став религиозным лидером, колонизировать Византию. «На все воля Неба», – говорили они. Их противники думали по-другому… Дискуссия разгоралась, стороны подлили масло в огонь задолго до собора.

Повод для спора нашли в словах константинопольского архиепископа Нестория, предложившего Богородицу назвать Христородицей. Здравый смысл в его предложении был. Он, Несторий, глубоко верующий, все-таки человек Востока, искал путь к Богу, нес подвиг смиренномудрия. Его беда состояла в ином: он был на поводке у светской власти, которой подчинялась Греческая церковь. Она первой и предала патриарха, завидев слабость его позиции на соборе.

Власть действительно не интересовало богословие, ей важно было возвысить свою Церковь, а с ней Византию. Как? Не важно.

Город Эфес выбрал для собора император Феодосий II, внук Феодосия Великого, тоже преданный христианству тюрк. Город связывали с Богородицей, с годами ее земной жизни. Почему? Не ответит никто, эллины любили «чудеса», были падки на них, сами и придумывали, и верили. Видимо, они желали стать избранниками Божьими – народом, среди которого Богородица провела последние годы. Вот почему им важен был собор именно в Эфесе, здесь желали праздновать победу.

Египетские епископы выстраивали позицию иначе, они знали традиции алтайской веры, знали о почитании Умай и хотели перенести ее образ в христианство, представив Богородицей, что в целом повторяло ход новаций императора Константина. В пантеоне христианства, по их мнению, Умай встала бы второй в ряду после Бога Отца. Не Христос, она, Мать. Оригинальная мысль, но как к ней подвести остальных?

Рождалась идея Троицы…

В культуре Алтая Умай – женское земное начало, она не богиня и не супруга Тенгри. Через Умай Тенгри проявлял свое божественное милосердие: посылал людям урожаи, благополучие, достаток. Поэтому тюрки изображали ее с младенцем на руках, то есть с даром Бога Небесного. Над младенцем сиял нимб и Его знак – равносторонний крест. Изображения Умай археологи не раз находили на алтайских памятниках. Издревле о ней рассказывают легенды. Это явление, причем масштабное, в культуре тюрков.

В божественном пантеоне Алтая Тенгри – Бог Единый, а остальные персонажи представлены разными его проявлениями: Ульгень, Эрлик, Умай и другие. Не боги, а воплощения, вернее, ипостаси Единого Небесного Бога. Ведь мир, включая землю со всеми ее обитателями, Его «части».

У Тенгри насчитывают 99 образов, каждый из которых имеет имя, – Ходай, Алла, Бог, Господи (от тюркского Гозбоди — «прозрение глаз») и другие. Есть и сотое имя, но его знают лишь избранные… Понятие «Бог» это целая философия Востока, она развивалась более двух с половиной тысяч лет, библиотеки посвящены ей.

Образ тюркской святыни очень подходил для спора «Богородица – Христородица» и был, по мысли египтян, тайным смыслом начинавшегося собора. Вроде бы обсуждали бессмысленность, памятуя о вечности Бога, но спорили-то о Христе, о его месте в религии. Потому что, если ввести в христианский пантеон Умай, сын отодвигался бы на третье место и идеология Византии теряла бы все. Ее шаткая концепция «бог-человек» рушилась или заменялась другой.

Очень подготовленными были египтяне, начиная теологический спор, названный потом «несторианским»… Кстати, он не окончен поныне, правда, в литературе этот важнейший богословский диалог низведен до примитивного уровня, как и дискуссия об «арианстве». Главенствует «греческая» точка зрения. Тюркский компонент спора вообще изъят.

А будет ли правый в споре, который не рождает Истину? В споре с самим собой?..

Египтян в Эфес привел александрийский епископ Кирилл. «Надо не мудрствовать, а просто верить», – любил говорить он. На сторону Кирилла встал римский епископ, который мечтал ослабить Константинополь, понимая, что пересмотр церковного учения – это пересмотр политики. «Чей Бог, того власть», – витало в воздухе Эфеса и отзывалось эхом после каждого выступления.

