Текст книги "Кусочек жизни"

Наш быт

Старуха осталась в России.

И все эти годы своего беженства Аросов ни на минуту не забывал лица своей матери, того лица, которое он видел, обернувшись на сходнях парохода, когда покидал родной берег.

Она, старуха, стояла одна, растерянная и несчастная, искала его глазами и не видела в этой серой солдатской толпе. Ее пухлые, дряблые щеки дрожали. Она вытирала рот комочком платка и даже не плакала, так была она потрясена всем происходящим.

Так бывает с человеком. Когда налетит на него нежданное горе, оно всегда сначала ошеломит, и все в человеке остановится: и мысли, и чувства, и нет в нем ни сознания, ни боли – ничего. И только потом, когда схлынет волна, захлестнувшая его душу, начинает он понимать и мучиться.

Так думал Аросов о своей матери, и как бы ни мотала его судьба, мысль и забота о ней никогда его не оставляли.

А приходилось ему очень трудно. Он не был талантлив, приспособлялся с трудом, хватался за все: работал на заводе, был грузчиком на вокзале, натирал полы, коптил рыбу, служил ночным сторожем, починял гитары, готовил к экзаменам, водил гулять детей, пек бублики, стриг собак и пел в русском хоре. И какие бы гроши ни зарабатывал, все, что мог, отсылал матери и при этом писал: “Прости, что на этот раз посылаю тебе такие пустяки, но здесь молодой человек из общества непременно должен одеваться изысканно и со вкусом, а на это уходит много денег. Постараюсь в следующий месяц воздержаться от излишеств”.

Больше всего боялся он, как бы она не догадалась, в какой нужде он бьется. Тяжело ей будет принимать тогда его жертву.

Последний этап его разнообразной деятельности было шоферство.

И вот тогда познакомился он с Катей Гречко. Катя жила в том же отельчике. Она была молода, весела, кругленькая, курносая, задорная. Танцевала в цирке.

Аросов в Катю влюбился. Он, собственно говоря, сам никогда бы и не догадался, что он влюблен. Но как-то починил он Кате электрический утюжок и, когда принес его ей, застал у нее в комнате пожилого господина в “шикарном” пиджаке, а на столике перед господином стояла большая коробка конфет и лежал зашпиленный в прозрачную бумагу большой букет. Очевидно, господин все это принес.

Аросов отдал утюжок, криво поклонился и поспешил уйти.

Шел по улице и думал: “Вот этот шикарный господин принес Кате цветы и конфеты. Однако же это не именины и не Новый год. Значит, он за Катей ухаживает. Это ясно”.

Это было ясно и при своей ясности очень неприятно.

И вот это и удивляло Аросова. Почему неприятно? Катя такая милая, нужно бы радоваться, что она всем нравится и получает подарки. А вот почему-то неприятно. Что мне, завидно, что ли, что я не могу подносить дамам букеты?

Словом, в этом вопросе он толком разобраться не мог, но и к Кате идти не хотелось, так что несколько дней он ее не видал.

А потом она сама постучала к нему и вошла в первый раз в его мансардную комнатушку, кривую, угластую, с окном в потолке.

– Ничего, что я пришла? Вы, может, сердитесь?

Так несколько вечеров просидели они рядом на его узенькой коечке.

И был он, как во сне, от счастья и от страха, что сейчас все кончится и он проснется. И вот Катя сказала:

– Может быть, вам нужно что-нибудь починить или зашить? Я умею. Вы не стесняйтесь.

И застенчиво засмеялась.

И вот этот застенчивый смешок разбудил Аросова, и вдруг ясно увидел он совсем странное – Катя думает выйти за него замуж. Она ничего не знает. И он взял ее за руку и сказал:

– Катя! Все это надо бросить. Катя, не зацветет моя жизнь никогда. У меня есть священная обязанность, ради которой я на свете живу. У меня в России осталась мать. Все, что могу, я отсылаю ей, и больше, чем могу, коплю ей на дорогу. Живу одной мыслью выписать ее сюда. Катя, надо меня понять. Когда я уехал, она стояла на берегу, совсем одинокая, жалкая. Я, Катя, жениться не могу.

