Текст книги "Ласточка"

– А… Я не понял… – Он покрутил головой, как будто хотел увидеть кого-то еще. – Фигура первая… Встреча…

– Грамотный ребенок, – кивнул Игорь.

Кирилл снова покрутил головой. Потом выразительно потыкал себя в грудь.

– Про меня? Это вы про меня?

– А про кого ж? Еще есть дети? А, да, вот еще один. Привет! – Игорь кивнул и Паше.

Тот, нахмурясь, смотрел на него исподлобья.

– Чё-т я тоже не втупил… Это кто?

Кирилл тем временем рывком поднялся, подошел к Игорю и протянул ему руку.

– Кирилл. – Он постарался сказать как можно солиднее.

– Игорь, – посмеиваясь, ответил ему тот, слегка пожимая мокрую еще руку Кирилла. – Правильное решение. Вы как – с нами? Мы дальше идем.

– Это друг Олега, – объяснила Ника оторопевшему Паше. – Мы идем десять километров вперед. А потом… – Она вопросительно взглянула на Игоря.

– А потом посмотрим.

Что такого он сказал ей своим взглядом, в словах не выразишь, но Нике стало хорошо и легко. Она в ответ улыбнулась.

Кирилл, глядя на их молчаливый разговор, заметно занервничал.

– Мы вообще… Ласточкина, ты с нами? Мы в лагерь…

– Не. Я тоже иду вперед. – Теперь уже Паша нарисовался рядом с ними и, чуть оттеснив Кирилла, стал напирать на Игоря. – У нас задание и группа, вообще-то. Нас пятеро.

– Да? – Игорь оглянулся. – А остальные где?

– Ну что, решайтесь, мальчики! Вы идете? – Ника вопросительно смотрела на обоих.

Игорь пошел вперед, Ника за ним. Кирилл недовольно хмыкнул им вслед.

– О’кей. Посмотрим, кто еще… – Он что-то бурчал себе под нос, неразборчивое и задиристое.

Ника переглянулась с Игорем. Тот подмигнул ей.

– Ты права была. Оба, – одними губами проговорил он.

Паша, не приближаясь, напряженно вслушивался в то, что сказал Игорь. Ничего не услышал, рассердился, покраснел. Подбросил рюкзак на спине, потерял равновесие, чуть не упал.

– Паш, все хорошо! – Ника обернулась и ободряюще улыбнулась ему.

Поймав ее улыбку, Паша растаял. Переведя глаза на Игоря, тут же нахмурился, засопел, перегнал Кирилла, который шел за Никой, оттолкнул его и пошел сам за девушкой.

– А на самом деле вы когда должны вернуться? – спросил Игорь.

– Завтра, – за всех ответила ему Ника.

– Ну тогда… У нас есть шанс обойти здесь все вокруг. Я вижу, и палатка есть, – он кивнул на свернутую и привязанную к Пашиному рюкзаку палатку. – И наверняка спальники?

– Еды только нет, – буркнул Паша. – Орехи надо искать.

– Ты в рюкзаке еду искал?

Мальчики непонимающе смотрели на Игоря.

– Попробуйте поищите, – посоветовал тот.

Мальчики стали смеяться и вышучивать его слова на все лады, но в рюкзаки не заглянули.

– Так, снимайте рюкзаки… Посмотрим… – Ника остановила их, сама посмотрела, развела руками. – Увы… У нас было еще две девочки, может, у них… – неуверенно сказала она.

– А где девочки? – с интересом спросил Игорь.

Мальчики молчали, переглядываясь.

– Да ну их… – наконец сказал Паша.

Кирилл только неопределенно ухмылялся.

– Как-то так получилось… – за всех стала объяснять Ника. – Мы ссорились… Но дело не в этом… И разделились. Теперь уже их не найти, наверно… Я сама не понимаю, как так вышло. Но они ближе гораздо к лагерю, вернутся, наверно… Они не захотели дальше идти…

Глава 13

– Когда-то здесь была и школа, два класса, и богадельня для бездомных стариков, которые уже не могут работать, и больница на двенадцать кроватей, и трапезная, где могли накормить прохожих странников… – терпеливо объясняла Анна Виталику, как вела бы экскурсию для праздношатающихся туристов, не очень беспокоясь о том, какие слова мальчик знает, какие нет.