Но духовного спора не получилось, глубокие знания Кирилла оценили сразу. Его страстная речь вызвала растерянность у византийского духовенства. Оратору хватило двух ударных фраз, чтобы погубить Нестория, запальчивость которого здесь сослужила ему плохую службу. Сначала Кирилл осторожно назвал легкомыслием «говорить, что тот, кто прежде всех веков пребывает с Отцом, еще имеет нужду родиться, чтобы начать бытие». И потом резко добавил, что акт соединения естеств надо представлять «не так, что прежде от Девы родился человек, а после на него сошло Слово, а так, что Слово, соединившись с плотью в утробе матери, усвоило себе плоть, с которой родилось»… Возразить было нечем и некому. Все смолкли в изумлении, услышав такое.

В сущности он говорил о том же, что и его противник Несторий, разница была в неуловимых оттенках и донельзя запутанной терминологии. Так рождалась христианская философия – слова, уложенные в замысловатые узоры, отличали ее уже тогда.

Искать здесь смысл нельзя. Главное – не возражать… «а просто верить».

Спорный вопрос на соборе уладили в тот же день: никто не сказал лучше Кирилла. Самодовольные епископы разошлись на покой, разуметь и осмысливать заключительную фразу собора, а она звучала еще витиеватее: «два естества – Божеское и человеческое – соединены во Христе нераздельно и неслиянно». Как это?

Если два начала соединены в третьем, то, значит, это третье состоит из двух начал. Или – нет? Слово «соединение» подразумевает две составляющие… Кроме того, рождение есть именно начало! Или тоже нет? Множество вопросов оставил собор. Например, никто не знал, как быть тогда с Рождеством Христа? С большим христианским праздником, который приходился на 6 января?

Лишь проиграв египтянам, греки почувствовали неладное. Речь шла об их религии, значит, об их политике, и им стало не до красивых фраз. Маски были сброшены. Началась ссора. Взаимные оскорбления переросли в откровенную драку, в рукопашную вмешались солдаты, которые растаскивали дерущихся епископов, словно лихих уличных парней.

Волнения перекинулись на Константинополь, пожар восстания зардел в арианском гарнизоне столицы. И тогда Феодосий II решил покончить с истоком смуты. «Пусть Несторий прав, – заявил он. – Но это он поднял народ, с которым нет сладу. При умном дворе не может иметь успеха человек, который создает в народе настроение, опасное для трона». Византийское духовенство, втайне недовольное тем, что в его среду проник образованный чужеземец, с радостью поддержало решение императора.

Нестория, честнейшего человека, заставили отречься от патриаршего сана и после добровольного отречения отправили в монастырь, а затем в ссылку, где он скончался, не пережив унижения, голод и страшные физические мучения, которым греки подвергли его. «Бог покарал патриарха», – говорили византийцы. Но было ли то карой?

Кровью утверждали христианские постулаты. Братского согласия, о коем так много говорят западные историки, документы не фиксируют. С холодных уст политиков приходили и уходили иные «богоугодные» истины. Решения тех же Вселенских соборов иначе как политическими, сиюминутными не назовешь. Не на вечность работали они.

…Египтяне выиграли тогда духовный спор, а не Средиземноморье. И тем более не место в христианстве. Вкусив победу, они стали готовить новое сражение, чтобы развить «теологический» успех. Видимо, Дербент позволил им осмыслить и понятие о Троице, о трех ликах Бога Небесного. Эти новые знания упрочили позицию египтян.

«Единый в трех лицах», – говорили тюрки о Тенгри, имея в виду совсем иное, чем нынешние христиане. На Алтае знали сразу три Его состояния: Бог созерцающий, Бог защищающий и Бог карающий. Един в трех лицах, это так. Потому что Небо над каждым человеком одно – Бог действительно один для всех, но для каждого Он разный. Поэтому и дает каждому разной мерой, но ровно столько, сколько заслужил человек. Люди же по-разному ведут себя.

Египтяне, упростив глубину философского образа, решили ввести в христианство Троицу, чтобы продолжить спор о природе Христа. В 449 году они созвали новый Эфесский собор, который вошел в историю как «Разбойничий», но он не удался. Не было того изящества мысли. Обвинения в ереси звучали грубо и служили лишь предлогом для устранения византийского первосвященника Флавиана. Требуя осудить его, египтяне не представили надежного обвинения, и, видя, что их слова только сотрясают воздух, они призвали на помощь мирян. Толпа ворвалась в зал с палками и начала исправлять «положение». За оскорбления, якобы нанесенные Христу, Александрийский патриарх под прикрытием мирян «осыпал константинопольского собрата руганью, бил его по щекам, колотил кулаками и топтал ногами».

