Текст книги "Хрущевка. Советское и несоветское в пространстве повседневности"

В художественной литературе 1960-х годов тоже можно обнаружить свидетельства вполне лояльного и заинтересованного отношения жителей типовых квартир к новым формам общественного питания. Главный герой повести Анатолия Рыбакова «Каникулы Кроша» (1964–1965) живет в новом, построенном в 1958 году доме, где есть домовая кухня. Это приводит юного Кроша к логичному умозаключению: «Питаться можно». И это правда. Ведь справлялись с проблемой еды экономные французы, владельцы ашелемов, сдержанные англичане, селившиеся в «префабах», организованные немцы, осчастливленные «франкфуртскими кухнями», а также финны, шведы, итальянцы, греки и т. д. и т. п. – в общем, все те, кто жил в 1950–1960-х годах в социальном жилье. Их не слишком угнетали размеры кухонь, так как на Западе уже повсеместно функционировали универсамы, торговавшие полуфабрикатами, и существовала развитая сеть общепита. Но главное, что там не было «советскости по-хрущевски», явления, постоянно погружавшего обывателя в состояние стресса. Сначала разразились молочный и мясной кризисы 1957–1959 годов – результат игры в «догонялки» с США. Затем возник хлебный коллапс 1962–1964 годов – последствия чрезмерного увлечения посадкой кукурузы повсеместно. Правда, власть все списала на бесхозяйственное расходование хлеба и зерновых самим населением. Свидетельством тому является опять-таки материал из «Крокодила», а именно карикатура Ивана Сычева «На выпасе» в 28-м номере журнала за 1962 год. На рисунке изображена мерзкая и наглая корова, пожирающая свежеиспеченный хлеб в булочной. Все это происходило на фоне перманентной нехватки рыбы как последствия форсированного строительства гидростанций и затопления посевных земель.

К середине 1960-х годов домовые кухни явно перестали быть интересными власти, что сразу отразилось на их численности. В Ленинграде, например, за 1960–1963 годы открыли всего лишь 19 домовых кухонь, тогда как за один только 1959 год – 18. Проблему готовой еды начали решать кулинарии при больших ресторанах, располагавшихся, как правило, в центре. А страдали от подобных новаций в первую очередь жители «хрущевок». «Крокодил» не обошел своим вниманием и эту ситуацию, о чем свидетельствует рисунок Юрия Федорова в 10-м номере журнала за 1964 год. Показательна символика карикатуры: на домовых кухнях ставится жирный крест, хотя могут возникнуть и более вольные ассоциации… Вездесущая советскость, подразумевавшая отсутствие любой частной инициативы, что так важно именно в сфере питания, не позволила создать за короткий срок широкую сеть ресторанов, кафе, а уж тем более заведений «рационального и дешевого питания». Их посещение не превратилось в традиционную практику быта новоселов. В общем, западные каноны питания формировались медленно, но размеры кухонь тут были совершенно ни при чем.

Крокодил. 1962. № 28. Рисунок И. Сычева

Крокодил. 1964. № 10. Рисунок Ю. Федорова

Глава 2. «Гаванна»: санитарно-гигиенические возможности типового жилья

1 января 1959 года на Кубе под натиском повстанцев во главе с Фиделем Кастро рухнул режим американского ставленника, диктатора Фульхенсио Батисты. Название острова в Карибском море для многих в мире превратилось в своеобразную метафору нового витка мировой революции, которая еще волновала умы и сердца. Особую симпатию вызывали бородатые революционеры, родиной которых была «зеленая длинная ящерица с глазами как мокрые камни». Так писал о Кубе поэт Николас Гильен – кубинский коммунист, участник войны в Испании. На рубеже 1950–1960-х годов культурное пространство жизни в СССР наполнилось разнообразной информацией об Острове свободы. В 1955 году в журнале «Иностранная литература» появилась повесть Эрнеста Хемингуэя «Старик и море», действие которой разворачивалось на Кубе. А в 1959 году советские интеллектуалы не без удовольствия прочли пародийный шпионский детектив Грэма Грина «Наш человек в Гаване». О «милых бородачах», Фиделе, Рауле и команданте Че с нежностью и восторгом писали Роберт Рождественский и Евгений Евтушенко.

