Текст книги "Хрущевка. Советское и несоветское в пространстве повседневности"

Однако попытки «обустроить интим» посредством зонирования пространства или использования особой мебели раздражали публику, о чем свидетельствует довольно длинный анекдот 1959 года. В нем описаны детали существования в малогабаритке. Ее жильцам якобы надо пользоваться «спецкастрюлей» с ручками внутри или авоськой с шипами для вывешивания за окно младенца «на предмет гулянья». Шипы нужны, чтобы «голодные соседские кошки не могли выкрасть ребенка на мясо».

Демонизировались в анекдоте и «новации» спального места:

– Что это за стульчик?

– Трехспальная кровать.

– А как же три человека могут на ней поместиться?

– По очереди. Ночь ведь длинная.

– Спать сидя?

– Да, спать сидя. Ванна тоже сидячая…

Конечно, анекдот с полным правом можно отнести к жанру советского черного юмора. Кроме того, все «ужасы» быта характеризуют типовую однокомнатную квартиру. Действительно, в ней существовали вполне объяснимые сложности с интимизацией места сна и прокреации. В западной практике жилье из одной комнаты, как правило, предназначалось для одинокого человека и нередко называлось «гарсоньеркой». Но французское словечко, мелькавшее даже в русской художественной литературе конца XIX – начала XX века, отсутствовало в лексиконе новоселов периода хрущевского строительства. Ведь даже при поквартирном распределении жилья власть придерживалась формулы N = n – 1, где N – количество комнат, а n – количество человек. То есть молодая супружеская пара, конечно же, получала однокомнатную квартиру. Перспектива прибавления семейства в расчет не принималась. И обладателям «однушек» после появления детей долго приходилось обустраивать локусы отдыха и интима с помощью всякого рода перегородок.

И все же появление в квартирах для одной семьи специально организованных пространств под официальным названием «спальня» можно расценивать как свидетельство нового отношения к частной жизни людей, особенно к проблемам прокреации. Ведь отнюдь не случаен следующий анекдот 1959 года: «Как будут делаться дети при коммунизме? – Так же, как сейчас, только в отдельной комнате».

Глава 2. «Общая комната»: попытка возрождения гостиной

Все-таки анекдот – удивительный исторический источник, полный скрытых смыслов и подтекстов. О чем, например, может поведать следующая байка: «Советский гражданин, посетив жилье рабочего в западноевропейской стране: „Спальня, столовая, детская, гостиная, кухня… Да и у нас это все есть, только без перегородок“»? Можно подумать, что шутка зафиксировала абсурд организации жизни в комнате коммуналки. Но у анекдота есть точная дата рождения – 1961–1962 годы – пик строительства «хрущевок». Известный литературовед Виктор Перцов утверждал, что едкие шутки требуются обществу «для разрядки досады и страсти».

Уместно предположить, что социально-бытовым раздражителем, виновником появления байки про тяжелую жизнь советского обывателя в начале 1960-х годов, стали реалии хрущевского жилищного строительства. Правда, в анекдоте нет упоминаний ни о низких потолках, ни о маленьких кухнях, ни о совмещенных санузлах. Нервировало почему-то отсутствие перегородок. А они на самом деле в «хрущевках» имелись и к тому же самые разные: и капитальные, и отделявшие места общего пользования от жилой площади, и декоративно-зональные как следствие личной инициативы. Последний вид перегородок всячески поощрялся при организации пространства однокомнатных квартир. А главное – в малометражных отдельных квартирах реально существовали не только отгороженные друг от друга спальни, кухни и «гаванны», но и еще один вполне обособленный локус. Он назывался «общей комнатой» и был впервые зафиксирован уже в 1954 году принятым органами исполнительной власти сводом нормативных документов в области строительства.