«Достоверно известно, – пишет Гиббон, – что его жертва… на третий день испустила дух от ран и побоев, полученных в Эфесе».

Новая «дискуссия» показала не только горячность епископов…

Слуги Церкви не заметили, как стали игрушками политиков. Иначе чем объяснить, что «соборные отцы» подписали чистый лист папируса, где должен появиться еще один постулат христианской веры? Кто противился, того снова били и кололи иголками. И – появилось-таки решение Второго Эфесского собора, угодное египтянам. Его, правда, быстро отменили: в богословскую дискуссию вмешался император, он и расставил недостающие точки в диалоге богословов. Но то отдельная история.

Политики на Вселенских соборах всегда решали свои задачи, иного для них не существовало. На то они и политики.

…Лишь в 451 году христиане приняли Троицу, но не ту, что была у тюрков, и не ту, что стала у них потом. Сначала получилась «двоица», Византия настояла на ней, было это уже на соборе в городе Халкидоне, там положили конец «христологическим спорам». Константинополь понял: христиане Египта, Сирии, Палестины спорят не о Христе, а о свободе от Христа. Их споры ведут к разложению Византийской империи, потому что церковное инакомыслие – это всегда скрытый сепаратизм. Богословские дискуссии были политикой колонизированного Ближнего Востока, что и дало повод императору Маркиану подвести итог собору: «Никто, какого бы звания и состояния ни был, больше не смеет заводить о вере публичные споры».

В силе его голоса кричала слабость духа… Но ему безропотно подчинились. И стали «просто верить».

На том противоборство Константинополя и Александрии кончилось, больше никто, кроме Рима, не занимался духовными исканиями в теории христианства, однако католики не афишировали свои поиски, они тихо создавали свою Церковь. Их устроило, что Египет сошел с политической арены. Они знали, на берегах Нила и Евфрата поговаривают о новой религии – об исламе, который придет на смену греческому христианству.

Еще не родился пророк Мухаммед, но рождалась идея, которую ему нести…

Теологические дискуссии после Халкидонского собора ушли в прошлое, Церковь теперь выводила от «греческих корней» всю историю Европы, всю историю религии, едва ли не каждое свое слово и не каждый свой обряд. Христианство стало истиной, символом непогрешимости… По крайней мере, в своих собственных глазах.

Однако остались вопросы, которые лежали и лежат вне поля зрения христиан, они выходят за рамки религии. Например, на каком языке общались на церковных соборах? И случайно ли, что едва не все, теперь известные, ранние документы Церкви написаны на древнегреческом языке? Их, этих документов, на самом деле вообще быть не могло, даже теоретически, потому как никто этого языка не знал. Не пользовался им!

Греки знали латынь – язык Римской империи, она была для них родным языком, по крайней мере, пять-шесть веков. На латыни говорил Константин и весь официальный Константинополь. Вплоть до VI века продолжалось так. Впрочем, бытует мнение, мол, ранние документы христианства написаны по-арамейски, потом переведены на греческий язык. Но и тут соглашаться не с чем. Это слишком легковесное заявление.

Э. Гиббон замечает по этому поводу: «Несмотря на похвалы, вызванные красноречием и прозорливостью Константина, трудно поверить, чтобы римский генерал, религия которого возбуждала сомнения», был просвещен образованием или вдохновением. Он не «был способен обсуждать на греческом языке (выделено мной. – М. А.) метафизический вопрос или религиозный догмат». Личность Константина, его происхождение и воспитание требуют к себе серьезного внимания. И первый вопрос в этом ряду: был ли вообще он грамотен? Все-таки незаконнорожденный сын трактирной дамы…

Гипотетические арамейские тексты никто и никогда не видел. Это очередной миф, который живет в веках. Зато науке достоверно известно другое: на греческом языке в то время говорили в двух-трех городках Средиземноморья. И все. Да и то там был свой, особенный диалект, в котором «египетских» слов едва ли не больше, чем греческих.

Способ общения, то есть язык ранних христиан, – важный вопрос не столько для религии, сколько для осознания культуры того времени. Действительно, как понимали египтяне греков, сирийцы римлян? «Александрийский диалект греческого языка», на котором якобы шло общение, имел мало общего с греческим. А язык «новозаветный» отличался даже от «александрийского диалекта»… На каком же языке они разговаривали?!

