Текст книги "Похожая на человека и удивительная"

Елик постоял с этим бокалом, потом резко выпил его и поставил куда-то вбок, где ничего не было. В шуме голосов звон разбившегося бокала был слышен очень слабо. Но откуда-то тут же появилась уборщица в красивом темно-синем сарафане, с белым кружевным воротником, и, не поднимая на нас глаз, мгновенно убрала осколки.

– Пойдем, на сегодня достаточно, – я взяла под руку Верочку и отвела ее в противоположный угол. Усадила на высокий стул у барной стойки и пододвинула ей корзиночку с засахаренными орехами. – Ешь.

– Я хочу домой, – сказала Верочка и стала плакать.

– Водички дайте нам с лимоном, – попросила я бармена. – И последите, чтобы девушка не упала со стула. Сиди! Никуда не уходи! Сейчас с очень известным артистом к тебе подойду, поняла? С Вадиком, которого мы вначале видели, хорошо?

Как ни странно, Верочка согласно кивнула и даже слабо улыбнулась.

Отпустить Верочку я не могла, уйти с ней – тем более. Да и какой смысл был Верочке оказываться сейчас в одиночестве съемной квартиры, где она по-прежнему жила и ждала Елика? Думаю, ее родители как-то по-другому смотрели на всю эту ситуацию, обманывая себя и других. Может, надеялись на порядочность Елика. А может, как раз на его беспорядочность в подобных вопросах. Пожил там в законном браке – пусть поживет и с их дочкой. По крайней мере, будет в ее биографии законный муж и законный ребенок. А как его иначе подманить? Не угрозами же. Разве что ожиданием, готовностью в любой момент усладить и приятно развлечь. Вдруг что-то в нем переломится, и он останется с Верочкой навсегда, точнее, на какое-то время. Ужасно, конечно, но надо же как-то выпутываться из этой ситуации…

– Ты мне как сестра, Лика, – всхлипнула Верочка, когда я подошла к ней в очередной раз на минутку. – У меня никого нет…

– Ты мне тоже как сестра. А у тебя есть мама и папа. Они тебя очень любят. Сиди и смотри по сторонам. Как в телевизоре, интересно же! Смотри, сколько известных людей, все такие красивые. Сейчас все соберутся наконец, и начнется самое главное. Все будут поздравлять именинника, петь, дарить подарки.

– А мы? – спросила Верочка, разглядывая диковинный костюм стоящего рядом певца. Его костюм был стилизован в духе африканской религии Вуду – с яркими вставками, свисающими зубами каких-то зверей, обрывками другой материи, пришитыми в беспорядке то здесь, то там.

– А мы будем это все фотографировать и возьмем одно интервью. И запоминать, если что-то интересное произойдет. Все, сиди, никуда не уходи.

– Спасибо, Лика, – Верочка приподнялась и поцеловала меня в щеку.

Надо же. Я почувствовала тепло от девушки и настоящую благодарность. Хорошо, если ей в моем присутствии действительно становится менее одиноко.

Глава 30

Я вспомнила про Славиного жука, еще открывая квартиру, и, скинув туфли, сразу подошла к картине. Около картины мне стало тревожно, не более того. Я не могла сказать, что именно меня тревожило. Я попыталась подумать о Славе, но ничего не надумала. Рассмотрела жука повнимательнее. Темно-золотистый панцирь с еле заметными тонкими перламутровыми полосками, огромные антрацитовые глаза, которые Слава с мастерством голландца XVII века написал блестящими и поглощающими свет. В них не заглянешь, как не заглянешь в глаза настоящему жуку, у него же обзорное зрение. Человеческими глазами не посмотришь жуку в глаза.