СНиП 1954 года содержал обязательные требования к возведению массового жилья «по-сталински». В их число входило наличие в квартирах «общих комнат». Их площадь зависела от величины апартаментов. В двух-трехкомнатных квартирах полагалось делать некие совместные (не лучший, конечно, синоним) помещения размером не менее 16 квадратных метров, в четырех – 18, в пяти – 24, в шести-семи – 30! При этом в документе уточнялось: «Общая комната может быть проходной в двух-, трех– и четырехкомнатных квартирах не более чем в одну жилую комнату, в пяти-, шести– и семикомнатных – не более чем в две жилые комнаты». Предписания выглядят довольно странно в ситуации покомнатного распределения жилья. Этот принцип предопределял наличие в стандартных сталинках коммуналок, и становилось очевидным, что кто-то из жильцов коммунального жилья имел некий общий локус, а кто-то явно нет. СНиП 1958 года – детище строительных представлений времен оттепели и господства идеи предоставления отдельной квартиры одной семье – на первый взгляд рисует более аскетичную картину: «Площадь общей комнаты в двух-, трех– и четырехкомнатных квартирах должна быть не менее 14 кв. м.» Одновременно устанавливается и местоположение локуса: «Общая комната должна быть непосредственно связана с передней и может быть проходной – в спальни и кухню». Такая ситуация вполне допустима в индивидуальном жилье.

И тем не менее ни первый, ни второй сборник нормативных документов не разъясняют функционального назначения «общих комнат». И вот здесь может помочь анекдот 1961–1962 годов о якобы бесперегородочном житье-бытье советских людей, скорее всего новоселов «хрущевок». В тексте фигурируют ареалы с вполне понятными бытовыми назначениями: в спальне следует спать, в столовой, правда нередко совмещенной с кухней, по выражению профессора Преображенского – «принимать пищу», в кухне – ее готовить, в детской – размещать детей для сна и игр. Упоминается в шутке и гостиная, но что полагалось делать в этом помещении людям эпохи 1960-х – неясно.

Сам термин явно вызывал ассоциации с дореволюционной повседневностью обеспеченных слоев населения. В «Толковом словаре живого великорусского языка», созданном Владимиром Далем и опубликованном впервые в 60-х годах XIX века, можно прочитать: «…гостúная ж. покой или комната, гдѣ принимаютъ гостей». В первом издании «Большой советской энциклопедии» (1930. Т. 18) такой термин отсутствует вообще. В середине 1930-х годов в толковом словаре русского языка под редакцией Дмитрия Ушакова «гостиная» – это и «комната в квартире для приема гостей», и «комплект мебели, специально предназначенный для такой комнаты». На рубеже 1970–1980-х годов лингвисты Института русского языка АН СССР фиксируют некую «устарелость» лексемы, обозначающей комнату «в квартире, богатом доме для приема гостей» (курсив мой. – Н. Л.). Одновременно сохраняется «мебельный» контекст толкования понятия как специфического интерьерного набора – особых стульев, столов, кресел и т. д. Принципиально новым можно считать следующее уточнение слова «гостиная». Так в позднее советское время называлась «общая комната для отдыха» (курсив мой. – Н. Л.). Ну а если следовать логике песика Фафика, то вполне барский локус обретал право на жизнь и в пространствах типового строительства. Это предположение подтверждает и анекдот, приведенный в начале главы. Кроме ерничества по поводу советской действительности, шутка содержит информацию о появлении в обычном жилье специфических бытовых сфер. Можно предположить, что здесь зарождались ранее неизвестные и совершенствовались уже существовавшие формы отдыха. Не связанные с территориями спален и проблемами деторождения и секса, в научном дискурсе они часто маркируются термином «рекреация».

