Текст книги "Кусочек жизни"

О любви к Отечеству

Нас, русских, часто упрекают в недостатке патриотизма.

То есть, вернее сказать, мы, русские, часто упрекаем в этом друг друга. Да, именно так надо сказать, потому что никому постороннему нет до нас ровно никакого дела, а еще и потому, что мы вообще очень склонны к упрекам, направленным не только друг на друга, но и каждый на самого себя в отдельности.

Это даже считалось когда-то (в эпоху светлых личностей и высоких идей) очень почтенным занятием и называлось не то “саморазъедающий анализ”, не то “разъедающий самоанализ”.

Очень часто самоупрекаемся мы в недостатке патриотизма.

И вот – я с этим не согласна. Я прямо протестую. Здесь констатируется определенно неправильная разъедка самоанализа.

Дело патриотических чувств настолько сложно, что требует к себе особо внимательного отношения.

Прежде всего следует обратиться к произведению Карамзина “О любви к Отечеству и народной гордости”. Это поможет нам многое уяснить.

Народную гордость мы пока что отбросим. Ее у нас маловато, да и то, что есть, носит совсем особый склад и характер. Другие народы гордятся, например, своим мировым значением, своими героями, своими историческими путями и достижениями.

Русские подобной гордостью никогда не страдали. И если и приходилось иногда поневоле признавать какой-нибудь подвиг народный, непременно приговаривали:

– Ну, подумаешь! Мало нам при этом шею намяли!

Гордость у нас другого рода.

Знаю я одну особу, которая признавалась, что величие России никогда не волновало ее. “А вот, – говорила, – странное дело! Если случайно зайдет речь о том, что в сибирских реках водится такая крупная рыба, какой во всем свете нет – тут прямо не знаю, что со мной делается! Такой меня охватывает восторг, такая гордость, дух спирает, сердце останавливается. И чего тут такого в этой рыбе – понять не могу, а вот горжусь. И если бы кто в эту минуту смел посягнуть на величие рыбы моей – не знаю, что бы могло произойти. Все. Вплоть до убийства”.

Вот до какой сильной страсти может в человеке вспыхнуть эта народная гордость.

Но не на заглавии произведения Карамзина хотели мы остановиться.

Мы хотели остановиться на начальной фразе этого произведения: “Любовь к Отечеству бывает троякая: физическая, нравственная и политическая”.

К какому разряду принадлежит наш патриотизм?

Чтобы в этом разобраться, нужно вспомнить моменты, в которые удалось нам уловить проявление этого редкого для нас чувства.

Отметив историю с сибирскими рыбами, которая иллюстрирует самое непосредственное, бессознательное патриотическое состояние духа, попробуем поделиться нашими личными наблюдениями.

Мицкевич сказал, что отчизна – это как здоровье: только тот может оценить ее, кто ее потерял навеки.

Поэтому и будем говорить только о наших впечатлениях от эмигрантских патриотов.

Конечно, не любовь к Отечеству, классифицируемая Карамзиным как любовь “политическая”, интересует нас. Не кружки по познанию России имеем мы в виду. Внимание наше привлекает именно самое непосредственное патриотическое чувство. Патриотизм не как сознание, а как чувство…

Так вот, начнем вспоминать.

Первый этап беженства – Константинополь.

Все новое, все невиданное, пестрое, звонкое, радостное. После запутанной, голой, драной, рваной России последних месяцев – кажется, будто попали на карнавал. Ходишь по улицам, спустишься к Галате – галдеж, суета, и вдруг картинка из восточной сказки: из узкой щели каменных ворот, надменно задрав голову, тихо ступая, выходит верблюд. На них навьючены цветистые полосатые ткани. У одного на переносице большая бирюза. Вылезли из щели, прошли мимо трамваев, автомобилей, свернули в боковую улицу и исчезли как сон.

