Текст книги "Кусочек жизни"

Пропадал на рыбной ловле по целым дням. Вечером Елизавета Маврикиевна бегала по всем береговым кабачкам, разыскивая его. Раз нашла в компании рыбаков с пьяной девицей, которая сидела у него на коленях.

– Папочка, иди же домой! – позвала она.

– Не понимаю тебя, – отвечал Куприн тоном джентльмена. – Ты же видишь, что на мне сидит дама. Не могу же я ее побеспокоить.

Но общими усилиями даму побеспокоили.

Он всегда любил и искал простых людей, чистых сердцем и мужественных духом. Долгое время дружил с клоуном, любил циркачей за их опасную для жизни профессию.

Как-то, встретив у меня молодую, очень буржуазную даму, он вполне серьезно убеждал ее бросить все и поступить в наездницы.

– Вот родители не позаботились о вас, не дали вам настоящего воспитания. Вы где учились?

– В институте.

– Ну, вот видите. Ну на что это годится? Раз родители вовремя не позаботились, попробуйте исправить их ошибку. Конечно, на трапеции работать вам было бы уже трудно. Поздно спохватились. Упустили время. Но наездница из вас может еще выйти вполне приличная. Только не теряйте времени, идите завтра же к директору цирка.

Стихов Куприн вообще не писал, но было у него одно стихотворение, которое он сам любил и напечатал несколько раз, уступая просьбам разных маленьких газет и журналов. В стихотворении этом говорилось о его нежной тайной любви, о желании счастья той, кого он так робко любит, о том, как бросится под копыта мчащихся лошадей, и “она” будет думать, что вот случайно погиб славный и “почтительный” старик. Стихотворение было очень нежное, в стиле мопассановского “Forte comme la mort”, очевидно, этим романом и навеянное.

Вот оно, это стихотворение, и открывало тайный уголок романтической души Куприна.

Все знают его как кутилу, под конец жизни даже больного алкоголика, но ведь не все знают тайную нежность его души, его мечты о храбрых, сильных и справедливых людях, о красивой, никому не известной любви.

Никто не знает, что три года подряд 13 января, в канун русского Нового года, он уходил в маленькое бистро и там, сидя один за бутылкой вина, писал письмо нежное, почтительно-любезное все той же женщине, которую почти никогда не видел и которую, может быть, даже и не любил. Но он сам, Александр Иванович, был выдуман Гамсуном и, подчиняясь воле своего создателя, должен был тайно и нежно и, главное, безнадежно любить и каждый раз под Новый год писать все той же женщине свое волшебное письмо.

Конец беженской жизни Куприна был очень печальный. Совсем больной, он плохо видел, плохо понимал, что ему говорят. Жена водила его под руку:

Как-то раз я встретила их на улице.

– Здравствуйте, Александр Иванович.

Он смотрит как-то смущенно в сторону.

Елизавета Маврикиевна сказала:

– Папочка, это Надежда Александровна. Поздоровайся. Протяни руку.

Он подал мне руку.

– Ну вот, папочка, – сказала Елизавета Маврикиевна, – ты поздоровался. Теперь можешь опустить руку.

Грустная встреча.

Елизавета Маврикиевна решила, что благоразумнее всего вернуться на родину. Пошла в консульство, похлопотала. Оттуда приехал служащий, посмотрел на Куприна, доложил послу все, что увидел, и Куприну разрешили вернуться. Они как-то очень быстро собрались и, ни с кем не попрощавшись, уехали. Потом мы читали в советских газетах о том, что он говорил какие-то толковые и даже трогательные речи. Но верилось в это с трудом. Может быть, как-нибудь особенно лечили его, что достигли таких необычайных результатов? Умер он довольно скоро.

Вот какой странный жил между нами человек, грубый и нежный, фантазер и мечтатель, знаменитый русский писатель Александр Иванович Куприн.

Приложение

Тэффи

Почти каждую неделю по четвергам собирались у Тэффи. Чай, печенье, беседа. О чем? Обо всем. И о новоявленном эссеисте философе Сартре, учение которого замечательно тем, что его никто не понимает, и о ремизовском языке, и о новом уклоне бунинских рассказов, и о том, кто из присутствующих умеет шевелить ушами, и о букве “ять”.

