Текст книги "Похожая на человека и удивительная"

Глава 24

Было это всё или нет? То, что произошло со мной в Калюкине. Или мне всё показалось?

Долгий, теплый день, взгляд и близость Климова, мое ощущение, что я знаю его всю жизнь… Кажется, это очень хорошее ощущение. Не считаю себя большим специалистом в этом смысле, но кто-то до меня успел понять – если новый человек кажется тебе хорошо знакомым, значит, ты уже давно представлял себе его именно таким, еще до встречи. Но я вообще не думала ни о какой встрече. Или не осознавала этого – что хочу кого-то встретить. А рядом со мной, выходит, был некий эфирный образ, который я давно создала, не отдавая себе отчета.

Или вовсе не было этого дня? Откуда он взялся в моей суматошной жизни? Как я позволила себе бросить дела, пропустить эфир – ничего, конечно, не случилось, бедная Марина, которую я беззастенчиво потеснила, в тот день с радостью поболтала в эфире с Генкой вместо меня.

Как я вообще смогла так сразу и так близко подойти к совершенно неизвестному мне человеку? Поверить в каждое слово, которое он говорил? О себе, о жизни, обо мне. Да он, собственно, и говорил не очень много. И тем более не приходилось много говорить мне – он ведь понимал мои мысли, вопросы, желания…

Я сплю? Я брежу? Кто он? Может, он такой же фантом, как мой чудом проснувшийся и не поддающийся никакому управлению дар?

Да, наверно, я все это придумала – и самого Климова, и его умного пса, и учительницу, к которой мы плавали на лодке…

Когда Климов, ничего не объясняя, повернул лодку к маленькому аккуратному белому дому, палисадник которого заканчивался прямо у берега озера, пес заволновался, попробовал даже выскочить первым и побежать по воде, но под укоризненным взглядом хозяина сел на место, продолжая оживленно бить коротким хвостом по дну лодки.

Учительница Ольга Вениаминовна оказалась веселой пожилой дамой, которой можно было дать на вид лет пятьдесят пять.

– Семьдесят первый, деточка, – вздохнула Ольга Вениаминовна. – А хорошо законсервировалась – от голода, то есть от натурального питания. Хлеб, сыр, молоко, да трава с огорода – рацион долгожителей. Вот Женечка пытается меня подкормить от доброты душевной мясом да рыбкой, а не понимает, что они мне – только вред.

– Ольга Вениаминовна! – Климов прижал к себе маленькую, худенькую женщину. – Нельзя же одной морковкой питаться. Сыр… А давно вы сыр покупали? Вот я вам привез.

– Разносолов разных? – Ольга Вениаминовна подозрительно взглянула на большой пакет.

– Да нет… Сыра да масла, да еще там! Ладно, что мы будем пререкаться! – Климов махнул рукой, а Пятьдесят Второй принял этот жест за команду и помчался в сторону дома. – Вот Петька правильно делает – в дом бежит, в гости. Познакомьтесь. И напоите нас чайком, если не возражаете. Лика Борга, московская журналистка, весьма… известная особа, – Климов перевел взгляд на меня, и что-то в этом взгляде было такое, что я почувствовала себя счастливой школьницей, девятиклассницей, только что сдавшей последний экзамен. А впереди – целое долгое лето, бесконечное, полное загадок и неожиданных сюрпризов.

Ольга Вениаминовна взглянула на меня внимательно и чуть настороженно.

– Очень приятно. И что же вы, Лика, приехали писать о нашем городе? Или… – она перевела взгляд на своего бывшего ученика.

Я кивнула.

– И о городе напишу. А какой предмет вы преподавали Евгению Павловичу?

– А угадайте! – пожилая женщина засмеялась, оглядываясь на меня и энергичными шажками направляясь к дому. – Женечка, давай в саду чай попьем, не возражаешь?

Мы присели на широкую скамью, Климов облокотился на спинку, раскинул руки и слегка дотронулся до моего плеча.

– Хорошо, правда?

