Текст книги "Хрущевка. Советское и несоветское в пространстве повседневности"

Запрет на искусственное прерывание беременности продолжал действовать в СССР и после Великой Отечественной войны. И в этом смысле советских женщин «уравняли в правах» с западноевропейскими. В Европе до конца 1970-х годов репродуктивность по-прежнему регулировалась государством – аборты были табуированы. В Восточной Германии операцию по искусственному выкидышу легализовали в 1972 году. Западные немки под лозунгом «Мой живот принадлежит мне» добились разрешения абортов в 1976 году. За год до этого во Франции власти наконец отреагировали на призыв феминисток «Мое тело – мое дело». До 1975 года даже счастливые обладательницы отдельного жилья, но принадлежавшие к малообеспеченным слоям населения, в случае нежелательной беременности прибегали к услугам подпольных абортмахеров. Об этом, в частности, писала в середине 1960-х годов Франсуаза Саган. Люсиль, героиня романа «Сигнал к капитуляции» (1965), живет с любимым, но весьма небогатым мужчиной в его маленькой квартирке, где спальня немногим больше кухни. Идиллия рушится, когда обнаруживается, что Люсиль беременна и явно не готова стать матерью. Аборты во Франции запрещены. Героиня оказывается перед нелегким выбором: «Презрительное выражение, похоже, никогда не сходило с плоской, некрасивой физиономии лекаря-недоучки. Не совсем ясно было, относится ли оно к нему самому или к женщинам, которым он помогает „избавиться от неприятности“. Он занимался этим уже два года и ценил свои услуги недорого – восемьдесят тысяч франков. Но оперировал на дому у клиенток и без анестезии. Случись осложнение, обращаться не к нему. Прийти он должен был завтра вечером… У Люсили был еще адрес врача в Швейцарии, под Лозанной. Но у того операция стоила двести тысяч плюс дорога. Это совершенно нереально… Это – для избранных. Клиника, медсестры, обезболивание – все это не для нее. Она пойдет под нож к мяснику, авось как-нибудь выкарабкается». В общем, француженки в сложной ситуации с полным правом могли говорить: «Заграница нам поможет, но за приличные деньги». Впечатляюще выглядят подробности описания подпольного аборта и в мемуарной повести «Событие» французской писательницы Анни Эрно, лауреата Нобелевской премии по литературе 2022 года. Так что, несмотря на появление у значительной части европейцев отдельных спален в «доступном жилье», развитие «сексуальной революции» тормозилось из-за отсутствия должной правовой базы, а конкретнее, гуманного абортного законодательства. В СССР ситуация развивалась по иному сценарию.

Хроническая нехватка жилья в советских городах усилилась разрушениями Великой Отечественной войны. Интимизированные пространства для сна и любви по-прежнему были редкостью даже в домах новой постройки – и одновременно признаком принадлежности людей к советским элитам. Даниил Гранин в романе «Искатели» (1954) с легкой иронией пишет о спальне в квартире чиновника от науки Виктора Потапенко: «Солнце забиралось в спальню с утра. Сперва оно захватывало тот край подоконника, где стоял столетник. Потом лучи вспыхивали радугой среди туалетных флаконов, ползли по стене, двигались к картине… Из детской доносился приглушенный шум – это Клава [няня] торопила Наденьку одеваться и уводила в детскую группу. Лиза оставалась одна… Солнце подступало все ближе к кровати. Косая тень изголовья тянулась через ковер… Лиза ждала, когда солнечный квадрат окна вползет к ней на подушку. Она могла лежать хоть до вечера». Так выглядела вполне буржуазная роскошь в духе канонов сталинского гламура. Одновременно в книге есть и описание обыденной жизни в коммуналке семьи Марины, возлюбленной главного героя Андрея Лобанова. Семья из четырех человек обитает в одном помещении: «Это была большая, в два окна комната; несколько кроватей отгорожены ширмами…» Здесь происходило все и сразу. Отец семейства брился, разложив на подоконнике приборы для традиционной мужской процедуры: зеркало, стаканчик для приготовления мыльной пены, помазок и бритвенный станок. Младший сын за общим (обеденным) столом делал уроки. Хозяйка дома наводила порядок в буфете, а Марина перебирала ягоды для варенья. В общем, об интимизации пространства рассуждать не приходилось.

