Текст книги "Кусочек жизни"

Что было бы, если…

Катя Уланова была женщина добрая, и все мечты ее всегда были направлены на то, как бы кому помочь. Действительность же была такова, что помочь она ничем не могла. Работала она в кутюре, муж на заводе – как тут о других заботиться, когда и сами-то еле-еле вытягивали.

Но мечты, как птицы, куда хотят, летят, где захотят – сядут.

И Катя Уланова мечтала.

Увидит у какой-нибудь дамы бриллиантовые серьги, сейчас и думает:

– Вот выдрать бы ей из уха одну такую серьгу, продать и разделить поровну. Прежде всего Ершовым. У них трое детей. Им придется дать тысяч десять. Лайкиным тысяч пять. Они старые, им трудно. Анне Ниловне Борсиль тысячи три довольно. Мукашевичу… сколько Мукашевичу?

Или мечтает так:

– Вот иду я по Шанз-Элизэ. И вижу какой-то пакет. Поднимаю – деньги! Одиннадцать миллионов. Потерял какой-то разиня. Ну, конечно – сейчас делить. В первую голову Ершовым – у них трое детей. Сколько же им дать? Два миллиона, я думаю, с них хватит! Два миллиона, а за Глебика в лицей отдельно заплачу. Анне Ниловне Борсиль, Лапкиным, Крейн, Скорлупьевым – всем по миллиону. Верочке с мужем – два, себе оставлю два. Да, Мукашевича-то и забыла. Мукашевичу миллион. Борису и Коле Капэ по миллиону. Ой, да что же это я! Ведь это уже тридцать! Да еще за Глебика Ершова в лицей надо заплатить. Кого же мне урезать?

Посоветовалась с мужем. Муж подумал-подумал и говорит:

– Чего тут рассчитывать? Гораздо проще – найди больше, вот и все. Найди пятнадцать миллионов, так вот тебе еще и останется.

Катя обиделась.

– Обратить в шутку, конечно, очень легко даже самые серьезные вещи. Но благородно ли это?

– Не сердись, дурочка, – сказал муж. – Но уж очень много ты на себя забот берешь. Погоди, найди сначала, а уж там мы живо распределим, кому сколько.

Так шли дни, шли-шли и пришли.

Пришли дни к следующему событию.

Была как-то Катя Уланова у дантиста, сидела, как полагается, разиня рот, а дантист растирал на стеклянном кубике порошок для пломбы и говорил:

– А вы никогда не пробовали играть на скачках? Не закрывайте ротик.

– Э-э-э! – проблеяла Катя, желая сказать “нет”.

– И напрасно, – продолжал дантист. – Если играть благоразумно, можно постоянно немножко выигрывать. Не надо только самому ходить на скачки. Там вы не удержитесь, зарветесь, либо струсите и не поставите, сколько нужно. Лучше всего купить билет в бистро, а если верите в свою звезду, то прикажите весь выигрыш с первой лошади – если, конечно, она возьмет – перенести на следующий заезд, а если и там возьмете, то весь выигрыш перенести на третью лошадь. Наметить, значит, трех лошадей и попытать счастья. Не закрывайте ротик. Чем вы рискуете? Десятью франками, а если выиграете, то возьмете несколько сот.

– А-а-а! – заволновалась Катя и закрыла рот. – Неужели несколько сот? Ради Бога, научите – где и как?

– Прополощите! – спокойно отвечал дантист. – Нужно по газетам выбрать себе лошадей, пойти в бистро, где продаются билеты, – потерпите, я сейчас – и очень просто купить себе билет. На другое утро посмотрите отчет в газете и, если ваша лошадь взяла, пойдете и получите деньги. Можно закрыть ротик.

И вот все, как посоветовал дантист, сделано. Билет куплен.

Весь вечер ушел на планы.

– Ну, сколько, по-твоему, мы можем выиграть? Дантист сказал, что несколько сот. Ну, допустим, шестьсот. Шестьсот франков – это тоже не пустяки. Двести можно дать Ершовым, у них трое детей. Двести себе. Сто Мукашевичу, сто Лапкиным. А как же Анна Ниловна? И на Скорлупьевых не хватит.