Тут Катя вдруг вырвала руку и закричала:

– Да с чего вы взяли, дурак несчастный! Да как вы смеете думать, что я когда-нибудь согласилась бы выйти за вас замуж! Для меня это даже оскорбительно, что вы так подумали. Я артистка, передо мной, может быть, блестящее будущее, а вы забрали себе в голову, как последний эгоист. И прошу вас после этого со мной не встречаться.

Может быть, ему не следовало говорить о браке. Может быть, без этого разговора все оставалось бы, как раньше, долго, долго. Она ведь ничего не требовала, не звала его ни в синема, ни в кафе. Она сама приходила и так мило, ласково сидела на его коечке. Зачем он спугнул ее своей проклятой честностью, глупостью своей!

Ну что ж? Такая, значит, судьба. Вот выпишет мать, и все пойдет иначе.

Писал матери: “Ты не бойся, у меня тебе будет хорошо. Моего заработка на двоих вполне хватит. Тебе будет спокойно. Я буду тебя беречь”.

Он купил старенькую ширмочку, ободрал ее, сам обил свежим ситчиком, раздобыл диванчик, теплое одеяло. Сам оклеил свою закуту. Мансарда была маленькая, и один угол был такой острый, что в него никак нельзя было войти. Но все-таки это был свой угол, и вся комнатушка своя. А мать писала, что живет в коммунальной квартире, что в комнате, кроме нее, еще две жилички, а в кухне шесть хозяек и пять примусов, шестая готовит на керосинке. И все они сердитые и живут недружно, и она очень мечтает переехать, наконец, в Париж и зажить обеспеченной жизнью, как живала в доброе старое время.

И Аросов радовался ее письмам. Скоблил пол в своей мансарде, чистил спиртовку, купил лампочку поярче. Он не мог взять комнату получше, потому что откладывал каждый грош на билет и на визу.

История с Катей Гречко очень его пришибла. Ему стало скучно. Прежде он не знал, что есть на свете что-то тревожно-милое, и чужое, и близкое, ни с чем не сравнимое, единственное. Теперь знает, что это есть и что он сам спугнул свое счастье.

И как всегда бывает – одно горе притягивает другое. Тысячи мелких неудач налетели со всех сторон. Потом пришло самое страшное, уже давно, как вражеский аэроплан, гудевшее над его головой и наконец сбросившее свою бомбу. Он потерял место, нового не нашел и стал безработным.

Тут уже началась настоящая мука. Рыскал целые дни в поисках, хватался за все. Но к этому времени успел выслать матери необходимые деньги, и она написала, что скоро приедет.

Очень мучило его, что за последнее время он так похудел. Комнатка ничего себе. За комнатку он спокоен. Она очень даже уютная. Прокормить старуху кое-как он всегда сумеет. Много ли ей нужно? Вот только, пожалуй, испугается, что он такой хилый.

Только бы не догадалась, как ему было худо. Только бы не расстроилась.

Старуха Аросова жила в коммунальной квартире. Кроме нее, жили в этой квартире шесть старух. Среди этой компании Аросова занимала почетное место. Она была богатая. Ей сын присылал из-за границы и кофе, и рис, и сало, а иногда и денег.

Немудрено поэтому, что к ней подлизывались.

Вообще в коммунальной квартире жизнь била ключом.

Бабы ругались, сплетничали, шпионили друг за другом, ябедничали, друг у друга покрадывали, иногда бывали и драки.

В сложных ссорах и интригах часто приходили к почетной персоне, к старухе Аросовой, за советом и с жалобой. Иметь ее на своей стороне считалось очень выгодным. Забежишь к ней пошушукаться, она и чаем угостит (с сахаром!), и булочки кусочек отрежет.

– И зачем вам уезжать? – говорили ей. – Сын, оно конечно, но, с другой стороны, все же здесь родная земля.

– Хочу отдохнуть, – говорила Аросова. – Хочу свету повидать. Да и сын давно зовет. Никого ведь у него, кроме меня, нет.