Виталик слушал внимательно, полуоткрыв рот, даже отложил в сторону свою палку, кивал, потом неожиданно спросил:

– Это как тюрьма, да? Там тоже все есть. Тетя Вера там родила… У меня братик двоюродный есть… Его забрали в детский дом… Вообще в тюрьме жить можно… Она там шить научилась…

– Нет, мальчик. Ты говоришь ерунду. – Анна решила для себя не называть его по имени, так получалось строже, мальчик натыкался на невидимую преграду, которую он все хотел преодолеть, подойдя к Анне ближе, чем ей это было нужно, и отступал. – Никакой связи нет между монастырем и тюрьмой.

– А я могу убежать отсюда? – хитро щурясь, спросил Виталик.

– Убегай, – равнодушно ответила Анна. – Мамка же твоя сбежала.

– А ты можешь убежать?

– Я не буду убегать. Если мне надо, я уйду.

– Тетя Вера тоже в черной пижаме ходит, а ты в черном платье… Я фотки видел…

– Это называется фотография. Нет такого слова «фотка».

– Ты как старушка говоришь! – засмеялся Виталик. – Не знаешь слов! Верка сфоткалась в тюрьме! У нас фотки есть!

– Нет, мальчик, я тебе уже сказала, не надо сравнивать тюрьму и монастырь, это богохульство.

Виталик только заливался смехом от ее слов.

– По разным причинам люди носят черное, – говорила Анна, не обращая внимания на его глупый смех. Дети могут быть отвратительно глупыми. – Черное, например, это еще цвет вечерних праздников… – Анна остановилась. Нет, невозможно. Лучше вставать в четыре утра и полоть голыми руками сныть, не разгибая спины. Или таскать ведрами песок на стройку. Пусть потом все болит. Тело – не душа. Поболит – перестанет.

– Ты здесь как на празднике, да? У Бога? Да? А Бог где? Он больше всех, да? Огромный? А мамке Бог однажды сказал: «Не пей!» И она не пила целых два месяца, на работу устроилась в магазин, насыпала печенье в пакеты… Мне приносила все время… Кругленькое такое… белое… – Виталик мечтательно чмокнул. – Вот такое… – Он сделал пальцами дырочку и посмотрел сквозь нее на Анну. – И еще пряники…

Зачем ей этот чужой ребенок, неразвитый, хоть и способный от природы? Живя с рождения в такой среде, он мог бы вообще не говорить, мычать получленораздельно, она видела таких детей, которые в семь лет с трудом могут сформулировать какую-то отвлеченную мысль. Но хотя она же не знает, какие беседы ведет мамка Виталика с дядей Геной и другими своими корешами. Иногда пьяницы бывают очень говорливы, весь неизрасходованный потенциал мозга уходит на многочасовые рассуждения, местами даже логичные, но в целом путаные, многослойные и – обязательно! – затрагивающие важнейшие нравственные темы. Кто виноват, что делать, кто кого предал, кто кому помог из последних сил, сам погиб, а другу помог… Сидит сейчас в тюрьме или в подъезде, бездомный, а друг его забыл… А почему бы им не говорить об этом? Такие же люди, только заблудшие. Свет погасили для них, и они плутают в темноте…

Анна упрямо качнула головой. Нет. О чем она думает? Зачем ей это все? Ее заставили, на языке монастыря – «благословили» на это «послушание» – заниматься с мальчиком. Непонятно почему. Их настоятельница не отличается особо вредным нравом. Поверить, что она искренне хочет помочь Анне, трудно. Она слишком равнодушна, и у нее совсем другие ценности. Вероятно, это испытание, которое Анна должна пройти без объяснений. Главное дело в монастыре – учиться терпению.