Ничего… Я налила себе чаю и села на лоджию за свой стеклянный стол у стеклянной стены, в очередной раз вдруг подумав, почему я всегда сажусь у окна и почему в последнее время меня так тянет заменять привычные предметы – деревянные, пластиковые – прозрачным стеклом. Прозрачный стол, прозрачные стулья, прозрачные раздвижные двери, прозрачная, как будто отсутствующая стена…

Мне хочется видеть все насквозь? Мне мало того, что я заглядываю людям в их сокровенные тайники души, куда и сам-то заходишь по большим праздникам? Или же наоборот, я хочу предельно объединиться с окружающим меня миром, чтобы не затеряться в своей маленькой коробочке, где меня никто не зовет по имени, не просит налить чаю, купить игрушку, завязать бантик, требовательно не спрашивает, люблю ли я его. В моей маленькой коробочке, где меня никто не любит. Трогательно! Ужасно жалко себя, уже не в первый раз за последние дни. С этим надо что-то делать, потому что с этим жить ненормально.

Я перестала думать о Славе и его нарисованном жуке, допила чай, просмотрела в камере фотографии, которые успела сегодня сделать, некоторые получились забавными. Позвонила маме, у которой не была уже больше месяца, ответила приятельнице, звавшей меня на воскресные шашлыки на дачу, набрала Верочкин номер, практически уверенная, что Верочка выключит телефоны в надежде, что Елик позвонит и разволнуется, почему она не отвечает, и, может, приедет…

И вдруг я поняла. Два молодых человека. Один очень высокий, странноватый на вид, с очень характерной походкой. От своего высокого роста он как будто все время покачивался вперед, словно у него был нарушен центр тяжести. Другой совсем обычный, никакой. Они что-то хотят забрать у Славы… Что именно? Какой-то свёрток, бумажный… Нет, наоборот. Они хотят отдать ему этот сверток. А ему точно брать его не надо. Почему? Что там такое? Что они хотят? Но от этого свертка исходит какая-то опасность, что-то тяжелое, неприятное, как едкий желтый дым, наполняющий комнату… Я от неожиданности закашлялась.

Так, и что мне делать? Как предупредить Славу непонятно о чем? Допустим, я сама себе верю – после всех странностей последнего времени. А как отреагирует Слава?

Я посмотрела на часы. Что может делать в первом часу ночи депутат Госдумы и олимпийский чемпион Слава Веденеев? Что угодно. Это абсолютно личное время. Может, подождать до утра?

Я пошла в ванную умыться, смыть незамысловатые краски, которые наложила на лицо, чтобы не очень выделяться обычной бытовой бледностью от пестрой блестящей толпы звезд и их свиты, веселившихся сегодня в клубе.

Проходя мимо Славиной картины, я почувствовала как будто сильный толчок в спину и в грудь. У меня даже перехватило дыхание. Я не понимаю… Славу избили? Собираются избить? Две вещи… Две вещи, которые он должен сделать… Или не делать… С кем-то вместе что-то не делать… Не голосовать, видимо… Наверно, фантазирую уже, потому что не могу понять главное. Не ходить… нет, не понимаю… Не брать этот сверток, там деньги… плохие деньги… Хотя Слава уж как-то разберется без меня, брать ему деньги или не брать. Но там очень плохие деньги, меченые, что ли… Не понимаю… Что-то мутное, сиюминутное, какие-то игры взрослых, глупые, но опасные…

Помня реакцию бедного Сутягина, я решила со Славой разговаривать очень аккуратно. Верить мне он не обязан. Тем более, я не знаю ничего конкретного.

Я быстро написала ему: «Перезвони, если не спишь. Лика».

Слава не звонил. Я попробовала уснуть, но в голову лезли мысли, разгоняющие сон. Плохо, что мне не с кем обо всем этом поговорить.

Почему церковь так плохо относится ко всем проявлениям человеческой психики и способностям человека, находящимся за гранью понимания? Сегодняшняя церковь, пользующаяся всеми достижениями науки и техники. Хорошо, что я не дождалась тогда священника. Пришла я в церковь от растерянности и беспомощности, как приходят многие. Я часто слышу рассказы, как вчера еще неверующие люди, воспитанные в другом обществе, пришли на службу в минуту, когда прийти больше было некуда. Но церковь – в лице священника – не будет разбираться в твоих проблемах. Разобраться в них ты должен сам. В церкви скажут как надо и как не надо. Куда идти. И уж изволь пройти этот путь самостоятельно. Это мудро, это трудно. И это не уберегает от ошибок и грехов, увы.

