Текст книги "Ласточка"

Глава 10

– Что ты делаешь?

Анна молча подняла голову. Мальчик стоял перед ней, ковырял ногой землю и грыз сушку.

– А? Копаешь? А зачем? Дай мне покопать! Ты червяков копаешь? Я дяде Гене червяков копал… Хочешь накопаю? Я могу вот столько накопать! – Мальчик показал, сколько он может накопать червяков.

Анна встала, достала из кармана передника тряпку, вытерла руки, взяла лопату и молча ушла. Она услышала за собой звук быстрых шагов.

– А ты куда идешь? А как зовут кота?

Анна остановилась. Мальчик от неожиданности чуть не врезался в нее. Отступил от нее на шаг. Анна негромко спросила:

– Какого кота, мальчик?

– Рыжего!

– Не ходи за мной.

Мальчик похлопал светлыми ресницами, почесал лоб – Анна невольно заметила большой некрасивый шрам, тянущийся через всю руку от ладони до локтя. Анна резко отвернулась и пошла прочь.

– А почему не ходить? – Он обогнал ее и, прискакивая, побежал рядом.

Анна шла так быстро, что мальчугану приходилось бежать. Он бежал-бежал, потом все-таки отстал. Анна дошла до фруктового сада, решила окопать яблони, все равно на завтра ей было определено это сделать. Но какая разница, можно и сегодня.

Как назло, там сейчас была молодая насельница, Катя, которой скоро предстоял постриг. Она пришла в монастырь тоже два года назад, как и Анна, но было ощущение, что она всегда в нем жила, и все знали, что она долго в послушницах не пробудет, точно станет монахиней по истечению положенных трех лет послушания. Катя верила просто, безоговорочно, чувствовала себя в монастыре прекрасно, как будто другого мира и не знала. Росла она в многодетной семье, обычной, среднепьющей, не беднее соседей, несмотря на то, что родителям приходилось кормить не двоих, а пятерых детей. Отец работал водителем троллейбуса, мать – воспитательницей в детском саду. Родители не верили в Бога вообще. Катю в церковь стала водить соседка, у которой не было детей. Катины родители верить не верили, но церковные праздники праздновали наравне с государственными, просто потому что они «наши, русские праздники», как всегда приговаривала ее мать.

Кате неожиданно понравилось стоять на службах, она словно попадала в совершенно иную реальность, не уставала, могла несколько часов простоять, забыв обо всем. Потом соседка записала ее в воскресную школу. Оказалось, что у Кати хороший слух и несильный, но светлый и чистый голос, очень высокий, колоратурное сопрано, легкое, хрустальное, летящее до исчезающих, не воспринимаемых человеческим ухом как голос нот. Те ноты, которые могла спеть Катя, слышатся как звук музыкального инструмента или голос крохотной птички. Кто-то советовал Катиным родителям отдать ее в музыкальное училище после девятого класса, но Катя к окончанию средней школы твердо заявила родителям: «Хочу жить в монастыре». Никакие уговоры не помогли. Съездив пару раз с соседкой в монастыри, она иного пути для себя не видела. И радостно, как награду, как избавление приняла переезд в монастырь.

Катя – идеальная монахиня, пришедшая в монастырь из любви к Богу, той любви, которая пронизывает все существо некоторых монахов, необъяснимой с житейской точки зрения, закрывающей для них жизнь в миру, но открывающей какие-то иные, духовные, потаенные пути. Главное, открывающей им путь к счастью.

Анна видела, что Катя счастлива. Это счастье было сродни блаженству, тому самому, которое в русском языке имеет удивительный смысл. Блаженство – высшая степень чистого наслаждения. Благой – прекрасный и высокий. А вот блаженные, или тем более блажные – это те, кого нормальная жизнь в миру отделяет, отталкивает, давая им название, в котором слышится некое снисходительное уничижение. Но что есть нормальная жизнь… Анна вздохнула, поправила платок. Она видела, что Катя кротко улыбается ей, небольшие серо-голубые глаза, ясные, простодушные, с радостью смотрели на Анну. Что вызывало такую радость Кати – непонятно. Измученная своими страданиями, ожесточенная Анна – как на нее можно было смотреть с такой радостной улыбкой? Чему тут улыбаться? Анна заставила себя спокойно поздороваться с Катей.

– Здравствуй, сестра, – мягко ответила ей Катя. – Денек-то какой сегодня. Божий.

– Да, слава Богу, день хороший, – ровным голосом ответила Анна.

Катя ее невыносимо раздражала. Ничем. Своей радостью. Своей кротостью. Своей нерассуждающей любовью к Богу и церкви. Бога Анна тоже любит. Чувствует себя под его защитой, говорит с ним, верит ему, верит в него. Не может не верить. Потому что не верить, что она встретит когда-то Артема, что Артем сейчас с ее матерью, невыносимо больно. Когда наступают минуты сомнения, боль становится физически невыносимой.

– Мальчика видела? – спросила ее Катя.

– Видела, – сквозь зубы проговорила Анна. – Его все видели, я думаю.

– Матушка сказала, теперь много детей у нас будет. Вот завтра приедет… девушка… – Катя чуть помедлила, смущенно улыбаясь, – беременная…

– Девушки не бывают беременные. – Анна прямо посмотрела в глаза Кате, дождалась, когда та, покраснев, опустит глаза, поправила платок, с силой воткнула лопату в землю и широкими шагами пошла открывать воду. Не надо ее трогать! Одна просьба ко всем, ко всему миру! Не ковырять ее кокон, который она плетет, плетет, он рвется, снаружи врывается то ледяной ветер, то дождь, то горячее дыхание солнца, а она закрывается, закрывается, и ей удастся спрятаться там ото всех. Почему только год назад это было легче? Боль утраты была сильнее, чем сейчас, но ничто так страшно не раздражало, было гораздо дальше. А сейчас мир приближается со своими глупостями, суетой – даже здесь! Даже здесь… Как могут они принять беременную, беременность настолько физиологический процесс, женщина ведь так погружена в состояние своего организма, необычное, тревожное, сложное. Что делать беременной среди них, многие из которых – девственницы?

Анна обернулась. Катя, блаженная Катя, стояла и смотрела на нее с той же кроткой улыбкой. Да черт возьми! Анна развернулась и подошла к ней.

– Прости, – сказала она.

– За что? – искренне удивилась Катя. – Бог простит.

Анна кивнула и все же пошла открыть воду. Да, с ними очень трудно. Они и она, Анна. Остальные монахини и послушницы сами по себе, и она сама по себе. Она так решила. Она привыкла все решать сама в жизни. До какого-то момента это получалось. Пока кто-то или что-то не остановил привычное течение ее жизни. Анна силой заставила себя не думать в эту сторону.

«Господи, помилуй мя, грешную…» – Анна начала повторять привычные слова молитвы, заставляя себя не пробалтывать, а вдумываться в каждое слово. Тогда действительно отвлекаешься. В маленькой скудной библиотеке монастыря Анна в прошлом году нашла жизнеописания древних святых. И сквозь сказочную, наполненную волшебными происшествиями канву житий она пыталась понять наивную и часто страшную правду жизни того, кто, родившись обычным человеком, стал святым. Святым в понимании окружающих. Так чисто жил? Так была непохожа его жизнь на жизнь других? Так много страдал и так терпеливо принимал эти страдания? Анна поймала себя на том, что невольно представила, как она рассказывает это Антону, как он слушает ее, улыбаясь глазами, как он всегда смотрел на нее, с самого первого дня их знакомства. Этот взгляд ее грел, этот взгляд был частью ее жизни, частью ее самой, она представить себе не могла, что сможет жить без него. Смогла! И сможет дальше! Да что с ней сегодня такое? Вот правда – никак не относящиеся к тебе, совершенно посторонние события могут напрочь выбить из колеи, дернуть, заставить нервничать. А ведь игуменья права. Зря Анна отмахнулась от ее слов. Молиться, молиться часами, и реальность тогда отходит.

– Его зовут Рыжий!

Анна от неожиданности вздрогнула и исподлобья взглянула на мальчика.

Тот, желая заглянуть ей в глаза, присел на корточки и оказался близко от ее лица. Анна успела разглядеть круги под глазами ребенка, заеды в уголках рта и – чистые серые глаза.

– Я тебе уже сказала – отойди от меня, – негромко проговорила Анна, не вставая с корточек и отворачиваясь от него.

– Почему? – Мальчик, ничуть не смутившись, присел рядом с ней.

– Ты меня бесишь, – так же негромко и твердо сказала Анна.

Мальчик ничего не ответил. Анна продолжала выпалывать сорняки – сныть лезла и лезла, несмотря на ежедневные прополки. Если бы все на земле было так живуче, как сорняки… Их можно вырвать с корнем, корень разрубить, и если не выбросить, не сжечь, то остаток корня начнет прорастать в землю. Часть сорняков – целебны, и монахини собирали их, пытались сушить. В прошлом году Анна насушила и ромашку, и дикую мяту, и всю зиму пили ароматный чай, который невероятно раздражал Анну. Домашний, уютный запах – Антон любил заваривать всякие травяные чаи. И в этом году Анна категорически отказалась собирать что-либо. Надо – пусть сами собирают.

Анна искоса бросила взгляд на мальчика. Тот совершенно невозмутимо ковырял небольшой палкой землю, не уходя, не вставая с корточек.

– Что ты хочешь от меня? – спросила Анна. – Что ты ко мне привязался?

Мальчик взглянул на нее, хотел что-то сказать, не нашелся. Поскреб висок, который уже успел чем-то измазать, очень по-взрослому вздохнул и сказал:

– Я понял.

Неловко встал, отряхнул землю с коленок и побежал прочь.

Анна пробормотала:

– Ничего ты не понял. А если понял, и хорошо. Пойду сегодня попрошу о переводе…

– Сестра, ты с кем разговариваешь?

Анна не слышала, как сзади к ней подошла мать Елена.

– Что-то так ожесточенно бормочешь… Ты хорошо себя чувствуешь?

Анна взглянула на ту снизу вверх и встала, пошатнувшись.

– Нет. Нехорошо. – Анна потерла лоб. Не первый раз уже у нее кружится голова, когда она резко встает.

– Приболела?

– Да, приболела. Душой и телом, матушка.

– А с телом что? – Игуменья спрашивала это серьезно, но Анна чувствовала ее легкое недоверие.

– Не знаю. Давление.

– К врачу хочешь съездить? Машина будет в город через два дня. К мать Агафье сходи пока, давление померь.

– Нет, – покачала головой Анна. – Просто… климат здешний мне не подходит. Хочу просить о переводе.

– Куда ж ты хочешь перевестись? – ничуть как будто не удивившись, спросила игуменья. – На Север? Или наоборот, где потеплее?

Анна пожала плечами.

– Подальше куда-нибудь. Я сразу хотела подальше. На Дальний Восток, например.

– Хорошо, – кивнула настоятельница. – Я подумаю. Ты конкретно какую-нибудь обитель уже себе присмотрела, сестра?

– Да, – соврала Анна, решив незамедлительно пойти в библиотеку, где был компьютер, и поискать себе монастырь.

Она представляла себе это место, совершенно не похожее на их обитель. Пусть там не будет так красиво – здесь даже слишком красиво. Ей это не нужно. Красота раздражает. Ведь наверняка не все монастыри строились в таких живописных местах.

Когда-то они любили путешествовать с Антоном по России, где только не были. И, заходя в монастыри, у нее и мысли не было, что она когда-то окажется по ту сторону монастырской стены. Но трагедия делит жизнь пополам – до и после. После – все по-другому. И туда, где она не знала столько о жизни, возврата нет.

Да, здесь тяжело. Да, ей не нравится окружение, она не может поддерживать разговоры монашек и послушниц, когда они во всем, как древние люди, ссылаются на Бога, даже погода, дождь, засуха, раньше распустившиеся в этом году тюльпаны или засохшие за зиму две прекрасные яблони, сортовые, которые цвели той весной нежно-розовыми соцветиями, – все находится в ведении Бога, потому что он для них – везде и во все вникает.

Хотя для Анны Бог тоже – везде. Иногда она просто физически чувствует присутствие огромной, неизъяснимой силы, наполняющей пространство, и тогда становится страшно. Тогда понятно, что такое Вездесущий. Кто-то это тоже понял, почувствовал так, как она. И назвал, много сотен, а то и тысяч лет назад, – Богом.

Анна, в отличие от большинства живущих в монастыре, историю знает на самом деле хорошо, а не по церковным сказаниям, подробно растолковывающим каждую фразу Нового Завета, по дню, а если есть возможность, и по часу пересказывающим события нескольких месяцев первого века нашей эры. Анна много читала, вникала, размышляла, искала и что-то для себя поняла, а что не поняла – почувствовала. Ведь есть вещи, которые можно постичь интуитивно, для которых не существует слов в человеческом языке, или же они слишком приблизительны, не выражают сути.

Ей здесь тяжело физически. Поначалу Анна находила в этом если не удовольствие, но, можно сказать, радовалась – неожиданные заботы занимали все мысли. Вставать в пять утра, спать по шесть часов всегда, никогда не высыпаясь, ни одного дня – это невыносимо, на это затрачивается очень много сил. Читать по пять-шесть часов молитвы – устаешь, особенно если делаешь это искренне. Таскать ведра с картошкой, удобрением, водой – в те концы сада, куда не доходит шланг, работать на кухне, перемывать кучу посуды, убираться, мыться в холодном душе еле теплой водой, серым мылом, вытираться полотенцами, больше похожими на ветошь, – это все тяжело не в первый день, а неделями и месяцами. Понемногу Анна привыкла, но совсем не обращать внимания на бытовые тяготы, как многие монахини, у нее пока не получается. Пока…

– Кстати, звонил твой… брат. – Настоятельница смотрела на нее непроницаемыми темными глазами, и невозможно было понять, о чем она на самом деле думает.

– Хорошо, – кивнула Анна.

– Ты не хочешь узнать, здоров ли он?

– Раз звонил, значит, здоров, – проговорила Анна, отворачиваясь от цепкого взгляда настоятельницы.

– Не скажи… – покачала головой мать Елена. – Раз звонил, значит, жив…

Анна помедлила. Потом все-таки спросила:

– Что-то случилось? Что-то не так?

– Смирять тебе нужно свою брань, сестра. И не пытаться разобраться в Божьих помыслах. Нам это не под силу. Только ожесточишься от непонимания.

Анна опустила голову. Знает ли настоятельница, что у нее есть дочь? Сказал ли ей об этом отец Василий, духовник их монастыря, которому она все-таки рассказала об этом, написала в письме – так у них заведено, они каются в письмах, кто-то просит совета во всем, кто-то описывает свои страхи, сомнения, мнимые и настоящие прегрешения. Анна решила, что если не сказать ему «как на духу», но вообще нет смысла ни в чем, если уж с духовником лукавить… Своей «духовной матери», Агафье, которую ей назначили для «духовного окормления» и подготовки к постригу, она вообще ничего говорить не может, личное никак не преодолевается. Ей по-человечески неприятна мать Агафья, и язык не поворачивается говорить с ней искренне, как с духовной сущностью, а не с человеком. Сказал ли настоятельнице о Нике отец Иннокентий, который помог ей попасть сюда? Знает ли кто еще в монастыре ее тайну? Есть дочь или была дочь, как правильно сказать… Кому сказать? Богу? Он и так все знает. Людям? А им не надо ничего знать. А для нее самой – как? Никак! Анна, чувствуя, что от невозможности договориться с самой собой у нее начинает тяжело биться кровь в затылке, словно еще больше нагоняя мрачные, давящие мысли, негромко проговорила:

– Я пойду, матушка? Воды попью, работы много.

– Господь с тобой, иди, сестра, благословляю, иди, работай, – кивнула без улыбки игуменья и первая ушла.

Анна сама избрала этот путь, и ей так лучше, да, лучше. Анна сделала все в саду очень быстро и, помыв саднящие от сорняков руки, направилась в библиотеку. Уже войдя в полутемную, пахнущую сыростью и старыми книгами комнату, по стенам которой были прибиты простые деревянные стеллажи, она услышала с улицы крики. Крики? У них? Анна недоверчиво посмотрела в небольшое оконце, ничего не увидела. Да, для нее в эти дни – искус за искусом. Ну что ж, если верить официальной теологии, преодоление искушений только укрепляет ее веру, которой ей так не хватает. Не хватает – глубины, истинности всеохватной, нерассуждающей веры…

Анна включила старенький компьютер – кто-то отдал монастырю в дар. В кабинете у настоятельницы компьютер был вполне современный, а в библиотеке даже монитор – серый, квадратный, с блеклым мерцающим экраном.

Может… зайти в свою почту? Анна в нерешительности стала набирать пароль. Потом резко все стерла. Что это? Зачем ей это? Зачем ей тысячи писем, которые наверняка пришли за эти два года – ведь кто-то не знает, что она здесь, кто-то наивно полагает, что она будет, как раньше, выслушивать истории чужой жизни, рассказы о корыстных начальниках, заброшенных музеях, плохо отапливаемых школах…

Анна выключила компьютер, посидела, стараясь собраться с мыслями. Чтобы искать другую обитель, надо выйти из ворот ее монастыря. Не ногами выйти, а мыслями. Смотреть, читать, листать, вглядываться в картинки, размышлять… Нет, нет…

Уже не первый раз за сегодняшний день ей становилось как-то зябко, тревожно, нехорошо. Против ее воли вспоминались то Никино лицо, то смеющиеся глаза Антона, и, главное, она никак, просто никак не могла сосредоточиться и подумать об Артеме. Анна быстро достала висящий на груди вместе с крестиком крохотный медальон и хотела открыть его, чтобы посмотреть на сына. Медальон никак не открывался. Анна зажала его в руке, прислонила к щеке. Плохо, очень плохо, все очень плохо. И так – плохо, и так – плохо. Да, она понимает, она бросила дочь. Но она ничего с этим поделать не может. И мужа бросила. Ну и что? Не ее же это вина, нет, не ее. Так решил Бог. Ведь именно он все решает, вообще все? По крайней мере, так здесь говорят все вокруг. И ее это устраивает. Если решает все Бог, то она не виновата.

А ей это важно? Значит, стало важно. Анна с силой помотала головой. Да что происходит?

Она вышла из душного помещения библиотеки на улицу и увидела, как у дальней стены, где находились центральные ворота, снуют монахини. Оттуда и доносились громкие голоса.

Анна помедлила, но все же пошла к воротам.

Ее обогнала Стеша, шагавшая по дорожке так быстро, что полы ее черного платья развевались, как от сильного ветра.

– Слышала новости, сестра? – Стеша говорила озабоченно, в ее глазах Анна помимо своей воли уловила что-то веселое и озорное.

Анна молча помотала головой.

– Пойдем, сама все увидишь.

– А что случилось?

– Женщина эта, которая приехала в приют…

– Разве у нас уже открылся приют? – перебила ее Анна.

– Вот с их приездом как раз и открылся, – улыбнулась Стеша, быстро оглядываясь. – Да вот какие чудеса… Татьяна, кажется, она… В лавку зашла, несколько бутылок кагора взяла там да и убежала.

– Как убежала? – ахнула Анна.

– Да еще и разбила случайно окно…

– Как можно было разбить случайно окно, на котором решетки с улицы?

– А она изнутри как-то… То ли упала на него, то ли попала чем-то… Или с дверью как-то перепутала… Не знаю, я же не видела. Вот убытки какие, да и срам. – Стеша стала смеяться, но сама себя остановила и быстро, размашисто перекрестилась.

– Да уж, сраму-то не оберешься… – покачала головой Анна. – Вот я и говорю – зачем это все? А… – Она даже остановилась. – А что с мальчиком этим?

Стеша пожала плечами.

– Господь милостив. Вернет мать.

Анна махнула рукой. Вот от этого она никак не приживется в монастыре. Оттого что во всех случаях ничего ни думать, ни решать не надо. Потому что все решает Господь. А кто ее привел сюда? Она сама. Так она думает. А кто привел сюда Стешу? А эту несчастную Татьяну, опухшую от пьянства? А кто привел мальчика, чтобы раздражать Анну? Огромный всевидящий и всеслышащий мозг, огромное око, невидимое, но которое видит все? Может, и так… Не мозг – мировая душа? Объяснял же Бог – не ищи меня, в том смысле, что не пытайся даже понять, кто я, не поймешь… Зачем тогда создал такими, пытающимися докопаться, понять, связать одно с одним, почему просто не поём – не вьём гнезда и не поём в них? Хотя мы ведь не знаем, о чем поют птицы…

– А если не вернется она? Мальчик-то здесь не может оставаться.

– Вряд ли оставят, – согласилась Стеша. – В детский дом отправят, наверняка.

Когда Анна со Стешей подошли к лавке, туда уже пришла и настоятельница. Она негромко переговаривалась с двумя пожилыми монахинями.

Анна решительно подошла к ним.

– Матушка, можно мне высказать свое мнение?

– Высказывай, сестра, – кивнула та, явно не очень довольная.

– Мне кажется, что нам совершенно не нужен приют. Я имею в виду монастырю.

– Помнишь, как Господь сказал несчастной, которая прикоснулась к нему, чтобы исцелиться? – прищурилась настоятельница.

Анна вздохнула.

– Нет.

– Он сказал: «Дерзай, дщерь! Вера твоя спасла тебя». Тебе нужно перечитывать Евангелие, сестра. Там содержатся все ответы на все вопросы.

– Если бы… – пробормотала Анна.

– Найди и прочитай это место, сестра. Удивишься, в каком контексте эти слова. Самом что ни на есть современном. Недуг той женщины был очень стыдный. И об этом написано в Евангелии. А Господь исцеляет всех, кто верит.

– Но это же неправда, матушка! – жалея о том, что она не может сдержать себя, ответила Анна. – Если бы это было так… Зачем все эти сказки? Не понимаю. Я верю без сказок. Мне они мешают.

Две другие монахини, стоящие рядом, даже отступили от Анны на шаг.

– Сестра, вере надо учиться, – терпеливо, как с больной, заговорила с ней настоятельница. – Мы уже говорили с тобой об этом. Ведь тебя сюда никто не тянул. Позвал тебя Господь, и ты пришла к нему. А придя, все бунтуешь и бунтуешь. Против Господа, против всех. Брат твой недавно спрашивал, когда у тебя будет постриг.

– Что вы ответили? – быстро спросила Анна.

– Что не скоро, – усмехнулась настоятельница. – Помогла бы ты пока мальчику, ведь у тебя у самой был сын, ты знаешь, что это такое.

Анна просто задохнулась от ее слов. Приложила руки к горячо затикавшим вискам, посмотрела на абсолютно уверенную в своей правоте, власти над ней настоятельнице. Да как она может, как она смеет? Кем она себя вообразила? Потому что здесь как будто царство в миниатюре и настоятельница – царица крохотного государства? И от этого она может говорить Анне все, что ей в голову взбредет?

– Не хватай воздух ртом, не хватай! – посоветовала ей настоятельница. – Твоим послушанием теперь будет заботиться о мальчике. Куда ж мы его денем? Не в полицию ведь отвозить его. Мать, может, одумается.

– Я не буду этого делать, – твердо ответила Анна и попыталась уйти.

– Сестра, – остановила ее настоятельница, негромко, но твердо. – Ты не можешь отказаться от послушания. Ты знаешь законы монастыря.

Анна остановилась, не оборачиваясь. Понятно. Или сейчас она откажется, и тогда ей придется возвращаться домой, то есть… То есть в мир, откуда она ушла навсегда. Ее дом теперь – здесь. Или ей придется согласиться.

– Хорошо. – Анна ответила, не поднимая головы.

– Иди с Богом! – кивнула ей настоятельница.

Одно большое вранье. Везде и во всем. Не для этого она шла в монастырь. Но как ей быть? Если сейчас поссориться с настоятельницей, то в другой монастырь ее возьмут с большой неохотой, а то и вовсе не возьмут – с Антоном она по-прежнему не разведена, Ника еще несовершеннолетняя, и здесь была ссора. Но почему, почему она должна служить Богу, верить в Бога так, как хотят другие люди, такие же смертные, как она?

Анна увидела вдали мальчика, он подсовывал палочку котам, которые грелись на солнце и совершенно не хотели с ним играть. Свернула с дорожки, прошла несколько шагов, потом остановилась, секунду подумала и решительно направилась к мальчику.

– Как тебя зовут? – с ходу спросила она.

– Виталик, – ответил мальчик, ничуть не удивившись вопросу. – А ты не знала, что ли? Все знают…

– Сколько тебе лет?

Мальчик подумал.

– Девять. А! Нет! Восемь.

– В смысле? Ты не знаешь, сколько тебе лет?

Анна внимательнее пригляделась к ребенку. Она была уверена, что ему около семи лет, точно еще не ходит в школу, маленький, это не спутаешь.

– Подумай хорошенько и скажи, сколько тебе лет.

– У меня раньше день рождения был, когда много пуха был… Так, летел… Дядя Гена говорил мне: «Отпрыгни от меня, долбаный пух!»

– Так, все, замолчи! – Анна повысила голос. – Здесь нельзя такие слова говорить.

– Почему?

– Потому. Так и что – день рождения?

– А в этом году не было дня рождения.

Анна всплеснула руками.

– Что за ерунда? Как это не было дня рождения?

– Не было, – подтвердил мальчик. – Зуб даю!

Понятно, почему он так хорошо говорит. Потому что ему только на вид семь лет, он плохо растет, плохо ест… Анна почувствовала, как против ее воли ей жалко мальчика. Да черт побери, совершенно это все некстати, ненужно, лишнее…

– Ты в школу ходишь?

– Раньше ходил, а потом надо было бутылки собирать, банки…

– Какие банки? – ужаснулась Анна. – Что ты говоришь?

– Берешь, смотришь, если банка нормальная, ну, там, не покоцанная… – начал было объяснять мальчик.

– Так, всё! Ты читать умеешь? В первый класс ходил?

– И в первый, и во второй… сначала…

– Я поняла. Хорошо, пошли.

– Куда? – с опаской спросил Виталик.

– Куда надо. Меньше болтай.

Анна кивнула ему и пошла, не оглядываясь, в сторону библиотеки. Послушание так послушание. Ее этим не испугаешь. Ей это не нужно, тяжело, ее хотят проверить на прочность. Да пожалуйста, ради бога. Она все сделает, что нужно.

У самых дверей длинного здания, в котором была и трапезная, и библиотека, и административные комнаты, Анна обернулась. Виталик опять присел к котам и стал преспокойно подсовывать им палочки.

Она постояла, глядя издалека на мальчика, надеясь, что он поднимет голову. Виталик и правда заметил, что Анна на него смотрит, и даже приветливо помахал ей рукой. Ничего себе! Ведь битый ребенок, знает, что нельзя так сопротивляться… Хотя… Наверняка он знает и другое о мире – чувствует, понимает, с кем как себя вести. Вот сейчас он непонятно как, но понял, что Анна его ни кипятком не обольет, ни выпорет, ни об стенку не кинет.

Анна развернулась и быстро подошла к Виталику. Ни слова не говоря, она встряхнула его за шкирку, удивляясь, насколько легким оказался мальчик.

– Я сказала – пошли. Значит, пошли. Тебе ясно?

– Ясно, – пожал плечами Виталик. Поначалу он замер, но, поняв, что больше ничего ему не будет, заговорил сразу независимо и смело.

Анна вспомнила старый педагогический прием, которым когда-то удивила ее свекровь, мать Антона. Наблюдая, как Анна воспитывает Нику, объясняя, увещевая – девочка никак не хотела идти домой с площадки, свекровь ей посоветовала: «Найди что-то страшное вне себя, не имеющее к тебе отношения, буку, которая заберет Нику, если она сейчас не пойдет домой. Что ты? Элементарных вещей не знаешь». Анна тогда не послушала свекровь, но знала, что, оставаясь с Никой, та всегда пугала ее каким-то Федоской, которого долго боялась маленькая Ника и, заболев как-то, с высокой температурой даже бредила, плакала, повторяла в страхе: «Федоска… Федоска… Нет, нет…»

– Вот там, видишь? – показала Анна мальчику. – Полуразрушенный дом.

– А? Чего? – переспросил Виталик с самым что ни на есть глупым видом.

– Я говорю: вон тот страшный дом, видишь? – резко продолжила Анна. – С черной крышей, выломанным окном, где доской забита дверь, видишь?

Виталик кивнул.

– Вот там живет… – Анна секунду подумала, – Федоска. Понятно тебе? Страшный, у него один глаз вытек, зубов нет, но во рту живет ящерица, ядовитая, у нее такая чешуя острая, как бритва…

Анна говорила негромко, спокойно и очень зловеще. С каждым ее словом глаза мальчика округлялись все больше.

– Ящерица может ползти, как змея, и бросаться, как летучая мышь. И впиваться тебе в горло. Если ты не будешь меня слушаться. Понял?

– Да, – еле слышно сказал Виталик и два раза медленно кивнул.

– А сам Федоска питается только человечиной.

– Человечиной? – с ужасом переспросил Виталик. – А почему его не поймают?

– Пойди поймай! – усмехнулась Анна. – Потому что он всех разорвал и съел, кто его хотел поймать! И еще он невидимый, когда ему нужно. Он там уже сто семнадцать лет живет.

Виталик опять кивнул.

– Обычно приводят в монастырь плохих детей и прямо туда, к Федоске. И все. Больше никто из той двери не выходит.

– И заколачивают дверь вот так, да? – спросил Виталик.

– Да, заколачивают. Конечно. А если дети очень громко стонут, пока он их ест, то… – Анна подумала. – Колокол громко звонит, чтобы не было слышно криков и стонов.

– Я вчера слышал колокол… – прошептал Виталик.

– Ну вот. Как раз двоих отвели, до тебя привезли. Тебя тоже хотели туда отвести, но пожалели.

– Я буду нормально себя вести… – проговорил мальчик, сам кивая каждому своему слову. – Очень хорошо.

– Вот и договорились. Будем сейчас молитвы читать учиться.

– Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое… – быстро-быстро заговорил Виталик.

– Ты знаешь «Отче наш»? – поразилась Анна.

– Я с мамкой в церкву хожу. Мамка любит церкву.

– Понятное дело, – усмехнулась Анна. – Оттого вы здесь и оказались. Как всё… непросто… Ладно. Мы читать будем с тобой по книжке, другие молитвы. Стой здесь. Никуда не ходи. – Анна кивнула в сторону заколоченной двери. – Ты помнишь, да?

– Да. – Виталик прилежно сел на ступеньку крыльца.

Анна быстро сходила в библиотеку и принесла сборник житий святых.

– Пошли в беседку.

В небольшой, увитой жимолостью беседке было темновато и остро пахло жимолостью, запах раздражающе мирской, полный, волнующий. Анна лишь вздохнула.

– Читай, – показала она мальчику на абзац.

– К… о… ко… – начал мальчик, водя пальцем и показывая на отдельные буквы. – Это «р»! И еще вот «р». А вот эту букву я не знаю. Нет. Такую букву мы не проходили…

– Ты читать не умеешь?

– Умею.

– Читай тогда.

– Я… Я просто не все буквы умею. «А» умею, еще «к», и «о», и «р» на нее похожа, только с палочкой… – стал оправдываться Виталик.

– Ясно, – остановила его Анна. – Хорошо. Давай учиться читать. – Анна отвернулась от мальчика на несколько мгновений, выдохнула.

Это все невыносимо. Это не нужно Анне. Это мучительно. Ей не нужен неграмотный сын убогой, никчемной пьяницы. Ей не жалко эту пьяницу. Настоятельница над Анной просто издевается. Анне деваться некуда. Мальчик ей неприятен. Ее Артем не дожил до восьми лет, а этот Виталик – дожил. И совершенно напрасно. Ее Артем был талантливый, веселый, полный жизни, смеха, энергии, он научился читать за три дня, сам, без чьей-либо помощи. Он великолепно рисовал, родился, умея рисовать, он катался на лыжах, как не катаются взрослые, у него была чудесная улыбка, он считал легко, как дышал, как будто математика была заложена у него в голове, как инстинкт, у него был великолепный слух, музыка – это тоже математика, мальчику был открыт весь мир, он был нужен миру, и жизнь была нужна ему, никто так не любил жизнь, как Артем, он радовался, просыпаясь, каждому дню, всегда улыбался, всегда, у него как будто не было шкалы в другую сторону, не было никаких негативных эмоций, так бывает, но очень редко, он был ангелом, светлым солнечным ангелом… Но ангелы долго на земле не живут… Господи, зачем… зачем… Не понимаю твоего замысла, плохой замысел, объясни, если можешь, почему так, зачем так могло случиться…