Условия существования многих семей мало чем отличались от быта послевоенных советских общежитий. Писатель сугубо советской ориентации Вера Панова не могла поступиться правдой и включила в свой вполне советский роман «Времена года» описание «радостей» общежитского быта в городе Энске в начале 1950-х годов. Картина сталинского «бытоустройства» получилась далеко не гламурной: «Приземистый двухэтажный дом старой постройки. <..> Еле светит пыльная лампочка, освещая лестницу. Стертые каменные ступени. Расшатанные перила. Площадка. Дверь. Сюда почти не доходит свет снизу. <..> Шибает в нос дезинфекцией…» В таких условиях живут работницы химического завода. Кто-то из них пытается даже «построить семью» в углу общей комнаты, ограничив свое пространство ширмой: «За ширмой ужинали мужчина и женщина. Больше ни души сейчас не было в комнате, и стол, стоявший посредине, был свободен, но женщина кормила мужчину в своем уголке, у тумбочки. Вторая тарелка на тумбочке не умещалась, женщина держала ее на коленях. Она сидела на кровати, муж на стуле. Им было тесно и неудобно, но это все же был свой угол, своя тумбочка; здесь был коврик над кроватью, и прошивки на наволочках, и цветочки на ширме, это был очаг; в час семейного отдыха они льнули к очагу». В другом углу комнаты за простынями ютилась еще одна семейная пара… Так протекала интимная жизнь – основа семейного союза. Смелость Пановой впечатляет, ведь роман написан в 1950–1952 годах и опубликован в конце 1953 года, вскоре после смерти Сталина. Неудивительно, что сталинисты от литературы ополчились на писательницу. Ее обвиняли в «объективизме» и «обывательщине». Но дело было сделано – советский литератор прямо заявил о важности вопроса интимного пространства повседневности, а проще говоря, отдельной спальни для прочности брака. В уста коменданта общежития Панова вложила следующие слова: «Вот… говорят – для семейной жизни требуется любовь, а я тебе скажу: жилплощадь ничуть даже не меньше! Без площади любовь не держится…»

Художественная литература – безусловно, важный источник для осмысления бытовых проблем. Она доступна любому интересующемуся сравнительно недавним прошлым и вполне верифицируема с помощью традиционных исторических документов. И вот один из них: «Докладная записка консультанта приемной председателя Президиума Верховного Совета СССР… Н. М. Швернику „О результатах проверки материально-бытовых условий инвалида Отечественной войны второй группы… и его жены. 2 ноября 1949 г.“» Несмотря на корявость лексики документа, стоит привести пространные цитаты из него. Суть дела сводится к следующему:

Инвалид Отечественной войны 2 группы, получает пенсию в размере 200 рублей, учится на портного… женат с 1946 года, имеет полуторагодовалого сына, с которым проживает в мужском общежитии… В комнате общежития проживает еще 3 инвалида Великой отечественной войны… Его жена… проживает в семье мачехи. В комнате 18 кв. м. проживают: мачеха 58 лет с тремя дочерьми (двое из них замужем)… Таким образом, на площади 18 кв. м. проживает 7 человек… [Жена] зарабатывает в среднем 500 рублей, из которых 200 рублей платит мачехе за сына, за которым та ухаживает днем, пока отец и мать на работе, и через месяц платит за квартиру 80 рублей… Отношения между ней и семьей мачехи очень плохие… Когда он [муж] изредка остается ночевать, это приводит к страшным скандалам, вплоть до того, что мачеха вызывает домоуправа или милиционера. Ребенка приходится каждый вечер носить к отцу в общежитие… В настоящее время [жена] снова беременна. Муж и жена … заявили… что в этих условиях они не могут воспитать второго ребенка… в виду чего они и обратились… с просьбой сделать аборт.

Консультант приемной, проверив реальность жалобы, заключил: «Супруги… в течение трех лет не могут жить вместе и перспективы на получение семейной жилплощади… не имеют, что создает совершенно невозможные условия для нормального воспитания имеющегося ребенка. Рождение второго ребенка поставит семью в безвыходное положение». На заявление молодой семьи 11 ноября 1949 года наложили следующую резолюцию: «По указанию тов. Шверника Н. М. разрешить аборт». Трагикомизм ситуации очевиден: сугубо частный вопрос в СССР на рубеже 1940–1950-х годов решился только после вмешательства номинального главы государства. И тем не менее факт остается фактом – женщина сделала аборт легально и к тому же бесплатно, в отличие от многих и многих француженок, немок, итальянок и др. Но, конечно, просьб всех желающих избавиться от незапланированной беременности крупный государственный деятель не мог удовлетворить. Советские женщины жили под страхом нежелательной беременности и наказания за избавление от нее. Одновременно количество искусственных выкидышей неуклонно росло. Треть из них совершалась, как отмечалось на заседании Коллегии Министерства юстиции СССР в мае 1950 года, по причине тяжелых бытовых условий.