Бунин всегда за “ять”.

– Подумайте: я напишу “мел”, то есть “тот, которым пишут”, “осел”, то есть “пошел вниз, на дно стакана”. А без “ять” получается, что осёл (животное) мёл, то есть выметал, в стакан. Ерунда.

Тэффи вспоминает, как в Петербурге перевозили какую-то типографию и вывезли девять возов твердых знаков.

Среди разговора обнаруживается, что Тэффи обладает оригинальной способностью сейчас же сказать, сколько букв в любой фразе. Мы ее экзаменуем:

– Было двенадцать разбойников.

В ту же секунду ответ:

– Двадцать шесть.

Еще и еще фразы, и всегда точный немедленный ответ. Но, выясняется, она может только по-старому, с твердыми знаками.

У меня о литературном творчестве свое представление. Я не верю, что вот так снисходит – и человек, как завороженный, творит. Даже Пушкин работал беспощадно. Но Тэффи, со своей искрометностью, опрокидывает мои представления. Все более и более убеждаюсь, что у нее это как у птички божьей, действительно, рождена с какими-то колдовскими особенностями. Выдумка, весь узор рассказа находят на нее как-то помимо нее. Вот, например, рассказывает она:

“Как-то в метро, когда наплыв публики, закрыли перед нами дверцу, как всегда, минуты на две, не больше. Передо мной стоит молодой человек с короткой загорелой шеей. Я вертела в руках перчатку и почему-то подумала: что если шлепнуть его этой перчаткой по шее? Что будет? Тут произошла история Магомета с опрокинутым кувшином: пока вылилась вода, он успел побывать в раю. Пока открыли дверцу метро, я успела пережить скверную историю в участке. Итак, он бы обернулся, выкатив глаза: «Что это значит, сударыня?»

«Простите, я… думала… я приняла вас за моего племянника… Шарля Монье».

Назвала это имя для правдоподобности. Но откуда я его взяла?

«Шарль Монье ваш племянник?» – испуганно удивляется он.

Тут я вспоминаю, что прочла это имя в утренней газете. Это опасный бандит, его разыскивают.

«Шарль Монье?» – повторяет какая-то сердитая морда. Меня хватают за руку. Кругом повторяют: «Поймали, поймали, сама признается». Меня выводят из толпы в коридор: «Ваши бумаги».

Открываю сумку и вспоминаю: бумаги передала Бобе, он должен переменить продовольственные карточки.

«У нее бумаг нет! – с довольным видом констатирует сердитая морда. – Где вы живете?»

«На рю Лористон, то есть Буассьер».

«Сколько лет там живете?»

«Больше двух лет».

«Больше двух лет и, тем не менее, путаете название улицы? Это чрезвычайно интересно».

Мне стыдно признаться, что я часто путаю и улицу, и номер дома. Просто это у меня какой-то заскок.

Меня выводят из метро, сажают в такси, подвозят к большому дому, ведут по каменной лестнице.

«Ваш племянник уже задержан, – говорит сердитая морда, – сейчас будет очная ставка. Теперь вы нас интересуете больше, чем он. Итак: каким именем вы себя называете?»

Я назвала свою фамилию.

«Меня как писательницу хорошо знают в русских кругах. Вы можете расспросить».

Сердитая морда пошепталась с другой рожей, и оба вышли. Наконец возвращаются. С ними какой-то обшарпанный и явно пьяный субъект.

«Вот, это ваш соотечественник. Мосье, вглядитесь в эту даму. Узнаете ли вы в ней писательницу Тэффи?»

Субъект покосился на меня и кисло улыбнулся.

«Ничего подобного. Врет. Тэффи – мужчина».

«Что вы сочиняете? – всполошилась я. – Если вы когда-нибудь меня читали, то должны помнить, я пишу о себе всегда в женском роде».

«Мало ли кто чего пишет? Бумага все терпит. Писатели тоже всякие есть. Иной пишет, будто он собака, иной, что он дама или будто кошка, а то еще один будто он старая нянька. А Лев-то Толстой. Целый рассказ провел, будто он пегий мерин. И как писал о романе с кобылой – это граф-то».

