Текст книги "Кусочек жизни"

Жена

“Надо работать, надо спешить…” – думал Алексей Иваныч, с тупым любопытством разглядывая свою рваную войлочную туфлю, из которой сбоку вылезала красная суконка.

“Почему они внутрь вшили красную суконку? Для красоты, что ли?.. О чем я думал? Ах, да: надо работать, надо спешить…”

В дверь быстро, коротко стукнули:

– Алексей! Завтракать!

Значит, все утро уже прошло… И ничего не сделано. Ни-че-го!

Он вздохнул и вышел в столовую. Сел за стол. Не глядя, видел короткие пухлые руки, подвигавшие к нему нож, вилку, хлеб.

– Работал?

Вот оно, самое неприятное.

– Как тебе сказать… Очень уж плохо спал сегодня.

– Не надо было вечером кофе пить. Ведь знаешь, что не надо, а пьешь.

Она поставила перед ним тарелку с куском жареного мяса, твердо, упруго блестевшего, как кусок футбольного мяча.

– Бифштекс.

Алексей Иваныч уставился на бифштекс так же тупо, как только что смотрел на войлочную туфлю.

– Чего же ты? – спросила жена.

– Гм… Бифштекс. А не найдется ли у тебя чего-нибудь другого? Вроде печенки, что ли.

– Печенки в рот не берешь. Ешь бифштекс.

– Гм… Пожалуй, это верно. Только, видишь ли, я, говоря про печенку, подразумевал что-нибудь вроде макарон или спаржи…

– Ешь бифштекс, – искусственно спокойно отвечала жена. – Ты любишь бифштексы.

Он покосился на нее. Увидел пухлые, вялые щеки, упорно сжатый рот и опущенные глаза. Сердится.

Он вздохнул.

– Да? Люблю? Ну ладно. Если люблю, буду есть. Только отчего он такой голый и черный… как негр?

И сейчас же испуганно прибавил:

– Впрочем, он отличный, отличный.

Пилил упругое мясо тупым железным ножом, смотрел на противный розовый сок, сочившийся из надреза, и, преодолевая тошноту, вяло думал: “Надо работать. Как странно, как тяжело спит душа…”

– Советую тебе после завтрака сразу сесть к роялю и сочинять, – сказала Маня. – Не забудь, что в три часа придет француз из газеты, а в четыре ученик.

Алексей Иваныч молчал.

Жена заговорила снова, и голос ее задрожал:

– Что… есть надежда, что ты к четвергу закончишь ноктюрн?

Алексей Иваныч покраснел:

– Ну разумеется. Времени бездна. Главное, ты не волнуйся… И отчего ты ничего не ешь?

– Не хочется. Я с удовольствием выпью кофе.

Она встала и подошла к буфету, повернувшись к мужу спиной. Потрогала на буфете чашки и снова села. Ясно было, что просто спрятала на минутку свое лицо. Что это значит? А ведь, пожалуй, у них просто денег нет… “Я насильно ем бифштекс, от которого меня тошнит, а она сидит голодная, – подумал он. – А если заговорю, начнет раздражаться. Да и нет сил заговорить…”

– Не забудь побриться, – говорила жена. – И переоденься, нельзя же так. А сейчас иди и сочиняй. Помни, что нотный издатель велел к четвергу, иначе ноты к концерту не поспевают и тебе же будет хуже. В четверг, как пойдешь к нему, заодно можешь там сняться рядом в фотографии. Ты не сердись на меня. Надо же, чтобы кто-нибудь обо всем этом подумал.

Он поднял на нее глаза. Какая она усталая. Губы совсем голубые… Надо сказать ей что-нибудь ласковое.

– Манюся! Какая у тебя славная кофточка! Очень тебе идет.

Она посмотрела на него даже с каким-то ужасом:

– Эта кофточка? Да я ее ношу второй год. Бумазейная рвань. Что, ты ее сейчас только заметил, что ли?

– Нет… нет… я только хотел в том смысле, что ты вообще умеешь одеваться. Ну, я иду заниматься.

В салончике было холодновато, и черный лак пианино блестел официально, жестоко и требовательно. Исчирканные листы нотной бумаги оползнями свисли с крышки.