По рассказам других послушниц и монахинь, а некоторые из них поменяли не один монастырь за жизнь, игуменьи бывают совершенно другие. Есть те, которым словно доставляет удовольствие мучить монастырских сестер, властвовать над ними, которые, ослепшие в своей бесконтрольной власти, прикрываясь именем Бога, единолично решают все за всех, берут на себя колоссальную, нереальную в обычной жизни ответственность за жизнь, за здоровье, за судьбу. Но они себе не отдают в этом отчета. Они ведь думают, что их устами говорит Бог. Скажи им, что они несправедливы или превышают допустимую власть над душами монахинь, они рассердятся, всплеснут руками, разрыдаются – судя по темпераменту. От природного человеческого темперамента никуда не деться, можно гасить, забивать все живые чувства, выхолащивать, передергивать, а они все равно есть, диктуют свое, видоизмененные, странные, неестественные, но сильные и страстные.

В прошлом году к ним пришла сестра Власия из другого монастыря, из глубинки России. Вот уж она порассказала страстей о жизни в том монастыре! И как она с трудом оттуда сбегала, как всеми правдами и неправдами забирала свой паспорт, который был заперт у игуменьи в сейфе, как бежала без одежды, в подряснике, ранней весной, когда по ночам был еще крепкий мороз. И как ее не остановили, хотя увидели, что она бежит, а прокляли. Потому что бегство монахини, принявшей даже первый, рясофорный постриг, равносильно прелюбодеянию.

Да как именно Власия сбежала! Две женщины, у которых было послушание обходить вечером крестным ходом территорию монастыря, видели, как Власия шла к калитке. Она смогла раздобыть ключи от калитки, рядом с боковыми воротами, в которые раз в неделю заезжает машина с продуктами, отпереть ее, запереть с другой стороны, подкинув ключ под калитку. Поскольку Власия была полуодета, рясу оставила в келье, сестры, обходившие территорию, не поняли, зачем она отпирает калитку, и ее вообще долго не хватились – до следующего дня. Соседка по келье думала, что Власия за что-то наказана – так у них бывало, когда провинившимся сестрам назначали наказание ночевать в холодной неотапливаемой келье в старом деревянном корпусе, молиться там всю ночь, каясь в своих грехах, поскольку спать в таком холоде было совершенно невозможно.

Власию после этого побега приняли сюда, в их монастырь. Она убедила мать Елену, что бежала не от Бога и не из-за своего своенравия, а не выдержав строгости и несправедливости тамошней игуменьи. Было целое разбирательство, взбаламутившее жизнь монастыря, Анна в него не вникала – в прошлом году ее вообще мало интересовали посторонние события. Но Власии разрешили здесь жить, и теперь она ждала высшего пострига – великой схимы, новой перемены имени. Ждала, надеялась, хотя ей никто этого точно не обещал – как-никак за ней такая провинность, побег! Даже если жизнь в том монастыре и стала для Власии невыносимой. Сбегать ночью не надо было!

Власия как-то рассказывала обо всем этом Анне, когда они вместе несли послушание в трапезной. Анна чистила рыбу, мыла крупу, яблоки, после еды намывала горы посуды, чистила кастрюли, а сестра Власия готовила пищу. И, хоть это категорически не поощряется в монастыре, рассказывала Анне свою жизнь.

Раньше, когда Анна работала тележурналистом, она знала за собой удивительную способность, которая была у нее, видимо, от природы. Сама она специально для этого ничего не делала. Ей просто были искренне интересны люди, и они доверчиво начинали рассказывать ей о себе, и подчас такие вещи, которые Анна предпочла бы не знать, а уж тем более не записывать это все на камеру. Иногда ей приходилось выключать камеру, если ее собеседник уж слишком откровенно о себе начинал рассказывать. И слушала бесконечные истории жизни, несправедливой, трудной, с неожиданными поворотами, совершенно нереальными коллизиями. Напиши рассказ – засмеют. Так не бывает в жизни! Какая странная фантазия! Но Анна, поскольку работала с реальными людьми и их реальными история, знала, насколько фантастична бывает реальность.