«Не говорите по-русски, – вмешивается сердитая морда, – значит, эта особа не та, за которую себя выдает?»

«Не та, – отвечает субъект, – та мужчина».

Его увели, и снова я одна и не знаю, что мне делать. Я долго жду в пустой комнате. Окно огромное, грязное, без занавески, тускло просвечивает решетка. Наконец они возвращаются и вводят широкоплечего молодого человека, одетого прилично, но без воротничка, как и полагается преступнику, если судить по газетным снимкам.

«Шарль Монье, – громко говорит сердитая морда, – узнаете ли вашу тетку?»

Шарль Монье взглянул на меня, улыбнулся и, как мне показалось, чуть-чуть подмигнул левым глазом.

«Ну, еще бы, – воскликнул он, – тетка Мари, как ты сюда попала?»

Очевидно, этому прохвосту нужно замешать меня в его дело, чтобы запутать следствие.

«Это ваша тетка? – спрашивает Шарля злая морда. – Та самая, которая задушила консьержку, пока вы грабили в Нёйи?»

Прохвост улыбается и подмигивает злой морде:

«Милая тетушка не хочет меня узнавать. Она сегодня не в духе. Ха-ха».

«Ну, мы ее заставим узнать, на это у нас есть средства».

В ту же минуту чувствую сильный толчок в спину, меня сдавливают с боков, мне больно, и вдруг вспоминаю, что во Франции при допросе часто бьют. Вот оно, начинается.

– Проходите, проходите же! – кричат кругом.

Я очнулась. Дверца метро открыта, толпа проталкивает меня на перрон. Прошло ровно две минуты с тех пор, как я подумала: «Что будет, если я ударю перчаткой этого господина?»”

– Кувшин Магомета, – спрашивает меня Тэффи, – правда? Начало целого рассказа, да еще уголовного. Совсем не мой жанр. Прямо черт нашептал, а я никогда бы ничего такого не выдумала.

– Что мне очень мешает писать, – говорит мне Тэффи в другой раз, – это непременное желанье во время работы рисовать всякие профили. Большей частью карикатуры. Между прочим, в детстве у меня были большие способности к живописи, я мечтала быть художницей. Одна девочка сказала мне, что если написать свое желанье на листочке и выбросить его из окна вагона на ходу, то желанье исполнится. Я написала: “Хочу быть известной художницей”. Ветер унес, вырвал мое желанье из рук и из души. Еще о суеверии: когда я была подростком, какая-то женщина (не профессионалка), гадая на картах, предсказала: “Не знаю, что это значит, а вижу, будто ваше имя расклеено по стенам, артисткой вы будете, что ли”. И вот лет через пятнадцать иду я по Кисловодску накануне моего вечера, назначенного в местном театре. Иду и вижу: по всем стенам расклеены анонсы: “Вечер Тэффи”. Всюду, куда ни глянешь: “Тэффи, Тэффи, Тэффи”. Тут вспомнилось предсказанье.

У Н.А. любимый кот. Личность важная, но неприятная: никому знака внимания, никогда не уступит места, спит при всех, растянувшись по-хулигански, с Н.А. ведет себя как зазнавшийся хам. Когда Н.А. пишет, кот вскакивает на стол, поворачивается спиной и распускает хвост на бумаге.

– Вы, конечно, смахиваете этого прохвоста на пол?

– Ну что вы, зачем так невежливо. Я пишу вокруг хвоста.

Удивительно, как этот талант не стерли, не замотали уже с самого начала. Н.А. рассказывает: бывало в Петербурге, пишет очередной фельетон, а в прихожей уже сидит посланный из редакции.

– И вы его не выбрасывали в окно с третьего этажа?

– Иногда удавалось кончать лишь поздно ночью, тогда фельетон передавали в Москву по телефону.

Сытин хотел запрячь Тэффи на ведение злободневного фельетона. Спас Дорошевич. “Нельзя, – сказал он, – на арабской лошади воду возить. Пусть пишет, о чем хочет и как хочет”.