Алексей Иваныч запер поплотнее дверь, шумно двинул табуретом, взял несколько совершенно к делу не относящихся аккордов и затих.

Вот здесь, в этих пачках, его ноктюрн, который он должен закончить. Да. Закончить. Но сегодня он не сможет дотронуться до него. Не может проиграть, услышать, войти в этот мир, который он, как Бог, создал из ничего. Там пение звезд, и взлеты серебряных крыльев, и холодное небо, льющее из золотой чаши лунное вино, мертвое и страстное.

Человек в этот мир входит трепетно, весь отрешенный, белый-белый, идет медленно, не помня, не зная, ощупью… И вот есть момент, когда звук, созвучие, созвучное не только звукам, составляющим его, но и тому неизъяснимому мелодийному колебанию, которое “ноет”, поет в самой неосознанной глубине, возьмет и поведет, и уведет… Господи.

– Я тебе не помешала?

Жена приоткрыла дверь.

– Я только хотела сказать, что все ноты с полу я положила сюда, наверх. Может быть, ты их как раз и ищешь…

Ушла.

Сердце заколотилось с перебоями…

Да. Нужно работать.

Если бы здесь был диванчик, можно было бы прилечь на минутку… Хотя она может войти… Бедная Маня!

Маня убрала посуду, вымыла в кухне пол. Посмотрела в ужасе на свои руки.

– Ручки, ручки, гордость моя…

И тут же строго одернула себя:

– Все равно. Ничего не жаль. За все слава Богу, лишь бы он, Алеша…

Теперь, значит, нужно привести себя в порядок. Придет француз из газеты. Нужно, чтобы беседа появилась до концерта в Лондоне, чтобы легче было получить аванс. Да. Аванс. Купить фрачную рубашку, лакированные башмаки… Что бы он делал без меня? Совсем несмышленыш.

Вспомнила, как он похвалил ее грязную кофту, засмеялась, и тихое умиленное тепло обволокло душу.

“Маленький ты мой, глупый ты мой! Грубо я с тобой сегодня говорила… Да что поделаешь. Измучилась я. От бедности все это, маленький мой. И пусть измучилась, пусть облик человеческий потеряла, лишь бы тебе помочь хоть как-нибудь”.

Захотелось взглянуть на него.

Он сидел у пианино, низко опустив голову, закрыв глаза.

– Алеша! Испугала? Чего ты так все горбишься? Ты и на эстраде всегда согнешься, как карлик. Пластрон этот самый крахмальный колесом выпрет и коленкор наружу тянет. Сидишь, как горбун. Смотри, Рахманинов как красиво сидит, а он длинный, ему труднее…

Алексей Иваныч молча смотрел на нее непонимающими тусклыми глазами.

– Чего ты? Устал? А знаешь, по-моему, этот твой ноктюрн будет прямо замечательный. Я бы только на твоем месте играла его гораздо громче. Публика любит, когда громко играют. Могущественно. И еще ужасно любит публика колокола. Громко на басах и колокола. Все всегда потом в антракте хвалят. И еще хорошо, если очень тоненькое пиано… Понимаешь, они все считают, что это очень трудно и что именно это надо хвалить. Уж ты мне верь. Я в антрактах все разговоры подслушиваю. Что тебе стоит – пусти им колокола.

Алексей Иваныч все так же бессмысленно молчал.

В передней затрещал звонок.

– Боже мой! – вскочила Маня. – Француз пришел! Беги скорее в спальню… Башмаки… Пиджак…

Вошел приятный молодой француз. С восторгом и благоговением окинул взором два рваные кресла и пианино. Остановил взор на портрете Чайковского и, понизив голос, спросил:

– Достоевски?

Маня торжественно предложила сесть. Села сама, заложив юбку складкой на масляном пятне и прикрыв шарфиком дыру на блузке.

– Муж сейчас выйдет.

– О! О! Маэстро, наверное, работает, – застонал француз.

Но маэстро сейчас же выскочил.

“Так и не переоделся”, – вздохнула Маня.

Опустила глаза и замерла: на одной ноге у маэстро был желтый башмак, на другой лопнувший лакированный.