Это понятие существовало в русском языке уже в середине XIX века. Даль толковал его как некий галлицизм, означающий «отдых от службы, от учения, праздники, каникулы». Гениальный языковед зафиксировал и наличие словосочетания «рекреационная зала». В словаре Ушакова, где отражены и языковые новации 1930–1940-х годов, и устойчивые лексемы прошлого, есть существительное «рекреация». Имеется и производное от него прилагательное. Оно толкуется как устаревшее понятие, означающее перерыв между школьными занятиями, – синоним слова «каникулы». Судя по третьему тому «Словаря русского языка» (1983), в позднесоветский период слово «рекреация» анахронизмом уже не считалось. Оно означало «отдых, восстановление сил человека, затраченных на трудовую деятельность», а также время, локусы и некие мероприятия, необходимые для успешного осуществления этих процессов. Своеобразная «лингвистическая реабилитация» в данном случае свидетельствует о гуманизации не только языка, но и практик повседневности. По данным «Большой российской энциклопедии», уже со второй половины 1960-х в СССР для описания ситуаций, связанных с отдыхом, употреблялся термин «рекреация».

Нормальный отдых человека в первую очередь зависит от продолжительности его пребывания на производстве, в офисе, в учебно-исследовательском заведении или в учреждении сферы торговли и бытового обслуживания. Так формируется важнейший показатель свободного времени – его объем. Он, в свою очередь, казалось бы, косвенно, но вполне ощутимо влияет на поведенческие стереотипы людей. Не случайно в обществах индустриального толка время для отдыха и сна регулируют прежде всего с помощью законодательства о продолжительности рабочего дня. Это понимали и мыслители, и предприниматели уже во времена первой промышленной революции конца XVIII – начала XIX века. Именно тогда появилась идея «трех восьмерок»: восьмичасового рабочего дня, восьмичасового сна и восьмичасового отдыха, но уже без погружения «в объятия Морфея».

У классиков марксизма в тексте «Капитала» можно встретить рассуждения о свободном времени, которое предназначено не только для образования и интеллектуального развития, но и для «выполнения социальных функций, для товарищеского общения, для свободной игры физических и интеллектуальных сил…» Не обошел вниманием важную проблему повседневной жизни и Ленин. В работе «Новый фабричный закон» (1899) он отметил, что дни и часы, не занятые производственным трудом, нужны личности «для отдыха, для своего развития, для пользования своими правами как человека, как семьянина, как гражданина».

Осенью 1917 года большевики приняли декрет о восьмичасовом рабочем дне в России. Внешне он носил буржуазно-демократический и филантропический характер. И тем не менее этот документ представлял собой своеобразный инструмент управления частной жизнью, а точнее, ее нормирования. Декрет гарантировал наличие у населения 16 часов внерабочего времени.

В начале 1920-х годов, после возвращения к нормам мирной жизни, появилась возможность реализации декларированных в 1917 году трудовых прав населения и создания условий для увеличения объема внерабочего, свободного времени. Правовые положения нового советского Кодекса законов о труде 1922 года позволили уменьшить длительность рабочего дня. В 1924–1925 годах он составлял 7,5, в 1925–1926 – 7,4, а в 1926–1927 – 7,3 часа. Люди могли больше спать и больше отдыхать.

Внешне эта тенденция продолжала развиваться и в начале 1930-х. Более того, в 1927 году ЦИК СССР провозгласил переход на семичасовой рабочий день. К концу первой пятилетки по официальным статистическим показателям средняя продолжительность труда составляла 6,6 часа в день. «Помогла» так называемая шестидневка. Но скоро стало очевидным, что сокращение рабочего времени на один час одновременно с введением шестидневной недели привело к потере более 30 часов в месяц. Это отрицательно сказалось на развитии промышленности, о чем в начале 1960-х годов писал известный советский экономист и статистик Станислав Струмилин. Он отмечал, что «переход к 7-часовому рабочему дню оказался явно преждевременным». В 1938 году в стране началась кампания постепенного перевода промышленных предприятий вновь на восьмичасовой режим труда, что обычно объяснялось необходимостью укрепления обороноспособности. Эпопея с самым коротким в мире рабочим днем законодательно завершилась Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на шестидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Уплотнение рабочего времени провели в кратчайшие сроки – от трех до шести месяцев. Время досуга сократилось. Эта тенденция, конечно, получила развитие в годы Великой Отечественной войны. Указ Президиума Верховного Совета СССР «О режиме рабочего времени рабочих и служащих в военное время» от 26 июня 1941 года ввел обязательные сверхурочные работы от одного до трех часов в день. Кроме того, в военный период отменили очередные и дополнительные отпуска рабочих и служащих. Конечно, эти меры носили чрезвычайный характер и после окончания боевых действий подлежали ликвидации. Уже в конце июня 1945 года появился указ Президиума Верховного Совета СССР «Об отпусках рабочим и служащим». Правительство в приказном порядке требовало «восстановить с 1 июля 1945 г. очередные и дополнительные отпуска рабочим и служащим, отмененные на период военного времени».