Однако на рубеже 1940–1950-х власть не смогла решить пресловутый «жилищный вопрос». Дома в СССР строились, но медленными темпами, а главное – площадь в них распределялась «покомнатно», что уничтожало саму идею спальни как изолированного пространства сна, прокреации и секса. Некую разрядку ситуации внесло правительственное решение о легализации абортов в СССР. В августе 1954 года отменили уголовную ответственность беременных женщин за совершение искусственного выкидыша. А в ноябре 1955 года Указом Президиума Верховного Совета СССР «женщине (предоставили. – Н. Л.) возможности самой решать вопрос о материнстве». Власть поняла наконец, что «нельзя превращать женщину в существо, которое должно рожать и рожать!». Эти слова приписывают министру здравоохранения РСФСР с 1950 по 1953 и СССР с 1954 по 1959 год Марии Ковригиной. Современному просвещенному читателю она известна в основном благодаря роману Людмилы Улицкой «Казус Кукоцкого», где описана как «немолодая женщина, опытная чиновница, партийная от пегой маковки до застарелых мозолей». За ней якобы «с давних лет держалось прозвище Коняги», отчасти связанное «с ее неутомимостью и редкой способностью идти, не сворачивая, в указанном направлении». Характеристику Ковригиной придется оставить на совести талантливого автора. Однако использование оценки советского министра здравоохранения даже в тексте научно-популярного толка некорректно. Ведь роман Улицкой написан в 2000 году, почти через полвека после событий, связанных с развитием антиабортного законодательства в СССР, и не может служить историческим источником. А жаль – текст более чем антропологичен.

В середине 1950-х годов даже во властном дискурсе произошло разделение медицинского и социального аспектов оценки операции по предотвращению беременности. В 1956 году на Всесоюзном совещании актива медицинских работников та самая «Коняга», тогдашний реальный министр здравоохранения СССР, главный инициатор отмены запрета на аборты, обратила особое внимание на медико-гигиеническую пропаганду противозачаточных средств как способ борьбы с абортами. Конечно, это был знак свободы. Но решить бытовой аспект проблемы контрацепции оказалось непросто. Непросвещенность населения в вопросах регулирования рождаемости требовала решительных мер. Справедливости ради следует сказать, что они принимались. В 1959 году в «Краткой энциклопедии домашнего хозяйства» отмечалось: «Если беременность противопоказана по состоянию здоровья или нежелательна по тем или иным причинам, то, чтобы не прибегать к абортам, следует предупреждать зачатие. Для выбора противозачаточного средства следует обратиться к врачу». В женских консультациях предусматривалось введение специальных картотек по учету эффективности применяемых противозачаточных средств. Женщинам, пользующимся контрацептивами, настойчиво рекомендовали находиться под наблюдением специалистов. Советские медики отдавали предпочтение традиционным видам предохранения – мужским и женским протекторам. Одновременно фармацевтическая промышленность предлагала населению и такие средства регулирования рождаемости, как грамицидиновая паста, метаксил гидрохинон, алкацептин и др. Но эти препараты были сложны в применении, особенно если места сна и прокреации не выглядели должным образом интимизированными, а санитарно-гигиенические локусы являлись в прямом смысле «местами общего пользования». Выходом могли стать таблетированные гормональные контрацептивы. Первый оральный препарат для предупреждения беременности – эновид – появился в США в 1960 году. Примерно тогда же в СССР в качестве «пилотного» варианта разработали средство оновлар, аналог западного контрацептива ановлара. Однако советские гинекологи в то время считали гормональные средства хотя и эффективными, но далеко не безвредными. Справедливости ради следует отметить, что в Западной Европе гормональная контрацепция внедрялась тоже неспешно. Западногерманские гинекологи до начала 1970-х годов прописывали противозачаточные таблетки лишь семейным парам, уже имевшим детей. Но, как и в случае с абортами, материально обеспеченные немки и немцы могли съездить за вожделенными таблетками «для любви» в соседние европейские страны. У среднестатистической советской женщины такой возможности не было.