Слава Тэффи вспыхнула как-то сразу. Имя ее стало одним из самых популярных в России. Была выпущена карамель Тэффи, на публичных выступлениях зал содрогался от криков, по выходе ее осаждала толпа студентов и студенток. Передавали, рассказы Тэффи любил читать в кругу семьи Николай II. За одно из ее стихотворений Бальмонт дал ей индульгенцию:

 
Он ночью приплывет на черных парусах,
Серебряный корабль с пурпурною каймой.
Но люди не поймут, что он приплыл за мною,
И скажут: “Вот луна играет на волнах”.
Как черный серафим, три парные крыла
Он вскинет паруса над звездной тишиною.
Но люди не поймут, что он уплыл со мною,
И скажут: “Вот она сегодня умерла”.
 

Бальмонт по поводу этого стихотворения сказал ей: “Бог даст вам за него право убить одного человека”.

Тэффи скромно ответила:

– Благодарю, я непременно воспользуюсь при случае.

Молодежь требовала “революционных” выступлений. У Тэффи было одно революционное стихотворение о пчелках, напечатанное в Швейцарии еще Лениным. Галерка кричала: “Пчелку”. Читать было невозможно, в первом ряду сидел пристав и по спискам следил, нет ли каких отступлений от разрешенной программы. Пристава уводили в буфет и угощали водкой. Тэффи успевала прочесть, и пристав, возвращаясь, удивлялся: публика чего-то беснуется. Раз пристав вернулся ранее срока и очень удивился, услышав с эстрады: “Мы сшили кровавое знамя свободы…”, но пристава уверили, что так кончается рассказ Тэффи “Лешка выслужился”. Хорошо уласканный пристав поверил.

На юге России появился даже “двойник” Тэффи: какая-то экстра-вагантная дама выдала себя за Тэффи и долго пожинала в Ялте лавры, устраивая кутежи, ломаясь в пестрых нарядах, декламируя стихи. Навещая в лазарете раненых офицеров, Тэффи узнала о своем пребывании в Ялте. Появилось это и в газетах, и Тэффи забеспокоилась. Когда приехала в Ялту, двойник уже исчез, но публика и начальство лазарета долго не соглашались верить, что их надула какая-то авантюристка. В их представлении писательница именно такая и должна быть, а вовсе не благовоспитанная дама с приличными манерами.

В рассказах Тэффи привлекает легкость и тонкость письма, соединенные с исключительной зоркостью. Эти ее “губы, как сосут карамельку”, “зааминили”, “паутинка” – невидимая паутинка, которую артистка как бы снимает в смятении чувств – и пр., запоминались. Рассказы ее появлялись один за другим, поражая неиссякаемостью выдумки, разнообразием.

Когда стихийная волна выбросила ее вместе с другими за границу, то и здесь она дала много тончайших зарисовок. Придумала омоложенного Фауста, ему претят забавы его восстановленного возраста. “Верните мне мою золотую старость!” – восклицает он.

И когда Бунин говорит: “в ней что-то скрыто”, он прав. Юмористика Тэффи только хорошо сделанная игра умной женщины. Зоркость писательницы не могла быть растрачена лишь на короткие рассказы. Она пишет первую крупную вещь – “Авантюрный роман”. Здесь есть уже и положительные типы, трогательность дружбы бедняков, есть поганые цветы ночных кабаков и трагические фигуры. Да и все кончается трагически: убийство и самоубийство под скрипки разочарования, отчаяния, обманутой любви. Есть один тип – “барон” – его считают макро-супником, он появляется всего два раза, о нем почти и не говорит автор, но как тень он во весь рост стоит после чтения романа. Бунин прав, и, когда читаешь ее книгу, скажем, “О нежности”, то какой-нибудь “Пасхальный ребенок”, “Мы, злые” и другое, в каждом сложная проблема нашего бытия, нашей психологии.

Тэффи не выносит позу, никакой аффектации, у ней все просто, натурально. Она берет жизнь без злобы, защищается шуткой и насмешкой.

Психологически она меня поражала, акт творчества у нее вовсе не является волевым актом, а всегда, помимо ее, чистая игра интуиции, непроизвольная игра фантазии в форме почти сна. Как приведенный в начале очерка рассказ-инспирация. Ее рассказ “Кошка господина Фуртенау” приснился ей.

