Текст книги "Хрущевка. Советское и несоветское в пространстве повседневности"

Привычная кровать как высокий одр с горой подушек и пышной периной, обязательно стоящий у стены, заменялся или постепенно вытеснялся разнообразными видами легко трансформируемой мебели. Ведь отдых предполагал не только сон, но и иные не слишком активные формы досуга – например, возможность поваляться с любимой книжкой или послушать музыку. В отдельной спальне советской «хрущевки» возможно было и это. Так уже жили в послевоенной Европе: герой романа Джона Брейна «Путь наверх», молодой англичанин, пребывает в полном восторге от комнаты, которую он снял в небольшом городке: «Эта комната была, в сущности, первой, которую я мог по-настоящему назвать своей… Моя комната у тети Эмили… не шла в счет. И это была, в сущности, только спальня. <..> Здесь же, пройдя… в мою комнату, я вступил в совершенно новый мир… Раскладной диван-кровать, нисколько не напоминающий кровать, вид которой при свете дня всегда так неприятно наводит на мысль о сне или о болезни. Два кресла, туалетный столик, гардероб и письменный стол – вся мебель из светлого полированного дерева. На книжной полке кремового цвета – ваза с анемонами». Советские проектировщики мебели планировали обставлять таким же образом и «хрущевские» спальни. Пространство в результате могло соединить в себе элементы интимности и современный подход к наполнению локусов приватности.

Эту новую тенденцию в сфере частной жизни советских людей, в первую очередь именно жителей «хрущевок», отметил Александр Андреев в романе «Рассудите нас, люди» (1962). Сетуя на излишнюю миниатюрность новых отдельных квартир – «одна комната шестнадцать метров, вторая – двенадцать», автор все же осознает, что и здесь вполне можно организовать комфортное пространство для интимной жизни: «Вот здесь мы поставим кровать, низкую и широкую-широкую (для этой кровати отводилась почти половина комнаты. – Н. Л.). И здесь же поставим шкаф для платья… А рядом с кроватью – радиоприемник… чтобы можно было включать и выключать его, не вставая с постели».

На рубеже 1950–1960-х появилась мода ставить постель в семейной спальне поперек комнаты. У супругов появлялась возможность подходить к кровати с обеих сторон. Казалось бы, мелочь, но так разрушалась привычка отводить место с краю для женщины. Она по патриархальным обычаям должна была просыпаться первой для приготовления пищи, а также вставать к ребенку. Мужа при этом полагалось не беспокоить. При новой компоновке интерьера спальни оба супруга могли и уделять внимание малышу, и не тревожить партнера. Кстати сказать, присутствие в отдельном месте для сна ребенка дошкольного возраста считалось нормой. В «Краткой энциклопедии домашнего хозяйства» (1959) можно прочесть следующее: «Если в спальне для родителей находится ребенок, то в набор мебели входит детская кровать». В литературном нарративе тоже можно найти свидетельства «детской оккупации» пространства сна и прокреации. В том же романе «Рассудите нас, люди» молодые супруги планировали: «А вот здесь мы поставим маленькую кроватку… А в кроватке – крошечная писклявая девочка с черными кудряшками. На кудряшках голубой бант, как радар». В общем-то в 23-метровой спальне такое вполне реально. Одновременно не стоит забывать, что в трех– и четырехкомнатных квартирах согласно СНиПу 1958 года задумывалась организация двух спален площадью не менее 6 квадратных метров и шириной не уже 1,8 метра каждая. То есть при наличии двух и более детей для них отводилось отдельное от родителей помещение. Жизненность ситуации подтверждает художественная литература. Наталья Баранская в повести «Неделя как неделя» (1969) сообщает о пространстве существования своей героини следующее: «Условия у меня прекрасные – новая квартира, тридцать шесть метров (это только жилая площадь. – Н. Л.), три комнаты…» Этот метраж, предоставленный молодой интеллигентной паре с двумя детьми, делился на три локуса: «общая комната» и две спальни – детская и супружеская.

Крокодил. 1959. № 35. Рисунок М. Черемных

Новоиспеченным владельцам отдельных квартир, судя по художественному нарративу, доставляло удовольствие именовать жилые комнаты «спальнями». Этот феномен отметил Иван Шамякин в романе «Атланты и кариатиды»: «Функциональное, как говорят архитекторы, назначение комнат в квартире… было весьма условно, потому что спали, к примеру, во всех трех комнатах, но семья твердо придерживалась названий, которые бытовали в других многокомнатных квартирах: столовая, спальня, детская. „Спальня“ одновременно служила хозяину кабинетом и была завалена его проектами».