Здесь, в монастыре, «болтовня» считается грехом, пустословием. Но монахини – живые женщины, им никуда не уйти от своей природы, если они и пытались от нее сбежать туда, где жизнь замирает, где для них открыто окно на небеса, а там все совсем по-другому. Для кого-то из них окно это открыто за грань жизни. Но это непопулярная позиция, даже среди монахинь. «Мы приходим в этот мир, чтобы умереть», – сказал как-то схиархимандрит Иоаким Парр, современный православный миссионер, чьи высказывания много цитируют и столько же много оспаривают, и был не первый в своем пессимизме. Кто-то здесь пытается это за ним повторять, когда не хватает других аргументов. Но мало кто в это верит, особенно из молодых, которых в монастыре, как ни странно, – большинство.

Анна уже успела понять, что принимать в монастырь людей со сломанными судьбами, неустроенных, неприкаянных никто не любит. Расхожее мнение, что в монастырь уходят от разбитой любви или от неустроенности жизни, абсолютно неверно. Если такие люди и пытаются приходить, им отказывают. Формально кто может запретить человеку прийти в монастырь и здесь жить, работая на его благо, молясь? Но это лишь формально. На самом деле с ним беседуют, мягко, увещевая, если увещевания не помогают, советуют поехать в другой монастырь. А там повторяется та же история. И если уж ты попал в монастырь, у тебя появляются духовный руководитель, и не один. Духовник – само собой. Но есть еще настоятельница, чье слово – это фактически слово Божье, произнесенное устами человека, это слово – внутренний закон монастыря, есть и старицы, с чьим мнением невозможно не считаться. Ты все делаешь с благословения, а не по своей воле. Уход в монастырь – это твой последний поступок по своей воле. Остальное за тебя решает духовный наставник. Но разбираться в твоей разбитой судьбе, несчастьях, вытягивать тебя из омута отчаяния никто не будет. Монастырю нужна молодая неокрепшая душа, чистый лист, на котором можно писать, либо уверенный в своем решении отдать свою жизнь Богу и монастырю взрослый человек. Но молодой – все равно лучше. Он гибче, из него можно вить, лепить, у него больше сил. Казалось бы, больше вероятности, что жизнь возьмет свое, человеческая природа, физическая, непреклонная, существующая по своим законам, которые человек не в силах переломить или переменить… Но нет. Чаще всего эта природа видоизменяется, приобретая страшноватые формы блаженности, как у Стеши, у Катерины, или же яростного, фанатичного отрицания земной греховной жизни либо определенных, вполне понятных ее сторон.

Анна побаивалась мать Елену, для которой совершенной нормой было назначить наказание послушницам и монахиням – любое: класть поклоны на службе или в трапезной вместо еды стоять и кланяться, когда другие едят, выполнять тяжелое физическое послушание – в любую погоду, в любом самочувствии. Страшно было не то, что это достанется Анне. Страшно было смотреть на ее совершенно бесстрастное лицо, ровное, гладкое, с чистыми худыми щеками, спокойными глазами, поблескивающими под очками без оправы, сухие тонкие губы, иногда разъезжающиеся в быстрой хищной улыбке, выщипанные почти налысо брови. Выщипывает же она брови! Каштановые, длинные… Наверно, с пышными бровями ее лицо было бы другим. И она делает из них длинную тонкую веревочку, как острую плетку, резко вскинутую над светлыми бесстрастными глазами.

Власия рассказывала Анне об игуменье какого-то монастыря, ей об этом поведали в ее прежнем монастыре. Трудно было понять, что правда в этом рассказе, что домыслы монахинь, пересказывающих друг другу, несмотря на запреты на сплетни и пустословия, и истории своей жизни, и часто похожие на сказки чужие судьбы; сказки эти бывают удивительные, а бывают странные или недобрые.