Малокомфортное жилье осложняло частную жизнь советских горожан. Странно развивалась детская и подростковая приватность, в пространстве которой формировалась искаженная модель сексуальности. Высокообразованные мемуаристы, например искусствовед Михаил Герман, чья юность пришлась на середину 1950-х годов, писал об этом феномене в деликатной форме: «Странной жизнью жил я… с мамой и теткой, втроем в одной комнате (проходной, соседи попадали из кухни к себе через тамбур, отгороженный занавеской); я мечтал только о собственном жилье, об уединении». Более жестко высказываются об «эротической» атмосфере тесных жилищ респонденты социологических опросов начала XXI века. Женщина 1946 года рождения информировала своих интервьюеров: «Я… с раннего детства много времени проводила на улице, играя с детьми разного возраста из разных семей. Из-за плохих жилищных условий, не очень высокого материального и культурного уровня этих семей дети рано были осведомлены о половых отношениях и в меру своего понимания делились своими знаниями с более младшими детьми». Сексолог Кон, юноша из советской послевоенной коммуналки, утверждал: «Когда позже я писал, что самым страшным фактором советской сексуальности было отсутствие места, я знал это не понаслышке».

Жилищные условия вынуждали самостоятельно конструировать своеобразные локусы интимности в коммунальном быту. У Иосифа Бродского и его ближайшего окружения «не было своих комнат, чтобы заманивать туда девушку, и у девушек не было комнат. Романы… были по преимуществу романы пешеходные и романы бесед…». Как и большинство его современников, поэт, «когда и количество книг, и потребность в уединении драматически возросли», выделил в общей с родителями комнате в коммуналке свое спальное пространство с помощью книжных полок и шкафа. Локус получил название «закуток». Друзья проникали сюда, не тревожа родственников будущего нобелевского лауреата. А чтобы скрыть сексуальный подтекст некоторых визитов, хозяин часто заводил проигрыватель. По традициям «интеллектуального интима» 1960-х годов звучала музыка Иоганна Себастьяна Баха.

По свидетельству питерского «стиляги» писателя Олега Яцкевича, «пуританства не было никакого, просто условия ужасающие…». Первый эротический опыт проходил в комнате коммуналки: «Мамы не было – уехала куда-то к родственникам. Брат на занятиях. Но все время заглядывали соседи, звали к телефону». Тот же Яцкевич вспоминал, что любовные практики осваивались и на лестницах старых городских домов с большими подоконниками и межквартирными площадками. Здесь все и проделывали, предварительно вывернув лампочки, чтобы соседи пользовались парадным входом и не мешали бурной половой жизни подрастающего поколения. В такой обстановке использование кратковременно действующих женских контрацептивов (пасты, мази, свечи, спринцевание) становилось проблематичным. Возможно, отчасти и о проблемах предохранения в сложных бытовых условиях писал искусствовед Герман: «Коммунальные квартиры, бездомность и бесприютность придавали течению серьезных и несерьезных романов нечистую поспешность».

Отсутствие нормального жилья превращало даже относительно стабильные добрачные отношения вполне взрослых людей в эротические приключения с постоянным поиском мест для встреч. Ситуацию недвусмысленно изобразил оттепельный кинематограф, в частности фильм «Девять дней одного года» (1961) режиссера Михаила Ромма. Кинолента рассказывала о молодых ученых-физиках, в то время самой прогрессивной части советского общества. В кинокартине спокойно, правда, иносказательно обсуждаются проблемы интимности. Главный женский персонаж, физик Леля (актриса Татьяна Лаврова), с явным раздражением рассказывает о местах своих встреч с любимым человеком: «Я устала от того, что это тянется шесть лет. От того, что за все эти годы он был в Москве четыре… нет, пять раз. Гостиница „Украина“…, „Турист“… А то еще комната подруги, которая ушла в кино…» Следует заметить, что влюбленным в определенной мере повезло. Физик Гусев (артист Алексей Баталов) приезжал в Москву в командировки. Ему полагалось официальное место в гостинице, возможно, даже номер на одного человека, а следовательно, право днем пригласить к себе гостя (гостью). Людей с постоянной пропиской в гостиницы своих городов не пускали, и это очень осложняло интимные практики. Кон вспоминал: «В конце 50-х гг. на партийном собрании философского факультета… слушали персональное дело тридцатилетнего студента, который в пьяном виде привел в общежитие проститутку и расположился с ней в коридоре у дверей соседней комнаты. Разумеется, мужику объявили выговор. А между собой преподаватели говорили: „Ну, а что ему делать? Пятилетнее половое воздержание в его возрасте затруднительно и вредно. В гостиницу не попадешь. В парке холодно, да и милиция. Единственный способ не нарушать норм советского права и коммунистической морали – заниматься мастурбацией“. Но публично это сказать, даже в шутку, было нельзя».