В маленьких харчевнях на подоконниках пирамиды ободранных бараньих голов, голые черепа. Точно картина Верещагина “Апофеоз войны”. А зайдешь – там мудрые муллы в зеленых чалмах библейски-медленно и важно разламывают хлеб и вкушают, разрывая мясо руками. Так библейски-медленно и важно вкушал, вероятно, Авраам под дубом Маврийским.

А в более изысканных ресторанах механически поворачивается вертел с душистым кебабом и толстый хозяин-турок с феской на боку готовит плов. Дымятся крошечные чашечки кофе…

“Наши” ловят меня на улице.

– Где это вы пропадаете? А мы нашли – представьте себе! – русскую столовую. Нам на завтрак дали настоящие русские битки в сметане. Ну кто бы подумал! Мы никуда и не уходили, так и просидели до обеда. А на обед дали русский борщ с ватрушками. Завтра опять пойдем на весь день.

Так и просидели они в русской столовой полтора месяца. Один из них пошел было посмотреть знаменитый базар, да с полдороги вернулся. Боялся опоздать к завтраку.

– Обещали грибы в сметане и гречневую кашу.

И вот мы в Париже.

– Пойдем к Б-ским. У них русский повар. Будет борщ.

– Звали обедать М-о. У них русский повар. Будут блины и борщ.

– Приходите к К. У них борщ.

Сплошной борщ.

Время шло.

– Да, дорогая моя. Кое-чему мы их все-таки научили. Во всех больших ресторанах можно борщ заказать.

Вспомнился Карамзин.

Рассказывают:

– Живет у парка Монсо русская купеческая семья. Одиннадцать человек. Живут двенадцать лет. Деток вырастили. Никто ни слова по-французски, вся прислуга русская, и каждый день деревянными ложками щи хлебают. Вот какие крепкие люди. Патриоты. И вся жизнь у них по старому стилю. И если письмо пишут, так помечают старым стилем. Зовут, например, обедать “в будущее воскресенье” и посылают письмо 15 октября, а помечают 1-м. Получит человек и никак понять не может – на какой же он день приглашен. А то так напишут: “Приходите на Парасковею Пятницу чайку попить”.

А какая такая Пятница и как ее в Париже рассчитать и у кого узнать?

Начинают справляться:

– Нет такой святой, Святая была Парасковея, а Пятница – это что-то языческое.

– Пятница у Робинзона был.

– А как же “сухо дерево завтра пятница”?

– Ну, это уж давно разъяснено. Взад не пятиться. Никакой пятницы там нет.

– Все это отлично. Разъяснено так разъяснено. А вот когда я к Трофимычу в гости зван, вот это кто мне разъяснит? Трофимыч человек нужный, не могу я на его приглашение не отозваться. А спросить его неловко. Еще подумает, что я нехристь. Раз пишет прямо на Парасковею Пятницу, значит, уверен, что и я этот день знать должен.

– Да идите просто в следующую пятницу, да и кончено.

– А вдруг Парасковея Пятница вовсе не в пятницу. Вдруг это только прозвище, а день ее, скажем, во вторник. Тогда что?

Праздновал Трофимыч именины сына, звал в гости загодя.

– Помните, отметьте денек, чтобы не забыть, на Алешкины именины пирожка с капустой откушать. Не придете – кровно обидите. Мы его празднуем на “Алексея с гор вода”. Не того, не другого, а “с гор вода”. Так и запомните. А не придете – обижусь.

Вот опять загвоздка. Ну у кого в Париже под рукой святцы? Да и в святцах все кратко, там ничего такого не найдешь. А признаться, что не знаешь, – неловко и неполитично. Выйдет, будто не русский и не патриот.

А Трофимыч густой патриот. Он из патриотизма за двенадцать лет жизни во Франции запомнил только одно “шамбр где депюте”. Одно это “шамбр” на всю семью, на все одиннадцать человек.[85]85
  Палата депутатов (от фр. chambre des députés).


[Закрыть]

Так и живут.