Но переход к полностью мирному распорядку жизни, в рамках которого вновь могла бы стать актуальной формула «трех восьмерок», развивался не слишком стремительно. Лишь летом 1953 года Совет министров СССР обратил внимание на грубые нарушения трудового законодательства. В августовском постановлении 1953 года «О режиме рабочего дня в министерствах, ведомствах и других советских учреждениях» прямо указывалось, что правовые огрехи лишают людей «необходимого времени для культурного и политического роста и повышения деловой квалификации», для воспитания детей и для заботы о семье, а труд в ночное время отрицательно влияет на здоровье работников и снижает их трудоспособность. Совет министров СССР постановил: «обязать министров, руководителей ведомств и других учреждений строго соблюдать установленный распорядок рабочего дня, категорически запретив вызывать сотрудников на работу в неурочное время и удлинять рабочий день в учреждениях и организациях. В тех же случаях, когда работа в неурочное время вызывается крайней необходимостью, выплачивать сотрудникам с нормированным рабочим днем за сверхурочные часы работы дополнительное вознаграждение в соответствии с действующим законодательством».

Но самые важные перемены в трудовом законодательстве, действительно повлиявшие на объем свободного времени, оказались связанными с оттепелью.

25 февраля 1956 года закончил работу ХХ съезд КПСС. Он, как известно, анонсировал отказ от канонов сталинизма и в политике, и в повседневности. 8 марта 1956 года появилось постановление Совета министров СССР «О сокращении продолжительности рабочего дня для рабочих и служащих в предвыходные и предпраздничные дни». Согласно властному предписанию с 10 марта «для рабочих и служащих предприятий, учреждений и организаций в предвыходные и предпраздничные дни» вводился «сокращенный, против нормального, на два часа рабочий день, то есть продолжительностью шесть часов». По договоренности администрации с профсоюзными организациями перед праздниками и выходными можно было трудиться и без обеда! В контексте антисталинских мероприятий по либерализации трудового законодательства логичным выглядел и указ Президиума Верховного Совета СССР от 25 апреля 1956 года «Об отмене судебной ответственности рабочих и служащих за самовольный уход с предприятия и за прогул без уважительной причины». А 7 мая 1960 года появился Закон СССР «О завершении перевода в 1960 году всех рабочих и служащих на семи– и шестичасовой рабочий день». В тот же день Верховный Совет СССР постановил внести соответствующие изменения в конституцию страны. С этого времени статья 119 о праве советских граждан на отдых действовала в следующей редакции: «Право на отдых обеспечивается установлением для рабочих и служащих семичасового рабочего дня и сокращением рабочего дня до шести часов для ряда профессий с тяжелыми условиями работы и до четырех часов – в цехах с особо тяжелыми условиями работы; установлением ежегодных отпусков рабочим и служащим с сохранением заработной платы; предоставлением для обслуживания трудящихся широкой сети санаториев, домов отдыха, клубов».