– Да не мучайся ты так! – успокаивал жену Уланов. – Может быть, еще и ничего не выиграешь и только без толку терзаешься.

На другое утро, всплакнув от волнения, Катя пошла в бистро узнавать “всю правду”. Вернулась она какая-то испуганная и с бледным выражением лица (у современной женщины бледность можно узнать именно только по выражению лица, так как цвет кожи от душевных волнений у них не меняется).

Она плотно закрыла двери, повернула ключ в замке и сказала дрожащими губами:

– Тише! Угадывай сколько.

– Девятьсот?

– Тише! Не кричи. Восемь тысяч.

Уланов встал, растерянно улыбнулся и снова сел.

– Ты… уверена, что это так? Может быть, они обсчитались?

– Нет. Все верно. На три лошади.

– Что же теперь делать?

– Не ори так громко.

– Ну что же, в конце концов, имеем же мы право выиграть, как и всякие другие. Ничего тут нечестного нет. Нужно все-таки еще проверить, может быть, этот несчастный просчитался, и потом ему придется отвечать своим жалованьем.

– Да нет же! Я же тебе говорю, что все в порядке. Он даже говорит, что иногда и больше выигрывают.

– Так чего же ты, дура, так мало? Покажи деньги. Гм… Семь… нет, верно. Восемь тысяч. Куда же их теперь деть, не держать же дома. Надо в банк. Жаль, сегодня закрыто.

– Да, надо поскорее, а то еще кто-нибудь выпросит. Сегодня как раз Ершова должна была зайти. Еще пронюхает.

– Ну откуда же она может узнать! Там, в бистро, ты не заметила, не было никого из русских?

– Кажется, нет. А впрочем, поручиться не могу. Они всюду лезут.

– Ну, если кто-нибудь был, тогда кончено. Живо разнесут по всему городу, да еще приврут.

– Беда, что мы вечно варимся в этой русской каше. Почему мы до сих пор не могли завести французские знакомства? Разве среди твоих товарищей по заводу не найдется симпатичных людей?

– Ну, знаешь, очень уж они простоватые.

– Больше всего боюсь Ершиху. Она всюду бегает – живо пронюхает. А у нее трое детей и за Глебика заплатить нечем. Конечно, ей покажется вполне естественным, чтобы мы предложили ей несколько сот франков.

– Эка хватила! Несколько сот! А она тебе давала, когда тебе было до зарезу нужно за пальто заплатить? Ведь не давала?

– Так откуда же она возьмет?

– Ну и тебе тоже неоткуда взять. Вообще, надо отдать справедливость, и знакомства же у нас! Этому плати за ученье, этому давай на квартирный налог, а третьему вообще есть нечего. Знакомые должны служить для приятного отдыха и развлеченья, а они всю душу вымотают. Вот помяни мое слово, что они уже пронюхали о наших деньгах.

В дверь постучали.

– Пневматичка.

“Дорогая моя, забегу в семь часов. Нужно повидаться по неотложному делу.

Ваша Ершова”.

– Что бы это могло значить? – задумалась Катя.

– Пронюхала, – мрачно решил Уланов.

– Как же быть?

– Уйти из дому, и все тут.

– Обидится. Ведь она предупредила.

– Что ж мы, по-твоему, обязаны быть всегда в распоряжении госпожи Ершовой? Много чести. Скажем потом, что ушли с утра.

– А куда же мы пойдем? В синема? Теперь уже четвертый час. Ни то ни се.

– Ну, посидим где-нибудь в кафе.

– Накурено, душно. Господи, вот не было печали. Воскресенье, вместо того чтобы отдохнуть, изволь мотаться, как беспризорные. А куда ты деньги спрячешь? Не таскать же с собой. Еще вытащат.

– Отдать хозяину под расписку.

– Это чтоб он всем разболтал!

– А по-моему, просто велим консьержке сказать, что, мол, ушли на весь вечер, а сами будем тихо сидеть.

– И лампу зажигать нельзя. В щелку виден свет. Вот тощища! Ну, да что ж. Видно, ничего не поделаешь.

Сидели тихо. Спали. Дремали. Прислушивались. Стало темнеть. Катя тихонько всплакнула.

– Может быть, все-таки заплатить за Глебика? И Мукашевича жалко.