Как она рассказывает, именно просыпаясь, не войдя еще в жизнь, она переживает готовый, неизвестно откуда взявшийся сюжет, остается лишь записать.

Слушая ученые речи Ремизова об обработке языка, я его часто спрашивал:

– А как же пишет Тэффи?

– Птичка. Птичка Божья. Это как голос, поставленный от природы, не требующий обработки.

В Тэффи привлекает ее доброта ко всем пишущим, готовность всем помочь советом. Широта от богатства натуры. Взгляд у нее наметанный, острый, и свое суждение она сверяет с каким-то внутренним камертоном. У Тэффи на квартире всегда охапки чужих рукописей, рассказов, стихов. В затруднительных случаях она мучительно ищет формулу ответа, чтоб не обескуражить автора. Открывает она и новые таланты – так хлопотала перед одной газетой, и новый автор начал печататься только благодаря ей. По общему отзыву оказался талантливым.

Известна влюбленность автора к своей вещи в первый момент по рождении. Именно тогда появляется какая-то невероятная слепота к самому себе, но, на грех, именно тогда особенно хочется получить отзыв другой души. Пройдет неделя-другая, пыл охлаждается, глаза немного раскрываются. Именно в такой коварный момент меня толкнуло передать Тэффи одну вещь.

– Хорошо, – звонит Н.А., – отдельные места прямо замечательны, но надо еще поработать. Приходите, мы вместе займемся.

Но я уже перед тем почувствовал печальную истину, и угар прошел, наступило похмелье, перешедшее в крайность – депрессию. А хвалить отдельные места, как некрасивой девушке хвалить ее волосы или ее любовь к мамаше.

Личный шарм Тэффи невероятен. Свои стихи она не говорит, а почти поет. Любит говорить и под гитару. Я любил сидеть у нее именно когда никого нет, слушать ее гитару, ею сложенные песенки:

 
Цыган поет. Поет цыган.
Про туман, про дурман, про гитарный обман.
Сердце, слушай, живи,
Каждое слово лови —
Цыган поет о любви.
Пригорюнился, что ли, ты
Аль стаканы не долиты.
Пей хмельную блаженную ложь,
Пусть глаза не тобой зачарованы,
Пусть губы другими целованы,
Все равно от судьбы не уйдешь.
Цыган поет. Поет цыган…
Про туман, про дурман, про гитарный обман.
Сердце, слушай, живи,
Каждое слово лови —
Цыган поет о любви…
 

Эту песню Тэффи перевела на французский, и ее несколько раз давали по радио.

Поет Тэффи. Говорит под гитару. Последний аккорд замер и удалился – неизвестно, сейчас или миг назад. И хочется взять и пожать ей руки. За все, что в ней таится божественного.

Тэффи часто жалуется, у нее плохая память на лица. Часто не узнает знакомых при встрече. А еще хуже, если узнает, а в разговоре выяснится, что это совсем не тот.

– То-то я удивилась, что вы вдруг стали такой длинный и с черными бровями.

– А как-то случилось, – рассказывает она, – вдруг увидела в театре страшно знакомую физиономию. Старик, с узкой седой бородой. Ага, Вейнберг. Закивала ему приветливо, уж очень была рада, все-таки память не всегда мне изменяет. Однако я киваю, а он смотрит на меня как баран. Тогда я подхожу, говорю: “Здравствуйте, как мы давно не виделись”. Он бормочет что-то по-французски. Но я не отступаю: “А мы еще вчера говорили о вас с Зинаидой Николаевной Гиппиус – ведь вы – Вейнберг”? И уж договаривая – “ведь вы Вейнберг”, – вспоминаю, что говорили-то мы о нем говорили, а ведь он умер лет сорок назад. Тут, вероятно, на моем лице изобразился такой ужас, что старик, недолго думая, повернулся и юркнул в толпу. Потом вижу – далеко около выхода старик рассказывает что-то другому и оба смотрят на меня и у обоих физиономии удивленно-испуганные.

Говорим как-то с Тэффи о самолюбии.

– Я очень самолюбива, – говорит Н.А., – но совсем не честолюбива. Меня даже смущает, когда любезная читательница, ухватив меня за руку, начинает рассказывать, с каким удовольствием меня читала ее тетка. Я делаю умильное лицо (уж не знаю, как это мне удается) и повторяю все ту же дурацкую фразу: “Благодарю вас, как это мило с вашей теткиной стороны”.