Однако у новоселов конца 1950-х – начала 1960-х годов и в отдельных спальнях возникали серьезные проблемы. Старая мебель не желала размещаться в малогабаритных пространствах. Кровати отличались громоздкостью и «тяжеловесностью», что талантливо изобразил художник Михаил Черемных в карикатуре «Полуторка с прицепом», размещенной в журнале «Крокодил» за 1959 год. Но пригодной по размерам мебели для заполнения пространств малогабаритных спален выпускали мало.

Не следует, конечно, думать, что власть ничего не предпринимала для решения мебельной проблемы. Сначала появились законодательные документы, например постановление Совета министров СССР от 19 марта 1958 года, которое так и называлось «Об увеличении производства мебели для продажи населению в 1958–1960 годах и улучшении ее качества». В 1958 и 1961 годах прошли два Всесоюзных конкурса на лучшие образцы мебели. В 1961 году определяющей стала идея трансформации предметов домашнего интерьера. Проектировщики мебели настойчиво предлагали обставлять спальни диванами-кроватями. Они преобразовывались в постель и с помощью откидной спинки по образцу раскрывающейся книжки, и с использованием выдвижных ящиков, примерно как еврософа. Вся эта мебель стала знаком хрущевской трансформации семейного быта, а слово «диван-кровать» – неологизмом эпохи десталинизации. Об этом свидетельствуют изыскания лингвистов. Они включили понятие «диван-кровать» в издание «Новые слова и значения. Словарь-справочник по материалам прессы и литературы 60-х гг.». И это, конечно, фиксация прогресса в организации спального места для малогабаритных локусов отдыха и прокреации. Однако и здесь возникали свои трудности.

Непросто оказалось обставить должным образом домашний быт ребенка: детской мебели явно не хватало. Журнал «Крокодил» достаточно регулярно информировал публику о мебельных проблемах подрастающего поколения. Достаточно взглянуть на рисунок Константина Елисеева в 23-м номере журнала «Крокодил» за 1958 год, чтобы осознать трудности быта родителей с детьми. Отец семейства опиливает ножки у стульев и столов, чтобы дети могли нормально ими пользоваться.

Крокодил. 1958. № 23. Рисунок К. Елисеева

И все же «постельная революция» в СССР на рубеже 1950–1960-х годов состоялась! Новые компактные предметы интерьера меняли стилистику повседневного поведения большинства людей. И в первую очередь это происходило в миниатюрных пространствах для сна и прокреации. Конечно, и жители так называемого старого фонда использовали складные диваны и кресла-кровати. Они в годы оттепели считались брендовыми вещами. Но у жителей «хрущевок» любовь к спальным трансформерам – осознанная необходимость.

Малогабаритное строительство оказалось благодатной почвой для развития идей «встроенной мебели» как для общих комнат, коридоров и кухонь, так и для спален. В первом издании «Краткой энциклопедии домашнего хозяйства» (1959) можно прочесть: «Встроенная мебель – мебель, устроенная в нишах капитальных стен или образованная специально расположенными перегородками: шкафы, столы, скамьи, кровати… Встроенная мебель не загромождает помещение (что особенно важно при меблировке небольших комнат), а также рационально позволяет использовать объем помещения». В книге приведены фотографии трансформеров. На первой из них – ниша, созданная двумя шкафами, между ними постель, которая в дневное время поднимается и закрепляется на стене. На второй фотографии представлено два варианта кроватей, убирающихся в «нишу-шкаф», в одном случае даже с книжной полкой.