– Заплатишь за Глебика, все узнают, что деньги есть. Начнут допытываться, наврут, наплетут. Все равно всем не поможешь и только врагов наживешь.

– Интересно, неужели Ершиха уже пронюхала?

В четверть восьмого за дверью заскреблось, и зашуршала записка, подсунутая снизу.

Долго не смели шевелиться, смотрели молча. Четверть часа прошло. Рискнули.

– Я и так знаю, что там. И читать не стоит.

А в записке было:

“Безумно жалею, что не застала. Ту квартирку, о которой мы говорили, могли уступить вам, но ответ надо было дать до восьми часов. Ужасно жаль, что упустили.

Ваша Ершова”.

– Ай, как жаль! – загоревала Катя.

– А мне не жаль, – твердо сказал Уланов. – Что-то она стала подозрительно услужлива. Береженого Бог бережет. Лучше от них подальше.

Международное общество

“Международное общество” – это, не правда ли, наводит на мысль о спальных вагонах? Но речь идет совсем не о спальных вагонах, хотя нечто общее и можно было бы найти. Например, уснуть там могли бы далеко не все, а только люди привычные. Но не будем на этом останавливаться.

О международном обществе, которое я имею в виду, заговорила первая мадам Ливон. Это ее идея.

– Довольно нам вариться в своем соку! – сказала она. – Ведь все то же самое и те же самые. Пора, наконец, вспомнить, что мы живем в Париже, в международном центре. Зачем нам киснуть в этом заколдованном кругу, в этом эмигрантском гетто, когда мы можем освежить свой круг знакомства с новыми, может быть, чрезвычайно интересными, с даже полезными людьми. Так почему же нам этого не сделать? Кто нам мешает? Мне, по крайней мере, никто не мешает. Я великолепно владею французским языком, муж знает немного по-английски, овладеть испанским – это уже сущие пустяки.

Так начался международный салон мадам Ливон.

То есть это была мысль о нем, зерно, всунутое в плодородную почву и быстро давшее росток.

Почвой этой оказался двоюродный бо-фрер самого Ливона – Сеничка. Сеничка знал весь мир, и для него ровно ничего не стоило собрать желаемое общество.[77]77
  Шурин, зять, деверь (от фр. beau-frère).


[Закрыть]

Ознакомившись с идеей мадам Ливон, он немедленно потребовал карандаш и бумагу и стал набрасывать план. План отчасти по системе патриарха Ноя.

– Англичан, скажем, два. Довольно? Американцев тоже два. Французов надо подсыпать побольше. Их раздобыть легче. Шесть французов. Три самца и три самки. Испанцев… сколько испанцев? А?

Считали, записывали.

– Экзотический элемент тоже должен быть представлен. Какие-нибудь креолы, таитяне, – вставила мадам Ливон.

– Можно и таитян. Это вам не Дубоссары. Здесь кого угодно можно найти. Хотите полинезийца? Я знаю одного журналиста-полинезийца.

– Ну что же, отлично. Нужно все-таки человек сорок. Моя квартира позволяет.

– Полинезиец, наверное, сможет притянуть массу своих. С соседних островов, Канарских, Болеарских, Замбези-Лиамбей или как их там. Тут в Париже ими хоть пруд пруди.

– Итальянцев надо.

– Ну конечно. Только, видишь ли, европейцев надо выбирать каких-нибудь значительных, знаменитых. Либо писателей, либо артистов, а то кому они нужны. Тогда как от человека из Замбези ничего не требуется. Он уже потому хорош, что экзотичен. Ну, а если он при этом может еще что-нибудь спеть – так тогда дальше и идти некуда. Это был бы блестящий номер. Эдакий какой-нибудь канареец прямо с острова и вдруг поет свое родное, канарское. Или с Суэцкого канала и исполнит что-нибудь канальское.

– Ну, а кого из французов? – размечталась мадам Ливон. – Хорошо бы Эррио, как политическую фигуру. Потом можно артистов. Сашу Гитри, Мистангетт, Мориса Шевалье, несколько кинематографических – Бригитту Хельм, Адольфа Манжу, если они не в Холливуде. Приглашения, во всяком случае, пошлем, а там видно будет.

– Жалко, что умер Бриан, – сказал Сеничка.