Я взглянула на него, чтобы понять, о чем он спрашивает. Но он уже смотрел на озеро, раскинувшееся перед нами. Да уж конечно лучше, чем крыши многоэтажек с широкими трубами, похожими на котлы предприятий общественного питания, или чужие окна, или облезлая стена соседнего дома. Но нельзя же, в самом деле, остановить жизнь, сидеть и смотреть на озеро с утра до вечера!

– А если она сама как-то взяла и остановилась? Замерла где-то во вчерашнем дне? – Климов сжал мое плечо, и я почувствовала, как хочу тоже замереть, прислонившись к этому большому и совершенно непонятному пока мне человеку. Непонятному и одновременно бесконечно симпатичному.

Взрослые люди – нормальные, не те озабоченные предстоящим климаксом мужчины сорока пяти лет, которые готовы бежать по обломкам собственных жизней за чужой и крайне эгоистичной молодостью, а нормальные взрослые, отягощенные былыми страстями, от которых остались привычка, привязанности, дети, долги, разочарования и шрамы от давно заживших ран, – не могут влюбиться в одночасье. Так мне всегда казалось.

Ведь нужно время, чтобы рассмотреть друг друга, очароваться чем-то близким, родственным или, наоборот, неожиданным и невозможным в самом себе. Привыкнуть к существованию другого, к его привычкам, суметь отказаться от части своих, что равносильно порой отказу от части самого себя… Долго и мучительно открывать свою душу, которая уже вовсе и не стремится кому-то открыться, трепетать от сильных чувств и уж точно не хочет потом страдать. Вот, наверное, и есть взрослая любовь.

Поэтому то, что я сейчас ощущала – легкость, и беспричинную радость, и свет вокруг, и притупленность всех остальных рефлексов и чувств, не направленных на общение с Климовым, было неожиданно и необъяснимо. Так же неожиданно было то, что мой всегда готовый на иронию и самоиронию разум встрепенулся было и отступил под натиском чего-то неотвратимого и непонятного.

Пока Ольга Вениаминовна налаживала чай, я, глядя на нее и на Климова, переговаривавшихся между собой как близкие и давно знакомые друзья, пыталась отгадать, какой же предмет преподавала пожилая женщина. Математику? Может быть. У нее ясная голова, легко обобщает… Литературу? И это возможно, уровень интеллигентности явно позволяет… А может, географию или биологию? Думаю, какой бы предмет ни вела эта женщина, она была хорошей учительницей.

– Нет, никак? – Климов взглянул на меня, и мне стало хорошо от его взгляда. Не волнительно, а именно хорошо.

Я покачала головой. В доме было бы проще угадать – какие-нибудь предметы выдали бы – глобус, бюстики поэтов – что дарят учителям на праздники благодарные ученики, кроме цветов и конфет. Я посмотрела на Ольгу Вениаминовну, пытаясь услышать хоть какой-то обрывок ее мыслей. Я прекрасно знала, еще по неудачному опыту с Костиком, когда он просил меня подтвердить искренность слов его докучливой пациентки, что по заказу мой дар не включается.

– Чем же вы, деточка, стали известны в большой Москве? – спросила меня Ольга Вениаминовна, разлив всем чай и взяв свою чашку. – Вы там и родились?

– Да, родилась в Москве. Если бы не это обстоятельство, вероятно, уехала бы оттуда. Знаете, мне тяжело стало жить в монстроподобном мегаполисе… Это невозможно описать, надо месяц побыть, поездить в метро, постоять в многокилометровых пробках, надышаться диоксидом азота и двуокисью углерода, увидеть бессмысленность суетливой возни маленьких и больших капиталистов, пытающихся заработать все, сразу, любой ценой, – я замолчала и посмотрела на своих внимательных слушателей.

Ольга Вениаминовна улыбнулась:

– Мне интересно, продолжайте, я люблю такие передачи по телевидению. Пусть там и много неправды.

– На телевидение меня не пустят, я слишком… – я хотела сказать то, что я обычно, ничуть не смущаясь, объявляю о своей внешности, но отчего-то при Климове мне не захотелось называть себя серенькой, страшненькой, похожей на шустрого подростка…

– И отчего бы это? – негромко проговорил Климов, пряча улыбку и слегка пожимая мое плечо.