Доступные широкому читателю справочные издания по обустройству домашнего быта в конце 1950-х – начале 1960-х годов обращали внимание на необходимость в пространстве спальни туалетного столика. Его присутствие в помещении приватного характера свидетельствовало о новом отношении к косметике и парфюмерии. Ярче всего это проявлялось в сфере женской повседневности. В первое десятилетие существования Советского государства большевики придерживались формулы «Чистота – лучшая красота». Особы, употреблявшие декоративную косметику, считались отрицательными типажами. Журнал «Работница» в 1924 году рассказывал о девушках одной из фабрик, которые на комсомольском собрании постановили: «Не пудриться и не мазаться. Лицо портится, и нехорошо. Как будто обман какой». А в одной из статей в журнале «Работница» за 1927 год можно было прочесть следующее: «При повышении культурного уровня женщины вся эта косметика сама по себе ликвидируется». Но в реальности горожанки пользовались и пудрой, и духами, и губной помадой. Ведь, пропагандируя аскетизм, власти одновременно возрождали производство косметики и парфюмерии в Советской стране. В 1922 году вновь начала работать знаменитая фабрика Брокара. Но теперь она называлась Государственный мыльно-парфюмерный завод № 5 «Новая Заря». На ее этикетках наряду с названием продукции стояла аббревиатура ТЭЖЭ – Трест «Жиркость». Как писали современники, «под этим салотопенным названием кроются самые изящные продукты: …духи в волнующих флакончиках, пудра – мечта, ну, словом, все такое, за что „жирно“ платят».

В 1930-х годах выпуск косметических и парфюмерных товаров заметно вырос. Сталинское руководство охотно размещало средства «искусственной красоты» на «витрине» строящегося социализма. Только одна фабрика «Северное сияние» в Ленинграде во второй половине 1930-х годов ежедневно выпускала 70 тысяч флаконов духов и одеколонов более ста наименований. Большевики с удовольствием позаимствовали придуманные парфюмерами фабрики Брокара духи. До революции они назывались «Любимый букет Императрицы», но в историю вошли под названием «Красная Москва». Аромат превратился в так называемый «советский запах», знак сталинского гламура, пока доступный лишь новой элите. Довольно изящные флаконы духов, коробочки с пудрой и прочие женские радости, изготовленные советскими производителями в эпоху «большого стиля», могли приобщить горожанок к вполне буржуазным практикам «чистки перышек». Так, героиня трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам» Катя, в предреволюционной действительности вполне обеспеченная жена питерского преуспевающего адвоката, называла процедуру домашнего ухода за собой. Она делала маникюр, пробовала разные виды косметики, и все это происходило в ее собственном гнездышке – спальне-будуаре. Основная масса горожанок и до, и после Великой Отечественной войны не имела ни пространства, ни мебели, пригодных для женских косметических практик.

Ситуацию и в этом случае могло изменить интенсивное жилищное строительство и введение поквартирного распределения жилья. С началом «хрущевской жилищной реформы» в квартирах для одной семьи появился официально презентованный властью локус, где можно было комфортно использовать средства декоративной косметики, одеколоны и духи, а также делать домашний маникюр и модные прически. Конечно, женщны наводили красоту и в убогом общежитии, и в многонаселенных коммуналках. Особа в папильотках и бигуди, а иногда и с омолаживающими масками из клубники, огурцов и т. д. – постоянная фигура советских фильмов 1940–1950-х годов. Презентация ухода за собой в публичном пространстве – привычка не слишком хорошая. Важным здесь является результат, а не процесс. Женское стремление приукрасить себя порой не раздражало, а, напротив, умиляло мужчин. Андрей Битов в романе «Пушкинский дом» (1978) описал мужскую реакцию на повседневные дамские практики в коммуналках конца 1950-х годов: «Его радовала закопченная железная вилка, которую Фаина уходила калить на кухню на газе, возвращалась, отставив руку в сторону с раскаленной вилкой и помахивая ею (на вилку она наматывала прядь, совершая последний и самый выразительный локон), и столовый нож, которым она с поразительной ловкостью загибала себе ресницы, и иголка, которой она разделяла по отдельности ресницы уже накрашенные…» Удивительно созвучны эти строки с настроением героя романа Эриха Марии Ремарка «Три товарища» (1936). Чахоточная Пат, любовница главного героя романа, наводила красоту в комнате жалкого пансиона, но это не мешало ей выглядеть обворожительной в глазах возлюбленного: «Никогда еще я не чувствовал с такой силой вечную, непостижимую тайну женщины, как в минуты, когда она тихо двигалась перед зеркалом, задумчиво гляделась в него, полностью растворялась в себе, уходя в подсознательное, необъяснимое самоощущение своего пола… Я любил мягкие и плавные движения Пат, когда она стояла у зеркала; какое это было чудесное зрелище… или бережно и осторожно, как стрелу, подносила к бровям карандаш. В такие минуты в ней было что-то от лани, и от гибкой пантеры, и даже от амазонки перед боем». Но для такого восторга надо иметь литературный талант. Ведь при всей трогательности описаний и Ремарка, и Битова убогость косметических потуг в сложных бытовых условиях очевидна.