Пожилая женщина плохо себя чувствовала, страдала ожирением не столько от переедания, сколько от недугов, ее раздувала сахарная болезнь, она отекала, не могла выстаивать на службах, стала неряшливой, ленивой, могла сутками не спускаться из своей кельи. Все об этом знали и молчали несколько лет. Не уважали, боялись, судачили, прятали глаза, шептались по углам. Монахиня уже плохо могла исполнять свои функции настоятельницы монастыря, но не хотела отказываться от привычной власти, гоняла послушниц и бесправных трудниц, пила сладкий чай литрами, с настойками, с сахаром, с медом, с печеньем, все хотела сладкого, которое ей нельзя было есть. Чем это закончилось, Власия точно не знала. И поэтому Анна, против воли придумывала свои финалы этой грустной истории. Один мрачней другого:

…Игуменья умерла весной. Как тяжело было тащить гроб с ее телом оголодавшим за пост монахиням!.. Или ее сместили со скандалом, с глупыми, привранными деталями, просочившимися в местную прессу и на телевидение… Или у нее нашлись родственники и забрали ее, физически совершенно беспомощную, а она прижиться в миру не смогла, прожив лет сорок в монастыре, вызвала такси и уехала в монастырь, в другой теперь уже – просто инокиней, и ее взяли, пожалели. Не люди пожалели, а Кто-то, кто иногда не жалеет ничего и никого – то ли жалость у него другая, то ли за всем не углядишь, то ли не всем нужна жалость – по его разумению…

Однажды Анне пришла в голову мысль начать писать книгу о монастыре. Она ее сразу же отбросила. Но мысль, спрятавшись, пришла снова, через несколько дней. Анна проснулась с четкой фразой в голове: «Я вернулась в келью поменять платок. Выбор у меня небольшой – черный апостольник и второй черный апостольник. Один чуть жмет и давит на лицо, я его надеваю, когда на улице холодно. Он прилегает плотно, ветер не поддувает…» Анна отмахнулась от этой мысли. Но она крутилась в голове, крутилась, формулировалась то так, то эдак, то еще покрасивее, то поглаже, то мрачнее, то с юмором. Пока Анна не взяла карандаш и не записала ее на задней странице старого молитвенника, лежавшего у нее в келье. Она не была уверена, что это не расценили бы как грех, но больше писать было не на чем. Просить бумагу – себе дороже. Придется объяснять, испрашивать благословения на запись… Иначе не получится.

Мысли в голове на некоторое время успокоились. Анна знала за собой это свойство. Они боятся потеряться. Как это объяснить с точки зрения реальности и бытовой логики – непонятно. Но это так. Анна писать совершенно ничего не хочет. Но какая-то тайная, скрытая часть ее самой, ее мозга хочет что-то писать, выдумывать, формулировать. Проще подчиниться, иначе мысли все время топчутся в голове, топчутся, сбивают с толку, отвлекают.

– А? Как надо сказать? Меня грехи отпустили? – Виталик подергал ее за полу черного подрясника.

– Нет. Не тебя, а тебе грехи отпускают. Батюшка отпускает.

– А, знаю! У нас такой батюшка в храме… – Виталик снова стал заливаться неостановимым смехом. – Он говорит мамке… это… щас… «Пьешь, как свинья, хрюкаешь, как скотина…»

– Не надо это повторять, мальчик, даже если батюшка так и сказал, – кротко ответила Анна, неожиданно упиваясь своей кротостью. Нет, ее этот мальчик не выведет из себя. Она все будет терпеть.

– Я – Виталик! – громко, как тугослышащей, прокричал мальчик.

Анна лишь улыбнулась. Завидев, что к ним направляется Стеша, она опустила голову. Стефанида надолго задержалась в своей юности. Любимый ее рассказ – о том, как она нашла в настоятельнице мать. Со своей родной матерью отношения у нее не сложились, так она счастлива была найти мать в игуменье Елене. Счастлива слушаться, счастлива ослушиваться и терпеть наказания, каяться, снова не слушаться, зная, что предстоят долгие беседы с духовником и настоятельницей, ее будут винить, а она будет каяться. Вот такая семья и работа у Стефаниды. Ведь монастырь для большинства монашек – это и семья, и работа, другой жизни у них нет.