В воспевание революционной Кубы включился и советский кинематограф. В 1962 году появилось сразу два фильма о кубинской жизни. Это «Кубинская новелла», короткометражка, снятая Сергеем Колосовым по сценарию Генриха Боровика, и «Черная чайка», где и режиссером и сценаристом был Григорий Колтанов. В том же году Александра Пахмутова во время поездки в Братск написала на слова Николая Добронравова и Сергея Гребенникова песню «Куба – любовь моя». В сибирском городе ее впервые спел Иосиф Кобзон. А в мае 1963 года зрителям популярной в СССР программы «Голубой огонек» представили вокально-танцевальную версию произведения Пахмутовой. Кобзон с наклеенной бородой и автоматом неизвестного образца, больше похожим на немецкий «шмайссер», нежели на знаменитый советский «калаш», выступал с большой «подтанцовкой». Девушки и юноши лихо отплясывали под латинизированный маршевый мотив. Подвиг начинал превращаться в буффонаду. Неудивительно, что неплохой текст песни Пахмутовой подвергся ернической переделке. Появилась, в частности, бойкая песенка, которая начиналась такими словами: «Куба, отдай наш хлеб. Куба, возьми свой сахар» – дальше шли непечатные выражения. Не исправил ситуацию и совместный советско-кубинский фильм «Я – Куба». Его снял в 1964 году Михаил Калатозов по сценарию Евгения Евтушенко и кубинца Энрике Пинеды Барнета. Впечатляюще выглядела работа блестящего оператора Сергея Урусевского. Но зритель не принял кинокартину. В советском прокате 1964 года она заняла предпоследнее, 39-е место. Реальная ситуация в экономике и политике СССР и Острова свободы заметно охладила революционный пыл и «братскую любовь» советского и кубинского народов. В контексте экономических трудностей и продуктового кризиса в СССР людей начала раздражать военно-финансовая и продовольственная помощь правительства режиму Фиделя. В июне 1962 года недовольство повышением цен на продукты питания вылилось в открытый протест и расстрел демонстрантов в Новочеркасске. И почти одновременно общественное пространство наводнили анекдоты о Кубе. Сначала подшучивали над кубинским лидером, намекая, что он – переодетый советский агент. Фидель якобы жаловался Хрущеву на жуткую жару и надоевший сахарный тростник и, срывая приклеенную бороду, просил отпустить на родную Рязанщину. Однако просьбу знаменитого «барбудес» не уважили, сопроводив отказ словами: «Надо, Федя, надо. Социализм без жертв не построишь». Аллюзии в данном случае очевидны – в 1961 году вышел знаменитый фильм Леонида Гайдая «Операция „Ы“ и другие приключения Шурика», где и появилась знаменитая фраза об осознанной необходимости неотвратимого наказания. Более жестко звучал также датированный 1961 годом анекдот, в котором использовался прием перефразирования известного революционного лозунга: «Куба – да, янки – нет». Советский вариант выглядел следующим образом: «Куба – да! Мясо – нет! Куба – да, масло – нет!» После смещения Хрущева осенью 1964 года в СССР курсировали шутки, где в числе 5 или 10 «К» (причин отставки говорливого лидера) наряду с кукурузой и кузькиной матерью обязательно фигурировала Куба.

Антикубинские настроения в самом начале 1960-х годов, как это ни странно звучит, проникли и в новое жилое пространство, а главное – в повседневную речь его обитателей и осуждателей. Исследователи советского фольклора зафиксировали появление в начале 1960-х годов следующего анекдота: «Армянское радио спрашивают: „Что такое Гавана?“ После недолгого размышления армянское радио ответило: „Совмещенный санузел“». По свидетельствам современников хрущевской жилищной реформы, в быту помещение с унитазом и ванной чаще именовали «гаванной». В интернете ныне даже курсирует «расшифровка» забавного слова, оно и сегодня у многих успешно монтируется с мемом «хрущевка». Первый слог «га» считают производным от известного слова из пяти букв, которым в просторечии обозначаются фекалии. Наличие в грубоватой лексеме двух «о» и отсутствие буквы «а» никого не останавливает, Деликатный и относительно грамотный песик Фафик счел бы возможным предположить, что странный советизм образовался от двух слов – «гальюн» (туалет на кораблях) и ванна. «Гаванна», конечно, мем не такой известный, как «хрущевка», но достаточно яркий, и это обстоятельство дает возможность использовать его в книге.