В Европе после окончания Второй мировой войны обособление сугубо приватных мест для наведения «красоты» происходило быстрее, чем в СССР, и темпы строительства индивидуальных малогабаритных квартир играли здесь не последнюю роль. Появление «хрущевок» с выделенными спальнями приближало каноны советской повседневности к западной стилистике частной жизни. Женские практики ухода за собой явно вестернизировались. Одновременно в СССР увеличивалось производство парфюмерной продукции. Советские женщины получили возможность пахнуть по-иному. До конца 1950-х годов в стране чаще всего производились духи «парадного» характера. Изысканно выглядели и флаконы, и коробки. Наиболее яркий пример – известный советский парфюм «Каменный цветок». Духи разработали в 1958 году специалисты «Новой зари». В том же году советский аромат получил Гран-при на промышленной выставке в Брюсселе. Никита Хрущев в 1961 году подарил «Каменный цветок» Жаклин Кеннеди. Коробка духов по расцветке напоминала уральский малахит и внутри была покрыта золотой фольгой. Кроме того, по форме она напоминала знаменитые ювелирные яйца Фаберже. Довольно дорогой по меркам начала 1960-х годов парфюм источал шикарный, но довольно традиционный аромат, который многим казался старомодным. Действительно, «Каменный цветок» скорее соответствовал тяжеловесным канонам женственности «большого стиля». Женщина оттепели стремилась к мобильности и легкости. Нелепо «звучали» тяжелые роскошные ноты «Красной Москвы», «Красного мака», «Голубого ларца» и др. в транспорте, когда жительницы новых районов ехали на работу или возвращались домой. И можно предположить, что именно на туалетных столиках в маленьких спальнях «хрущевок» нашлось место флаконам новых парфюмов, изготовленных из синтетических масел. Производство таких духов росло. Только на ленинградской фабрике «Северное сияние» в 1958 году изготовили 850 тысяч, а в 1966 году – уже более 1 миллиона 300 тысяч подарочных коробок с духами. Популярностью пользовались новые ароматы «Весенний вальс», «Волшебница», «Голубые цветы», «Горный хрусталь», «Мечта», «Опера», «Ромео и Джульетта» и др. В начале 1960-х советские женщины уже познали прелесть импортной парфюмерии. Появились в свободной продаже недорогие и пикантно свежие польские духи «Быть может», «Болгарская роза» с довольно приторным запахом, навязчивый болгарский же «Сигнатюр». А в кондовом романе Всеволода Кочетова «Секретарь обкома» (1961) высмеивалась «пышная гражданка, опорожнившая на себя, должно быть, целую бутылку духов „Красная Москва“». Одновременно автор трогательно описывал восторг жены главного героя, партийного функционера Денисова, от флакона «французских духов в белой с золотом коробочке, которую симпатичная девушка в магазине ТЭЖЭ вытащила Василию Антоновичу из-под прилавка». Однако рядовым горожанкам, в том числе жительницам «хрущевок», с французской парфюмерией все же не везло. Прямое свидетельство тому – очередной анекдот времен оттепели, а точнее, 1962 года: «Женская жалоба: „В магазинах у нас французское мясо и русские духи. Хотелось бы наоборот!“» В общем, полная вестернизация практик употребления парфюмов все же не состоялась.