К началу 1960-х годов в СССР завершился повсеместный переход на семи– и шестичасовой рабочий день с установлением 41-часовой рабочей недели. Отсюда вполне возможен вывод в духе размышлений песика Фафика. Итак, вне производственного процесса любого профиля человек проводил в будние дни по 17 часов, по 19 – в субботние и, конечно, по 24 – в воскресенье. В общем, за 168-часовую неделю у жителей городов СССР накапливалось 128 часов свободного времени. Если продолжить эти же забавные в простоте своей подсчеты, то получается, что в годы оттепели среднестатистический советский горожанин почти три четверти своей жизни не трудился, а спал и был предоставлен сам себе. А в 1961 году XXII съезд КПСС в официальном документе – в третьей и, как известно, последней программе коммунистической партии – и вообще поставил задачу перехода «на шестичасовой рабочий день – при одном выходном дне в неделю или на 35-часовую рабочую неделю – при двух выходных днях, а на подземных работах и производствах с вредными условиями труда – на пятичасовой рабочий день или на 30-часовую пятидневную рабочую неделю». Это, как казалось политическому и государственному руководству страны, позволило бы сделать Советский Союз «страной самого короткого в мире и в то же время самого производительного и наиболее высокооплачиваемого рабочего дня». Одновременно возрастала и величина свободного времени граждан. А ведь оно вполне могло стать «внепространственным пространством» личной свободы, индивидуализма и эскапизма, что не совсем соответствовало коммунистическим идеалам. Неудивительно, что государство, желающее воспитать человека коммунистического общества, стремилось контролировать поведение обычных людей вне трудового коллектива.

Уже в первое десятилетие своего существования советская власть всячески поощряла статистико-социологические исследования, которые бы могли помочь найти «согласие» между свободой «нерабочего времени» и целенаправленной гражданской позицией граждан. В начале 1920-х годов появились прекрасные исследования Станислава Струмилина. Он изучал «временные» и «денежные» показатели повседневной жизни в Советской стране, а также предметы домашнего обихода как материальные свидетельства изменений быта. Его вещная и в общем-то определяющая составляющая вполне наблюдаема в пространстве каждодневного обитания людей, а проще говоря, в их жилище. Идеи Струмилина получили развитие в трудах целого ряда советских статистиков и первых социологов: Елены Кабо, Симы Лапицкой, Владимира Лебедева-Патрейко и др. В середине 1930-х годов исследования такого рода практически прекратились и возобновились лишь в годы оттепели на фоне новой советской социальной политики. И это был настоящий интеллектуальный взрыв, спровоцированный партийно-государственной политикой.

Над проблемой свободного времени в СССР работали академично строгий Герман Пруденский, феерически талантливый Борис Грушин, широко одаренный Овсей Шкаратан, яркий этнограф-историк Иван Труфанов и многие другие. Их труды, основанные прежде всего на данных социологических опросов и наблюдений, – кладезь сведений о советском досуге. Исследователи смело ввели в сферу научного языка этот термин, насытив его особым социальным смыслом. В бытовой русской речи слово «досуг» употреблялось еще во времена Даля и обозначало «свободное, незанятое время… простор от дела». В глоссарии под редакцией Ушакова можно встретить более развернутое толкование лексемы: «1. Время, не занятое работой или другим делом… 2. Отдельные моменты свободного времени, промежутки между работой… 3. Развлечение, личные занятия в свободное от работы время (устар.)». А в одном из последних советских словарей русского языка, подготовленном учеными Академии наук СССР в самом начале 1980-х годов, досуг толкуется как «свободное от работы, от дела время». Общей, можно сказать, системообразующей характеристикой для всех определений является «безделье».