Между прочим, ни на одну русскую организацию не жертвуют никогда ни сантима.

– Не такие нонеча времена.

В Россию возвращаться не собираются, даже если все “перевернется”.

– Жди еще, пока все наладится. Жить и тут можно.

Так вот применительно к Карамзину: какова эта любовь наша, если вычеркнуть политическую? Физическая или, может быть, нравственная?

Чучело

Рождественский ужас

Мы многое знаем о людях подсознательно.

Самый полезный для нас человек иногда бывает почему-то неприятен, несимпатичен, не хочется иметь с ним никакого дела. Такие люди приносят несчастье. Вероятно, потому, что в их присутствии чувствуешь себя неуютно, пересиливаешь себя, чтобы не раздражаться, скрыть свою неприязнь. И на это усилие тратится некоторая энергия, отвлекается внимание, и, конечно, дело, на которое это внимание должно было быть направлено, от этого страдает.

Таких несимпатичных людей мы стараемся избегать.

Но кроме людей, каждый человек окружен вещами, о таинственном влиянии которых он ни на минуту не задумывается. А между тем, многие дамы замечают, что то или другое платье приносит несчастье. Платье иногда бывает очень красивое и к лицу, а наденешь его – и проскучаешь весь вечер. Тот, для кого наденешь, не придет. Либо придет, да не подойдет. А и подойдет, так не обрадуешься – скажет что-нибудь неприятное.

Но платье – это дело очень заметное. Между тем, человек вносит в свой дом бесконечное количество всяких предметов, проследить влияние которых иногда очень трудно, прямо даже невозможно. Вот, например, прислали вам из магазина лампу и чайник. И в тот же день вы поссорились с женой, продулись в карты и отдавили лапу собаке любимой женщины. Кто здесь виноват – лампа или чайник? Как установить?

Будьте осторожны!

У каждого предмета, как и у каждого человека, есть своя “личность”. Нечто во внешности, что может нравиться и не нравиться, к чему инстинктивно влечет или отталкивает. На это необходимо обращать внимание.

Иногда самая с виду незамысловатая и незначительная вещица, которую вы внесли в свой дом, может причинить вам тысячи неприятностей и даже разбить вашу жизнь. Примеров много.

Гостей ждали в сочельник. Два дня готовились, убирались, чистились.

Когда мебель была расставлена по своим местам, куда что следует, Дусенька (мадам Покромова) сказала Пусеньке (мосье Покромову):

– Пойди сюда, детка, и посмотри на этот угол.

Детка – это был довольно плотный, лысый господин с круглыми рыжими бровями и крошечным ротиком – подошел и посмотрел на угол.

– Не находишь ли ты, – продолжала Дусенька, – что здесь пусто? Если бы сюда поставить кресло, образовалось бы преуютное местечко. С левой стороны радиатор, с правой швейная машинка, сзади граммофон. А? Как ты думаешь? Это будет изящно?

– Хорошо. Я поеду.

Пусенька был человек догадливый и в длинные диалоги не пускался. Длинный диалог был такой:

Он: Да, с креслом, конечно, было бы лучше.

Она: Так, чтобы не откладывать в долгий ящик, может быть, ты съездил бы на Марше-о-пюс и поискал бы недорогое, но хорошенькое кресло?[86]86
  Блошиный рынок (фр. marché aux puces).


[Закрыть]

Вот все это Пусенька мысленно прослушал и ответил на последнюю фразу:

– Хорошо, я поеду.

А в следующее же воскресенье он уже уныло бродил между деревянными бараками, цепляясь за вешалки и табуретки и с ужасом отшатываясь, когда неожиданно среди шкапов мелькала неприятно знакомая рожа с рыжими бровями. Это подшучивали шкапные зеркала.

Кресла подходящего не находилось. Были либо громоздкие, либо сломанные, либо слишком дорогие.

Один добродушный еврей предлагал купить вместо кресла этажерку.

– Вполне может заменить и стоит недорого.