Как глупо и как… приятно, черт возьми. Я встряхнула головой, чтобы вернуть себе способность здраво рассуждать. Я точно знаю – мне не надо углубляться в подобные ощущения. Сладко у меня заныло плечо от его пожатия или горько, хочется мне спрятаться в его объятиях и видеть лишь то, что останется, а не останется ничего, кроме него, – и хорошо… Это – не мое! В мире сладких грез для меня уж точно места нет. Почему? Потому.

Я заставила себя продолжить:

– Рядом с моим домом раньше был прекрасный парк. Но кто-то решил: пусть гибнет парк – зато будет новый дом, в нем купят квартиры люди из Архангельска, Норильска, Воркуты… Они будут продолжать жить и копить деньги в своих далеких от моего бывшего парка городах, но в Москве у них будет квартира – один из пунктов благополучной жизни, престижа для разбогатевшего провинциала.

Кажется, меня никто об этом не спрашивал. Нарушаю основной закон общения – много говорю о себе, о своем, нимало не заботясь, интересно ли это окружающим.

– Интересно, – заверил меня Климов, опять коснувшись рукой моего плеча и слегка дольше, чем нужно, задержавшись на нем. – Еще как интересно. Про большую политику и про большие города нам здесь всё очень интересно знать.

Ольга Вениаминовна кивнула с улыбкой.

– Так чем же вы стали известны? Своими статьями?

– Я? Во-первых, не так уж я известна… Чем… Тем, что меньше, чем другие, вру и пишу не то, что просят, а то, что вижу.

– Да, – кивнул Климов. – Вот Лику просили написать о безумном отставнике, рисующем странные картинки, а она напишет о вполне приличном и спокойном провинциале, пенсионере, который умеет готовить гуся с яблоками. Правда, Лика? Если вообще найдет, что об этом стоит писать.

Я посмотрела на Климова, чтобы понять, насколько серьезно то, что его волнует. А мне ведь действительно он показался спокойным и самодостаточным. Значит, нет? Значит, что-то болит и тянет и не дает спокойно смотреть на озеро и радоваться размеренной, неторопливой жизни?

– О пенсионере или офицере запаса, Женечка? – учительница искоса взглянула на меня, думаю, не совсем уверенная, что я так же искренне и тепло отношусь к ее любимому ученику, как она сама.

Я ведь не знаю, как он, маленьким, упорно, в любую погоду ходил к ней на занятия, как сидел в жарко натопленном помещении единственного класса музыкальной школы и занимался допоздна, а потом в темноте бежал по городу один, в легких, тут же промокающих ботиночках, словно растущих вместе с ним. Не знаю, сколько сил ушло когда-то у нее, чтобы уговорить его не бросать музыку, когда в шестом или седьмом классе он вдруг увлекся авиамоделированием. Она видела такой необычный талант в хрупком русском мальчике, такую удивительную музыкальную память и ощущение языка, на котором говорят, увы, не все в этом мире, а лишь некоторые, кто слышит что-то то ли из других миров, то ли из далекого, давно забытого прошлого…

– Музыка, пианино, – сказала я. – Учился до пятого класса, потом бросил.

– Потом кое-как все-таки доучился, – кивнул Климов. – Потрепал много нервов Ольге Вениаминовне.

– Это уж точно, – кивнула та, с любовью глядя на бывшего ученика. – Теперь пытается компенсировать продовольственными заказами.

– Ольга Вениаминовна! – Климов укоризненно покачал головой, а я еще раз увидела, как тепло и искренне они посмотрели друг на друга.

Хорошо, что у него есть время и силы в пятьдесят лет тепло и искренне смотреть на бывшую учительницу, пусть даже и такую замечательную, и спокойно, не торопясь пить с ней чай.

– В сорок девять, – негромко поправил меня Климов. – Что будет в пятьдесят – еще посмотрим.

Я заметила быстрый и, пожалуй, ревнивый взгляд Ольги Вениаминовны. Да, тут уж ничего не поделаешь. Можно всю жизнь знать человека, многое с ним пройти, а потом появляется кто-то новый в его жизни и почему-то становится ему близким и интересным, интереснее, чем все верные и близкие друзья.