– Еще приехали две… – радостно сообщила ей Стеша. – Одна на сносях, у нас прямо будет рожать, милостью Божьей… А другая бездомная, с ребенком, выгнали ее родители, принесла девочку, а у ней брови черные, волосы до бровей растут, лба даже нет, и усы…

– Сколько девочке лет? – спокойно спросила Анна.

– Лет? – засмеялась Стеша, тут же прикрывая рот и оглядываясь. – Да Бог с тобой! Неделя девочке!

– Сестра, а ты усы сама у нее видела?

– Нет! – Стеша замахала руками. – Кто ж меня пустит смотреть! Их сейчас там записывают!

– И на вшей проверяют… – пробормотала Анна.

Монахиня не расслышала, только сильнее разулыбалась.

– Благодать-то какая, а! Все радуется у меня внутри прямо… Отчего, не пойму…

– А про усы ты откуда знаешь? – Анна ничего не могла с собой поделать, спросила-таки.

– Так матушка Елена видела…

– И тебе рассказала?

– Нет! Как же мне? Мне-то зачем… Нет, она сестре Ольге рассказала, а сестра Ольга – сестре Матрене, а сестра Матрена… ой, сейчас… забыла! Вот забыла, а! Представляешь! Так… – Стефанида заговорила быстро-быстро, словно сыпала мелкую чечевицу в пустую кастрюлю: – Значит, матушка Елена – сестре Ольге, сестра Ольга – сестре Матрене, сестра Матрена – сестре… Иоанне! Да, точно! Вот, возьми… – Без перехода она протянула опешившему от нее напора Виталику половинку просвирки. – Съешь, дитя.

Анна покачала головой. Есть между трапезами было категорически запрещено по уставу их монастыря. Воды попить можно, в крайнем случае – чаю. Но не есть.

– Грех, грех, знаю… Тайноядение… – стала оправдываться Стеша. – Так я же не сама, я младенцу…

Виталик быстро выхватил из ее рук просвирку и в одно мгновение проглотил ее.

– Вот… – умильно проговорила Стефанида. – Вот как съел…

Анна отвернулась. Знала ли игуменья, когда назначала ей послушание, какое раздражение будет испытывать Анна? От всего – от того, как мальчик сидит, стоит, ест, смеется, спрашивает, слушает ответы с открытым ртом, от того, как он говорит, чтó говорит…

Анна постаралась взять себя в руки и подавить раздражение. Нет, она не сорвется. Нет, она не пойдет к настоятельнице просить, чтобы ее избавили от этого. Толка не будет никакого. Только придется стоять с опущенной головой и слушать, слушать, слушать… Кивать, просить прощения… «Если ты не будешь истоптан, как эта скуфейка, ты не станешь монахом…» – первое, что ей рассказали, когда она стала здесь жить. Мать Елена любит повторять эту притчу. Человек захотел стать монахом, спросил – как? А многоопытный монах сбросил на землю свою скуфью, маленькую шапочку, растоптал ее и так вот ответил.

«Я знаю, зачем я пришла в монастырь, – думала Анна, глядя, как Стеша, улыбаясь во весь рот, где уже блестело много золотых зубов, разговаривает с Виталиком, – и я получила то, зачем пришла. Кто-то из них одержим миссией спасения человечества от грехов. Кто-то в этом абсолютно искренен, считая, что если не будет монастырей с их духовной жизнью, человечество погрязнет в грехе и просто погибнет, истребит само себя. И люди сюда едут, едут отовсюду – именно за помощью. Кто-то за конкретной, надеясь вылечиться, вылечить ближнего или отмолить кого-то, кто-то, сам не умея и не желая молиться, оставляет деньги, чтобы молились монахини. Людям это нужно. Но я пришла сюда не за тем. Я пришла – спрятаться, да, спрятаться. Мне больно жить с людьми, я не хочу с ними жить. И мне не нравится, когда вокруг меня шум, улыбки, глупости… Я хочу тихой молитвы, холодной каменной постели, я хочу, чтобы вокруг было темно и холодно. Я не хочу видеть чужих детей и тем более не могу и хочу их воспитывать».