Все-таки было ей немного страшно ехать в дальний край. Но как откажешься? Ждет сын, и ждет спокойная, беззаботная жизнь.

Кофею, говорят, сколько хочешь.

Продала кровать, столик, стул, все лишнее барахло. Получила необходимые пропуски и поехала.

Сын должен был встретить на вокзале, но не встретил.

– Может, он тут и есть, да мы друг друга узнать не можем?

Два часа бродила по вокзалу, таскала свой узел с подушкой и жестяным чайником. Потом решила ехать.

– Уж не заболел ли?

Поехала, разыскала дом.

– Мусью Аросов?

Какая-то француженка что-то объясняла ей, и лицо у француженки было расстроенное. Она ничего не поняла и снова сказала:

– Мусью Аросов.

Тогда француженка повела ее наверх, на седьмой этаж и ввела ее в странную кривую закуту, а сама ушла. Тут увидела старуха на стенке свою фотографию и поняла, что она дома.

На гвозде висела рвань. На табуретке таз и кувшин.

– Так вот он как живет! Чего же он врал-то! Зачем же он меня заманивал! Эдакую дорогу ломала, шутка ли дело.

И тут вошел в комнату человек в парусиновой пальтушке, очень бледный, и губы у него дергались. Она даже испугалась – неужто это Володя! Но человек спросил:

– Вы мать Аросова? Я его знакомый.

– Здравствуйте, – сказала Аросова. – Это он тут живет, что ли? И где же он?

Человек скривил губы и сказал:

– Вы только не волнуйтесь. С ним аксидан.[104]104
  Несчастный случай (от фр. accident).


[Закрыть]

И видя, что она не понимает французского слова, пояснил:

– Он попал под автомобиль. Вчера вечером.

– Как же так! – развела она руками. – Я даже не понимаю.

– Я могу вас туда отвезти, – сказал человек. – Я шофер такси.

– Куда туда?

Там, куда ее отвезли, ее долго водили по длинным коридорам, потом по лестнице вниз в небольшую комнату с католическим Распятием на стене, под которым стояла койка, закрытая парусиной.

Когда откинули парусину, она увидела острый нос, скулы, точно вырезанные из дерева, черные глазницы и седые виски.

Когда ее вели по коридорам, она уже понимала, что это больница, и, когда увидела закрытую парусиной койку, тоже угадала, что здесь покажут ей ее сына, но когда увидела его – не поверила.

– Да это, по-моему, даже и не он. Старый и седой.

Смотрела и ничего не чувствовала перед этим незнакомым старым человеком – ни жалости, ни печали.

– Да ведь это даже и не он!

Конец предприятия

День был свежий, солнечный, не по сезону весенний.

Это первое яркое солнце одновременно и веселит физически, и тихо печалит душу. Как хорошее, но грустное стихотворение. Скажут: “Ах, как чудесно!” – и вздохнут.

Но не все читают стихи и не все понимают весеннюю печаль.

Вот эта хорошенькая барышня, так заботливо причесанная и принаряженная, которая только что встретилась в автобусе с подругой, она, кажется, что-то ловила в этой весне беспокойное, когда сидела одна и рассеянно смотрела в окно. Но окликнувшая ее подруга разбила настроение, заговорила о пустом и веселом, и хорошенькая барышня почувствовала себя, глядя на некрасивую и плохо одетую приятельницу, счастливой, улыбнулась милыми ямочками на розовых щеках, поправила тугие завитушки черных глянцевитых волос и отвернулась от того, что могло помешать веселому дню.

– Ты, верно, опять на свидание едешь? – спрашивала подруга, и по голосу ее, по интонации слышно было, что ей и занятно, и чуть-чуть завидно. – Скажи правду, Аня, он тебе нравится?

Аня засмеялась и сделала откровенное лицо. Откровенное лицо – это значит глядеть собеседнику прямо в глаза. Трюк, известный всем вралям. Они в опасные моменты выкатывают глаза и раздувают ноздри.