Как-то она переволновалась за другого, а назавтра пишет мне ласково, но с шуткой: “Лежу после вчерашнего больна. Глупо это, но я все переживаю не по-людски: если вижу безрукого, так у меня отнимаются руки и ноги – а ему, подлецу, хоть бы что”.

Способность Тэффи к выдумке невероятна, у нее это вспышки, появляются на ходу. Достаточно Бунину начать рассказывать, как какой-то принц любил писать о рабочих, он их и не знал, как Тэффи вставляет:

– А один начинающий писатель в Африке жил и все об эскимосах писал.

А то возмущается, как эмигрантская молодежь забыла по-русски хорошо говорить:

– Бог с ними, во́рона он мужем вороны считает, кнутовище для него большой кнут, пожарище – сильный пожар.

Все личное, что выходит от нее, у ней это, как я придумал, – “тэффоично”.

По ученым трактатам наклонность к юмору как-то таинственно связывается с мрачностью характера. Но у Тэффи этого нет.

Духовные силы Тэффи совсем еще не изжиты. Про нее никак нельзя сказать, что “она имеет великую будущность позади себя”. Конечно, и она, сознавая или не сознавая, теряет духовный материал, необходимый для творчества, – отрыв от родной жизни. Французская обстановка, эмиграция ничего не могут дать ей, кроме юмористической зарисовки разных отрицательных или сомнительных типов. Отсюда мнение некоторых эмигрантских кругов, будто отрицательные типы ближе ей по духу ее творчества. У Тэффи есть еще один дар: тонкое чутье драматурга. Ее пьесы все сценичны, нет ни затянувшихся монологов, ни пустых сцен, ни томительных провалов в ходе пьесы. Все это от ее натуральности, от того, что творчество для нее вовсе не абстрактно, не оторвано от обычной жизни.

В творчестве Тэффи, в той части, которая касается юмора, совсем нет каламбура. Он слишком дешев для нее, ее юмор от ума, а не физиологии. Критика никогда не рассматривала Тэффи как юмористку. Другое дело читатель. Юмор находит себе отклик в душе восьмилетнего, как и в душе восьмидесятилетнего. Первая книга Тэффи была сборник юмористических рассказов, сразу сделавшая ее имя популярным. Публика и издатели закричали: “Еще, еще!” Требовали смеха. Хорошо сказал Тэффи о ее юморе покойный Куприн. Он очень ценил ее литературный талант: “Тебя любят за твой смех, но он-то тебя и погубил, – сказал Куприн, – он заслоняет от читателя настоящее лицо твоего таланта. Он мешает разглядеть твой великолепный русский язык и всю твою сущность. Как яркий фейерверк на празднике рвется цветными огнями, и не видать от них ни неба, ни звезд”.

“Жизнь каждого – это в чем-то испорченная карьера”. Тэффи вынесло из России случайно, без всякой активности с ее стороны. Вся эта картина, как ее катило на волне из России, мастерски зарисована в ее “Воспоминаниях”.

В первые месяцы революции со сцены читали какой-то задиристый рассказ Тэффи. Чего-то там было вроде “Советы есть, а посоветоваться не с кем”. После спектакля артистку просили проехать в Кремль, и она должна была прочесть рассказ перед собравшимися, среди них В.И. Ленин. Владимир Ильич особенно смеялся и благодарил артистку и автора.

В парижских магазинах сейчас почти невозможно найти книг Тэффи – все распроданы. А новые почти не печатаются. Только теперь вышел том: “Все о любви”. Тэффи, привыкшей к широкой аудитории, в особенности трагично писать для нескольких сот, и утеря этого стимула, конечно, не без влияния на то, что она стала меньше писать.

За границей Тэффи широко известна. Многие ее книги переведены на иностранные языки.