Алексей Иванович сел и от смущения очень непринужденно заболтал лакированной ногой.

– Мосье много работает? – деловито нахмурив бровь, спрашивал француз.

Алексей Иванович добродушно усмехнулся и стал чесать за ухом, готовясь к откровенному признанию.

Но Маня не дала ему времени.

– Очень, очень много, – отвечала она. – У нас сейчас масса работы… Заказы из Вены, из Нью-Йорка.

Алексей Иванович смотрел на нее в ужасе. Француз безмятежно записывал в книжечку.

– Масса работы, – делая вид, что не замечает взгляда мужа, продолжала Маня. – Да, да… и задумана большая опера… К ней приступят летом, на юге… Тема? Современная. Только это пока секрет. Переговоры ведутся с Америкой…

– Маня! Что же это за брехня? – робко по-русски прошептал Алексей Иванович. – Нельзя же так…

– Убедительно прошу не мешать. Все так делают…

– Чьим учеником считает себя маэстро? – спрашивал француз.

– Ничьим! – гордо отрезала Маня. – Он самобытный. Он говорит: у меня учатся, а мне учиться не у кого и нечему.

Алексей Иванович набрал воздуху, втянул губы и со стоном выдул:

– Уф-ф-ф!

– Любимый автор мосье?

– Э-э-э… Дебюсси! – отчаянно неслась Маня… – Дебюсси. Молчи и не перебивай. Для французов нужно, чтобы ты любил французскую музыку. Молчи.

– А из русских авторов?

– Мусоргский. Молчи. Французы больше всего уважают Мусоргского.

Сразу после француза пришел ученик. Алексей Иванович уныло смотрел на худощекого мальчишку, унылого, уши лопухом, и думал решительно и горько: “Я подлец. Если бы я был честным человеком, я сегодня же пошел бы к его маменьке и сказал бы: маменька, ваш сын безнадежно бездарен, поэтому считайте, что я три раза в неделю залезаю в ваш карман и краду у вас по 30 франков. Три раза… Раз, два, три, раз, два, три…”

– Что это вы играете? – очнулся он. – Что за брехня! На сколько делится?

– На четыре четверти, – уныло протянул ученик.

– Так зачем же вы считаете на три?

– Это вы считаете, – робко ответил тот.

– Я? Форменное идиотство… Кстати, вы разве любите музыку?

– Мама любит.

– Может быть, лучше бы она сама и играла…

Ушастый мальчик ушел. Хорошо бы прилечь… Но Мане будет обидно. Ей всегда кажется, что он валяется в те часы, когда мог бы “творить”. А никогда не поймет, что именно в те часы, когда творить не может…

– Маня, кажется, у меня этот урок сорвется. Мальчишка бездарен.

– Да тебе-то что? Хочет учиться, так и пусть.

– Нет, я так не могу. Это мне тяжело.

Она опустила голову, и он видел, как задрожало ее лицо.

– Маня! – крикнул он. – Только не плачь! Голубчик! Я на все согласен, только не плачь.

Тогда она, видя, что все равно слез уже не спрячешь, громко охнув, повалилась грудью на стол и зарыдала.

– Тяжело! Ему тяжело!.. Мне очень легко! Я молчу… я все отдала… Разве я женщина? Разве я человек? Отойди от меня! Не смей до меня дотрагиваться… Не за себя мучаюсь – за теб-бя-а! Ведь брошу тебя – на чердаке сдохнешь! Уй-ди-и!

– Милая… Милая!.. – мучился он. Топтался на месте, не знал, что делать… – Милая… Ты успокойся. Ну, хорошо, я уйду, если тебе мое присутствие… и немножко пройдусь…

Она оттолкнула его обеими руками, но когда он был уже на лестнице, она выбежала и, свесившись через перила, прокричала:

– Надень кашне! Ненавижу тебя… Не попади под трамвай.

Был вечер ясный и радостный, не конец дня, а начало чудесной ночи.

Алексей Иванович закинул голову и остановился.

– Умрешь на чердаке… – прошептал он, подумал и улыбнулся. – Собственно говоря, так ли уж это плохо?