Для большинства обычных людей необходима работа, чтобы жить, и, кроме того, сон-прокреация, а также и отдых-рекреация, чтобы работать. Правда, такая «простота» не устраивала и властные структуры. В последней программе КПСС указывалось: «По мере сокращения времени на материальное производство расширяются возможности для развития способностей, дарований, талантов в области производства, науки, техники, литературы и искусства». Свободное время следовало посвящать «общественной деятельности, культурному общению, умственному и физическому развитию, научно-техническому и художественному творчеству». Намерения весьма благородные. И действительно, в СССР немало делалось для духовного развития населения. Во второй половине 1960-х годов в стране действовало 124 тысячи массовых библиотек, почти 150 тысяч киноустановок, 508 профессиональных театров, почти тысяча музеев, кроме того, клубы с разнообразными кружками, любительские театральные коллективы и библиотеки при учебных заведениях и т. д. И это, конечно, прекрасно. Однако иногда на ум невольно приходит вполне подходящее к данному случаю следующее замечание песика Фафика: «При одном виде музея ноги уже устают». Кроме того, действительно ничем не занятых моментов жизни у обычных граждан СССР было не так уж много. Еще в 1925 году Михаил Зощенко написал рассказ «Чудный отдых», где есть такие строки: «А что касается воскресенья или праздничных дней, то какой же это отдых? Сами понимаете: то маленько выпьешь, то гости припрутся, то ножку к дивану прикрутить надо. Мало ли делов на свете у среднего человека?» Эта характеристика подходит ко всем этапам советской, а может быть, и несоветской истории России.

В самом начале 1970-х годов появилось официальное определение досуга. Оно вошло в третье, последнее издание «Большой советской энциклопедии» (т. 8) и выглядело следующим образом: «Досýг. Часть внерабочего времени, которая остается у человека после исполнения непреложных непроизводственных обязанностей (передвижение на работу и с работы, сон, прием пищи и др. виды бытового самообслуживания)». Деятельность, входящую в сферу досуга, предлагалось разделить на учебу, самообразование и иные «различные формы… освоения культуры: посещение публично-зрелищных мероприятий и музеев». Видами досуга считались «самодеятельные занятия и увлечения (хобби), физкультура и спорт, туризм и экскурсии и т. д.». Все вышеперечисленное совершалось, как правило, в публичных местах: клубах, кинотеатрах, библиотеках и т. д. Однако в том же энциклопедическом издании уже можно обнаружить свидетельства признания права человека на отдых в приватном пространстве, а проще говоря, в домашней обстановке. Здесь значительно эффективнее, чем в неких «общих местах», реализуются рекреационные функции свободного времени. Для восстановления сил, потраченных на труд, безусловно, важен не только ночной и непрерывный сон, но и некий пассивный отдых, доступный в домашних условиях. И это необязательно непродолжительная дрема днем. Свободное время, проведенное вне работы и вне публично-развлекательных пространств, очень важно для человека. Оно связано с развитием внутреннего мира личности и обычно характеризуется индивидуальными признаками. Здесь уместно вспомнить книгу «Физики шутят». Авторы – группа серьезных ученых физиков – разместили в тексте байку о великом Эрнесте Резерфорде:

Однажды вечером он зашел в лабораторию. Хотя время было позднее, в лаборатории склонился над приборами один из его многочисленных учеников.

– Что вы делаете так поздно? – спросил Резерфорд.

– Работаю, – последовал ответ.

– А что вы делаете днем?

– Работаю, разумеется, – отвечал ученик.

– И рано утром тоже работаете?

– Да, профессор, и утром работаю, – подтвердил ученик, рассчитывая на похвалу из уст знаменитого ученого.

Резерфорд помрачнел и раздраженно спросил:

– Послушайте, а когда же вы думаете?

Умозаключение гениального ученого вполне подходит и к бурному проведению свободного времени. То поход в кино, то в театр, то на вернисаж, то в «кружок кройки и шитья» и т. д. и т. п. Невольно хочется спросить: «А когда вы все это осмысливаете и думаете о жизни?» На самом деле досуг дома можно провести не только в одиночестве, но и с членами семьи, друзьями, соседями. Правда, не стоит думать, что общественно-политическая обстановка в стране никак не влияет на сугубо приватные формы отдыха. Даже в собственном жилье человек ощущает воздействие разнообразных социально-экономических факторов, что отчетливо проявлялось в условиях именно советской повседневности.