– Известность не дала мне приятных минут, – говорит мне Тэффи, – не моя это слабость. Но неприятные были. Во-первых, молва вечно выдавала меня замуж. Достаточно было появиться в театре или на концерте не одной, как уж моего спутника прочно считали моим мужем. Как-то в одном эмигрантском собрании я была вместе с братом. И так как он был худощавый блондин, то на следующий же вечер я узнала, что вышла замуж за англичанина. Теперь меня больше замуж не выдают, зато усердно хоронят. С панихидами, с некрологами. Молятся, чтоб я упокоилась со святыми, а я по-прежнему беспокоюсь с грешниками.

– Очень интересная история разыгралась с одним вралем, – рассказывает Н.А. – В начале революции муж мой поехал в свое имение в Казанской губернии. Остановившись в Казани, зашел вечером в клуб. Видит: сидит в соседней столовой толстый инженер, ест бифштекс. “А это, – спрашивает, – кто такой?” “А это, – отвечают, – очень интересный господин, муж писательницы Тэффи. Очень занятно о ней рассказывает”. Муж, конечно, заинтересовался. Подошел и спрашивает: “Вы, говорят, муж писательницы Тэффи?” “Да, да. Мы не так давно разошлись, но сохранили самые дружеские отношения. Я в Петербурге всегда у ней останавливаюсь”. “Вы уверены, что вы ее муж?” “Странный вопрос”, – удивился инженер. “Дело в том, что я муж писательницы Тэффи”. И тут произошло нечто странное. Инженер молча встал, положил на стол салфетку и вышел. Видно было, как он надел в передней пальто, взял шляпу и все так же молча ушел.

В другой раз Н.А. рассказывает еще эпизод:

– Во время краткого нашего пребывания в Киеве, на беженском пути в Одессу, меня успели выдать за Керенского, которого, кстати сказать, я очень мало встречала. Узнала об этом случайно, от одной знакомой. Прибежала эта дама, поздоровалась, огляделась по сторонам и спрашивает: “А где же он?” – “Кто?” – “Да Александр Федорович?” – “Какой?” – “Господи, да Керенский. Где же он?” – “А я почем знаю?” – “Как почем знаю? Жена вы ему или не жена?” – “С чего вы это взяли?” – “Ну, ничего, ничего. Вчера я была в большом обществе и только об этом и говорили. И как раз пришел известный здешний адвокат, душа общества. Мы спрашиваем: «Слышали? Тэффи вышла замуж за Керенского?» А он говорит: «Не только слышал, но сам на свадьбе плясал»”. Разуверить даму было очень трудно. Только потом я догадалась, в чем дело. Последнее время в Петербурге была очень популярна артистка Тиммэ, и она вышла замуж за думского Скобелева. Из Тиммэ сделали Тэффи, из Скобелева Керенского, и брак состряпан. Только два раза переврали.

– А вот из писем читательских, – вспоминает Н.А., – порой очень сердечных и лестных, я сохранила только два. Одно от старой женщины, умирающей от неизлечимой болезни. Она знала, что умирает, и благодарит меня за радость, что я давала ей. Другое письмо – тоже благодарность – от новобранца, уходил на фронт, на смерть.

По поводу своих “невеселых” рассказов Н.А. говорит:

– Среди моих читателей многие любят мои невеселые рассказы. Многие из невеселых ищут смеха и иногда находят. А чаще через смех открывают невеселое. Дело в том, что для меня трагедия жизни часто кроется под очень забавной и веселой маской. В моем “Авантюрном романе” внешние формы почти все забавные: комические типы и положения, но “подпочвенная струя” жестока и трагична. И когда она пробивается наружу, читатели, ищущие только смеха, немножко расстраиваются, потом, когда эта подпочвенная струя крепнет и приобретает силу, она овладевает ими. И тогда им начинает нравиться не только смех Тэффи, но и то вино жизни, которое она вливает в искрящийся граненый бокал.

Как и перед всеми крупными писателями, перед Тэффи стоит сейчас трагический вопрос: стать ли ей советской или окончательно отвернуться от возможности служить своим пером родине.

На этот вопрос она отвечает так:

– Я устала. Приносить пользу не могла бы. Не считаю мои прошлые литературные заслуги настолько значительными, чтобы требовать за них материального обеспечения. Быть каким-то лишним ртом? Для этого у меня еще сохранилась некая доля “благородной гордости”.

Борис Пантелеймонов