Пусенька уже собирался бросить эту затею, как вдруг его внимание привлекло огромное чучело орла. Огромное, с раскинутыми крыльями, с бешено выкаченными глазами и раскрытым клювом; орел висел на крюке и, казалось, выбирал себе барана, в которого бы вонзить когти.

Баран нашелся.

– Это настоящий орел? – спросил Пусенька.

– Самый настоящий, – ответила торговка. – И я могу вам уступить его очень дешево, потому что нам надо очистить место для люстры.

– Да мне не нужно.

– Как не нужно? – даже удивилась торговка. – Каждому нужно орла, только не всегда можно найти. Это замечательная птица. Если вы ее повесите – ваша квартира больше ни в чем не будет нуждаться. Никаких диванов, ни кресел, ни рояля. Ничего не нужно. И дешево!

– А сколько же он стоит? – спросил Пусенька и сам удивился – зачем спрашивает.

– Шестьдесят франков.

– Дорого! – бросил Пусенька и повернулся, чтобы уходить.

– Ну, давайте пятьдесят.

– Дорого, – крикнул Пусенька и прибавил шагу.

Нужно было торопиться, чтобы успеть еще заглянуть в один-два мебельных магазина.

Кто-то схватил его за рукав:

– Идите же! Вам уступают орла за сорок.

– На кой черт мне этот орел, – подумал Пусенька, но моментально повернул к лавке.

Там уже отцепили чучело и смахивали с него пыль.

Поставленный на прилавок орел казался еще больше. И грязен он был до омерзения.

– Послушайте! – робко сказал Пусенька. – Да он какой-то облезлый.

– А почему вы думаете, что он при жизни не был облезлый? – сказала торговка. – Что вы, были с ним знакомы, или что? Орлы всегда такие. Это не канарейка. Приведите такси, а то вам до выхода не донести. Это товар тяжелый. Массивный товар.

Чтобы доказать массивность орла, она щелкала пальцами по крыльям. Из крыльев валила пыль.

Пусенька вздохнул и покорно пошел за такси.

– Что я делаю? – думал он, подъезжая к лавчонке. – Зачем я покупаю это чучело? Оно мне абсолютно не нужно. Мало того – оно мне противно.

Тем не менее он ввалил орла в автомобиль под громкую ругань шофера, который боялся за целость стекла.

– Вот вам! – сказал он, протягивая торговке 100 франков.

Торговка положила деньги в ящик и протянула Пусеньке 10 франков сдачи.

– Почему десять? – спросил Пусенька. – Я же вам дал сто, а орел стоил сорок.

– Сто-о? – с негодованием повторила торговка. – Сто? Пятьдесят вы мне дали, а не сто. Если бы дали сто, я бы дала вам шестьдесят сдачи. А раз я даю десять, значит, вы мне дали пятьдесят. Так все ясно – не о чем спорить.

– Извините, мадам, – разволновался Пусенька. – Извините, но я дал вам сто.

– Нет, уже это вы извините, – кричала торговка. – Вы дали пятьдесят.

Пусенька дрожащими от бешенства руками разворотил свой бумажник.

– Вот! Видите! Видите, здесь лежит бумажка в пятьдесят, значит, я дал вам сто.

– А почему я не могу думать, что у вас было две по пятьдесят? Я честная женщина, я здесь пятнадцать лет торгую, и никто никогда не обижался. А вас кто знает. Что вы за человек? Ходит и черт знает что покупает, да еще требует, чтобы ему верили!

Пусенька оторопел. Раз она сама признает, что покупает он черт знает что, то, пожалуй, она человек искренний. Но ведь он ясно помнил, что взял сто и пятьдесят.

– Ничего не попишешь! – вздохнул он.

Поехали.

Чтобы не разбить стекла, пришлось опустить окно. Пошел дождь. Стало мокро и холодно. Орел отсырел и запа́х чем-то удивительно скверным. Одной лапой он царапал Пусенькино колено, другую задрал вбок, как собака перед тумбой. Голову высунул в окно, и Пусенька видел, как прохожие оборачиваются.