Климов лишь кивнул в ответ на мои мысли и сел так, что мне ничего не оставалось, как облокотиться на его плечо. Ольга Вениаминовна вопросительно подняла бровь, но ничего не сказала.

Глава 25

Что представляю собой я на сегодняшний день, восемнадцатое июня две тысячи… – страшно подумать какого уже года. Разве не только что вся Земля праздновала вступление в третье тысячелетие? А вот уже побежали – год за годом, год за годом…

Полный сумбур в голове, сумятица чувств, давно переставших руководить моей жизнью, некий непонятный полуреальный дар, проснувшийся во мне после аварии, – и в связи со всем этим (или параллельно, не знаю) – полная переоценка всех ценностей, простых и довольно неоспоримых. Вот не было у меня за всю жизнь большой взаимной любви – это данность моей судьбы, в другом достаточно щедрой. Но вопреки доводам рассудка и свидетельству зеркал – оказывается, у меня есть надежда…

Далее. Я перестала гордиться своей профессией, к которой так отчаянно стремилась в свое время и которой жила много лет. Может, именно моя профессия открыла всю сложность, многообразие мира и относительность его ценностей, заставила вдруг усомниться во всем, что я так самонадеянно, без оглядки, полагаясь лишь на свое внутреннее ощущение правды, делала много лет?

От моих размышлений меня отвлек звонок шефа.

– Еще раз повторяю, – шеф и в самом деле был недоволен, но, главное, очень старался, чтобы его голос звучал непреклонно и строго, – жду материал о Климове.

– Я поняла, – ответила я, вдруг почувствовав, что могу отстраниться от всего и написать то, что написал бы совершенно посторонний человек, которого еле-еле пустили на порог и выпроводили восвояси через полчаса, как это часто бывает с нашим братом.

Я быстро включила ноутбук и набросала статью. Интересный человек, и жнец, и швец, и на дуде игрец. Рифмуем дальше: между прочим, жених, соломенный вдовец – жена уехала в Америку и там живет, горя не знает. А он тут тоже ничего – справляется с проблемами, сплошь приятными, идиллической провинциальной жизни в трех часах езды от Белокаменной… Хороший дом, верный пес, изысканный кулинарный вкус хозяина, обед в славных русских традициях, которым накормили корреспондента, то есть меня, вид на озеро, открывающийся из окон и особенно со второго этажа, где корреспондент прилег отдохнуть – устал с дороги…

Все ведь так? А что не так? Все не так. Но я об этом писать не буду. В другом случае, возможно, и попробовала бы – иначе моя профессия теряет смысл, по крайней мере, для меня. Я очень остро ощущаю и всегда ощущала конечность и невероятную краткость жизни. Как будто у меня есть гены, генная память какого-то другого человека, жизнь которого была гораздо длиннее. И тот человек мучительно пытается ухватить ускользающую, с каждым годом ускоряющуюся жизнь, приостановить ее, замедлить, раз уж продлить – до нормального, того – срока нельзя. Поэтому делать что-то, что обессмысливает и укорачивает и без того сумбурную и сутолочную жизнь, я не хочу.

Но я пишу для журнала, который читают три миллиона человек во всей стране. Кто-то покупает его из-за качественной телепрограммы, но большинство – вот как раз из-за таких статей – про известных или чем-то очень отличившихся людей. Но по жанру нашего массового журнала совсем не полагается публиковать и читать их откровения – настоящие, а не показные. Это все равно что взять и напечатать фотографию звезды утром, без прически, без элементарного макияжа – показать людям некрасивую, тусклую, неузнаваемую в своей обыденности звезду, лишить их привычного мифа.

Я послала в редакцию статью прямо из приемной Костика, пока ждала Герду с Лизой, с помощью своего ноутбука и мобильного Интернета. Удивительно, как быстро меняются способы связи и передачи информации. Единственное, что не меняется, – человек.