Совмещенные санузлы – излюбленная тема анекдотов хрущевского времени. «Армянское радио» и вообще полагало, что историческая заслуга Хрущева состоит в разъединении обкомов (областных комитетов КПСС – властно-идеологических институтов советского времени) на промышленные и сельскохозяйственные и создании совмещенных санузлов. Распространены были шутки, построенные по принципу ответа на вопрос: «Что успел и что не успел сделать Хрущев?» По версии анекдотов, лидер антисталинских реформ не успел «соединить водопровод с канализацией» и «сделать санузел проходным», но успел «объединить уборную с ванной». За это остряки 1960-х годов называли Хрущева царем Никитой Объединителем. И все же думается, что «гаванны» должны были быть объектом скорее мягкого юмора, нежели жесткого сарказма. Ведь именно они наряду с широко распространенными в 1950–1960-х годах раздельными санузлами приобщили рядового советского горожанина к новым бытовым практикам. Программа массового жилищного строительства – возведения домов по типовым проектам для многочисленных, но анонимных потребителей – преследовала цель создания максимально комфортной среды обитания при минимальных затратах. Вполне «бюджетные» объединенные санузлы, сидячие ванны, скромные душевые установки позволяли решить важные санитарно-гигиенические проблемы городского населения. Так поступали во всем мире после окончания Второй мировой войны.

В начале XX века доступ к комфортному мытью и благам цивилизованной уборной даже в чопорной Великобритании имели далеко не все. Лишь в 5 % домов промышленных городов Северной Англии ванны присоединялись к водопроводу и канализации. Общий вид рабочих районов Великобритании незадолго до начала Первой мировой войны описан в романе Арчибальда Кронина (1896–1981) «Звезды смотрят вниз» (1935): «Здесь было царство почерневших от грязи и копоти каменных домов… Длинный ряд крыш из-за оседания домов тянулся волнообразной линией, напоминая море в бурную погоду. Дворы были обнесены заборами, сооруженными из чего попало… В каждом дворе была общая уборная, и в каждой такой уборной стоял железный бак. Уборные были похожи на сторожевые будки между рядами домов…»[3]3
  Здесь и далее роман Кронина цитируется в переводе Марии Абкиной.


[Закрыть] Для гигиенических целей в таких условиях использовали большие оловянные или жестяные лохани. Вода туда наливалась из чайников и кастрюль. Кронин фиксирует в романе и эту процедуру: «Посмотрев на часы… она (мать главных героев романа. – Н. Л.) подтащила к огню жестяную лохань и принялась носить кипяток из прачечной. Она черпала воду железным ведром, и хождение с тяжелой ношей сильно измучило ее… Пробило пять часов, и очень скоро с улицы донесся топот – медленные, тяжелые шаги утомленных людей. Работать девять часов в смену, а потом еще взбираться на самый верх холма, на Террасы… Но это хорошая, честная работа, на ней они выросли, и она тоже. Ее сыновья молоды и сильны. Они шахтеры. И другой работы она для них не желала… Она… указала кивком головы на приготовленную ванну с водой и, отвернувшись, принялась накрывать на стол… Несмотря на присутствие матери, все трое сняли башмаки, куртки, фуфайки и брюки – рабочий костюм шахтера, насквозь пропитанный потом, водой и грязью шахты. Раздевшись догола, они стали все вместе мыться в жестяной ванне, из которой поднимался пар». Не везде работала и канализация. Даже в начале 1930-х годов в рабочих кварталах Глазго один туалет часто предназначался для нескольких десятков человек. Из-за антисанитарии и грязи некоторые родители запрещали детям пользоваться подобным «удобством».

Не все благополучно с гигиеной в первой половине XX века обстояло и во Франции, традиционно ассоциирующейся с модой и роскошной парфюмерией. «Для городского жилья XX век еще не наступил… В Руане… в более чем в половине многоквартирных домов, не было водопровода… Общественными колодцами и водоразборными кранами на улицах все еще пользуются часто. На многих улицах нет канализации. Санитарное оборудование более чем рудиментарно. Конечно, нет никаких ванных комнат там, где даже кран с холодной водой над мойкой был редкостью. Никаких уборных в квартирах, все те же выгребные ямы во дворах и грязные сортиры на лестницах»[4]4
  Пер. Ольги Панайотти.