Крокодил. 1962. № 13. Рисунок Ю. Андреева

Декоративная косметика тоже, конечно, присутствовала в локусах спален хрущевских малометражек. В СССР в 1950-х – начале 1960-х годов довольно успешно производилась, например, тушь для окраски бровей и ресниц. В ее состав входили мыло, стеарин, пчелиный воск, церезин, масло вазелиновое, сажа, отдушка. Это совершенно натуральные ингредиенты. В советских магазинах можно было купить пудру, румяна, губную помаду, а главное – женщинам хотелось использовать все это в реальной жизни. Шагом к раскрепощению считала свой ярко накрашенный рот Галина Волчек, в годы оттепели студентка школы-студии МХАТ. Правда, в пока еще идеологизированной периодической печати критиковалось чрезмерное употребление декоративной косметики. В 1956 году журнал «Работница» позиционировал как отрицательный женский образ особы 40 лет с «густо накрашенными ресницами и вечно фиолетовыми губами». Для советских сатириков 1950–1960-х годов женщина, использующая слишком много туши и помады, – излюбленный предмет острот. Довольно забавно и сегодня выглядит героиня изошутки художника Юрия Андреева, размещенной в 13-м номере «Крокодила» за 1962 год. Рисунок назывался «Подготовилась к техосмотру…»: на фоне грязного и явно неисправного автомобиля молодая особа истово наводит «искусственную красоту» с помощью пудры и помады. Советские женские журналы пока еще довольно назойливо утверждали, что «применение так называемой декоративной косметики без всякой надобности лишает кожу естественной свежести». Кроме того, злоупотребление макияжем считалось западным поветрием. Старший художник отдела мод ГУМа писала в 1962 году на страницах журнала «Работница»: «Откуда пришла к нашей советской молодежи такая, с позволения сказать, „мода“ [делать макияж]? Вредное влияние оказывают на молодежь некоторые заграничные фильмы, появляющиеся на экранах наших кинотеатров, кричащие рекламы косметики в зарубежных журналах». Тем не менее подобные высказывания не были прямым следствием решений власти, которая по мере сил поддерживала производство косметических товаров. Правда, темпы развития индустрии «искусственной красоты» не отличались стремительностью. В «Краткой энциклопедии домашнего хозяйства» (1959) размещены три статьи о декоративной косметике: «Духи», «Пудра» и «Румяна». Во втором издании книги, вышедшем в 1966 году, можно прочесть тот же материал. Единственным произошедшим за семь лет изменением стала информация о «прессованной пудре». Вывод очевиден – в сфере «искусственной красоты» революционных изменений не наблюдалось. Конечно, в 1950–1960-х годах никто не мазал щеки свеклой и не пудрился мукой, но тушь для ресниц из мыла, свечки и пробки многие регулярно варили дома, и пространство отдельной квартиры этому способствовало.

Одновременно советские женщины успешно осваивали модные в западном мире прически. Они довольно легко сооружались в локусах отдельных спален около зеркал туалетных столиков, на плоскостях которых хватало места не только для расчесок и щеток, но и для баллончика или в крайнем случае пульверизатора с лаком для волос. «Западность» популярнейших в конце 1950-х – начале 1960-х годов «колдуньи» и «бабетты» очевидны. О них советские женщины узнали из французских фильмов: «Колдунья» (1956) и «Бабетта идет на войну» (1959). Обе киноленты показали в СССР через год после выпуска, в 1957 и 1960 годах соответственно. Все французское оказалось на пике моды именно в период строительства «хрущевок». И это символично. Ведь сами новые здания во многом напоминали жилье, возводимое и в Париже, и в Марселе, и в Бордо. Так что прически а-ля Марина Влади и Брижит Бардо – актрис, исполнивших главные роли в популярнейших в СССР на рубеже 1950–1960-х годов фильмах, – часть всеобщей «камюлизации» советской жизни (подробнее см. в части I, главе 1), и кино сыграло не последнюю роль в этом процессе.

И распущенные по плечам прямые волосы – «колдуньи», и конусообразные высокие копны – «бабетты» женское население «подсмотрело» в кино, что не слишком нравилось власти. Еще в 1955 году в «Крокодиле» появилось четверостишие Владимира Иванова «Тонкий вкус»:

 
– Была в кино, иду опять:
Понять,
Запомнить,
Перенять…
– Что вам так нравится в картине?
– Прическа киногероини.
 

Подражать прическам из французского кино хотели многие. Форма «колдуньи» с явным намеком на интимность привлекала молодежь и раздражала старшее поколение. Андрей Битов, вспоминая ситуацию 1957 года, писал: «Меня поджидала моя „колдунья“ (тогда вошла в моду Марина Влади, и… „моя“ шла по улице с распущенной рыжей гривой…), нам вслед свистели и плевались…» Даже в середине 1960-х годов журнал «Работница» указывал: «Неэстетично выглядят и обесцвеченные перекисью длинные распущенные волосы: они всегда кажутся нерасчесанными, пристегиваются пуговицами [то есть зацепляются за пуговицы]».

Доставалось от властей и «бабетте», она считалась вредной из-за начеса и закреплявшего его лака. Василий Аксенов зафиксировал это в повести «Пора, мой друг, пора» (1963): недвусмысленно звучат слова «вшивка» и «блохастик», которые употребил администратор ресторана по отношению к модно причесанной девушке, к тому же «твистовавшей» в паре с юношей «в яркой штапельной рубашке». И все же и длинные волосы и начесы оставались модными.