– А что?

– Как что? Такой популярный человек мог бы привлечь интересную публику.

– Ну ничего. Будем базироваться на артистах. Теперь составим текст приглашений и закажем билеты.

Наметили день, тщательно выбрав такой, когда не было бы ни приема в каком-нибудь посольстве, ни какого-нибудь особо интересного концерта, ничего такого, что могло бы отвлечь интересную публику.

– Ну конечно. А как, по-твоему, можно, чтобы Саша Гитри что-нибудь разыграл? Например, вместе с Мистангетт. Это было бы оригинально.

– Шаляпина бы залучить. Покойную Анну Павлову.

– Ах, нет, только не русских, надоело.

Дело быстро налаживалось.

Назначили день, разослали приглашения.

“Первое международное общество любви к искусству просит вас оказать честь и т. д.”.

На сиреневом картоне.

Заказаны сандвичи и птифуры. Приглашен лакей Михайло, хотя и русский (он ведь не гость, не все ли равно), но говорящий по-французски не хуже парижанина и вдобавок очень вежливый – таких среди французов даже и не найти. Говорит “вуй-с” и “нон-с”. Это редкость.

Насчет испанского языка дело не вышло. В хлопотах не успели им овладеть. А насчет английского обнаружилось нечто загадочное. Ливон на прямой вопрос бо-фрера Сенички слегка покраснел и ответил:

– Конечно, научного диспута я поддерживать на этом языке не берусь, но объясниться в границах светского обихода всегда могу.

Но бо-фрер Сеничка этим не удовольствовался и попросил сказать хоть несколько слов.

– Я могу сказать, – пробормотал Ливон, – я могу, например, сказать: “хау ду ю ду”.[78]78
  Как дела? Как поживаете? (от англ. How do you do?)


[Закрыть]

– А потом что?

– А потом уйду. Я хозяин. Мало ли у меня дел. Поздоровался с гостями, да и пошел.

– Ну ладно, – согласился Сеничка. – Бери на себя англичан. С островитянами я расправлюсь сам.

Настал вечер.

Скрытые от взоров лампы разливали томный свет. Тонкое благоухание сандвичей и сдобной булки наполняло воздух. Граммофон плакал гавайскими гитарами.

Хозяйка, нарядная и взволнованная, улыбалась международной светской улыбкой.

Между прочим, здесь кстати будет отметить свойства светской улыбки. Это отнюдь не обыкновенная человеческая улыбка. Эта улыбка достигается распяливанием рта со сжатыми губами и совершенно серьезными и даже строгими глазами. Улыбка эта говорит не о радости или удовольствии, как обыкновенная человеческая улыбка. Она говорит просто: “Я – человек воспитанный и знаю, какую именно рожу надо корчить перед гостями светскому человеку”.

Одни только японцы не умеют распяливать рта по-светски и изображают искреннюю улыбку и даже смех, что придает им откровенно идиотский вид.

Мадам Ливон усвоила европейскую технику и встречала гостей светской улыбкой.

Первым пришел господин густо испанского типа и молча тряхнул руку хозяину и хозяйке.

– Enchantée! – сказала хозяйка.[79]79
  Приятно познакомиться! (фр.)


[Закрыть]

– Хабла, хабла! – крикнул хозяин и тотчас повернулся и убежал, делая вид, что его позвали.[80]80
  Речь, язык (от исп. habla).


[Закрыть]

Испанец вошел в гостиную, потянул носом и, поймав струи сандвичей, пошел к буфету.

Вторым пришел господин английского типа.

– Хау ду ю ду? – воскликнул хозяин и убежал, делая вид, что его позвали.

Словом, все пошло как по маслу.

Англичанин вошел, оглянулся, увидел фигуру у буфета и молча к ней присоединился.

Затем прибежал бо-фрер Сеничка и привел с собой корейского журналиста с женой, бразильянца с сестрой, норвежца и итальянца. Потом пришли три англичанки, и никто не знал, кто, собственно говоря, их пригласил. Англичанки были старые, но очень веселые, бегали по всем комнатам, потом попросили у лакея Михайлы перо и сели писать открытки друзьям.