Аня засмеялась и сказала:

– Ну, конечно. Во-первых, у него есть занятие, так что работать на него не придется, и он не будет все время торчать на глазах. Во-вторых, это вполне приличный человек, чистенький, образованный.

– Странно, – перебила подруга. – Женщина выходит замуж, так сказать соединяет свою жизнь с любимым человеком, и при этом заранее радуется, что не будет его часто видеть. Воля твоя – странно. И ты думаешь, что ты его любишь?

Аня пожала плечами:

– Какая ты чудачка! Он мне нравится, мне с ним, наверное, будет хорошо. Все-таки защитник. Женщине трудно быть одинокой. Вот, например, эта история с Лизой Дукиной. Ведь если бы ее муж не треснул по уху этого нахала…

– Так, значит, ты его любишь? – настаивала подруга.

– Ну, конечно, – нетерпеливо ответила Аня. – Хотя мама говорит, что в наше время брак по любви – слишком большая и совершенно лишняя роскошь. Если подвернулся приличный человек, так и слава богу. Мне ведь двадцать пять лет. Одиночество очень страшно, дорогая моя.

Подруга иронически опустила углы рта.

– И скоро свадьба? – спросила она.

Аня немножко смутилась и засмеялась.

– Это пока еще неизвестно. Дело в том, что он женат, ну да ведь теперь женятся исключительно женатые.

– Что ты за ерунду плетешь!

– Ну, конечно. Холостые жениться боятся, а у женатого есть навык. Ты заметь, у нас, в эмиграции, женятся либо в девятнадцать лет, либо в шестьдесят.

– А твоему сколько?

– Ему лет сорок. Но ведь это другое дело – он женат.

– Значит, разводится?

– Да, он уже начал дело. Он энергичный. Конечно, развод стоит дорого, но он много работает и все, что зарабатывает, тащит адвокату. Он даже говорил, что его жена открыла шляпную мастерскую, так что денег с него, слава богу, не тянет. Нет, он молодчина.

– А ты его жену не видела? – с любопытством спросила подруга.

Аня засмеялась.

– Нет, не видала. Говорят, какая-то коротконогая.

– А детей у них не было?

– Н-не знаю. Об этом он ничего не говорил. Кажется, что нет. Я, знаешь ли, не люблю вести разговоры на неприятную тему. Это уже его дело, все эти дрязги. Я хочу быть светлым лучом, хочу, чтобы наши встречи были солнечными, радостными, всегда красивыми. Поверь, что только таким способом можно чего-нибудь добиться.

Подруга молчала.

– А потом, – продолжала Аня, – к чему эта глупая манера “ам слав” непременно растравлять человеку душу? Что он меня любит – это ясно, иначе не бросил бы свою коротконогую дуру и не бухнул бы все что было денег на развод. Наверное, ему и так все это трудно дается, а тут еще я, как полагается русской женщине с глубокой душой, начну его пиявить: “Страдает ли твоя жена? Может быть, ты из-за меня обидел деток?” Вздор ведь все это. Если бросил, значит, разлюбил, и не я, так другая подцепила бы его.

– Ну что ж. Тогда и было бы не у тебя, а у другой неладно на душе.

– Ах, как глупо!

Аня сердито отвернулась.

– А скажи, – спросила подруга, – разве тебе не интересно было бы посмотреть на его жену? Я бы не утерпела. Тем более что это так просто, раз у нее шляпная мастерская. Ты всегда можешь пойти заказать шляпку. Я бы на твоем месте пошла посмотреть, какая она.

– Разве это так важно? Ну, я вылезаю. Мне в кафе Дюпон. Прощай.

На террасе кафе народу было много. Аня вынула зеркальце, попудрилась и обвела глазами столики.

– Где же он?

Он сидел в углу перед стаканом пива и, низко нагнувшись, что-то чиркал в записной книжечке, должно быть, подсчитывал. На минуту поднял голову и, не видя Ани, опустил снова.

Аня заметила, что лицо у него озабоченное и желтое. Некрасивое лицо. Ну да все равно.