«Колдунья» делалась легко в домашних условиях. Сложнее было с «бабеттой». Ее обычно сооружали в парикмахерских. Однако именно жительницы новых районов оказались лишены этого счастья: того, что ныне именуется салонами красоты, в местах расположения «хрущевок» практически не было. Не случайно в правительственном постановлении «О дальнейшем улучшении бытового обслуживания населения» от 10 августа 1962 года поднимался «вопрос о создании в крупных жилых массивах комплекса бытовых мастерских, в которых трудящиеся обеспечивались бы основными видами бытовых услуг по месту жительства». Документ предписывал обратить особое внимание «на увеличение числа дамских парикмахерских» (курсив мой. – Н. Л.). И если следовать логике песика Фафика, то именно жительницам «хрущевок» приходилось чаще сооружать «бабетты» самим. А туалетные столики в отдельных спальнях облегчали задачу.

В индивидуальном пространстве появлялась возможность поддерживать красоту женских рук с помощью самостоятельного, а точнее, самодельного маникюра. В книге «Домоводство» (1957) проблема ухода за руками подавалась как сугубо гигиеническая. Авторы сосредоточили свое внимание на предохранении кожи «от грязи во время работ», на ее защите от длительного воздействия холодного воздуха и воды. Эстетический аспект ограничивался лишь советом подстригать ногти, придавая их кончикам полукруглую форму. Более широкий подход к проблеме ухода за руками проявили составители «Краткой энциклопедии домашнего хозяйства», вышедшей из печати в 1959 году. В издании присутствовали как гигиенические советы, помещенные в раздел «Кожа», так и гламурные, сконцентрированные в статье «Маникюр»: «Цвет лака выбирают по вкусу… Естественнее всего выглядят ногти, покрытые розовым лаком». В 1960 году авторы заметно расширенного варианта книги «Домоводство» уже рассуждают о возможности «делать маникюр и в домашних условиях» (курсив мой. – Н. Л.). Дальше предложен вполне конкретный совет: «Надо распарить пальцы рук в теплой мыльной воде и, отодвинув тонкой палочкой кожицу вокруг ногтя возможно ближе к его краю, осторожно срезать ее, после чего очистить и подрезать ногти и покрыть их лаком». Любопытно заимствование примеров самостоятельного ухода за ногтями из западной, прежде всего французской практики, что подтверждает умозаключение в духе песика Фафика о «камюлизации» жизни в СССР. В 1961 году журнал «Работница» перепечатал из французского еженедельника «Эрклер» советы, как быть опрятной. В их число входила следующая сентенция: «Ваши руки, особенно ногти, всегда в безукоризненном состоянии; достаточно для этого иметь крем для рук, пилку для ногтей. Не употребляйте ярко-красный лак, если не можете уделять достаточно времени постоянному уходу за ногтями; пользуйтесь скорее бесцветным лаком, на котором царапины менее заметны, а что еще лучше – обходитесь совсем без лака». В одной из первых советских книг о личной гигиене «Вам, девушки» (1961) можно было прочитать следующее: «Надо иметь дома флакончик с лаком, ацетон и в случае необходимости, удалив остаток лака, вновь покрыть ноготь». То есть в советских властных суждениях рубежа 1950–1960-х годов явно прослеживалось некое «одомашнивание» процедуры по уходу за ногтями, которую ранее выполняли лишь в парикмахерских. Действительно, почему бы не поточить ноготки в пространстве, приспособленном не только для сна и прокреации, но и для наведения «красоты»? Конечно, все это в основном касалось женщин.

Для мужчины самыми важными практиками ухода за собой в те годы считались стрижка и бритье. Самостоятельно сделать даже самые банальные прически – бокс, полубокс, полька – практически невозможно. Руки мастера требовали и модные «бродвейки» двух видов – длинные зачесанные назад волосы или короткая стрижка, увенчанная длинной прядью спереди, которую взбивали, превращая в высокий кок. Без вмешательства парикмахеров могли обойтись лишь поклонники нестриженой гривы, но за это полагалось не только уничижительное прозвище «волосатик», но нередко и публичное порицание и наказание в виде насильственной стрижки. Все сказанное касалось и жителей малогабаритных квартир.