Люди, конечно же, видели связь между качеством интимной жизни и «квартирным вопросом». Однако публично посмеиваться на эту тему пока не решались. При фронтальном просмотре журнала «Крокодил» за 1952–1967 годы не удалось обнаружить ни фельетонов, ни карикатур, посвященных «половому вопросу». Встречались, правда, шутки о слишком старых мужьях молодых прелестниц и о странностях процедуры развода – в частности, о всем надоевших обязательных объявлениях в газетах о расторжении брака. Как знак робких перемен и попытку критики ханжества можно лишь отметить карикатуру-диптих художника Льва Самойлова. Он изобразил своеобразный учительский «аврал» перед культпоходом в театр. На первом рисунке изображалось заседание педсовета. Директор сообщал коллегам: «Завтра десятиклассники идут в театр. Примем меры предосторожности!» Меры предосторожности заключались в переименовании пьес, которые будут смотреть старшеклассники. На втором рисунке педагоги спешно меняли на афишах слово «любовь» на не слишком точные синонимы – «дружба» и «уважение»: «Коварство и любовь» («Коварство и уважение»), «Любовь Яровая» («Друг Яровая»), «Любовь к трем апельсинам» («Уважение к трем апельсинам»), «Любовь с первого взгляда» («Дружба с первого взгляда»).

Крокодил. 1962. Рисунок Л. Самойлова

Однако сомнительный камуфляж мало помогал решению интимных проблем. В сексуальных автобиографиях шестидесятников, правда написанных часто через 40 лет после самих событий, можно прочитать: «Эти встречи были ради секса, который буквально помогал жить счастливо мне и ему. Я стала задумываться, почему так происходит, почему нам так хорошо, и пришла к заключению, что… нам никто и ничто не мешало заниматься любовью. У него дома двое маленьких детей, молодая жена и маленькая неудобная квартира». Впечатляющим выглядит описание супружеской «любви» в комнате коммуналки в середине 1950-х годов: «Все происходило в одной комнате, где рядом с нашей постелью спали на оттоманке мама и бабушка. Мы ждали, когда они уснут и мы сможем, как говорят сейчас, заняться любовью… Конечно, мы иногда, только оставшись наедине (а это в наше время было невозможно, практически вся жизнь интимная проходила на глазах близких), позволяли себе свободу действий, без явных или косвенных (спящих рядом) свидетелей».

Настоящую «трагичность» развития семейного союза вне комфортного жилья отразили авторы оперетты «Москва, Черемушки» в тексте дуэта Саши и Маши. Молодые люди поженились полгода назад, но она по-прежнему живет в общежитии, а он с замужней сестрой и ее детьми – в проходной комнате. Пара встречается то в кино, то в парке, но лучшим местом считает вокзал, где можно без стеснения целоваться, изображая провожающих. Для современного человека ситуация выглядит абсурдной, но в середине 1950-х годов – это реальность. Она не вызвала отторжения как некая выдумка авторов оперетты. Ведь многие молодые пары могли примерить на себя детали жизни Саши и Маши:

 
Когда по улицам брожу,
В чужие окна я гляжу.
О, как мечтаю я давно
Иметь свое окно!
 
 
Жаль, общей крыши нет у нас,
И врозь должны мы жить.
 
 
Как жаль, что каждый раз должны
Друг другу мы говорить:
 
 
– До свиданья, Маша!
– До свиданья, Саша!
– Значит, встретимся завтра?
– Ровно в шесть у театра.
 
 
Очень трудно, между прочим,
Говорить «спокойной ночи»,
Если в разные районы
Спать идут молодожены.
 
 
– До свиданья, супруг!
– До свиданья, мой друг.
 