[Закрыть]. Это цитата из пятого тома фундаментальной «Истории частной жизни», выпущенной под редакцией знаменитых французских социальных историков Филиппа Арьеса и Жоржа Дюби. В Германии между двумя мировыми войнами санитарно-гигиеническая обстановка выглядела более благопристойной, благодаря возведению в ряде крупных городов и, прежде всего, в Берлине социального жилья. В 1926 году немцы построили чуть более 200 тысяч, а в 1929-м – около 320 тысяч квартир, дешевых, малометражных, но оснащенных водопроводом и ватерклозетами.

В российских городах начала XX века специально обустроенное помещение для мытья считалось настоящей роскошью и привилегией обеспеченных слоев населения. Во время «жилищного передела» 1918–1920 годов в «богатые» квартиры вселили в большинстве случаев людей, ранее не имевших привычки «брать ванну». В Петербурге, в Москве и других крупных городах бывшей царской России, где до событий 1917 года уже действовала система водоснабжения и канализации, все пришло в упадок. Ужас запустения фиксировали представители большевистских властей, опасавшиеся эпидемий. В материалах обследования, проведенного летом 1921 года в Петрограде, можно прочитать следующее: «Водопровод во всем доме (на Большой Морской улице. – Н. Л.) не действует. Уборные не действуют… Чем ниже спускаться, тем этажи представляют картину разрушения и антисанитарного состояния все мрачнее и мрачнее. Все донельзя загажено и полы поломаны».

«Новая жилищная политика» времен нэпа порождала надежды на исправление ситуации. Правда, власть решила переложить тяготы ремонта разрушенных и запакощенных зданий и, в первую очередь, водопровода и канализации на городских обывателей. В начале 1920-х годов возникли обновленные жилтоварищества. В годы нэпа в них вступали не только пролетарии, но и бывшие владельцы квартир, а также и недавно появившиеся представители новой буржуазии. Они чаще всего заботились о состоянии жилья. В Петрограде, например, жилтоварищество дома на Невском проспекте, которое возглавлял известный фотограф Моисей Наппельбаум, за два года восстановило в здании и водоснабжение, и канализацию за счет жильцов. Одновременно в стране появились ЖАКТы – жилищно-арендные кооперативные товарищества. Их члены могли участвовать не только в управлении жилищным хозяйством, но строить на собственные средства жилье, а главное – его ремонтировать. В середине 1920-х годов в крупных городах СССР в ведении ЖАКТов находилось 75 % всех городских домов. В квартирах жактовских домов в большинстве случаев функционировали и ванные, и туалеты. Однако расползающаяся муниципализация жилья – попросту рост числа коммуналок, а также появление бытовых коммун затормозили внедрение в быт цивилизованного использования ванных и туалетов. Помещения первых нередко превращались в обычное жилье. Писательница Вера Панова вспоминала, что в начале 1920-х годов ее ростовские друзья, объявив себя коммунарами, «поселились в ванной комнате какой-то коммунальной квартиры, один спал на подоконнике, двое на полу, лучшим ложем, занимаемым по очереди, была ванна».

В огромных коммуналках практически никто не мылся в специально отведенных для этой цели помещениях, даже если они не были заняты под жилье. Талантливый литератор Пантелеймон Романов – «живописатель» советского быта 1920-х – начала 1930-х годов – в романе «Товарищ Кисляков» (1927–1930) представил впечатляющее описание санузла в московской коммуналке:

Ванная совокупными усилиями всех жильцов уже давно была приведена в такое состояние, что каждый желавший помыться подозрительно и осторожно заглядывал в нее, но сейчас же, махнув рукой, отходил… В ней было темно, а с потолка, где была уборная верхнего этажа, постоянно капала на голову вода, и на полу была лужа, доходившая своей глубиной иногда до уровня порога. Поэтому там всегда были набросаны кирпичи. Каждый становился на них и, стараясь сохранить равновесие, делал, что ему было нужно. Сходить за водопроводчиком никто принципиально не хотел…

Параллельно в немногочисленных «новостроях» 1920-х годов, копируя европейский, в первую очередь немецкий, опыт массового жилья, советские зодчие активно предлагали проектировать дома и квартиры не только с туалетами, но и с ванными комнатами. Они расценивались как знаки социального превосходства, доступные в советской действительности и рабочим. Такую практику в 1925–1927 годах использовали в Ленинграде в жилищном массиве на Тракторной улице. Здесь планировалось построить жилье со светлым отдельным помещением, где бы размещались раковина и мойка для посуды, а также ванна и бучильник – приспособление для кипячения и дезинфекции белья, прообраз стиральной машины. Позднее ограничились просто кухней. Там же разместили ванну с водогрейной дровяной колонкой. Архитекторы и проектировщики ссылались в этом случае на страны Запада, где использовались различные варианты совмещенных санузлов. Правда, в окончательном варианте первым жильцам домов на Тракторной так и не удалось понежиться в ваннах, пусть даже стоящих в кухнях. Советская промышленность не выпускала достаточного количества «резервуаров» для купания.