Подошла, сделала задорную улыбку и тут же подумала: “И к чему я так стараюсь? Инстинкт. Откупаюсь от одиночества?”

Он спрятал свою книжку.

– Хотите кофе?

– Скажите, друг мой, ваша жена осталась на вашей прежней квартире?

– Да. То есть, кажется. Наверное не знаю. Откровенно говоря, не интересуюсь. Может быть, чашку шоколада?

– А дети у вас есть? У вас есть дети?

Он нетерпеливо вздохнул и постучал по столику, подзывая лакея.

– Дорогая моя девочка, – сказал он, – у меня никого и ничего нет на свете с тех пор, как я вас увидел. Ничего, кроме вас. Итак, чего же вы хотите – кофе или шоколада?

Адрес она помнила потому, что семь месяцев тому назад писала ему по этому адресу письма.

Улица была скверная, на левом берегу, у бульвара Гренелль, отельчик без лифта.

Кто у нее здесь заказывает шляпы? Что за идея заводить шляпную мастерскую в таком районе?

– Второй этаж, – ответили ей в бюро. – Ах, нет, не второй, а четвертый. Комната номер двадцатый.

– И зачем я иду? – сама на себя удивлялась Аня. – Мне даже и не любопытно. Не все ли равно, какая у него была жена? Тоже, может быть, страховалась от одиночества, да вот и не выгорело ее дело.

Нашла номер двадцатый. Постучала.

Ей открыла женщина маленького роста с очень испуганным лицом.

– Я насчет шляп, – сказала Аня.

Женщина заморгала глазами, как будто с трудом соображала, в чем дело.

“Неужели это она и есть?” – думала Аня.

Воздух в комнате был спертый, пахло какой-то лекарственной мазью. Комната состояла из развороченной кровати с наваленным на ней каким-то тряпьем, стола и двух стульев. На столе, среди обрывков грязного бархата и мятых ленточек, болванка с напяленной на нее шляпой.

– Пожалуйте, пожалуйте, – тихо повторила испуганная женщина.

Она словно была свинчена из двух несоразмерных частей. Верхняя часть до пояса предназначалась для очень большой женщины с высокой грудной клеткой и широкими плечами. Ниже талии – ни боков, ни ног, все как-то страшно быстро и бессильно кончалось. Фигура морского конька. Но лицо, лицо! Такое насмерть перепуганное, что, кажется, сейчас заорет благим матом “кара-у-ул!”.

– Вас, наверное, послала мадам Швик? – спрашивала женщина и суетилась, снимала что-то со стола, валила со стула. – Присядьте, пожалуйста. Я, к сожалению, только что отправила множество моделей тут одним американкам. Вам в каком роде надо? Мы сами сочиняем модели. Вот, могу предложить, страшно оригинально, этого уж ни на ком не увидите.

Она содрала с болванки старую фетровую шляпенку.

– Вот здесь можно сделать бант, а тут гусиное крыло или натуральное воронье перо. Страшно носят.

В комнату вошла девчонка в платке на плечах, шмыгнула носом и сказала:

– Раиса Петровна. Они не дают.

Увидела гостью, осеклась и прижалась к стенке.

– Тише, тише, Маня, – засуетилась хозяйка. – Подождите немножко.

“Почему она не говорит громко?” – удивлялась Аня.

– Я вам принесу свой материал, – сказала она жене своего жениха. – Я на днях зайду.

– Если вы оставите мне несколько франков задатку, – запинаясь, сказала та, – я бы подготовила материал и вообще… франков десять…

Аня молча вынула из кошелька деньги. Та чуть-чуть покраснела, взяла и сунула их девчонке.

– Купите сахару, – шепнула она.

Но Аня слова эти расслышала.

На кровати, там, где накручено было тряпье, что-то тихо не то скрипнуло, не то пискнуло. Женщина метнулась на этот писк.

– Простите, – бросила она Ане. – Он болен.

Она повернула то, что Аня считала свертком, чуть-чуть развернула его, и Аня увидела детское личико с забинтованным марлей виском. Личико было бледное до синевы, и с него смотрели серые глаза, огромные от темных под ними кругов и с выражением такой напряженной, такой серьезной тоски, что Аня невольно сделала шаг вперед.