Сеничка суетился и старался внести оживление. Но гости выстроились в ряд около буфета и молча ели. Точно лошади в стойле.

Пришла подруга хозяйки, Лизочка Бровкина.

– Ну что? Как? – спросила она.

– Enchantée! – томно ответила мадам Ливон и прошипела шепотом: – Умоляю, не говорите по-русски.

– Ах! – спохватилась Лизочка. – Et moi aussi enchantée, avec plaisir.[81]81
  И я тоже рада, с удовольствием (фр.).


[Закрыть]

И плавно пошла в гостиную.

– Мосье! – светски улыбаясь, сказала м-м Ливон Сеничке и отвела в сторону.

– Ке фер с ними? Ради бога! Ну, пока они еще едят, а потом что? И почему не едут артисты и государственные люди?[82]82
  Что делать (от фр. Que faire).


[Закрыть]

– Подожди. Надо же их перезнакомить. Вот, смотри, кто-то еще пришел. Подойди к нему и знакомь.

Новый представился. Он – японский художник Нио-Лава. Хозяйка подвела его к столу и, не давая времени схватить сдобную булку, на которую тот было нацелился, стала его знакомить. И вдруг произошло нечто странное. Произошло то, что испанский журналист, тот самый, которому хозяин сказал “хабла”, взглянув на японца, уронил вилку и громко воскликнул:

– Оська! Ты как сюда попал?

– Неужели Моня Шперумфель? – обрадовался японец. – А где же Раичка?

Хозяйка старалась нервным смехом заглушить эту неуместную беседу.

В это время громкое “хоу ду ю ду” заставило ее обернуться. Это сам Ливон ввел новую гостью.

– Американская поэтесса, – шепнул Сеничка. – Я сам ее пригласил. Пишет во всех нью-йоркских журналах. Мадам! Enchantée!

– Enchantée! – зафинтила хозяйка. – Пермете муа…[83]83
  Позвольте мне… (от фр. Permettez-moi…)


[Закрыть]

Но гостья, толстая, красная, скверно одетая, уставилась куда-то и, казалось, ничего не слышала. Хозяева и Сеничка смущенно проследили ее взгляд и с ужасом убедились, что уставилась она на лакея Михайлу.

– Господи! Что же это?

– Мишка! – закричала американка. – Михаил Андреевич! Да ты ли это?

– Вуй-с! – завопил Михайло и брякнул об пол поднос.

– Простите, – сказала американка по-английски. – Это мой первый муж. Теперь я за американцем.

И, обратясь снова к Михайле, крикнула:

– Да иди же сюда. Садись, поболтаем.

Подхватила его под руки и потащила на диван.

– Какой кошмар! Какой кошмар! – шептала хозяйка, сохраняя на лице судорожную светскую улыбку.

И вдруг отрадный голос Сенички возгласил:

– Мосье Джумада де Камбоджа шантра ле шансон де сон пеи.[84]84
  Споет песню своей родины (от искаж. фр. chantera le chanson de son pays).


[Закрыть]

Очень смуглый господин подошел к роялю, сел, сыграл прелюдию, тряхнул головой:

 
– Вдо-ль да по речке,
Вдоль да по Казанке
Серый селезень плывет!
 

– Что это – сон? – шепчет мадам Ливон.

Нет, не сон. Выговаривает так отчетливо. Это не сон, это ужас. Голова кружится… туман… А это что? Одна из старых англичанок с бразилианской сестрой замахала платочком и поплыла серой утицей русскую, русскую…

– Сеничка! – шепчет мадам Ливон. – Сеничка! Я умираю…

Но Сеничка ничего не отвечает. Он выпучил глаза и слушает, как корейский журналист, до сих пор объяснявшийся только по-французски с явно корейским акцентом, говорит ему:

– Я сразу вспомнил, что встречался с вами. Не бывали ли вы случайно в Боровичах? У Костяковых? А? Сам-то я костромич. А? В Боровичах не бывали? У нас было лесное дело. А? В Боровичах?

Рассказ продавщицы

И какие только в нашей женской судьбе бывают странности и даже несправедливости. Так, можно сказать, что, например, в животном царстве вы никогда ничего подобного не увидите.