Забавно, не правда ли? Но Генрих Бёлль написал на эту тему трагедийный роман «И не сказал ни единого слова». А вот Шостакович в компании с Владимиром Массом и Михаилом Червинским – некий водевильчик. И это еще один яркий пример «советского несоветского». Молодожены Саша и Маша, судя по тексту оперетты, не теряли надежды на изменение быта:

 
Придет пора, и в новый дом
С тобою вместе мы войдем.
– Ах, это сон.
– Да, это сон.
Но знай, он сбудется, наш сон.
 

Сон действительно сбылся – в районе московских Черемушек появились первые «хрущевки». И все же оперетта Шостаковича – лишнее подтверждение того, что анекдот о том, что трагедия – это «когда есть КОГО и ЧЕМ, но нету ГДЕ» – не ерническая выдумка, а реалистическое отражение деталей советской послевоенной повседневности.

Пространство, именуемое «спальней», в условиях коммунально-барачного быта и покомнатного распределения жилья выглядело как химера – неосуществимая, несбыточная и странная мечта. Официальные документы в этом случае менее правдивы, нежели такие источники, как анекдоты или литературные тексты. Действительно, странной выглядит в СНиПе 1954 года – каноническом документе сталинской жилищной архитектуры – фраза о том, что «спальни не должны быть проходными». Возможно, в жилье для советской элиты так и было. Ведь людям, особо ценным для власти, могли предоставить отдельную квартиру из двух, трех, четырех, пяти и даже шести комнат. Но основная масса счастливых новоселов сталинских новостроек имела по одной комнате, где по-прежнему приходилось обособлять места для сна подручными средствами. Семья героев «Денискиных рассказов» Виктора Драгунского получает «новое жилье, со всеми удобствами и, между прочим, с мусоропроводом». Последняя деталь – свидетельство приобщения к благам архитектуры «большого стиля». Действительно, там были высокие потолки, раздельные ванные и уборные, довольно широкие коридоры. Но все это великолепие лишь модификация обычной коммуналки: мама, папа и Дениска живут в одной комнате. Второклассник Кораблев спит на раскладушке в закутке за шкафом, да и у родителей нет обособленного спального места. Но перемены явно близились.

В 1956 году Госстрой и Союз архитекторов СССР провели конкурс проектов пятиэтажных жилых домов. Зодчие много экспериментировали с размерами кухонь и санузлов и одновременно заботились об обособлении спального места. В однокомнатных квартирах планировалось обустройство специальных ниш для кровати – «заемов». В некоторых вариантах «хрущевок» они достигали 4–4,5 квадратного метра. Так предполагалось осуществить интимизацию мест приватности. Однако реально спальня как отдельное пространство для сна и прокреации стала появляться лишь после июльского постановления ЦК КПСС и Совета министров СССР 1957 года «О развитии жилищного строительства в СССР» – официального решения о строительстве экономичных, благоустроенных квартир «для заселения одной семьей».

В СНиПе 1958 года указывалось: «Площадь спальни должна быть не менее 8 кв. м., а ширина спальни – не менее 2,2 м.». Во французских ашелемах «жилые» комнаты, которые использовали и под спальни, тоже были маленькими – от 9 квадратных метров. Те же размеры фигурировали и в сталинских СНиПах 1954 года. Получается, что в «хрущевках» предлагалось сократить площадь специально обособленных спальных локусов всего на метр, а ширину и вообще на 30 сантиметров! Но почему-то противники типового оттепельного строительства все это не принимали во внимание.

Обзор 22 серий «хрущевок», возведенных по СНиПам 1958 года, показывает, что самый маленький размер спальни равнялся 6,6 квадратного метра и встречался лишь в одном типе зданий. А в остальных серийных строениях площадь помещений для сна составляла 8,6, 9,3 и даже 11,3 квадратного метра. В 1959 году в «Краткой энциклопедии домашнего хозяйства» появляется специальная статья «Спальня». Пока это информационный материал о пространстве вообще, без уточнения его конкретных размеров, но с довольно подробным описанием предметного оснащения: «СПАЛЬНЯ. В набор мебели для спальной комнаты входят примерно следующие предметы: две кровати, две прикроватных тумбочки, туалетный столик (или комод), два-три стула, шкаф для платья, обычный переносной, иногда стенной встроенный. В некоторых квартирах вместо шкафа для платья и белья устраивается гардеробная. Если в спальне для родителей находится ребенок, то в набор мебели входит детская кровать».