Бритье же чаще всего и до появления «хрущевок» осуществлялось в приватном пространстве. Но в новом жилье удалять растительность на лице оказалось возможным в индивидуальной ванной, на худой случай в «гаванне», поближе к источнику проточной воды. Правда, с наращиванием производства электроприборов появился предмет, который помогал проникновению мужчины в спальню с целью приведения себя в порядок. Речь идет о появившихся на рубеже 1950–1960-х годов механических и электрических бритвах, считавшихся вещами остромодными. Восторженное описание технических новшеств для бритья можно найти в романе Всеволода Кочетова «Секретарь обкома» (1961). Во время пленума ЦК КПСС в Грановитой палате Кремля в специальном киоске продавалось много «интересных новинок: необыкновенных электрических бритв, перочинных ножей со множеством предметов, механических точилок для карандашей» (курсив мой. – Н. Л.). А петербургский искусствовед Михаил Герман вспоминал, что «джентльменский набор современного мужчины» 1960-х годов состоял из «китайской авторучки, кожаной папки на молнии вместо портфеля, электрической бритвы „Харьков“». Последний предмет, как известно, не требовал воды и потому мог использоваться и в спальнях, тем более что розетки в «мокрых местах» пока еще были большой редкостью и символом опасности в быту.

И все же в пространстве для сна и прокреации главенствующую роль играла женщина. Она определяла не только декор локуса, но и вопрос о присутствии в нем детской мебели в прямом и переносном смысле. Мать и жена решала, где ставить детскую кровать и, главное, будет ли в семье ребенок. Последнее стало возможным после отмены запрета на аборты и повышения уровня культуры контрацепции. Предполагалось, что исторически традиционная «женскость» спален, приумноженная в «хрущевках» благодаря обособлению частной жизни, укрепит институты семьи и дома. В этом, пожалуй, заключалось самое серьезное отличие жилых пространств 1950-х – начала 1960-х годов в СССР от построек советских конструктивистов. Достаточно вспомнить возведенный в 1927–1929 годах в Москве дом-мастерскую по проекту архитектора-авангардиста Константина Мельникова. В здании зодчий-новатор не только работал, но и жил со всеми родственниками. Согласно концепции Мельникова ночью семья превращалась в так называемый коллектив спящих людей. Их сон протекал в едином пространстве, на ночь разделяемом очень условными узкими вертикальными плоскостями. По такому же принципу планировалось организовывать и спальни для отдыхающих в «Зеленом городе». Этот реабилитационный центр в 1930–1931 годах начали строить под Москвой. Здесь, конечно, индивидуализация спального места не представляла большой важности. Ведь в «Зеленом городе» предполагалось восстанавливать здоровье коллектива, а не укреплять семью. В оттепельное время, совпавшее, как известно, с периодом построения коммунизма в СССР, семейные традиционные ценности приобрели особый смысл.

Одновременно следует признать, что, несмотря на нравственные предписания идеологических структур и наличие отдельных спален, отношения супругов, а также детей и родителей далеко не всегда складывались благополучно. Младшее поколение подрастало, и через некоторое время новоселы «хрущевок» начинали жаловаться на неудобства. Характерным примером может служить жалоба-просьба, которая поступила в 1962 году в Ленинградскую комиссию советского контроля. Обычно люди сетовали на протечки и плохую косметическую отделку новых домов. Но появились и иные проблемы. Жилец одной из ленинградских малогабариток просил предоставить ему новое жилье. В полученной им пять лет назад двухкомнатной квартире (14,5 и 15,2 квадратного метра) с небольшой кухней и, возможно, «гаванной» размещались уже две семьи – дочь выросла и вышла замуж. Конечно, новую квартиру в таком случае предоставляли нечасто, а главное – не быстро. Для разрешения ситуации в ход шло зонирование имеющихся локусов, а также легко трансформирующиеся предметы обстановки, в первую очередь постельные места. Неудивительно, что во втором издании «Краткой энциклопедии домашнего хозяйства» (1966) статья «Встроенная мебель» увеличилась почти в три раза. Из материала читатель мог получить довольно полезную информацию о том, как «можно при желании в одной и той же квартире изменять назначение имеющихся в ней помещений». «Краткая энциклопедия» предлагала сразу несколько вариантов интимизации мест сна и прокреации. Многие советы и сегодня выглядят вполне разумными и «пространствосберегающими».