Об этом свидетельствуют и рукописи из Наг Хаммади. Именно поэтому содержание книг из этой библиотеки IV века остается до конца не понятым. Без знания тюркского языка, который главенствовал в «индийских общинах» Египта, их вряд ли удастся прочесть достаточно точно.

Если греческого языка не знали греки, как спорили епископы?

Ответы есть, но замаскированные, как мины на полях войны. На них подрывались и сами «минеры», то есть христиане, запутавшие историю, чтобы скрыть тюркское начало своей религии. А из других источников известно, что в V веке, то есть во времена Халкидонского собора, в Византии официально звучавшую латынь начал вытеснять «греко-варварский» язык (название утвердилось с VI века). Инициатива принадлежала императору Юстиниану.

Переход от «греческой латыни» к греко-варварскому языку проходил болезненно, о чем рассказал Э. Гиббон в своем знаменитом труде… Надо ли пояснять, кого разумели под «варварами»?

Как пишет Гиббон, император Юстиниан составлял «свои Институты, свой Кодекс и свои Пандекты на языке, который он превозносил как обычный и публичный язык римского правительства, как такой, который употребляется и в константинопольском дворце, и в сенате, и в восточных лагерях, и судах». Но, отдавая дань традиции, «в интересах своих подданных Юстиниан издал свои Новеллы на двух языках» («греко-варварском» и латыни). Этот «тихий переворот» завершился к середине VIII века.

Показательно и то, что Юстиниан «происходил от незнатного варварского семейства, жившего в той дикой и невозделанной стране, которая называлась сначала Дарданией, потом Дакией и, наконец, получила имя Болгарии». Эта величайшая личность раннего Средневековья осталась «одной из загадочных фигур византийской истории». В позднем Средневековье, когда тюркское прошлое Болгарии вычеркнули из ее истории, возникла даже легенда о якобы славянском происхождении Юстиниана…

Кстати, императором Юстиниана сделал его дядя, который ушел из деревни еще раньше, храбро сражался в Империи и стал императором Юстином. Известно и то, что мать этого императора носила тюркское имя Билгена, буквально «мудрая мать», а отец – Сувата, буквально «исток», «отец воды». Здесь комментарии, как говорится, не нужны.

В Средние века в греческом языке насчитывали тысячи тюркских слов, их называли «иностранными». «С тех пор, – пишет Гиббон, – как варвары проникли внутрь империи и внутрь столицы, они, конечно, извратили и внешнюю форму, и внутреннюю субстанцию национального языка, пришлось составлять обширный толковый словарь для объяснения множества слов…» Вот так, оказывается, развивался «классический» греческий язык, которому потом учили дворянских детей в России. То был не язык Гомера.

Шло лексическое усвоение иностранных слов, проще говоря, тюркские слова откровенно коверкали, чтобы придать речи «греческое» звучание. Эти якобы иностранные слова называли то турецкими, французскими, древненемецкими, то протоболгарскими. Называли, не отдавая себе отчета, что корень тех «иностранных» языков один – алтайский, он менялся в разных странах с учетом речевых навыков местного населения, где шло то же самое «лексическое усвоение». По сути, в Европе создавались диалекты тюркского языка, которые все меньше и меньше напоминали первоисточник… Но это же и есть слияние культур.

Та же нелепость имела место и в России, где в 1589 году перешли при богослужении с тюркского языка на русский, вернее, славянский. Там для московской Церкви составили «Церковно-славянский словарь» на основе протоболгарского языка, в котором едва ли не каждое слово тюркского корня, а остальные так называемые «лексически усвоенные»… Появлялся славянский (русский) диалект тюркского языка, он так и назывался «славянский диалект», о котором разговор отдельный. Он впереди.

А пока вновь вернемся к вопросу: как общались на Никейском, Эфесском и других церковных соборах? Как епископы понимали друг друга? Трудно согласиться с тем, что египтяне, сирийцы, армяне, греки, латиняне, тюрки освоили древнегреческий язык, которого никто в мире не знал. Но они же спорили, ругались, обвиняли друг друга?

Как?