Этот достаточно приземленный текст полон важных бытовых знаков. Они свидетельствуют о серьезных социальных процессах в пространстве советской повседневности, связанных с новыми телесными практиками. Внимание привлекает пока еще каноническая маркировка кровати – центрального предмета в спальне. В «Краткой энциклопедии домашнего хозяйства» даже имеется отдельная статья «КРОВАТЬ», где, правда, уже фиксируются новшества в конструкции спальных мест: «Кровать – деревянный или металлический каркас, на который укладывается матрас, наматрасник и постельные принадлежности». Необычно упоминание дерева в качестве материала, поскольку долгое время ножки и спинки постели делались из никелированных и эмалированных металлических трубок, нередко украшенных крупными металлическими шарами. Кровать именно такого типа упоминается в советском фильме «Подвиг разведчика» (1947). В качестве пароля и отзыва герои используют следующие фразы: «У вас продается славянский шкаф? – Шкаф уже продан, могу предложить никелированную кровать с тумбочкой» (курсив мой. – Н. Л.). Деталь очень живая, а главное – правдивая.

Мебель сталинского гламура, действительно, часто украшалась нелепыми деталями. К их числу относились и шары. У нового поколения советских людей такой декор ассоциировался с эстетикой «большого стиля». Петр Вайль и Александр Генис не случайно подчеркивали особую ненависть романтиков 1960-х годов к сталинской мебели, и прежде всего к кровати с шарами. Интересно, что еще в 1947 году о непреднамеренном, но радостном расставании с этим мебельным декором написала Вера Панова в романе «Кружилиха». Старый рабочий заставил дочь и зятя привезти из деревни хорошую кровать с «никелевыми шарами». «Одр» оказался очень тяжелым и слегка ржавым. Молодые с трудом сложили его, предварительно отвернув три «никелевых шара». Один остался на спинке – резьба пришла в полную негодность. По дороге к поезду выяснилось, что с таким громоздким предметом в пассажирский вагон не пустят. Кровати просто оставили на станции, шары с облегчением выбросили уже в городе. Ситуацию можно рассматривать как акт бытового протеста. Панова описала расправу с устаревшей мебелью на 10 лет раньше Виктора Розова, автора знаменитой антимещанской пьесы «В поисках радости» (1957).

Отказ от громоздких предметов в спальне – основа серьезной модификации пространства для сна. Авторы «Краткой энциклопедии домашнего хозяйства» обращали внимание на новый, «утилитарный, а не декоративный» характер мебели: «Формы и отделка ее должны быть простыми, облегчающими содержание ее в чистоте. Ножки мебели должны быть достаточно высокими, чтобы легко убирать пыль из-под мебели. Матрацы в кроватях должны легко сниматься и переноситься»! И это, безусловно, новый подход к предметному наполнению спальни. Но значимость именно кровати как мебельного атрибута отдыха и любви пока оставалась незыблемой. В назидательном тоне в книге подчеркивалось: «Кровать, в отличие от дивана, предназначается только для сна». В общем, все в духе песика Фафика: «Четвероногий друг человека? Кровать!» В 1959 году в первом издании энциклопедии домашнего хозяйства ни о тахте, ни о диване-кровати как спальных местах речь еще не шла. Вариабельность мебели, столь почитавшаяся конструктивистами, пока была не в моде.

Но новые дома строились очень быстро, и одновременно менялось отношение к спальному месту. Привычная кровать нередко оценивалась негативно, как элемент бытовой культуры эпохи сталинского «большого стиля». Известный детский писатель Лев Кассиль еще в 1958 году в книге под названием «Дело вкуса» резко осудил «пристрастие людей с неразвитым, плохим вкусом к семейным кроватям, выставленным напоказ». «В комнате и без того не повернешься, – рассуждал литератор, – но кровать занимает самое главное место». Скорее всего, речь шла не об отдельной спальне, а о комнатах в коммуналках. Однако и в новых отдельных квартирах возникала потребность в минимализме оснащения спален, где иногда предусматривалось место и для письменного стола, и для небольшой полки с книгами. В книге «Домоводство», изданной в 1960 году, уже предлагалось «кровать… заменить тахтой, накрытой ковром или какой-нибудь декоративной тканью». Авторы издания советовали одеяла и подушки «убирать на день в тумбочку или скатывать в валик и убирать в чехол из ткани, подходящей к тахте». Постельные принадлежности, убранные таким образом, могли лежать на месте для сна в виде длинного диванного валика.