Ему обязательно нужно верить в некий внешний фактор спасения, избавления от бед, в высшую силу. Как она, высшая и абсолютная сила, называется – дело десятое. Ощущение своей беспомощности и одиночества – без этой высшей силы – не покидало человека никогда и не покидает сейчас, в эпоху невероятных технических открытий. Какая мне, в самом деле, разница, звоню я из быстро устаревшего таксофона, везет ли мое письмо в другой город упряжка лошадей или же я, вставив в ноутбук маленькое высокотехнологичное устройство, посылаю по мобильной связи целую статью с фотографиями, и через день ее, сверстанную, уже перешлют в типографию, а через три – будут читать те самые миллионы.

Какая мне разница, на чем носиться по земле, если я точно знаю, что мой срок на этой земле предопределен кем-то или чем-то жестко и однозначно. И я буду просить этого кого-то, чтобы мне в сумятице и хаосе мира помогли прожить хотя бы его, этот краткий срок, прожить без болезней, без тяжести на душе, омрачающей и сокращающей несправедливо короткую жизнь.

Дверь в приемную внезапно открылась, и из кабинета Костика появилась как будто спокойная, но подозрительно мрачная Герда. За ней, держась рукой за лохматый карман ее модных светло-зеленых джинсов, шла Лиза. Маленькая девочка, точно так же, как Герда, сжала губы и нахмурилась. Сейчас было некстати говорить Герде, как похожа на нее малышка, я решила сказать это позже.

Костик из кабинета не появился, но позвонил секретарше, сидящей напротив меня, и попросил ее позвать меня. Я взглянула на Герду:

– Я зайду на секунду?

– Заходи, – пожала плечами Герда, – зачем ты мне нужна?

Лиза отпустила ее карман и шагнула ко мне. И вопросительно на меня посмотрела.

– Я помню, – ответила я. – Ты подождешь меня?

Я увидела яростный взгляд Герды, но не стала ничего объяснять. Я почему-то была уверена, что она не уедет без меня. Она не могла не заметить, что внучка вдруг расположилась ко мне и доверяет больше, чем кому бы то ни было.

– Лика! – Костик поднялся навстречу мне и нажал кнопку, чтобы за мной тут же медленно закрылась дверь. – Ты знаешь их историю?

Я пожала плечами:

– В общих чертах. А что?

– Да то, что бабушка мне очень мешала. И вообще… – он подошел поближе. – Черт, все-таки приятно, что есть женщины, рядом с которыми тут же забываешь…

Я не стала уточнять, о чем забыл Костик, увидев меня, потому что уже точно знала, о чем он вспомнил. Мне стало приятно и смешно. Вот уж не думала, что могу вызывать такие сильные положительные эмоции просто своим присутствием.

– Извини, – вдруг смутился Костик, возможно, оттого, что я засмеялась. – Сам не знаю, что на меня находит, когда вижу тебя. Просто мистика какая-то…

– Как с Лизой? – решила я перейти на менее опасную тему.

– Пока никак. Герда… Как ее, кстати, на самом деле звать?

– Да Гердой и звать. По-другому она не отзывается.

– Ладно. Короче говоря, она упирается, говорит, что был шок, семейная ссора, а больше ничего не рассказывает. А как мне тогда подбираться к девочке?

– Понятно. Хорошо, я поговорю с ней. Вы условились на второй раз?

Костик вздохнул.

– Пока только расплатились. Вон, – он кивнул на стол, – швырнула мне деньги и ушла.

– Она просто измучена с докторами. Никто помочь не может, Лиза молчит уже полгода. Она же большая девочка, вовсю болтала до того случая. И еще Герда никому не доверяет.

– А ты мне доверяешь? – Костик вдруг опять с очень глупым видом шагнул поближе ко мне и, протянув руку, стал перебирать пуговки на моей блузке.

– На все сто! – ответила я, похлопав его по руке. – Костик, угомонись, пожалуйста, я совсем неинтересна в том смысле, о чем ты сейчас думаешь. Твоя секретарша, например, гораздо интереснее.