Он повернул лицо прямо к закатному пламенно-золотому сумраку, вдруг запевшему, загудевшему для тайного тайных души его таким несказанно блаженным созвучием, что слезы восторга выступили на глазах его.

– Господи, Господи! Бедная ты моя, милая… Так ли уж это плохо?

Золоченый стулик

Собственно говоря, даже нельзя сказать, что он был куплен, потому что дали его как сущую дрянь, в придачу к жестяной лоханьке, кочерге и старому корсету. Нужна была только лоханька да, пожалуй, кочерга, но все эти предметы были свалены в одну кучу и так кучей и продавались – либо бери все, либо отказывайся, а выбирать или оставлять нельзя.

Купила все эти штуки Ольга Петровна Гусева для уюта своей новой квартирки. Купила и привезла на такси домой.

Шофер потребовал с нее 5 франков на чай, потому что стул мог бы разорвать ему обивку.

– Так ведь не разорвал же!..

– Хо! Если бы он разорвал, я бы потребовал пятьдесят.

Гусева покорилась и потащила вещи по лестнице, причем на повороте нечаянно стукнула ножкой стула о консьержкину дверь.

Консьержка выскочила, выслушала смущенные извинения Гусевой и с плохо сдерживаемым негодованием сказала, что если все жильцы всех квартир будут каждую минуту колотить в ее дверь стульями, то жизнь станет совершенно невозможной.

Расстроенная, поднялась Гусева наверх.

Муж встретил ее весело, одобрил покупки и предложил немедленно купить позолоты и подновить стулик.

– Придут на Пасху гости, так он даже очень пригодится.

И Гусев позолотил стулик.

Вы, конечно, знаете, любезные читатели, что такое парижская меблированная квартирка в две комнаты с кухней.

В первой комнате буфет, шесть стульев, стол и диван с беженской дочкой.

Во второй – шкаф, два стула и кровать с беженцем и беженкой.

Под столом – ковер со следами былой красоты.

Все остальное выдержано в бурых тонах.

Ах да – чуть не забыла. На стене около буфета – две тарелки. Над кроватью – увеличенная фотография домовладельцевой тетки. На камине – облупленная голова итальянки из крашеной терракоты.

И вот на фоне всего этого появляется нечто из чужого мира, из мира легкомыслия, беспечности, праздности. Появляется ни на что не годный, суетный и непрочный, сверкающий, вызывающий и наглый – золотой стулик!

Понимаете? Зо-ло-той!..

Он подчеркнул дыру на ковре, старые спички, залезшие в щели паркета, масляные пятна на обоях…

– Куда бы его поставить?

– Поставим его у окна, там виднее.

– Всю квартиру скрасил!

– Прелестная вещь!

– Воображаю, в какой восторг придет Мария Ардальоновна – она ведь такая экспансивная!

– Ну вот, мы ее на него и посадим.

– Кнабиха обидится…

– Ну, что ж поделаешь? Нельзя же всех на один стул.

– Так вот и надо выбирать того, который почетнее. Мария Ардальоновна, во-первых, родственница, а во-вторых, к нам все равно хорошо относится. А перед Кнабихой надо заискивать, потому что она может тебе через мужа повредить на службе…

Вы представляете себе, что такое пасхальный стол среднего парижского беженца? Вы представляете себе эту смесь тоски по родине с французской действительностью? Соленые огурцы из русской лавочки рядом с паштетом из кролика (в кредит из соседней épicerie), колбаса, разложенная по тарелке винтом, кусок чего-то зажаренного, слишком светлого для баранины, но слишком темного для телятины… Кривобокий кулич. Русская водка и русская селедка… Посреди стола царственно-гордая курица лежит, выпятя грудь, окруженная крашеными яйцами, как знаменитый султан Селим в мечети Стамбула среди своего малолетнего семейства в сорока гробах.

– Ну что ж, кажется, все в порядке, – сказала Гусева и надела на курицу панталоны из кружевной бумаги.

– Надо прилично принять гостей. Теперь, слава богу, своя квартира. А то прямо стыдно: у всех бывали, а сами к себе никого позвать не могли.

– Взгляни: я обшила кружевцем старую простыню – и вышла премилая скатеретка!