Один из самых популярных видов отдыха и релаксации дома – гостевое общение. Еще в первой половине 1920-х годов, исследуя бюджеты времени населения Советской России, Струмилин писал: «Из пассивных развлечений первое место занимает прием и посещение гостей – весьма естественная дань присущему нам всем инстинкту общительности». «Квартирный передел» 1918–1920 годов привел к уничтожению феномена «гостиной», некоего специфического пространства для проведения свободного времени дома, в первую очередь именно для приема гостей. Это, конечно, касалось горожан с «излишками площади». В условиях нэпа темпы «уплотнения», как известно, замедлились, а практика покупки и комнат, и даже квартир частично возобновилась. В более или менее приличном жилье возобновлялись и дореволюционные практики «гостевания». Художник Константин Сомов описывал в своем дневнике детали визита в семью Бенуа в рождественско-новогодние праздники 1923 года. Там и нарядились «в халаты, платки», и мазали «лицо жженой пробкой», и танцевали «в смешных шароварах, цилиндре и в фантастических орденах», плясали и польку, и русскую, и общую кадриль. Все это буйство происходило сразу в двух расположенных поблизости квартирах. Возродилась и интеллигентская практика художественных или научных «понедельников», «вторников», «сред» и т. д. Дмитрий Лихачев вспоминал о кружке известного философа, историка и врача Ивана Андреевского. В «двух тесных комнатах» по средам слушали и обсуждали разные, довольно серьезные доклады. Правда, добром в условиях советской повседневности такое закончиться не могло. Через некоторое время, на рубеже 1920–1930-х годов, и хозяин, и некоторые гости, в том числе Лихачев, оказались на Соловках. Неудивительно, что многие предпочитали обойтись в гостях без научно-политических баталий.

В контексте новой волны «квартирного передела» 1927–1929 годов частное жилое пространство горожан резко уменьшилось. Гостиная как локус домашнего свободного времени вновь превращалась в фикцию. Городские обыватели непролетарского происхождения, конечно, пытались и в крайне стесненных условиях придерживаться традиций гостевого общения, но это было непросто. На рубеже 1920–1930-х годов начались гонения на религиозные праздники, которые обычно сопровождались хождением в гости в Пасхальные и Рождественские недели. Современники вспоминали: «Новогоднюю елку ставили тайно. Окна занавешивали одеялами, чтобы никто не видел». В наиболее сложном положении оказывались люди, жившие в коммунальных квартирах, и «если устраивали елку для детей, то старательно запрятывали ее, чтобы ни соседи, ни управдом ее не заметили. Боялись доносов, что празднуем церковные праздники». Общий слом ритма повседневной жизни переходом на пятидневку привел к тому, что дни отдыха не совпадали в разных организациях. При увеличении выходных сократилось число праздничных дней. Религиозные же праздники исчезли из календаря вообще. В мемуаристике можно прочесть: «Собираться вместе стало еще труднее. Обязательно кому-нибудь на другой день приходилось работать. Наши встречи свелись к государственным дням отдыха 1 мая, 7 ноября…» В общем, сужалось не только пространство, но и время домашнего досугового общения. Количественно оно не уменьшалось, но явно трансформировалось. Властным структурам больше импонировал публичный отдых людей, его содержание легче контролировалось. При такой ситуации в специальных локусах для приема гостей необходимости в общем-то и не было.