Стефанида не так поняла выражение лица Анны и торопливо стала оправдываться:

– Можешь сказать матушке, можешь сказать матушке… Накажет меня матушка, пусть накажет… Любое наказание приму…

– Да за что тебя наказывать! – отмахнулась Анна. – Почти святая уже!

– Не говори так! – Стеша в испуге закрыла себе рот обеими руками, хотя сказала это Анна. – Ой не говори, ой не говори, ой, что ж ты сейчас сказала! Да грех-то какой!

– Успокойся, что такое? Сядь, успокойся!

– Украла, наверно, что-то! – рассудительно заметил Виталик. – Кается! Мне тоже мамка говорит – ты украдешь, а потом кайся, кайся! Боженька – он все простит!

Анна невольно усмехнулась.

– Молодец твоя мамка…

– Я не украла! Я просто взяла кривую просвирку, она все равно кривая была… Да взяла не для себя! Младенцу взяла…

Виталик, внимательно слушавший Стефаниду, поняв, что она говорит про него, стал смеяться.

– Я не младенец! Я уже курил два раза!

– Молодец, – кивнула Анна.

– Только для Бога ты все равно младенец, – объяснила Стеша на полном серьезе.

Виталик задумался.

– Бог знает, сколько мне лет?

Анна пожала плечами. Уж с чем с чем, а с такой сказочной метафизикой она разбираться точно не будет.

– Ему вообще-то восемь или девять, – вместо ответа Виталику объяснила она Стеше. – Он не знает сам, сколько точно. Он уже отрок.

– А! Вот послушай, – горячо зашептала Стефанида, наклоняясь к Виталику и почему-то оглядываясь. «Наверно, должна быть сейчас где-то в другом месте», – догадалась Анна. – Послушай… Бог – он… везде… все знает… и про мамку… и про тебя… и про меня… и всегда тебя простит…

– Я знаю, – кивнул Виталик. – И дядю Гену простил, когда он меня кипятком обварил! Показать?

Анна отвернулась. Вот тебе и сказка.

– Он простил… – немного растерялась Стеша, – потому что… – она оглянулась на Анну, ища поддержки, – потому что милосердный…

– А он, может, и не простил! – хитро сощурился Виталик. – Он, может, сидит и думает…

– Ты сейчас про кого говоришь – про Бога? – уточнила Анна.

– Ага. Вот, сидит он там и думает – ну-ну, ну-ну… живи пока… А потом дядя Гена пойдет однажды по улице, а на него ка-ак кирпич свалится. И все! Крышка! Капец!

– Все, успокойся! – Анна дернула разошедшегося мальчика за рукав. – Поняли все уже.

– Да! И Бог ему за все отомстит. А если нет, то я сам его зарежу. И потом приду каяться в церковь.

Анна вздохнула. Сейчас она должна объяснить, что не все грехи вот так просто Бог отпускает. Что есть смертные грехи. Но как же не хочется пускаться в схоластику. И где грань между схоластикой, нереальной, туманной, путаной и путающейся сама в себе, и правдой. Какой-то огромной и простой правдой. Нравственной. Когда либо так, либо так. Мучительно. С выбором. С прозрением. С невозможностью сделать то, что сделать нужно, потому что иначе невозможно будет жить.

На ее счастье Стеша всплеснула руками и бросилась увещевать Виталика, чтобы тот не вздумал зарезать дядю Гену.

– А кипятком можно его облить? – наконец сообразил Виталик, выслушав пламенную речь Стефаниды.

– Нет!

– А как же… Ему можно, а мне – нельзя… Нечестно.

– Ударят по одной щеке – подставь другую! Так учил нас Господь!

– А я так скажу: помолись, мальчик, Георгию Победоносцу и иди бороться. За себя, за правду, за все. – Анна говорила негромко, не уверенная, что Виталик ее слышал.

Стеша, которая шумно дышала и крестилась, повернувшись к храму Успения, единственному отреставрированному из трех церквей их некогда большого монастыря, услышала только «помолись».

– Да! Да! Воистину! Помолись!

– Мне Георгий Победоносец разрешит, да? – уточнил Виталик у Анны.

– Не знаю, спроси у него.