– Да что ты понимаешь! – вздохнул Костик и убрал руку. – Да, вот смешно… Знаешь, я иногда напоминаю себе хорошо отлаженный механизм, белковый механизм с компьютерной начинкой, который вовремя ложится, вовремя встает, по расписанию чувствует голод и… и все остальное. И если вдруг у меня происходит какой-то сбой, глюк…

– Например, ты на завтрак хочешь рыбы, с персиковым компотом, – подсказала я, чтобы он не стал уточнять природу своего «глюка». – Или покурить гавайскую сигару, хотя вообще-то ты не куришь.

– Да вроде того, – засмеялся Костик, но не очень весело. Все же ему хотелось хотя бы поговорить со мной о себе. – И мне это нравится. Как будто мне пообещали лишние пять лет жизни…

– Причем сейчас, а не в старости, – продолжила я. – Сейчас сорок, и в следующем году будет сорок. И через два года тоже. Слушай, я пойду. Хочешь, поговорим как-нибудь в другой раз? Мне неудобно перед Гердой, они меня ждут.

– В другой раз – это никогда или в эту субботу? – тут же уточнил Костик.

– Давай в будний день.

– У тебя… – вопросительно посмотрел на меня Костик.

– У тебя. У тебя семья.

– Ну да, – как будто удивился Костик. – Семья, да. Ну… в общем, да. А… Хорошо. Давай в пятницу или в среду.

– Звони, встретимся! – сказала я, сама не знаю зачем поцеловала его в щеку и вышла.

Возможно, мне все-таки было очень приятно, что я вызвала у своего старого товарища такие острые ощущения. Как будто и мне пообещали лишние два-три года молодости. Последней, не видной никому, кроме тебя самого. Да еще тех, кто знал тебя в детстве и видит сейчас сквозь годы тебя того, решительно собирающегося взрослеть. А вот спроси сейчас у десятиклассников, молоды ли мы с Костиком…

– Наверно, теперь журналисты действуют и такими методами… – Сначала я услышала очень знакомый голос, а потом, оглянувшись, увидела на экране телевизора в приемной знакомое лицо.

– Вы считаете, она вас сглазила? То есть, что-то вам такое… гм… наколдовала?

Я быстро посмотрела на значок канала. Не центральный, естественно, – слишком уж рискованная ересь шла сейчас в эфир, но и не самый последний, не на девяносто седьмой кнопке у добропорядочных граждан.

– А как считаете вы? Если я был жив-здоров до той встречи, у меня ничего нигде не болело! А после того как Борга мне сказала, что у меня что-то такое страшное внутри, да еще и показала где…

– Прямо вот так показала? – подхватила со смешком, как будто речь шла о чем-то невероятно смешном и пикантном, молоденькая корреспондентка.

– Да-да! Ткнула пальцем, вот там у меня и заболело! Прямо на следующий день!

– Вот идиот… – пробормотала я и только тут столкнулась с бешеным взглядом Герды, стоящей на пороге входной двери.

– Значит, о тебе это он говорит, да? То-то я почувствовала, что с тобой что-то не так…

– Герда! – я не дала ей договорить и первая пошла к двери. – Пойдем, я все по дороге расскажу. Поверишь ты или нет, дело твое. Но мне скрывать совершенно нечего. Как бы странно это ни звучало.

– Нет уж! – Герда пришлось специально тянуться до меня, чтобы оттолкнуть мою руку, хотя я вовсе и не пыталась придержать ее или дотронуться до Лизы. – О тебе всё сейчас рассказали по телевизору. Кто ты и что. И какими методами действуешь, чтобы собирать информацию. И не тыкай мне, ясно?

Я остановилась. Герда пронеслась несколько метров и тоже остановилась. Я некстати подумала, что не с ее бы сердцем такие эмоциональные перегрузки… Она обернулась на меня, тяжело дыша:

– Говори.

– Он просто идиот, мой старый знакомый. Идиотом был, идиотом остался. Ему нужно сейчас лежать на операционном столе, а не болтать на всю страну о своей болезни, которая у него была и есть, без всякого моего участия. Не верите – ваше дело. Жаль, что у Кости с первого раза ничего не получилось. До свидания, Лизанька! – я присела на корточки, не подходя близко к девочке.