Еще более курьезная ситуация сложилась в Екатеринбурге (тогда Свердловске). Там по проекту архитектора Сигизмунда Домбровского в 1927–1929 годах построили четыре жилых комплекса. Их назвали Домами Горсовета. Спроектированные по канонам раннего конструктивизма, здания предполагали наличие санузлов с ванными. О счастливой жизни новоселов Владимир Маяковский написал в 1928 году стихотворение «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру». Там были такие строки:

 
Все хорошо.
        Но больше всего
мне
понравилось —
                        это:
это
белее лунного света,
удобней,
        чем земля обетованная,
это —
        да что говорить об этом,
это —
        ванная.
 

Стихотворный гимн гигиеническим практикам советской власти опубликовала и центральная, и местная пресса. Но на деле ванн на всех не хватило, и рабочие по привычке ходили в баню, благо Домбровский спроектировал на территории, расположенной поблизости с новыми домами, банно-прачечный комплекс. Внутриквартирные помещения помывочного предназначения или пустовали, или использовались в качестве кладовок. В этой ситуации раздельный санузел выглядел явной насмешкой и примером нерационального использования площади. Но, несмотря на явные неудачи с индивидуальными ванными, в пропагандистских целях они использовались активно. Ветераны Сталинградского тракторного завода, введенного в эксплуатацию в 1930 году, вспоминали обещания представителей власти построить одновременно с заводом «социалистический город», где «каждый рабочий будет иметь отдельную квартиру» с ванной комнатой. Более реалистичными в сложной экономической ситуации первых пятилеток выглядели принципиально новые идеи предметно-пространственного решения санитарно-гигиенических проблем в массовом жилье.

В 1928 году группа архитекторов-конструктивистов во главе с Моисеем Гинзбургом задумала строить довольно скромные по размерам жилые ячейки с совмещенными санузлами. Их предполагалось размещать в некой «заниженной» части квартиры (потолок не выше 225 сантиметров) вместе со спальней. Предлагались и совсем эргономичные варианты «удобств». Жилые комнаты соединялись попарно с помощью пространства, в котором находились одна раковина с унитазом и две душевые точки, отделенные друг от друга непромокаемой занавеской. Существовали проекты индивидуального жилья с туалетом в тамбуре и складывающейся кабинкой для душа, на месте которой появлялся откидной обеденный стол! С середины 1930-х годов в среде советских архитекторов считался прогрессивным «американский канон» проектирования массового жилья, где широко использовались совмещенные санузлы с душевыми кабинками. В общем, способов относительно дешевого «индивидуального мытья» придумывалось немало. Но, как и в случае с отдельной ванной, далеко не все удавалось осуществить.

Однако все это не означало, что горожане в СССР не следили за чистотой своего тела. Соблюдать элементарные правила гигиены помогали общедоступные бани. Они успешно функционировали и до революции. В Москве, например, в начале XX века насчитывалось 86 бань, а в столице Российской империи в это же время – 165. Справлялись с проблемой гигиены и провинциальные города. Накануне событий 1917 года в стране относительно регулярно работало 384 городских помывочных. Деревенские жители чаще всего имели персональные баньки.

Революционные катаклизмы не изменили социального назначения традиционных заведений коллективного мытья, хотя большинство из них большевики национализировали. В сентябре 1920 года СНК принял специальный декрет «Об обеспечении населения Республики банями». Документ этот предписывал местным властям охватить всех трудящихся «банной помощью». Но повсеместный развал городского хозяйства не позволил организовать должным образом работу учреждений гигиены. Здания некоторых из них использовались не по назначению: в Петрограде, например, в помещении одной из бань в 1920–1921 годах функционировал крематорий. Нередко желающие помыться стояли в длинных очередях, так как доступ к благам гигиены предоставлялся прежде всего красноармейцам. Их водили в бани строем: новая власть активно боролась за чистоту армейских рядов в самом прямом смысле слова. Обычные же горожане, например в Вятке в 1920 году, вообще не имели возможности побывать в учреждениях гигиены, так как военные использовали их для массовых стирок обмундирования. Население могло спокойно поблаженствовать в бане лишь в так называемые «недели чистоты». Методика их проведения ярко описана в рассказе Пантелеймона Романова «Терпеливые люди» (1920).