Латынь отпадает. Ею не пользовались, этот «бедный и негибкий природный язык не способен дать равносильное выражение» с теми священными словами, которые формулировали «тайны христианской веры». Церковь изъяла латынь из обихода, назвав ее «языческой», еще при Константине.

Изъяла в начале IV века, заменив новым «языком богослужения», что отмечено в истории самой Церкви. Значит, язык общения у христиан все-таки был, правда, о нем перестали вспоминать. Но умалчивание еще не есть отрицание. Достоверно известно, к VIII веку иные поместные Церкви Ближнего Востока в богослужении переходили с «божественного языка» на местные языки. Албанский, сирийский, коптский, армянский, эфиопский языки были освящены, этот исторический факт тоже отражен в христианской энциклопедии… Почему же возникла та необходимость?

Ее объясняют, мол, духовенство решило, «как на Западе, так на Востоке к божеству обращаются на устарелом языке, который незнаком большинству верующих», поэтому его и стали менять… Объяснение, пригодное для грудного ребенка.

С чего бы это стали менять язык веры в целом ряде Восточных церквей? И сразу? И почему новшество не коснулось, например, Католической церкви, где «устарелый язык» был по-прежнему в почете и всем понятен? И сами греки, между прочим, пользовались им?

А не замечается тут главное. На Ближний Восток явился ислам, который расширял свои границы за счет христианского мира. Язык этой религии был еще не арабским, как принято сейчас полагать, а точно таким, как у христиан – языком Единобожия. С ним жил исламский мир до выхода в свет научного труда Абу Мансура Мухаммада ибн ал-Азхара ал-Азхари (891–981). Его «Книга исправлений» явилась началом арабского языка, то есть языка ислама.

Коран уже был. И было ему почти триста лет! Это абсолютно достоверный факт.

Написан древний Коран письмом куфи, потому что арабской письменности при Пророке не было. Куфи ученые связывают с письменностью Аршакидов, которые прославили Средний Восток и тюркскую культуру, утвердившуюся здесь. По существу, то была скоропись Алтая, но выполненная в традициях иранской каллиграфии.

Стоит ли удивляться, что Восток и Запад молитвы читали одинаково – по-тюркски? На языке Единобожия. То был тогда единственный язык, на котором обращались к Богу Небесному… Вот она, важнейшая деталь, которую теперь не принято замечать. О ней упомянула энциклопедия, сообщая об отмене «устарелого языка» богослужения, но без уточнения, о каком именно языке идет речь.

Христиане от тюркского языка отказались спокойно, у мусульман отказ от языка Аллаха протекал болезненно. За ним стоял государственный переворот и приход к власти в Халифате династии Аббасидов, которыми тайно руководили манихеи. Эту продавшуюся власть в лице халифа Османа (он оттеснил имама Али!) не раз обвиняли в уничтожении древних Коранов. Особенно громким обернулось дело после сожжения свитка Корана – мусхафа, принадлежавшего бывшему рабу Абдаллаху ибн Масуду, злодеяние случилось в 1007 году, тогда народное волнение поднялось в Кербеле и перекинулось на другие области Халифата…

Ислам как религия возник на Аравийском полуострове, но возник не без помощи ученых александрийской школы и «несториан», о чем свидетельствует археология. Так называемые «йеменские надписи» IV века фиксируют мольбы и благодарности Единому Богу, «господину Неба». Уже тогда здесь начала проявлять себя культура, которая пришла вместе с посланцами Великого переселения народов.

В стране многобожия долго и тщательно готовили почву для новой религии.

Слова Аллаха, положенные в основу новой веры, явились миру из уст пророка Мухаммеда в VII веке, они изложены в Коране, все это известно каждому культурному человеку. Однако мало кто даже из мусульман знает, что появлению «правильной веры» предшествовала борьба идей, которая велась со дня прихода Единобожия в западный мир. И особый накал она получила в период византийской колонизации Востока.

Сегодня не принято говорить, но раннее мусульманство отличалось от нынешнего. Отличалось в первую очередь обрядами, во многом повторяло восточное христианство. Потому что и то и другое следовало алтайским традициям, Единобожие роднило их. Служба, молитвы были одинаковыми, отличались лишь детали. Скажем, христиан Халифата (чтобы узнавать на улице) обязали нашивать на одежду желтый треугольник и ездить верхом по-женски, то есть боком, таков был приказ халифа.