Проходящий мимо мужчина с удивлением смотрел на нашу необычную компанию. Яркая красотка непонятного возраста, разъяренная и растерянная, – вряд ли без кудрей и сценического макияжа кто-то смог бы узнать в ней привычную Герду, певицу любви и расставаний. Трогательная маленькая девочка, красиво одетая, но бледненькая и тоже растерянная. И еще сидящая на корточках посреди тротуара особа, с ноутбуком под мышкой, в красной кепке, перевернутой для удобства обзора задом наперед. На кепке, подаренной мне Леней после очередного эфира, написано «Радио Soul», оно же «Радио души» – каламбурь – не хочу.

Лиза как-то недоверчиво посмотрела на меня, словно хотела убедиться, что не ослышалась, когда я с ней попрощалась. Потом, мгновенно набрав полные глаза слез, тихо шагнула ко мне и взяла меня за руку своей крохотной ледяной ручкой. Вот это да. Давно мое сердце так не сжималось и не ощущало такого тепла и нежности. Может, и никогда не ощущало. Я ведь никогда не была нужна маленькому, совершенно беспомощному и сильному именно этой своей полной открытостью миру и беспомощностью человеку. Разве можно отказать в такой просьбе? Молчаливой и безоговорочной.

Герда, конечно, не пропустила нашего с Лизой бессловесного разговора. Не могу сказать, что она была очень довольна, но, мудрая и настрадавшаяся бабушка, Герда произнесла со вздохом:

– Тебе заправляться надо? У меня на нуле бензин. Сейчас наверняка пробка на выезде из Москвы. Пошли! Перекусим где-нибудь. Потом заправимся и домой.

Я почувствовала толчок в голодный желудок и даже не поняла, мой ли это голод вдруг проснулся или Гердин. И только когда явственно увидела жирные баварские колбаски, политые красным соусом, да с печеной картошкой, и еще с масляными, скворчащими шкварками, поняла – не мой. Я бы съела чего-нибудь попроще, что не нужно мучительно переваривать два часа, ни о чем другом, кроме как о движении пищи по органам пищеварения, не думая.

Я порадовалась, что у меня не было ничего запланировано на вторую половину дня и я успела отправить «заказную» статью о Климове. Все равно все неправда. И то, что я написала о нем, и то, что будет написано в других статьях нашего журнала…

Да что со мной такое? Кому же нужна некрасивая, неинтересная, часто страшная или жалкая правда? Кто купит журнал, где будет написано, как Климов во всем разочаровался, не достиг своей цели, сидит в городе Калюкине, пишет детские сказки, которые очень понравились мне, не вырастившей ни одного ребенка, и думает о том, когда наступит полная старость – завтра или через год.

Кто будет читать о том, например, какой ценой девочки становятся известными певицами или как плохо живут звездные пары? Читать и думать, как же все плохо в этом мире.

А у нас журнал приличный, с хорошим русским языком, пристойными картинками и причесанной, приукрашенной полуправдой о жизни известных личностей, отличающейся от настоящей правды ровно настолько, насколько отличаются, например, рассказы о себе на сборе одноклассников от реальности.

Неужели кто-то, не видя друзей по многу лет, подняв на встрече бокал вина, расскажет о том, как его в прошлом году рвало по ночам желчью, и как пришлось срочно вырезать желчный пузырь, или как тяжело и плохо протекал развод, как шла настоящая война в собственном доме – с драками, самыми последними словами, обманом, подлостью? Кто же это скажет? И кто захочет услышать? Нет уж. «Были кое-какие проблемы со здоровьем, но теперь все нормально! Все ок, ребята! Вы же меня знаете!» «Вот, развелся, наконец, нелегко далось, но теперь все нормально»… И всем хорошо, и самому приятнее от такого угла зрения.

Мне всегда говорил папа, когда я сильно о чем-то переживала: «Ликуся, отойди чуть-чуть в стороночку, самую малость. И посмотри с другой стороны. Это самое трудное, но надо научиться менять угол зрения». Иногда коллективно это сделать проще. Смотреть в ту сторону, куда все смотрят, а потом дружно повернуть голову в другую… Вот вчера все не верили в бога, а сегодня опять поверили, как сто и двести лет назад. Молимся, крестимся, поздравляем друг друга со святыми праздниками, смысла которых не понимаем, но что-то в душе волнуется от слов «Успение», «Благовещение»… Вчера еще или позавчера строили коммунизм, жизни не жалели на это, ни своей, ни чужой, а сегодня меняем Тойоты на Хонды, строим крепкие загородные дома на старых бабушкиных шестисоточных участках и копим детям на образование – у кого они есть, дети, которым предстоит жить в обществе «демократии» и жесточайшего неравенства.