В 1940 году чехарда с пяти– и шестидневками закончилась. У основной массы населения образовался единый выходной. Кроме того, в предвоенной повседневности, где активно развивался феномен «награждения жильем», появились обладатели отдельных квартир с локусами, напоминавшими дореволюционные гостиные. Ситуация получила дальнейшее развитие во второй половине 1940-х – середине 1950-х годов. Новый слой советской аристократии расширялся, а элитное жилье всегда предполагало пространства для домашнего досуга, и прежде всего для приема гостей. В романе Веры Пановой «Времена года» (1954) есть описания обстановки домашнего праздника в семье крупного хозяйственника Борташевича: «План был таков – званый обед… потом большой вечер с танцами, ужином, мороженым, коктейлями и всем, что полагается». По-видимому, помещение позволяло такие досуговые радости, но далеко не для всех. Согласно СНиПу 1954 года, 30-метровые локусы для приема гостей проектировались в шести– и семикомнатных квартирах. Они, как правило, были коммунальными или предназначались для «особо ценных» людей. Возможно, поэтому в регламентирующих документах не объяснялось функциональное назначение «общих комнат». А люди, не приобщенные к подобным привилегиям, и в крайне стесненных условиях все же продолжали и ходить в гости, и приглашать к себе друзей и родственников. Тяга к неформальному общению особенно усилилась в начальный период оттепели. Алексей Аджубей отмечал: «Люди соскучились по общению, соскучились по возможности говорить громко обо всем, что тревожило». Однако, кроме свободы политической, для гостевой формы общения требовалось и относительно просторное жилое пространство.

На формы домашнего городского досуга оказывали влияние и идеологические установки власти. Гостевое общение в Российской империи часто сопровождалось игрой в карты. Большевики в 1917 году объявили их социальной патологией, учредили должность комиссара «по борьбе с алкоголизмом и азартом» и даже запретили производство игральных карт.

И тем не менее в качестве сугубо домашнего, почти семейного развлечения карты существовали вне зависимости от смены политических приоритетов власти. По данным обследования Струмилина, в 1923–1924 годах «картежничество» занимало в досуге рабочих столько же времени, сколько танцы, охота, катание на лыжах и коньках, игра на музыкальных инструментах, в шахматы и шашки вместе взятые. У интеллигенции дореволюционного поколения карточные игры ассоциировались с бытовыми практиками прошлого, некой мини-салонной жизнью, которая протекала до 1917 года практически во всех домах среднего слоя горожан. Художник Валентин Курдов, сын земского врача из Перми, в середине 1920-х приехал учиться в Ленинград и снимал комнату. «Мои немолодые и бездетные хозяева-супруги оказались добрыми людьми, – вспоминал Курдов. – Мужа можно было видеть только по утрам, ежедневно он играл в карты в компании нейрохирурга Поленова, где, кроме того, по субботам танцевали. Его жена, полуфранцуженка, была также пристрастна к преферансу, и в нашей квартире играли каждую неделю». Менее светская семья поэта Вадима Шефнера даже на рубеже 1920–1930-х годов собиралась за картами. Мать и тетка писателя любили «расписать пулечку», когда к ним приходили нечастые гости. Игры на деньги никогда не было, основное за карточным столом – это беседа, воспоминания о прошлом. В начале 1930-х годов политика наступления на приватное пространство отразилась и на отношении к распространению карточных игр в быту горожан. Эта форма досуга стала рассматриваться как времяпрепровождение, граничащее с криминалом. Бюро ЦК ВЛКСМ в августе 1934 года приняло специальное постановление «о борьбе с хулиганской романтикой в рядах комсомола». Даже домашний «картеж» ставился в один ряд с пьянством и хулиганством как пережиток прошлого, как явление почти криминального характера. Карты перешли в ту сферу культурно-бытовых практик, где в период «большого стиля» успешно действовала система двойных стандартов. Ничто не изменилось и позднее, в годы десталинизации. Обыватель с удовольствием перекидывался дома в «картишки», а иногда тайно играл и по-крупному на частных квартирах. В общем, для этого почти тайного, не поощряемого властью домашнего досуга тоже требовалось удобное сугубо частное пространство.