– Он болен, – говорила жена жениха. – Ему делали трепанацию. И все-таки еще болит.

И вдруг маленький – сколько ему было? года полтора, не больше – вдруг он поднял руку и приложил ее ладонью к завязанному виску.

– Слава богу! – сказал он. – Слава богу!

Он сказал эти слова с такой невыносимой тоской, что даже странно было слышать от такого крошечного существа столько отчаяния.

– Почему? Почему он так говорит? – в ужасе спросила Аня.

– А это его папа так говорит, когда доктор смотрит ушко, что оно уже заживает. А Борик думает, что это значит, что ушко болит. Вот он и показывает, жалуется, что больно, а повторяет “cлава богу”. Он ведь еще ничего не понимает. Он совсем маленький.

“Ну вот и конец моего предприятия, – думала Аня, спускаясь по узкой винтовой лесенке отеля. – Вот и конец. Больно тебе, подлая дура? Больно! И слава богу, что больно. Слава богу!”

Разговорчик

Она кончала переписывать четвертую страницу – а всех их было шестьдесят четыре, – когда в дверь постучали.

– Должно быть, почта.

Открыла дверь.

За дверью оказалась совсем незнакомая особа лет сорока, одетая очень тщательно и вместе с тем очень скверно – напутано, наляпано, накручено, все дешевое, все грязноватое, но все с претензией на последний крик моды. На шляпе эффектно распущена вуаль с двумя большими дырками, к воротнику приколота мятая и облезлая искусственная гвоздика, под горлом топорщилось жабо, явно споротое со старого платья. Пыльно-черная шляпка, кокетливо сбитая набекрень.

– Простите, что я так запросто, – тоном доброго малого сказала особа и решительно шагнула вперед.

“Какая у меня плохая память на лица! – растерянно думала Евгения Николаевна. – Ну положительно не помню этой рожи, хоть убей меня”.

– Я, знаете, тут напротив живу, – продолжала особа. – Вот в этой отели, в “Помдежур”. Хорошая отель, теплая. Так вот из моего окошка как раз вас видать. Вижу, значит, дамочка сидит и целые-то дни на машинке стукает. Спросила, конечно, вашу консьержку, не русская ли дамочка-то? Ну, значит, как раз и угадала. И в долгий ящик откладывать не стала, захватила свою картоночку, шляпку надела и са ва. Разрешите присесть. У меня летом всегда чего-то ноги болят. А у вас разве не болят? У Анны Петровны тоже болят. Анну Петровну знаете? Сиповатых? Ну, как так не знаете? Тоже на ноги жалуется. Впрочем, вашим ногам и болеть не с чего – вы все сидите. Я уж и то удивляюсь – как это можно столько высидеть. Пошли бы хоть прошлись немножко. Да и вредно так, без движенья.[105]105
  Здесь: ладно (от фр. ça va).


[Закрыть]

– Простите, – перебила ее Евгения Николаевна, давно тщетно старавшаяся вставить слово. – Простите, но я, к сожалению, лишена удовольствия продолжать нашу беседу. У меня спешная, срочная работа. Я не могу терять времени.

– Да я вас долго не задержу. Я принесла предложить вам фишу. Замечательные фишу. Очень оригинальные, нигде таких не найдете. Страшно модные, все такие носят. И главное, что ужасно молодит. Я как увидела вас в окошко, так сразу подумала: вот кому нужно мое фишу предложить. Что вы так смотрите? Не понимаете? Ну, можете назвать жабо. Одно на одно выходит. Ну вот, взгляните. Прямо точно на вас шито. Здесь рюшечка, а тут булавочкой приколете, либо пусть просто висит, неглижа. Тоже па маль. Ни у кого такого другого не найдете. Самый парижский вкус.[106]106
  Неплохо (от фр. pas mal).


[Закрыть]

Она вынула из картонки четыре комка грязноватых кружев, собранных в виде не то фунтиков, не то капустного кочна, ухватила два из них деликатно кончиками пальцев, подула на них и потрясла в воздухе.