Потом появилась своя особая одежда мусульман и стала знаком внешнего отличия представителей двух религий в Халифате… Одежда – это тоже страница истории ислама и христианства.

Подобных примеров в средневековой истории, пожалуй, наберется немало, если не упускать из виду, что католики и мусульмане веками были солдатами одной армии они: сообща противостояли Византии. Их союз скреплял символ Неба – равносторонний крест, он украшал знамена, стены мечетей и соборов, страницы Корана и Библии. По крайней мере, в 1024 году мусульмане отмечали праздник Святого креста, всенародное торжество открывал сам халиф. И иконы были у ранних мусульман… Словом, многое в исламе, в его окружении выглядело не так, как ныне.

Иначе и быть не могло. Потому что в 615 году Мухаммед отправил своих людей в Абиссинию – в Абиссинскую церковь, он обратился к христианам Северной Африки, назвав их единоверцами. Пророк просил абиссинцев и коптов «помочь правоверным обрести благочестие» и положить на свои плечи иные заботы мусульман. А заботы были связаны с письменностью, так записано в хадисах, где отмечена роль коптского писаря… Светские ученые прекрасно знают тот период истории, знают, что в становлении культуры, которая зовется «арабской», участвовали разные народы, прежде всего тюрки, владычествовавшие не только на Ближнем Востоке, явно или неявно участвуя во всех важных событиях средневекового мира.

Справедлив вопрос: почему же о раннем исламе теперь мало известно? Кому было нужно, чтобы эти знания исчезли, и с ними затерялась роль тюрков в истории Востока?

Ответ – политике. Интересы политики заставили мусульман, которые много веков были колонизированы Западом, переписать к XIX веку всю свою историю, сделать ее такой, какой она остается поныне… О том, как это проходило, оставил свои свидетельства выдающийся датский исследователь Востока Дитлеф Нильсон. Оказывается, манихеи и европейцы специально внедрили в сознание арабов мысль о порочности их предков. Отсюда жуткий термин – «джахилийя», то есть «то, что требуется забыть». Или не знать как язычество.

Именно Аббасиды предприняли первые попытки вытравить из памяти мусульман страницы их доисламского прошлого. Если бы не западные колонизаторы, из этого мало бы что получилось, все-таки ранние мусульмане почитали своих предков, воспевали их героические деяния. О чем свидетельствует литература и народный эпос. Даже в Коране, в 105 суре – «Слон» можно прочесть о том, что делают неверные с памятью народа. Они оставляют ее как «ниву со съеденными зернами».

Поразительно, легенду о джахилийи европейцы использовали в корыстных целях, чтобы раскапывать и увозить с Востока археологические ценности. Так пополнялись знаменитые теперь коллекции музеев Запада… Случайно ли английский археолог О. Лэйярд в XIX веке придумал вереницу легенд и небылиц, рассчитанных на беспамятных и темных арабов, чтобы вывести две фигурки – крылатого быка и крылатого льва, две самые дорогие реликвии прошлого. Символы царской власти. Увоз «идолов» каждый раз выливался в народный праздник… Как видим, смена языка со временем приводит к смене сознания и памяти…

Уже тогда, то есть в VIII веке при Аббасидах, чтобы разделить две религии, христиане Ближнего Востока, которым надоело ездить на коне по-женски, сменили язык богослужения, назвав тюркский язык «устаревшим языком». Они перешли на местные языки, которые в VIII веке и освятили все разом.

То было чисто политическое решение, не имевшее к вере никакого отношения.

Первые изменения утвердили на Трулльском церковном соборе 691 года, там и начали долгое дело – отход от Бога Небесного. Пошли на смену атрибутики и обряда. Иконоборчество, отметившее зенит Средневековья, пожалуй, самый заметный шаг тех перемен.

…Мусульмане для утверждения себя избрали иной путь – долгий и тернистый, они начали создавать язык ислама, добавляя к тюркскому языку слова и фразы кочевников-бедуинов с родины пророка Мухаммеда. То, собственно, и отличало труд ал-Халила, написанный в конце VIII века по заказу Аббасидов, а позже книгу ибн Дурайда (837–933). Эти и другие работы известны ученым-арабистам, потому что с них начинался арабский язык. Лишь в Х веке эти попытки увенчались относительным успехом.