Приехали.

12 франков да 1 пурбуар. Итого [87]87
  Чаевые (от фр. pourboire).


[Закрыть]13. И число-то какое неладное. Ухватил птицу в охапку. С нее текло что-то коричневое.

Выскочила консьержка, выпучила глаза. Никогда не выскакивала, а тут вдруг.

Двери открыла Дусенька и шарахнулась назад.

– Какое странное кресло! – воскликнула она. – С перьями! Что это такое?

– Это? – переспросил Пусенька, опуская орла на пол. Орел развалился, уродливый, наглый, раскоряченный, и смотрел на Дусеньку злым желтым глазом.

– Это? – повторил Пусенька, вдруг осознав все безумие своего поведения. – Это – птичка.

– Ничего не понимаю! – удивилась Дусенька. – На что нам такая птица?

Пусенька старался не глядеть ей в лицо и ответил самым резонным тоном:

– Она, видишь ли, стоит сравнительно очень недорого. Ну, раз подвернулся случай, я и воспользовался. Случайная вещь. А пропустить случай – потом днем с огнем не найдешь.

Дусенька смотрела на него с ужасом.

– Да ведь мы же решили купить кресло! – с отчаянием сказала она.

– Пустяки, это вполне может заменить, – отвечал он развязно.

Он отвечал развязно, но на душе у него было скверно. Ну как может он объяснить свой поступок, когда он и сам его не понимал!

– Так почему же ты, идиот несчастный, не купил кресла?

Тут Пусенька сообразил, что из его положения единственный выход – это контратака. Он раздул ноздри и заорал:

– Оттого, что я не Крез, чтобы покупать и орла, и кресло!

– Так надо было кресло, а не орла, – раздула ноздри и Дусенька.

– Это вы так считаете! – с презрением напирая на “вы”, отвечал Пусенька. – Вы так считаете, а не я. Вы мещанка до мозга костей, и вкусы у вас мещанские. “Ах, креслице! Ах, уют!” Пошлость ваше креслице, если хотите знать. Ваш уют – хамство! Мне стыдно за вас!

Дусенька рассвирепела:

– Нет, как вам это нравится! Я уж теперь стала мещанкой! Да где ты вообще в нарядном доме орлов видал? У каких таких аристократов орлы висят?

– А у каких аристократов ты вообще дома бывала?

– У тех же, что и ты. У Бирюлькиных. Квартира шесть комнат и ни одного орла. У Дзуков – семь комнат, две ванны и ни одного орла. У Опенкиных пять огромных…

– Действительно, нашла аристократов! Опенкины – Рюриковичи? Дзуки – старый дворянский род? Мне стыдно за тебя.

– А я тебе на это скажу…

Но тут раздался звонок, и вошедший почтальон прервал беседу, грозившую, как говорится, затянуться далеко за полночь.

Пусенька долго кряхтел, вколачивая крюк в стену. Стена осыпалась, и крюк вываливался. Тщетно обертывал он его тряпкой, бумагой, втыкивал в дырку карандаши.

Бросить работу было невозможно. Бросить работу – значит признаться в ненужности и неважности присутствия в их салоне птичьего чучела.

Дусенька с утра заперлась у себя в комнате и плакала. Чтобы показать, что ему безразлично ее отчаяние и что он очень счастлив, обладая чучелом. Пусенька напевал фальшивым голосом: “Отвори потихоньку калитку”.

После двухчасовой работы орел повис наконец в углу на стенке, безобразный, грязный и наглый. Клюв раскрыт, глаза выпучены, так и кажется, что его сейчас стошнит.

Ужас! Ужас и омерзение!

Вся комната от него стала какая-то нелепая. Выбросить бы его к черту, но уже все пути были отрезаны. Дусенька восторжествует, и семейная жизнь испортится навсегда.