– Шик? Выбирайте любое.

Евгения Николаевна смотрела с тоской и отчаянием на комки и на их создательницу.

– Благодарю вас, – сказала она, – только вы напрасно беспокоились. Мне ничего не нужно, я не ношу.

– Почему не нужно? – не унывала особа. – И что ж, что не носили? До сих пор не носили, а тут вот и пошли носить. Куда-нибудь пойдете и наденете.

– Я никуда не хожу, у меня масса работы, – защищалась Евгения Николаевна. – И вы меня простите. У меня голова болит, и мне некогда.

– Голова болит? Это от шоколаду. Не надо утром шоколад пить.

– Да я никогда и не пью.

– Ну как не пьете. Мне говорили, что именно пьете. Так, милая моя, нельзя. Мы не французы. Это французы могут утром шоколад пить. А мы русские, у нас желудки другие. Нас шоколад горячит. Мы должны по утрам пить либо кофий, либо чай, либо, куда ни шло, молоко. Ну, которым еще врачи прописывают какао, которые, значит, уже какие-нибудь безнадежные. А чтобы пить по утрам шоколад, для русского человека – это прямо отрава. Это я вас серьезно убеждаю – бросьте!

– Господи боже мой! – в отчаянии вздохнула Евгения Николаевна. – Да я же вам говорю, что я никогда шоколада не пью. Ни утром, ни вечером не пью и не люблю.

– Ну чего там! Мне же говорили, что пьете.

– Да кто мог вам говорить? Никто в мою жизнь не вмешивается и буквально никто и знать не может, что я пью – шоколад, лимонад или сивуху.

– Про сивуху никто и не говорит, – обиделась особа. – Мне говорили про шоколад. Я еще подумала: вот, кажется, женщина образованная, а так вредит организму. И разве уже что так вкусно? По-моему, кофий даже вкуснее.

– Да я же говорю вам, что не пью шоколада. И кто мог вам это сказать?

– Ну, знаете, на чужой роток не накинешь платок. И я не имею ни малейшего основания не верить. Лицо, которое мне это сказало, никогда не врет.

– Значит, выходит, что я вру?

– Нет, зачем же, – с спокойным достоинством отвечала гостья. – Я не говорю, что вы врете. Это было бы даже невежливо с моей стороны. Я только сказала, что то лицо, которое сообщило мне про шоколад, никогда не врет.

– Так поймите, наконец, что если это ваше лицо говорит одно, а я говорю другое, значит, кто-нибудь из нас врет. Так вот, скажите этому лицу, что оно просто-напросто врет, – в тихом бешенстве отвечала Евгения Николаевна и сама при этом думала: “Ну, чего я так волнуюсь? Не все ли мне равно, что одна дура сказала другой, будто я пью шоколад. Ну какое мне до этого дело?”

Дела, может быть, ей, действительно, до всего этого не было ровно никакого, но, сколь она сама на себя ни удивлялась, тем не менее губы у нее стали дрожать и сердце заколотилось так, что даже дышать стало трудно.

А гостья иронически улыбнулась и сказала:

– Не воображайте, что я вам выдам это лицо. Этого вы от меня не дождетесь. Я вам его не выдам.

– Да что оно, преступление, что ли, сделало, что вы его покрываете?

– Да уж не хитрите, все равно не выдам.

– Да я и не прошу. Мне совершенно безразлично, кто вам про меня наврал эту ерунду.

– И вовсе не наврал.

– Нет, наврал.

– Нет, не наврал.

– А я вам говорю, что наврал. Кому лучше знать про мою жизнь и про мои привычки – мне самой или какой-то особе, о которой я даже понятия не имею. Да и она обо мне понятия не имеет, иначе бы знала, что я шоколаду не пью. Понимаете? Она со мной не знакома и просто врет от нечего делать.

– Ну, нет. Это вы оставьте. Она врать не станет. Уж если говорит, стало быть, так и есть.