– Очень мило. Не может не понравиться…

Первая пришла Мария Ардальоновна. Та самая родственница, которая очень хорошо относится.

Расцеловалась и еще в передней запищала:

– Очень, очень мило и с большим вкусом… Везет же людям…

С приятной улыбкой оглядела буфет и тарелки на стенах:

– Батюшки! Даже ковер! Фу ты, ну ты…

Ахнула на глиняную итальянку:

– Ну прямо не квартира, а бонбоньерка…

И вдруг застыла. Лицо вытянулось:

– А… это что же у вас такое?

Она смотрела на золоченый стулик.

– Это? Это стулик, – несколько растерянно отвечала Гусева.

Мария Ардальоновна обиженно сжала губы.

– Ну что же! Конечно. Одни на раззолоченной мебели сидят, а другим жрать нечего. Дело известное.

– Мария Ардальоновна! Голубчик! Да ведь это дрянь, дешевка, – лепетала Гусева. – Ведь это Митя сам подзолотил, а то совсем была рухлядь.

Гостья горько улыбнулась:

– Да что вы, милая моя, оправдываетесь? Я вас ни в чем не обвиняю. Каждому свое. Можно только позавидовать, что люди умеют устраиваться.

Притихшие Гусевы не знали, что сказать, и обрадовались новому звонку.

Пришел шофер Пудов. Похристосовался, поздравил с новосельем.

– Очень, очень мило устроились.

Потом уставился на золоченый стулик и так глубоко задумался, что даже на вопросы не отвечал.

Пришли супруги Шнупф. Сразу заметили стулик и насмешливо улыбнулись:

– Боже мой! Старина и роскошь, – сказала мадам Шнупф. – Только уже вы не сердитесь, этот стул совсем не в стиле квартиры. Помнишь, Пусик, – обратилась она к мужу, – у нас в Ростове две дюжины было таких стульев, только, конечно, лучше сортом. Помнишь? Ты еще велел их в переднюю вынести, когда они тебе надоели.

Последней пришла мадам Кнабе – Кнабиха, та самая, которая могла погубить карьеру Гусева.

Посмотрела на стулик и вздохнула:

– Да. Вот все мы так не думаем о черном дне…

И с достоинством замолчала.

Гусев начал было рассказывать о том, как сам золотил, но Марья Ардальоновна очень резко прервала:

– Да что вы все оправдываетесь? Точно вас обвиняют…

А Шнупф прибавил вполголоса:

– Оправдываться будете на суде.

Неизвестно, может быть, хотел сострить, но шутки его никто не понял, и все испуганно переглянулись.

Гусева дрожащими руками разливала чай.

Задумчивый шофер вдруг оторвал свой взор от стула, словно додумался до точки, встал и заглянул в соседнюю комнату.

– Эге, Дмитрий Иванович, – сказал он хозяину, – да у вас тут какая-то замечательная гравюра.

– Где вы видите гравюру?

– А это-то что? – указал тот на увеличенную фотографию домовладельцевой тетки. – Дивная вещь.

Изумленный Гусев подошел ближе.

Тогда шофер взял его под руку и сказал вполголоса:

– Чтобы не забыть: не можете ли ссудить двести франков?

И когда Гусев растерянно залепетал о безумных расходах и о долгах, в которые пришлось залезть с переездом на квартиру, он гнусно кривил рот насмешливой улыбкой:

– Д-да… Я, впрочем, ничего другого и не ожидал.

Хозяева, делая любезно-светские лица, пробовали угощать и развлекать своих гостей.

– Разрешите кусочек курицы?

– Мерси, я уже обедала, – сухо ответила Кнабе.

– Я тоже, – поджимая губы, сказала Марья Ардальоновна. – То есть, попросту говоря, наварила макарон да так без масла и съела. Что поделаешь – каждому свое…

Всего обиднее, что после этой уничтожающей фразы она преспокойно сама положила себе на тарелку куриную ногу и, презрительно содрав с нее стриженую бумагу, процедила сквозь зубы:

– Что тут накрутили… Вот, видно, людям делать нечего…

После этого Гусевы прекратили свои неудачные попытки занимать гостей. Гости веселились сами, не обращая внимания на хозяев.