В ресторане, который, разумеется, выбирала Герда – точнее, повела нас в хорошо известное ей место, – она вела себя так, как будто ничего не случилось. Не стала при Лизе обсуждать визит Костика и даже не вернулась к теме о том, как я якобы сглазила Сутягина, отчего он, как только что поведал по телевидению, сильно приболел.

Лиза ела мало и всё вопросительно взглядывала на меня. Я же только улыбалась ей, стараясь вложить в эту улыбку всё, что мне хотелось бы пообещать девочке. И что я спасу птенчиков, они нас обязательно дождутся, не погибнут. И что верну Лизе мяч, отобранный соседкой. И что никогда больше Люсик не станет кулаками бить по лицу ее маму, которую я, кстати, так и не видела.

Герда вдруг вскинула глаза на меня, как будто тоже услышала мои мысли:

– Ты ведь не знакома еще с моей дочерью, Лизиной мамой?

Я покачала головой.

Герда секунду смотрела на меня в некотором недоумении, словно сама не зная, отчего она это спросила. И больше ничего говорить на эту тему не стала. Я же не знала, как подступиться к тому, что мне нужно было поехать к ним домой. Либо хотя бы поговорить с Гердой без Лизы. Но всё решилось проще, чем можно было придумать.

К концу обеда Лиза вдруг встала, с трудом перетащила свой стул поближе к моему и села рядом со мной. Герда молча проследила за ее передвижениями и ничего не сказала. Через некоторое время Лиза пододвинула мне свою вазочку с десертом и посмотрела на меня.

– Так, похоже, тебе придется менять профессию или брать отпуск в журнале. И идти ко мне – к нам – няней.

Я засмеялась, а Лиза встревоженно переводила глаза с Герды на меня. Я осторожно погладила девочку по голове.

– Насчет няни обещать не могу. А вот в гости к Лизе приходить буду. Если она, конечно, меня позовёт. Позовешь?

Девочка тихо кивнула и положила ручку мне на запястье. Возможно, будь у меня свои дети, я бы так остро не реагировала на неожиданное знакомство и расположение малышки. Но много лет мир детства был просто закрыт для меня. Мне казались неинтересными и непонятными детские отделы в магазинах, раздражала суетой и пестрыми красками вся качельно-карусельная часть города, никак не интересовали дети моих знакомых, их разговоры, проблемы, победы и смешные детские фразы, которыми взрослые развлекают друг друга: «А он вчера сказал… А моя-то, представляешь…»

И вдруг эта малышка вызвала во мне целую бурю неожиданных чувств. Няней… Не знаю, смогла бы я пойти няней к одной девочке, а вот заниматься чем-нибудь с группой малышей я бы, возможно, и смогла. Чем только? Азами журналистики?

Как обычно, малейшая мысль о том, что я могла бы тоже иметь ребенка, пусть не своего, пусть рожденного кем-то другим, мгновенно блокировалась в моей голове неким глубоко спрятанным во мне запретом. Я много раз пыталась задать сама себе вопрос – а почему я даже думать не могу о приемном ребенке? И каждый раз уже от самого вопроса мне становилось невыносимо пусто и тоскливо, и ответить себе я ничего не могла. Может, я всю жизнь надеюсь на чудо?

На то, что отсутствующие или просто спящие, очень важные клетки моего организма вдруг оживут, вспомнят о мощной, первичной, самой главной программе жизни – о том, что любому живущему на земле существу надлежит жизнь эту продолжить во времени, оставить кусочек себя, наделить его всем лучшим, что есть у тебя самого, научить выживать, научить жить, несмотря ни на что, справляться с болезнями, трудностями, видеть свет и любить?