– Господи! Я, кажется, с ума сойду. Да вы поймите, наконец, что мне нет никакого смысла отрицать. Ничего в этом позорящего меня не было бы. Ну, пью шоколад. Что я, ворую его, что ли? Или не имею на это права?

– Ну, уж тоже пустяки говорите, – презрительно фыркнула гостья. – Какие такие еще права? Если еще на шоколад права хлопотать, так это что же такое за жизнь? Это уж вы пустяки говорите. Ни про какие права я не говорила, а только объяснила вам, что шоколад вредит и что напрасно вы его пьете.

– Да говорю же я вам, что я шоколада не пью! – завопила Евгения Николаевна и сама испугалась своего вопля. Решила взять себя в руки.

– Слушайте, дорогая моя, – сказала она спокойно и даже ласково, как могут говорить только доведенные до бешенства люди. – Вы должны же понять, что вы неправы. Конечно, все это вздор, и ни вам, ни мне абсолютно не важно, что какая-то особа наврала, что я пью шоколад. Мне, конечно, оскорбительно, что вы мне в глаза заявляете, что не верите мне. Хотя и это пустяки. Ну, хорошо, ну, думайте, что я пью шоколад. Мне-то от этого ни тепло, ни холодно. Но сознайтесь, что с вашей стороны глупо утверждать, что я пью, когда я сама лично говорю вам, что не пью, а скрывать этот незначительный факт не имело бы для меня никакого смысла. Поняли?

– Отлично поняла, – обиженно сказала гостья. – Нечего из меня дурочку строить. Отлично поняла, только вы меня все равно не собьете. Если я сказала, что эту особу вам не выдам, так и не выдам.

– Я теперь уверена, что и особы такой нет.

– Нет, есть!

– Нет, нету!

– Нет, есть!

– Вы сами все это выдумали и упорствуете. Понимаете? Уперлись на своей брехне! Господи! У меня прямо сейчас сердце лопнет.

– Сердце? Вот я вам и говорю, что не надо шоколаду пить. Шоколад горячит. От шоколаду весь организм и печень…

– Да я же вам говорю, что не пью шо-ко-ла-ду! – заорала Евгения Николаевна.

Заорала, закрыла глаза и смолкла.

“Надо взять себя в руки, это прямо какой-то кошмар. Или я и вправду с ума сошла? Ну какое мне дело? Я уравновешенная женщина, интеллигентная труженица, благороднейшего происхождения, я, которая на самых горячих диспутах не теряла хладнокровия, и вдруг визжу и подпрыгиваю только из-за того, что какой-то дуре кажется, что я пью шоколад. Или я переутомилась, изнервничалась, или жара так на меня действует? Но этому надо положить конец”.

– Послушайте, дорогая моя, – сказала она. – Мне, однако, некогда терять время. Вы меня простите, но мне нужно работать. До свиданья. И верьте мне, – улыбнулась она самой светской улыбкой, – что шоколаду я не пью. Так и передайте вашей приятельнице.

Но гостья, очевидно, не считала тему исчерпанной и уходить не хотела.

– Чего же это я буду передавать? Раз она говорит, значит, она знает. Я никак не могу оказать ей недоверие.

– Значит, по-вашему, я вру? – раздула ноздри Евгения Николаевна, и губы у нее посинели. – Я вру?

– Я этого не говорила, – обиделась гостья. – Я только говорю, что эта особа не врет.

– Нет, врет.

– Нет-с, не врет-с.

– Так ведь я же не пью-у-у-у-у!

– Пьете-с!

И тут произошло нечто, о чем долго с ужасом вспоминала Евгения Николаевна. Ее всю затрясло, она схватила лампу и, тряся ее над своей головой (“Лампа тяжелая, и как это я могла?”), вопила голосом, которого никогда у себя не знала, каким-то козлиным ревом:

– Вон отсюда, гадина! Не пью-у-у-у! Убью-у-у-у!

Гостья спокойно встала, подхватила свою картонку и, уходя, сказала в дверях укоризненно, вполоборота:

– Вот нервы-то у вас. Это все от шоколаду.