Вечером собрались гости. Поздравляли с праздником.

Первым пришел самый важный гость – благодетель и покровитель Дусеньки Лаврентий Ильич Аржанов. Пузатый, богатый, с огромной башкой и яростно осклабленным ртом. Он как-то не заметил орла, потому что, входя, глядел на Дусеньку, подвинул стул в угол и оказался как раз под когтями, клювом и крыльями.

– Слава богу, – подумала Дусенька. – Так хорошо сел, что, пожалуй, не увидит этого ужаса.

Потом пришли Опенкины. Те заметили. Мадам Опенкина ехидно усмехнулась и сказала:

– Батюшки-светы, какие эффекты!

А супруг ее воскликнул:

– И как это вам пришло в голову?

Пришли Тюфяковы.

Тоже усмехнулись.

– Старина и роскошь!

Дусенька каждый раз многозначительно поглядывала на Пусеньку. Но в общем ей было не до орла. Она из кожи вон лезла, чтобы угодить благодетелю, который в первый раз снизошел прийти к ним в гости. Подарка он, положим, никакого не принес (Дусенька даже сбегала в переднюю и посмотрела, не забыл ли он там какого-нибудь пакетика). Но это ничего не значило. То есть, вернее, – очень много значило. Значило, что он приготовил что-то такое, что при всех было бы неделикатно показывать. Словом, она волновалась и радовалась.

Пусенька со своей стороны лебезил как только умел перед важным гостем. Рассказывал анекдоты и, так как Аржанов был туговат на понимание, объяснял, в чем дело до тех пор, пока Аржанов не догадывался:

– Это была, вероятно, шутка? – спрашивал он и прибавлял совершенно, впрочем, серьезно: “Ха-ха”.

Пришли Ирдаковы. Они всегда были идиотами. Мадам Ирдакова выпучила глаза и заорала:

– А это еще что за мерзкое чучело?

Смотрела она при этом как раз в тот угол, где сидел благодетель. То есть смотрела-то она на орла, но так как была косая, то отчасти прихватывала глазком и благодетеля.

Благодетель давно уже чувствовал себя не в своей тарелке. Он замечал странные взгляды, направленные в его сторону, перешептывания, смешки.

– Должно быть, эта дурочка Дуся проболталась о нашем флирте, – думал он с досадой.

Но тут уж пахло не флиртом. Какая-то косая бабища прямо в глаза называет его чучелом.

– Па-азвольте! – начал он дрожащим от бешенства голосом.

– Это старина, ха-ха! – рявкнул Тюфяков.

– Старина во вкусе нашей милой хозяйки! – хрюкнула какая-то харя из другого угла.

– Головища голая и презлющая, – пикнул мыший голосок.

Аржанов весь задрожал.

– Па-азвольте-с! – заорал он вдруг. – Я не па-азволю! Милостивый государь, – обратился он к позеленевшему от ужаса хозяину. На этом зеленом фоне рыжие брови его казались красными. – Милостивый государь, вы мне дадите отчет в поведении ваших друзей, вернее, вашей шайки недостойных субъектов! Ноги моей у вас больше не будет. Прощайте, сударыня, – обратился он к растерянной Дусеньке. – Ухожу без сожаления.

– Да что с ним? – взволновались гости.

– Чего он?

– Чудак! Обиделся за чучело.

– Молчать! – визгнул Аржанов. – Сами вы чучело!

– Па-азвольте, – протянул чей-то обиженный голос.

Но Аржанов уже не слушал. Он выскочил в переднюю, схватил свое пальто, причем (Дусенька едва не упала в обморок) из кармана вывалился небольшой футляр явно ювелирного происхождения. Он поднял его, сунул в карман и выбежал на лестницу.

Все, молча выпучив глаза, глядели друг на друга.

– Видели болвана? – спросил наконец кто-то.

В углу тихо всхлипывала Дусенька.