– А как я узнаю? – доверчиво заглядывая ей в глаза, спросил Виталик.

Не надо на нее смотреть доверчиво! Она холодная, жестокая и ненавидит всех детей. Все. И иначе уже не будет.

– Узнаешь, – прищурившись и отворачиваясь от мальчика, ответила Анна. – Сигнал тебе будет. Помолись и сиди жди.

Стеша, прислушивавшаяся к их разговору, хлопала глазами.

– Я вот тоже иногда, знаешь… Спрошу что-то… Я потом хожу и думаю – вот это ответ, что ли… Тут каялась, каялась… А потом иду по двору, вижу – птица мертвая лежит… Вот, думаю, знак. Услышал меня Господь…

– И что, птицу для этого убил?

Стеша не нашлась что сказать, только руками развела.

– Вот…

– А! – Анна лишь отмахнулась. Бесполезно. Они другие. И не они к ней пришли со своей правдой, а она к ним. И в чем ее правда, она с трудом может объяснить, они же – с легкостью. И никто не сказал, что они неправы. Теперь, когда даже физики не знают, из чего на девяносто шесть процентов состоит наша Вселенная, верить стало гораздо проще. Пусть все неведомое и будет Бог. А может, оно так и есть.

– Звонят к трапезе! – Стеша сглотнула слюну. – Вот не побегу! Вот нарочно приду после матушки, и она велит меня не пускать. Терпеть буду!

– За что? – все-таки спросила Анна. Никто, пожалуй, в монастыре до прихода Виталика ее так не мог растормошить, как Стефанида со своей детскостью и наивностью не по годам.

– Просвирку взяла без спроса… – беспомощно улыбаясь, сказала монахиня.

– И все?

– Нет. Еще… Завидовала сестрам, которые прислуживали, когда архимандрит приезжал к нам…

– Это серьезно, – кивнула Анна. – Так это же давно было!

– Только сейчас осознала! – серьезно ответила Стеша. – Покаялась уже.

– Что, отпустили тебе грехи? Ах… ты что делаешь? – воскликнула Анна, видя, как Виталик пишет на земле матерное слово. – Ты что?! Ты – в монастыре! И… и ты же читать не умеешь!

– Не хочу просто читать я! – небрежно объяснил ей Виталик.

Анна взглянула на Стефаниду. И что она, овечка божья, скажет? У Анны слов нет. Стеша тоже молчала, жевала губами, страдальчески подняв неровные брови. Поэтому Анна, затерев ногой плохое слово, развернулась и дала Виталику с лету довольно сильный подзатыльник.

– Ты чё?! – завопил Виталик и вскочил. – Я тебя еще достану! – Он наклонился, набрал горсть земли, бросил в нее и отбежал подальше.

– Уйди от меня, мальчик, совсем уйди. Иди куда хочешь, делай что хочешь. Только меня не трогай.

Анна подумала – вот что ей будет, если она ослушается. Обычно никто от послушаний не отказывается, даже от самых тяжелых. Но… если отказаться? И посмотреть, что будет? Посадят в холодный карцер? Так сейчас лето… На воду с хлебом, на трое суток… Бывает такое, рассказывают… Ничего, потерпит. Зубы, правда, стали у нее как-то подозрительно пошатываться последнее время… Но за три дня ничего, наверно, не случится… Главное, чтобы потом ее снова к этому маленькому чудовищу не приставили. Она же сама только что посоветовала ему молиться Георгию Победоносцу и бороться. Вот он мгновенно совету и последовал. Как ребенок битый, знает очень хорошо, носом чует, кому можно сдачи давать и отвечать, а кому нет. Ей, значит, можно. Она – не страшная. Анна подавила в себе мгновенное желание подойти к нему, взять за шкирку, встряхнуть изо всех ее сил, так, чтобы зубы клацнули, чтобы слезы брызнули…

Анна глубоко подышала, стала про себя молиться.

– Пошли обедать, – кивнула она Стеше.

– Трапезничать, – уточнила та.

Анна кивнула. А ведь ей казалось, что она здесь прижилась.