Ну вот, например, история с Бертой Карловной. Ну, где вы что подобное, если рассуждать правильно, могли бы встретить? Ведь это прямо если нарочно стараться, так и то не выдумаешь.

Я ведь все это знаю, все на моих глазах было. Мы ведь с ней вместе в Париж приехали. Я, тетенька и она. Приехали и стали, конечно, искать, куда бы приткнуться.

Тетенька скорее всех нашла занятие – в одной тентюрлюрли на чулках подымать петли. Очень и мне советовала приняться за это дело, потому что, если большая тентюрлюрли, так можно шутя 20 франков в день заработать. Половину, конечно, придется отдать самой тентюрлюрлирше, а 10 франков это уж обеспечено.

Но я, короче говоря, на это не соблазнилась. Какой, подумаешь, сахар молоденькой девушке в тридцать лет замариноваться на чужих петлях. Кругом столица мира, а ты сиди, как лошадь, в тентюрлюрли с утра до ночи.

Повидали мы кое-кого из наших, из русских, которые раньше нас приехали и уже устроились. Так они прямо руками на нас замахали.

– Разве, говорят, это карьера для современной девицы? Теперь, говорят, одна карьера только и есть на свете.

– Какая же, спрашиваем, карьера.

– Холливуд.

– Чего такого?

А они опять:

– Холливуд.

Мы думали, что это может быть какой-нибудь мужчина. Ну, однако, парижанки все нам объяснили.

Прежде всего – брови долой. Лоб чтобы был голый, а там рисуй на нем, что хочешь. Волосы надо выбелить, лицо, конечно, выкрасить. А потом, если повезет, можно устроиться в Холливуд.

Но тут выяснилось, что бывает в Париже женская судьба и без Холливуда, что богатые англичане, когда достигнут почтенного возраста, очень начинают любить русскую душу. И если русская душа к лицу принаряжена, и подмазана, и подщипана, то судьба ее устраивается не только прочно, но даже и законно.

Наслушалась я этих наставлений, да и говорю моей Берте Карловне:

– Ты, милая моя, как хочешь, а я буду метить на Холливуд. Там можно легко миллион в день заработать.

А Берта уперлась.

Между прочим, рожа она, короче говоря, ужасная. Росту большого, спина круглая, что называется – котом, лопатки торчат, ручищи, что грабли, лицо длинное и под носом усы. Даже не похоже на немку, бровастая какая-то. Думаю, между прочим, что если ее забелить да ощипать, так она, пожалуй, еще страшнее стала бы. Нa Холливуд ей, значит, дороги нет. На англичанина тоже вряд ли пути ей открыты, потому что душа у нее не русская. Хоть и родилась она в России, а говорит как-то не ладно. К каждому слову все что-то “всяко ж” да “всяко ж”. Будто и не по-русски.

Заложила я теплое пальто и мамочкино колечко, пошла в парикмахерскую, разделала себя под Холливуд. С непривычки как будто и некрасиво. Волосы белые, морда от них сизая, вместо бровей опухоли. Но действительно вид стал модный, а это, говорят, самое главное.

Ну, стали мы с подружкой, с Берточкой, хлопотать о месте. Я сначала решила было не торопиться. Если пригласят в Холливуд, так не стоит поступать на службу, а потом живо бросить. Только нервам трепка.

Посидела недельки две, да вижу дело идет туго. Никто даже и не интересуется, что у меня брови щипаные. А ведь я, не пито, не едено, отвалила парикмахеру за весь этот Холливуд 46 франков да 2 на чай.

Между тем, Берта Карловна нашла себе место. Кассиршей в конфетном магазине. Очень была довольна, только жаловалась, что от двери дует, за три недели два флюса натянуло.

Очень мне обидно было, что я такая, милочка и модница, сижу без ангажемента, а усатая Берта так хорошо устроилась.

И вот как-то она вдруг и предлагает мне:

– Хочешь, я попробую тебя продавщицей устроить.

Очень меня это укололо.

– Не к такой карьере я себя готовила. Я молода и хороша и чего же мне всю жизнь на чужие рты конфеты заворачивать.