Период нэпа частично реанимировал банное хозяйство. В 1921 году в Петрограде, например, работала 21 баня, а в 1927 году – уже 65, причем 15 из них принадлежали частникам. И все же состояние этой сферы коммунального хозяйства оставляло желать лучшего. Сценки из «банной жизни» – одно из самых популярных и до сих смешных произведений Михаила Зощенко. Однако особую остроту проблема бань обрела в конце 1920-х – начале 1930-х годов, когда в условиях форсированной индустриализации начался бурный рост городского населения. В Новосибирске в это время на 150 тысяч человек имелось 3 бани. В 1930 году в Москве на 2,7 миллиона человек приходилось всего 44 бани, а в подмосковном городе Люберцы на 65 тысяч жителей – ни одной. Не лучше обстояло дело и в Ленинграде, где в 1932 году было всего 55 государственных помывочных заведения. В этой ситуации люди не имели возможности помыться даже два раза в месяц, не говоря уже о еженедельном купании. В РСФСР в начале 1930-х годов в среднем на человека приходилось 6,2 банного похода в год, а в отдельных областях и того меньше.

Весной 1931 года Народный комиссариат труда РСФСР собрал экстренное совещание по проблемам организации санитарно-гигиенической работы в старых и новых промышленных центрах. На нем было заявлено: «Могущие встретиться на пути организации банно-прачечного хозяйства трудности под руководством Ленинской партии и ее ЦК непременно будут преодолены». В годы первых пятилеток действительно построили немало бань. Некоторые из них спроектировали ведущие советские архитекторы. Особую славу приобрели в 1930-х годах «учреждения чистоты», возведенные под руководством ленинградского конструктивиста Александра Гегелло. Он вспоминал, что многие зодчие считали работу над санитарно-гигиеническими объектами делом скучным. Сам же Гегелло «всегда находил творческий интерес в любой поставленной… архитектурной задаче. Ясно представить себе сложный комплекс вопросов, распутать его и „уложить“ в здание, для которого правильная организация функциональных процессов имеет первостепенное значение… всегда казалось таким же увлекательным, как и поиски верного решения трудной математической задачи, и не менее интересным, чем нарисовать красивый фасад». По гегелловским проектам, конечно, строились своеобразные бани-дворцы. Неудивительно, что приезжавшие в СССР иностранные специалисты с удовольствием приобщались к русской традиции «попариться по субботам». Доротея Элтентон, жена английского физика, работавшего в Ленинграде в 1933–1938 годах, в своей книге воспоминаний сочла необходимым подробно описать поход в общедоступную городскую баню. Мемуаристка передала не столько удивление, сколько восторг, охвативший ее после приобщения к экзотическим для европейцев водным процедурам.

Полностью решить проблему обеспечения полноценным мытьем бурно растущее население советских новых и старых городов накануне Великой Отечественной войны не удалось. В 1940 году в СССР насчитывалось 1336 бань, рассчитанных на 172 400 мест. Индивидуальные же, совмещенные и не совмещенные санузлы, а также ванны и души по-прежнему остались своеобразной коммунальной мечтой для обычных горожан и одновременно реальной привилегией новой советской аристократии. В элитных домах, возведенных прежде всего в Москве, уже в конце 1930-х годов жильцов поджидали в основном раздельные санузлы. Они были снабжены мыльницами, стаканами для зубных щеток, вешалками для полотенец, французскими умывальниками на подставке с американским смесителем для воды и др. В специальных помещениях туалетов часто находились унитазы с резервуаром для воды, доставленные из США, французские биде и даже английские держатели для туалетной бумаги – невиданной в СССР роскоши.