Марья Ардальоновна оживленно рассказывала шоферу Пудову, как по нынешним временам ни на кого нельзя рассчитывать, в особенности на родственников. И шофер сочувственно поддакивал.

Кнабиха громко и тягуче завела какую-то историю о том, как какие-то дураки погибли из-за фанфаронства и желания пускать пыль в глаза.

Шнупфы рассказывали про какого-то своего знакомого, который был мирным и скромным тружеником.

– И вдруг смотрим – что такое? Золотой портсигар. Потом смотрим – что такое? Новое пальто. Потом смотрим – что такое? Квартирка. А там узнаем – у большевиков служит.

Гусевы сидели унылые и поникшие. Из приличия следовало бы принять участие в разговоре, но чувствовалось, что все эти беседы как-то словно направлены против них. Придраться не к чему, а что-то чувствуется.

Ушли все вместе, причем Кнабиха даже забыла попрощаться.

– Что же вы так торопитесь? – уныло бормотала хозяйка.

– Посидели бы еще, – прибавил хозяин, усердно напяливая пальто на мадам Шнупф.

– Нет, уже поздно, – отвечали гости. – Мы, милый мой, люди рабочие, трудолюбивые. Другим праздники для веселья, а нам они для отдыха.

– Н-да… Выспишься, так и то слава богу…

Ушли.

Кто-то забыл зонтик.

Гусев сунулся было на лестницу, чтобы догнать, но там громко звенел голос Марьи Ардальоновны:

– И курица не курица, и мебель не мебель, а сунься попроси…

– Как ты думаешь, Олечка? – говорил Гусев, вытирая платком вспотевший холодный лоб. – Как ты думаешь, отчего они все были сегодня такие злющие?

Гусева уныло собрала тарелки.

– Не понимаю. Кажется, все так прилично!.. И курица… чего им еще?

– Что бы это значило?

В углу у окошка, выставив переднюю правую ножку, нагло сверкал на фоне грязных обоев золоченый стулик.

Но на него они как раз и не посмотрели.

Удивительные люди

Мы вышли на полянку за гольфом.

Вечер был розовый, прозрачный, особенно милый после трехдневного непрерывного дождя.

Мой спутник приостановился, сощурил глаза и произнес восхищенно:

– Господи, до чего похоже!

– На что похоже? – спросила я.

– Да на Россию. Ну совсем Тверская губерния! Эти кусты, речка… Глушь-то какая!

Я оглянулась кругом. Увидела плоскую французскую реку, похожую на канал, обсаженную ровными деревцами. Увидела на горизонте фабричную трубу, поближе чистенький домик, крытый черепицей, дорожку, посыпанную песком, платаны…

– Где же тут глушь?

Мой спутник обиделся.

– Как – где? А этот буйно разросшийся куст, эта река без набережной, ветлы на фоне розового неба…

– И фабричная труба?

– Ну, на трубу можно и не смотреть. Но все это разве не дает вам Россию, это небо, эта зелень?

Я молчала.

Я уже много раз видела, как ищут ее, Россию, во Франции, в Германии, в Австрии – по всему свету.

Как мы не забываем о ней и как мы ее забыли!

Десять лет разлуки между мною и ею.

И если посмотришь на нее отсюда европейским взглядом – какая действительно странная страна и какие удивительные, непонятные люди…

Может быть, природа наша создает нас такими? Эта буйная, короткая, сумасшедшая весна, тяжелая, черная зима…

Вспомните нашу северную весну… Вспомните эти зеленовато-бледные лица бессонных людей, которые бродят где-нибудь по берегу в белую ночь. Какие у них глаза! Не то поэты, не то самоубийцы… И эта песня за рекой всю ночь, всю ночь…

Как спокойно зацветает здешняя, “заграничная” весна. Почти незаметно. Трава ведь почти всю зиму зеленая. Многие деревья тоже. И нет звона тающих снегов и запахов земли и всей этой напряженности зарождающейся жизни, которая гудит, как тяжелая струна, раздирая и томя душу восторгом и тоскою безвыходности.

Не только люди – звери сходят с ума от нашей весны.