А Берта отвечает:

– Никто не знает своей судьбы. Вот была здесь в одном курорте продавщица тоже в конфетном магазине, и зашел в тот магазин индейский король. Как ее увидал, так сразу на полтора миллиона конфет купил и бух на колени: “Будьте, кричит, моей женой, иначе мне не жить и вам не жить, один конец”. Хозяева перепугались, послали за переводчиком, тот все точно изложил, а на другой день и свадьбу сыграли.

– Всяко ж, – говорит Берта, – в конфетный магазин масса всяких королей ходит. Может быть, какой-нибудь и тобой заинтересуется.

Ну, думаю, короче говоря, почему бы мне и не начать с конфетной торговли? С чего-нибудь, да надо же начинать.

В этом деле как раз мне и повезло. Понадобилась еще продавщица, Берта Карловна попросила, меня и взяли.

Кроме меня, было там еще две. И обе на меня похожи. Тоже мазаные, щипаные, волосы белые, щеки от них сизые. Ну прямо как сестрицы. Очень миленькие – совсем Холливуд. А Берта наша огромная, костистая, бровастая, стоит, машинкой гремит и на щеке флюс. Ужасно неинтересная. Ну, прямо не женщина, а тетка. Даже к конфетному делу не подходит. Около конфет нужна улыбочка, вертлявость, душок приятный, фиалковый одеколончик. Ну да бог с ней, думаю, каждому человеку жить надо.

Вот приходит к нам как-то седой господин, очень интересный, в новых перчатках. Мне одна из наших, из мармазелей, шепчет: “На своем ото приехал”. Я как раз ему конфеты накладывала. Ну, конечно, улыбаюсь, пальчики петушиным гребешком складываю, все так изящно, что прямо хоть на музыку перекладывай. Купил фунт шоколаду фондан и полфунта крокан. Очень, короче говоря, сдержанный тип. Потом пошел в кассе и что-то очень внимательно нашу Берту рассматривал. Сам деньги складывает, а сам на нее смотрит, да так, что даже бумажки мимо кошелька тычет.

Ушел, а мы, мармазели, стали промеж себя толковать, что нехорошо такую кассиршу держать. Ну прямо пугало, и щека подвязана. Ну, однако, не наше дело, а тем более не мое. Она мне друг и меня на место устроила.

Недельки через две является наш сдержанный тип снова. Купил фунт трюф о шоколя и опять на нас никакого внимания. А как подошел к кассе, снова на Берту уставился, да вдруг и говорит:

– А у вас опять флюс? Это вам, верно, от двери дует.

Берта плечами пожала.

– Да, – отвечает, – дует, а что же я могу.

Он покачал головой и ушел.

Ну, думаем, прогонят нашу Берту. Вон уж покупатели замечают, что она с неподходящим флюсом.

Через несколько дней заходит этот самый господин опять. Покупает фунт фондан, идет платить и спрашивает у Берты:

– Это у вас новый флюс или все еще тот же?

Не знаю, что она ответила, только он вдруг нагнулся к ней, взял ее за руку и говорит:

– Вам следует найти себе такое место, где на вас не будет дуть.

И прибавил:

– Подумайте хорошенько над моими словами.

С этим и ушел, сел в своей автомобиль и покатил.

Мы все ужасно удивились, что это может значить? “Следует найти другое место”. Может быть, это в том смысле, чтобы она убиралась отсюда вон.

Так мы ничего и не поняли, а Берта весь вечер плакала.

И что же бы вы думали? На другой день является наш господин снова. Ничего не покупает, идет прямо к кассе и что-то шепотом спрашивает. Берта краснеет как рак и начинает махать руками во все стороны. Потом кричит “да!” и начинает хохотать и плакать, как корова.

А он спокойно вынимает из кармана футляр, открывает, достает кольцо с камнем, ловит ее руку, надевает ей кольцо и очень элегантно говорит нам:

– Позвольте вам представить мармазель… как ваше имя?

Она кричит: “Берта!”

– Мармазель Берта, моя невеста. А я Мерлан, фабрикант дверных ручек. У меня теплая квартира, и ее прекрасная щека не будет больше заболевать.

Ну что вы на это скажете?

Конечно, он не король, ну да по нынешним временам у него положение по крайней мере прочное.

Но пусть мне теперь толкуют про щипаные брови и прочий Холливуд. Пусть попробуют потолковать! Я знаю, что я им отвечу!