И все же повседневность сталинского «большого стиля» не способствовала развитию новых гигиенических практик в среде обычных советских горожан, а Великая Отечественная война и страшная послевоенная разруха лишь усугубили ситуацию. На рубеже 1940–1950-х годов разрастался не только жилищный, но и своеобразный санитарно-гигиенический кризис. Индивидуальные ванны по-прежнему были немногочисленны. В Москве в 1947 году они имелись менее чем в 10 % домов. При этом больше половины внутриквартирных санузлов не функционировали из-за нехватки дров, элементарной поломки водопроводного и канализационного оборудования, а также использования ванных комнат в качестве жилых помещений. Даже в начале 1950-х годов в жизни большинства горожан мало что изменилось. В это время тогда еще начинающая певица Галина Вишневская переехала в Москву, обменяв свою комнату в Ленинграде на клетушку в столичной коммуналке. В квартире жило 35 человек, вспоминала будущая оперная прима, и «все пользовались одной уборной и одной ванной, где никто никогда не мылся, а только белье стирали и потом сушили его на кухне. Все стены ванной завешаны корытами и тазами – мыться ходили в баню. По утрам нужно выстоять очередь в уборную, потом очередь умыться и почистить зубы…» В квартире с 22 соседями в 1943–1955 году жила великая Майя Плисецкая. В ее коммуналке «на всех был один туалет, запиравшийся на кривой крючок, сделанный из простого гвоздя… Ванная, – как зафиксировала в своих мемуарах звезда советского балета, – была тоже одна. Пользовались ею по строгому расписанию. Хорошо, что театр был напротив, в полминуте хода. Кое-кто из нетерпеливых жильцов бегал в Большой театр по малой нужде». Подобных свидетельств множество, особенно если обратиться к жалобам по жилищным вопросам. Впечатляет письмо жителей одного из домов переулка Ильича (ныне Большой Казачий) в Ленинграде. Оно поступило во властные структуры города в 1959 году. «Жалобщики» сравнивали свой быт с повседневностью блокадной зимы 1941/42 года, ведь почти через 15 лет после победы в Великой Отечественной войне у них более полугода не действовали вододопровод и канализация. И все же советский человек послевоенной эпохи не был вызывающе грязным. И Вишневская, и Плисецкая довольно быстро и безусловно заслуженно обрели вполне комфортное жилье. А многие потомственные горожане даже в условиях коммуналок умели поддерживать достойный уровень гигиены. Петербургский искусствовед Михаил Герман, описывая свою первую встречу в 1957 году с музыковедом и композитором Александром Розановым, отмечал его «душистую чистоту», свежую до стерильности, отлично отутюженную одежду. От Розанова «пахло Парижем», хотя он пользовался самым обычным мылом. Жили они с женой, известной художницей Верой Милютиной, в коммуналке «неустроенно, просто плохо… ванной не было и… [они], исповедовавшие вполне „аглицкие“ понятия о гигиене, плескались каждое утро в тазиках у себя в комнате за ширмой». Часто в квартирах старого жилого фонда жильцы сами устанавливали ванны в кухнях даже коммунального назначения. Мылись и, кстати, стирали там по строго установленному порядку. Иногда полуофициальным путем в малонаселенных коммунальных квартирах соседи обустраивали себе душ. Так поступила известный ученый, филолог Лидия Гинзбург. Она прожила более 30 лет в питерской коммуналке. Литератор Елена Кумпан вспоминала: «Были (в квартире. – Н. Л.) строгие правила общежития, которые Л. Я. (Лидия Яковлевна. – Н. Л.) свято выполняла. Был душ, его поставили сами жильцы в кухне, отделив небольшое место». А художественная литература начала 1950-х годов зафиксировала настоящие бытовые изыски, казавшиеся людям того времени почти нормой. Герои романа Веры Пановой «Времена года», два холостяка в новой, но лишенной ванной комнаты коммунальной квартире поддерживают личную чистоту следующим образом: «Павел Петрович взял махровое полотенце, отправился в кухню и смыл с себя пыль и пот городского дня. Для этой процедуры Войнаровский (молодой сосед. – Н. Л.) приспособил душевой резиновый аппарат, похожий по конструкции на клистирный». Скорее всего, Панова имела в виду кружку Эсмарха. Этот медицинский предмет вмещал 2–3 литра воды, тогда как обычная клизма – максимум 100–200 миллилитров. Ну и в завершение рассказов об ухищрениях горожан, вынужденных блюсти чистоту тела в жилье без специальных гигиенических удобств, стоит привести цитату из романа Андрея Битова «Пушкинский дом». Книга создавалась в 1964–1971 годах и наполнена реалиями оттепельной повседневности. Люди, лишенные нормального жилья, а соответственно, условий для мытья и пользования туалетом в удобное для себя время, изворачивались как могли. Так поступил друг семьи главного героя дядя Митя, или дядя Диккенс. Он сам спроектировал себе пространство обитания, удивительную квартиру: