Текст книги "Ласточка"

Анна остановилась. Потом присела на поваленное дерево, из которого уже начали расти новые ростки. Она давно так не плакала. Весь ее организм как будто хотел избавиться от накопившейся боли, от слез, которые Анна не могла выплакать, думая, что их у нее нет. Оказывается, есть. Вся мука, вся боль, которая была в ее душе, все сомнения, отчаяние, – все выходило сейчас этими слезами. Анна плакала, пока у нее не заболели глаза, не заложило нос так, что она не могла дышать от слез. Она подошла к озеру, умылась. Постояла, потом потихоньку побрела в сторону монастыря. Надо идти домой. Домой? Но разве в монастыре ее дом? Да, теперь – да.

Анна шла медленно, глядя, как меняется цвет у облаков. Долгий летний закат разгорался фиолетовым, оранжевым, розовым. Разноцветные полосы облаков раскрашивали небо над монастырем. Черные резные башенки четко обозначались на золотеющем небе. Красиво. Красиво и существует независимо от нее, от ее страданий, слез, невозможных желаний. Или же эта красота – внутри нее? И если она ее видит, она живет? И кроме ее черного, беспросветного страдания в ней есть еще что-то – вот эта красота, например?

Анна глубоко вздохнула, остановилась, подняла голову наверх. Есть ли ты, Господи, или мы тебя придумали, чтобы легче было жить здесь, наш короткий срок, легче терпеть муки, легче смиряться с неизбежностью смерти? Кто это точно скажет? Каждый решает для себя – есть ли у него Бог или он один в этом мире. Кому как проще. Нельзя заставить верить. Можно с малых лет внушать, что Бог есть или Бога нет. И как внушишь, так и будет.

С Богом – легче. И ведь Анна не первая, кто подчас сомневается, даже находясь в том месте, куда люди идут молиться, идут за верой. Есть даже такие слова молитвы, кто, когда, сколько столетий назад их первый раз сказал? «Укрепи меня в вере». Человек просит Бога, в существовании которого сомневается, помочь ему укрепить свою веру. Есть в этом какое-то чудо, какая-то тайна нашего мира. Можно ее разгадывать, можно оспаривать, можно ей довериться. Лишь бы не мешали сомнения и неподвластная нам самим пытливость беспокойного сознания.

Анна подошла к озеру, наклонилась, зачерпнула прохладной воды, умылась. Как бы сейчас хорошо было скинуть черный платок, черное платье, проплыть по озеру. Анна сняла ботинки, помочила ноги. Засучила рукава, сколько можно, узкие, они не закатывались высоко. Еще и еще умылась, протерла запястья, шею. По краю воды росли высокие, ярко-малиновые безыскусные цветы, те самые, напоминающие Анне о ее брошенном саде. О ее брошенной семье, брошенной жизни. Ее жизнь здесь. Нет, ее жизнь остановилась в тот момент, когда она узнала о смерти сына. Этих двух лет просто не было. Молилась она или не молилась, исполняла послушания, работала, но она не жила. Странно. Странно. Как будто кто-то взял и закрыл дверь. И Анна стояла теперь по другую сторону этого черного, в котором она была два года. Она не могла уже туда попасть. И не знала, куда ей идти.

Анна оглянулась – никого нет, лишь вдалеке, так, что не разобрать лиц, сидят несколько рыбаков. Она быстро скинула одежду – черный подрясник, нижнюю рубаху, ботинки, платок, зашла в воду. Вода оказалась довольно прохладной – озеро проточное, с холодными ключами, бьющими в нескольких частях озера. Если проплыть над таким ключом – почувствуешь сильный холодный ток воды снизу. Анна плыла сначала медленно, потом все энергичнее. Прошлым летом она ни разу не купалась. Этим – один раз выходила к озеру, Стеша ее зазвала, но в воду не заходила, просто обошла вокруг озера, собрала растущие в двух местах молодые соцветия иван-чая. Собрала и выбросила – решила ведь больше на зиму чай не сушить, себя саму не травить домашними запахами и воспоминаниями. Надо – пусть кто-то другой собирает.

Сейчас Анна плыла легкими уверенными движениями, чувствуя невероятное наслаждение от того, что она плывет, ощущая свое сильное тело, ныряя с головой, с удовольствием взмахивая руками, отфыркиваясь, снова опускаясь с головой. Вода уже не казалась холодной. Чистая, почти черная, вода пахла особым запахом пресных водоемов, полных жизни. Анна увидела всплеснувшую рыбу – не случайно сидят по берегам рыбаки, почувствовала в одном месте, как рыба скользнула по ее ноге. Проплыла над водорослями, щекотавшими живот, отогнала брызгами слепня, другого, потом поплыла медленнее, наблюдая за двумя огромными синими стрекозами, играющими над самой водой. Перегоняя друг друга, пикируя, облетая большие круги, они кружились и кружились впереди. Она плыла, а они кружились перед ней, заставляя смотреть на себя.

Анна доплыла до большой березы, склонившейся над водой, – она давно заметила для себя этот ориентир и повернула назад. Вода казалась теперь совсем теплой, Анна плыла в ту сторону, где за расступившимися деревьями было видно закатное небо. Полосы светло-фиолетового чередовались густо-розовым и золотым, отражаясь в озере. Анна невольно видела прекрасные кадры. Давно уже она ничего не снимает – ни камерой, ни в голове.

Анна проплыла мимо водной лужайки кувшинок. На их озере цвели кувшинки редкостной красоты – персиково-желтые, бархатистые, со множеством лепестков. Те самые синие стрекозы теперь летали над кувшинками, создавая живой пейзаж. Анна снова нырнула, наслаждаясь водой. Наслаждаясь… Какое забытое ощущение…

Выйдя из воды, Анна чуть обсохла и натянула на влажноватое тело платье. Рубаху убрала в сумку. Она и так нарушила столько за эти дни, что еще одно отклонение от правил будет несущественным. И ее ли это правила…

Медленно пошла она по направлению к монастырю. А куда ей еще идти? Не поворачивать же обратно. Обратно – куда? Анна тряхнула головой. Нет, думать сейчас невозможно. Надо прийти домой, в монастырь, отдохнуть после тяжелой, бесконечной дороги, а потом уже думать.

Не сразу она заметила фигуру девушки, сидящей на сломанном дереве сбоку от дороги, чуть не доходя до старых, запертых теперь, задних ворот монастыря. Раньше здесь был въезд для лошадей, но он был заколочен, и сейчас даже не косят траву, машины подъезжают к другим боковым воротам, поменьше.

Анна шла, не останавливаясь, чувствуя, как гулко бьется сердце с каждым шагом. Девушка сидела, подвернув ноги, склонив голову и чертя что-то прутиком на земле. Через некоторое время она подняла голову. Короткие каштановые волосы, светлая одежда, рядом с девушкой стоит большая сумка или рюкзак… Что-то очень знакомое, такое знакомое, что перехватывает дыхание…

– Мама! – Девушка вскочила, увидев ее, секунду помедлила и бросилась бежать к ней. На секунду остановилась, видя, что Анна застыла на месте, и пошла к ней быстрым шагом.

Как только что бежал Виталик к своей мамке – промелькнула невольная мысль у Анны, некстати, совершенно некстати, потому что дышать стало нечем, сердце стукнуло и замерло на секунду. В такие моменты голова как будто живет своей жизнью, думая о постороннем. Почему у Ники такие загорелые ноги? Темно-синий рюкзак – кажется, с этим рюкзаком они с Антоном ездили в горы еще до рождения Ники. Откуда он у нее? Колокольный звон – но ведь вечерняя служба уже прошла. Звонят к всенощной? Разве сегодня праздник? И кто звонит, интересно? Подняться бы на колокольню, посмотреть на закат. Мгновенно вспыхивали беспорядочные, лишние мысли, всё не те, как будто пытающиеся отвлечь от главного. А главное – это Ника, вот она бежит к ней, почему она здесь, одна, почему так отчаянно бежит?

– Мама, мамочка… – Ника с ходу обняла Анну.

Шквал противоречивых чувств обрушился на Анну. Это ее дочь. Родная, любимая, похожая на нее, и на Антона, и на ее покойную маму. Это Ника, которая отвела Артема… Нет! Анна зажмурила глаза, перевела дыхание, чувствуя, как слезы мешают дышать, смотреть, говорить, и вслух произнесла: «Нет!»

– Мама, мамочка, прости меня, прости, я знаю, как тебе тяжело… – Ника говорила очень быстро, желая, чтобы мать услышала ее, не ушла, не отвернулась. – Я приехала просто, чтобы сказать, что я знаю, как тебе плохо, тяжело… Я…

– Дочка… – Анна бросила свою сумку и обняла Нику за плечи.

Дочь выросла, даже обогнала по росту ее. Короткие растрепанные волосы, темные круги под глазами, осунувшееся лицо. Загорелая, но бледная.

– Дочка… – Анна прижала дочь к груди. Как она могла жить без нее столько времени, как жила все это время Ника? Почему она приехала одна? Что с Антоном? Почему Ника такая бледная и уставшая?

Анна чуть отступила от Ники. Та не так поняла ее движение, с испугом проговорила:

– Мама… мама…

Анна взяла Нику за обе руки.

– Дочка, я… хорошо, что ты приехала… расскажешь… я не знаю, что сказать… я… Где папа?

– Папа дома. Мам… ты простила меня?

– Это ты прости меня, дочка… – Анна почувствовала, что не может говорить из-за слез. Она думала, что там, на озере, она выплакала все, что у нее больше нет слез. Но слезы сейчас лились, не давая ей сказать ни слова, остановив все мысли, все разумные вопросы, все, что она могла бы сказать и спросить у Ники. – Прости меня… Я… Я пряталась здесь… Просто пряталась… От боли… От всего…

– Я знаю, мама…

– А у тебя… у тебя – все хорошо?

– Теперь да. – Ника улыбнулась сквозь слезы. Она тоже плакала, глядя на постаревшее, такое родное лицо матери. За эти два года она как будто постарела на десять лет, исхудала, почернела. На лбу, у рта залегли глубокие складки. Но когда она улыбалась, то была видна прежняя Анна.

– Пойдем. – Анна вытерла слезы Нике, перестала плакать сама. – Пойдем, я покажу тебе монастырь. Ты должна это увидеть.

– С удовольствием… – осторожно сказала Ника.

– Насчет удовольствия не знаю, но должна. Увидеть лица, храм, мою келью… Ты ведь не собираешься здесь пожить? – Анна невесело пошутила.

Ника пожала плечами.

– Не знаю, мама. Может быть, и поживу, паломницей.

Анна остро взглянула на нее.

– Давай в другой раз, дочка, хорошо?

– А сейчас ты меня гонишь? Я хочу пожить рядом с тобой, мама, и что-то понять.

Анна остановилась.

– Хорошо, наверно, это разрешат. Не стоит говорить, что ты моя дочь. Если ты хочешь пожить здесь пару дней или неделю… Наверно, можно. А потом…

Ника осторожно подняла глаза на мать.

– А потом, мама?

– А потом… – Анна чуть помедлила, прислушиваясь к себе. Потому что это можно сказать только в одном случае – если она решила. Она не знала сама, что она это решила. Но это так. – Потом мы поедем домой, дочка.

– А… – Ника, не веря своим ушам, боялась сказать что-то не то. – А… как же Бог, мама?

– Бог? – Анна слегка улыбнулась. – Бог, дочка, если он есть, он же не в монастыре. И не в церкви. Там, возможно, чуть ближе к нему. Мы точно не знаем.

– Ты… хочешь вернуться?

– Я уже вернулась. Пошли.

Анна твердой рукой взяла Нику за локоть, как держала когда-то ее маленькую, отдала ей свою сумку, взяв ее тяжелый рюкзак, покачав головой, но ничего не сказав, и быстро пошла к центральному входу в монастырь.

– Здесь такое удивительное место… – Ника обвела взглядом озеро. – Красота.

– Да, я сегодня увидела, как здесь красиво.

– Сегодня? А раньше не видела?

– Нет. – Анна даже остановилась. – Знаешь…

Она не стала продолжать. Вон там, полчаса назад, когда она плакала первый раз, когда убежал Виталик, она чувствовала, что где-то рядом Ника? Нет. Даже не думала об этом. Как она могла предположить такое? Но, наверно, все же чувствовала – тем, другим чувством, о котором мы ничего не знаем. Протянулась горячая, невидимая ниточка – от дочери, несколько часов сидевшей под стенами монастыря, которой сказали, что Анна уехала и неизвестно когда теперь будет, к ней, к Анне, с которой с болью, мучительно, как слой за слоем сходила в эти дни корка ее страдания, ее черного, беспросветного, невыносимого горя.

Что это такое – эта нить, связывающая людей, это странное состояние невозможности жить без другого человека, когда его боль, его жизнь становится важнее собственной? Этому нет названия, и некоторые называют это Бог. Можно назвать и по-другому или не искать никаких слов, но без этого мы не живем. Без теплого, горячего, мучительного стремления быть с кем-то. Отдавать ему все. Видеть каждый день или ждать встречи, живя – от встречи до встречи. Пытаясь не заглядывать вперед, моля, чтобы миновала горькая чаша, чтобы длилось и длилось то странное, необъяснимое, удивительное, что связывает людей – родных и незнакомых, что наполняет нашу короткую жизнь и придает ей смысл, что ценно без объяснений, что выше всего и важнее всего.

– Ты такая красивая, мам… – Ника провела рукой по волосам Анны. – Похудела, но очень красивая.

– Ты маленькой всегда хвалила меня за красоту, – засмеялась Анна. – А я только удивлялась.

– Чему?

Анна вместо ответа поцеловала Нику в лоб, для этого ей пришлось чуть привстать на цыпочки.

– Пойдем. Надо засветло уйти. Подождешь меня в саду. Скоро запоют ночные соловьи, они начинают петь, как только садится солнце. Еще долго будет светло. – Анна посмотрела на закатное небо. – Часа полтора-два. – Она перевела взгляд на Нику. – Правда, дочка? Ведь еще долго будет светло?

Ника, понимая, что мать спрашивает о чем-то другом, осторожно кивнула. Анна обняла дочь, и они вошли в монастырь. Дверь еще не запирали, привратник выглянул из каморки при входе, кивнул, узнав Анну. Ника сама взяла на входе в коробке платок, большой, полупрозрачный, голубовато-серый платок, повязала его на голове. Анна залюбовалась дочерью, покачала головой.

– Ты повзрослела, очень.

Ника пожала плечами.

– Пришлось, мам.

– Посиди здесь, в беседке. Я схожу за вещами.

– Я лучше похожу, это можно?

– Конечно, вход же для всех свободный. И выход тоже. – Анна чуть улыбнулась своим словами. – Да…

Навстречу им шла, конечно, Стеша, которая не могла пропустить такого потрясающего события, и ноги – или не ноги, а чутье, или не чутье, а те загадочные стёжки-дорожки, о которых мы догадываемся, но ничего не понимаем, – привели ее сюда.

– А… – Стеша не знала, что сказать, подскочила, встала рядом, переводила глаза с Ники на Анну. – Господи помилуй… Сестра твоя?

– Нет, Стеша, это моя дочка, Ника. Она ко мне приехала. Я сейчас возвращаюсь домой. Вот как раз иду к мать Елене, попрощаться, и к себе за вещами. – Анна коротко взглянула на Нику и ушла.

Ника проводила мать взглядом. Та шла, не оборачиваясь, тонкая, легкая, совсем по-другому, чем тогда, когда они приезжали с Антоном. Мать сейчас была похожа на птицу, которая точно знает, куда лететь, и быстро, стремительно перелетает с места на место, пикируя и снова взмывая.

– А… А… – Стеша сильно вдыхала и выдыхала, собираясь что-то сказать, да так ничего и не сказала, кивала, улыбалась, потом перекрестила Нику.

– Здравствуйте, – от неловкости сказала Ника.

– Здравствуй, здравствуй… – проговорила Стеша. – Вот… колокольня наша… приезжали даже сюда… вот… и храм наш… только ты на службу опоздала… – Она покачала головой. – Как же… опоздала… Я же видела тебя… Ты же приходила уже сегодня… На службу-то не попала…

Проходившие мимо монахини остро взглядывали на Стешу, взволнованно разговаривающую с Никой, кто-то молча быстро крестился.

– Не холодно тебе, сестра? – негромко бросила одна из них, легко дотронувшись до Никиного голого плеча.

Ника удивленно проводила ее взглядом.

– Брюки-то… нехорошо… короткие у тебя… колена видно… и вот еще это… – пояснила Стеша, взглядом показывая ей на плечи.

– Я не подумала, извините.

– Бог простит! – сердечно ответила ей Стеша. – Бог меня, знаешь, как учит всему! И прощает! И матушка Елена у нас очень добрая!

Ника вежливо кивнула, надвигая большой платок на плечи.

– Что ты, сестру Анну домой зовешь? – спросила Стеша, улыбаясь мелкими зубками. – От Бога домой зовешь? Меня никто не зовет, у меня здесь дом. А ты зовешь…

Ника, не зная, что на это ответить, кивнула. Стеша постояла еще около нее, быстро перебирая пальцами четки, и пошла прочь, не попрощавшись. Потом обернулась, размашисто перекрестила Нику, засмеялась и пошла, слегка подпрыгивая на каждом шаге, в подъезд, где скрылась Анна.

Ника смотрела на небо. Правда, очень красиво. Как будто специально нарисованный фон для такого важного вечера. Вот Игоря бы сюда, он ведь известный любитель красоты. Вышло бы романтично. Ника, ее лицо, которое он так хотел снимать, полупрозрачный платок, сползающий на плечи, потрясающий закат, купола, стена монастыря с резными башенками… И что бы он снял? Чем бы эту красоту наполнил? Или красоту не надо наполнять? Она действует сама, она сама – символ? Чего? Вечности? Мы, живущие такой краткий срок на земле, ищем вечности, стараемся ее постичь, дотронуться до нее хоть как-то, хоть в мечтах, в наших фантазиях? Наверно…

Небо стало темнеть. Ведь мать сказала, что еще долго будет светло, часа полтора-два. Прошло, наверно, полчаса, а Анны все не было. Небо стало темно-фиолетовым у горизонта, густо-розовым и золотым там, где уже село солнце. Раздались изумительно красивые трели, запели ночные соловьи.

Редкие монахини, проходившие теперь по двору, удивленно взглядывали на Нику.

– Монастырь закрывается, – сказала одна из них, взрослая, даже пожилая, как будто походя, не глядя на Нику.

– Я маму жду.

– Маму? – переспросила та, внимательно посмотрев ей в глаза. – Что делает здесь твоя мама?

– Она… – Ника не знала, как ответить, и лишь вздохнула.

Монахиня, больше ничего не сказав, поспешила дальше, слегка наклонив голову.

Они вообще здесь так ходят, заметила про себя Ника. Спина прямая, шея тоже, а голову почему-то чуть наклоняют вперед. Как будто слушают что-то, чего не слышат остальные. Или смотрят куда-то, в свой мир. В мир, где другие законы, другие страхи, другие радости. Он рядом, здесь, он нужен – и им самим, и остальным. Сюда приходят за помощью, за утешением, когда утешить и помочь уже ничто другое не может.

Кто-то верит в силу их молитвы, пишет бумажки с именами родных, кто-то верит в святость намоленных мест, кто-то, сомневаясь в собственной вере, все равно сюда приходит, чтобы прикоснуться к чему-то неизведанному, слегка пугающему, возможно, обладающему таинственной силой. Кто-то просто фотографирует бесконечно красивые пейзажи с вписанными в них затейливыми архитектурными формами. Этот кто-то представился Нике в виде Игоря, она отмахнулась от собственных мыслей. Не до Игоря сейчас.

– Будем закрывать ворота, сестра, – к ней подошла монахиня с большой связкой ключей.

– Я… Я не могу уйти. Я жду маму… Она… придет сейчас.

Монахиня покачала головой.

– Завтра, все завтра.

Ника смотрела на дверь, куда скрылась Анна. На окна… Какое-то из них – ее келья? Или она пошла к настоятельнице? Та ее не отпускает? Почему? Здесь ведь в любой момент можно уйти? Или нет? Или Анну держит что-то другое? И зря даже она пообещала Нике, на самом деле ей важнее быть здесь?

– Пойдем, пойдем… – Монахиня слегка подтолкнула Нику к выходу.

Ника, оглядываясь, пошла. Нет, так не может быть. Но это так. Монахиня что-то очень тихо приговаривала. Ника прислушалась. Она понимает слова и не понимает их. Монахиня проговаривала молитву. Ника подумала, что могла бы здесь переночевать, она собиралась пожить паломницей несколько дней, были у нее такие мысли. Но нет, не теперь. Если так – она просто уедет. Уедет домой, объяснит Антону, что произошло в лагере, она уже по телефону кратко сказала, он пока не услышал ее, но должен услышать. Если человек говорит правду, его когда-то должны услышать, по крайней мере родные люди.

Ника обернулась на звук быстрых шагов. По дорожке шла, точнее, почти бежала, Анна, переодетая в свою старую, обычную одежду. У Ники дрогнуло сердце, она мгновенно вспомнила, как мать уходила, низко наклонив голову, в этой же светлой рубашке, и засучивала, и засучивала рукав, а он сползал обратно. Она стояла у дверей, кивала, Антон говорил ей что-то путаное, необязательное, не знал, что сказать, Ника плакала, стараясь, чтобы мать не видела ее слез, а Анна, сильно сжимая пальцами край рукава, все пыталась его засучить.

– Мама! – Ника кинулась к Анне, ухватилась ее за плечо, ткнулась лицом в волосы. – Я думала… ты…

– Попрощаться надо было, – слегка улыбнулась Анна. – Прости, что заставила ждать. Не хотела убегать не попрощавшись.

Монахиня, стоявшая поодаль, выразительно подняла связку ключей и позвенела ими.

– Да, да… – проговорила Анна. – Мы уже идем.

Анна вышла первой из больших черных ворот, быстро оглянувшись на двор монастыря. Ника шагнула за ней. Монахиня тут же закрыла дверь, и было слышно, как она запирает ее на несколько оборотов.

– Скоро стемнеет, мам… – нерешительно проговорила Ника. – Как мы пойдем?

Анна лишь пожала плечами и улыбнулась.

– Как-нибудь.

– Ты не хотела оставаться на ночь, боялась… передумать, да, мам? – все же спросила Ника.

– Нет.

– Скоро стемнеет. Запели ночные соловьи, как ты говорила. Там, у вас в саду…

– Да… А у нас в запасе… – Анна взглянула на небо. – Не так много времени, как хотелось бы. Но… – Она не стала больше ничего говорить, просто обняла Нику. – Пошли.

Они шли мимо озера, совсем темного сейчас. На черной воде ярко выделялись кувшинки, высоко летали, кружась над водой, птицы. В полной тишине были слышны их шаги и переливчатые, но резковатые трели какой-то ночной птицы. Пропоет – замолчит. Снова пропоет, долгую, затейливую фразу. И снова тихо.

– Мам… – Ника хотела сказать матери про Игоря, про лагерь, про то, что произошло в горах и потом на поляне, про несправедливость, про предательство. Взглянула на энергичное, волевое, но такое усталое лицо матери и не стала. Скажет когда-нибудь потом. Завтра. Когда нахлынет, начнется, увлекая с собой, новая жизнь. Или она уже началась?

– Что, дочка?

– Знаешь, мне один человек недавно говорил, что счастье внутри. Вот у меня сейчас внутри счастье, правда.

Анна покрепче обняла дочь.

– Ты когда последний раз ела?

Ника пожала плечами.

– Давно. Мам, я про счастье говорю, а не про еду.

– Во мне мать просыпается, – засмеялась Анна. – Вот, держи! – Она достала из сумки большую плетеную булку. – Мне специально сестры дали, в дорогу. Вот такой монастырский хлебушек. Ешь.

Ника обтерла об себя руки и взяла булку, понюхала ее с удовольствием.

– Мам, я даже не знала, какая я голодная…

Анна, сдерживая слезы, смотрела, как Ника жадно ест, откусывая большие куски, быстро глотая. Анна достала бутылку воды, протянула ей.

– Громко глотаю, да, мам? – спросила Ника, запивая водой. – Вкусно…

– Ешь спокойно, не подавись, – сквозь слезы улыбнулась Анна.

Никто не виноват, что так было. Плохо, что так было. И… хорошо, что все так было. Потому что такая у них жизнь, другой не будет. А жизнь, сама по себе – это хорошо. Где брать силы, чтобы пережить все? Друг в друге. В этом небе, одном на всех. В Боге, даже если в него невозможно до конца поверить. В летнем бесконечном вечере, когда долго-долго еще виден свет давно скрывшегося за горизонтом солнца.

Москва

Январь – июнь 2016 г.