Профессор Давыдов в своей изумительной лекции о перелетных птицах рассказывал, что делается в лесах, когда начинается весенний перелет птиц. Затрубят лебеди, закричат далекие гуси, шумом крыльев заколышется воздух, и, слыша их, замечутся звери, закружатся в непонятном беспокойстве. Чувствуют силу могучую, и радостную, и необходимую. И видел Давыдов, как спутник его по охоте, интеллигент тихий и серьезный, услышав этот шорох и клик и метанье, вдруг в диком порыве кинул ружье и вскрикнул, и закружился, и бросился на землю.

Трудная наша весна. И бурный ее восторг не переживается как счастье и радость. Может быть – как тяжелая страсть…

Древние хорошо понимали муку весны. Они всегда соединяли возрождение природы со страданием и жертвой.

Люблю легенду Вавилона:

Иштар спускается в подземелье, ищет умершего Таммуза. И первая стража теней велит ей отдать ее венец, и вторая стража – отдать пояс, и третья отдать красоту и молодость и, приблизившись к Таммузу, – отдать жизнь.

И всегда чувствуется какая-то трагедия в буйном празднике весны. Там, где этот праздник действительно буен. Прекрасная, но страшная тайна…

Степи, леса, луга, поля, реки огромные, и все огромное, безмерное, чрезмерное. Немереное.

– Верстов шесть оттентелева…

И едут три часа. Эта бесконечная однообразность впечатлений (лес, так иди по нём двое суток, степь – так четверо) дает возможность задумываться и думать. Не оттого ли в России так любили размышлять на отвлеченные темы? Каждый почтмейстер философствовал и акцизный решал проблемы человеческого счастья. Каждый пьяный толковал о человеке, о правде, о добре и зле. Такие беседы в бистро за аперитивом не ведутся…

Странные люди!

Они ведь добрые. Они охотно жалеют, но всегда не того, кого надо.

Как-то слышала я разговор такой типично русский, что хочу привести его сейчас.

Рассказывали об одном эмигранте, который “никак не может подыскать себе подходящих занятий” и живет исключительно на счет своей жены, работающей на фабрике. Она очень хворает от этой непривычной работы.

Как вы думаете – кого пожалели слушатели? Больную женщину, надрывающуюся над работой?

Ничего подобного. Слушатели были русские, и потому пожалели “беднягу, который поставлен в такое тяжелое положение”.

– Между прочим, – заметил кто-то, – он очень скверно к ней относится и недавно прямо избил ее, так что она слегла.

– Несчастный! – воскликнули все хором. – Каково ему все это переживать!

– Ясно, что она не умеет с ним обращаться. Человек поставлен в такое тяжелое положение! С ним нужна исключительная нежность и мягкость.

Когда один легкомысленный субъект обошелся неосторожно с чужими деньгами, то русские люди пожалели не пострадавшего, а именно того, который неосторожно обошелся. Решили немедленно собрать денег, чтобы дать ему возможность… отдохнуть. Точно уж это так утомительно учинять растраты.

Кругом нищета, самая тяжелая, как говорится, “борьба за существование”.

– Что поделаешь, – говорят, – всех все равно не накормишь.

Помогут – но без всякого пафоса.

А вот когда заподозрили греческого портного в убийстве французского гражданина – тут мы были взволнованы до глубины души. И, думаю я, не потому, что очень верили в его невиновность, а, пожалуй, потому, что совсем в нее не верили. Жалели убийцу по чудовищному складу нашей души…

Когда читаем, что казнен громила, вырезавший семью из шести человек, то ужасает нас не убийство невинных, а казнь виновного.

– Что он, бедняжка, должен был перед смертью перечувствовать!

Конечно – вопрос сложный. Государство не должно убивать и т. д. Но, право же, об этом волнуются только русские.

– Странно, – говорят французы, которые из литературного снобизма должны делать вид, что понимают Достоевского. – Странно – почему он все жалеет не того, кого надо? Почему он хочет, чтобы мы любили опустившихся и презренных людей, когда гораздо естественнее любить героев и любоваться красивыми жестами?

О странных людях и удивительных их делах, ничуть нас не удивляющих, расскажу в следующий раз.