Я посмотрела на фигурку лошадки в разноцветной попоне, которую привезла с собой из Калюкина. О чем он думал, делая эту лошадку, он, взрослый, серьезный человек? О лошадках? Или о чем-то еще? Я взяла телефон и набрала номер Климова. Пока не успела передумать. Спрошу про лошадку, к примеру, как ее зовут.

– Лика?

Это его голос? Конечно, я же ни разу не разговаривала с ним по телефону. И не слышала уже – сколько? – три недели или больше?

– Привет… Я… – Я в растерянности замолчала.

Он как будто удивился моему звонку.

– Как у тебя дела? Я рад тебя слышать.

– И я рада. Все хорошо. Как у тебя? Как Пятьдесят Второй?

Климов почему-то вздохнул и, мне показалось, улыбнулся.

– Приезжай на выходные. А, как?

Он это сказал или мне захотелось услышать?

– В выходные у меня эфир. Я же веду передачу на радио.

– Да, я помню.

– Ты пишешь дальше сказку?

Ужасно, я и не думала, что так мучительно и странно говорить по телефону с человеком, с которым… Впрочем, ладно. То, что у других получается весело и просто, у меня вышло тяжко.

«Приезжай! Приезжай навсегда и оставайся! Здесь будет твой дом, семья, тебе будет с кем поздороваться утром и с кем порассуждать вслух о странностях и сложностях бытия. Рядом буду я, и я буду смотреть на тебя с любовью и нежностью. Ведь именно этого тебе так недостает в последние тридцать восемь лет твоей жизни?»

Мне хотелось, чтобы он сказал так? Так или почти так.

Но Климов сказал что-то другое. Про холодный июнь, про красивые поздние закаты на озере, которые он снимал на этой неделе. И еще я услышала то, чего он не говорил.

Он хочет куда-то поехать, не то чтобы рвется, но очень хочет. Что-то его зовет. Позвало после встречи со мной. Но не я. И не Москва. Что-то другое. А что – я не успела понять. Потому что мы поговорили и попрощались. Ни на чем. Я не поняла, пригласил ли он меня приехать. А он больше не вернулся к этому. А мне-то ведь хотелось, наверно, чтобы он только об этом и говорил. Я уж думала – ехать, не ехать, все бросать или нет, и есть ли у меня что бросать в Москве. Кроме квартиры с видом на мост, похожий на архитектурно-поэтическое воплощение выражения о натянутых человеческих нервах, кроме эфиров с хулиганистым и поистрепавшимся Генкой Лапиком и моей работы – наверное, интересной и престижной, и еще крайне глупой. С точки зрения вечности.

На следующий день с утра я проснулась от звонка. Взяла трубку. Климов помолчал и сказал:

– Доброе утро. Я тебя не разбудил?

– Нет, – ответила я и только тогда проснулась.

Мне никто не звонил. Это я сама позвонила себе во сне. Моя голова позвонила моей душе, которой, по всей видимости, очень недостает чего-то важного.

Душа хочет любить и быть любимой – и никто не знает почему. И дело не только в продолжении рода. Тот, кто род уже продолжил, по-прежнему хочет быть нужным и любимым, до самой старости, до самого холодного и неотвратимого нечто, куда мы ступаем каждый в свое время, осознавая, что уходим. Жесточайшая придумка, честное слово.

А голова хочет все понять – почему так устроен мир, кто его так устроил, что есть этот кто-то, где он, как к нему достучаться, как понять его законы – ведь они есть?

Иногда мне кажется – а может, я не смогу выдержать тяжесть этого знания, даже если оно мне откроется? Может, самое главное и остается тайной для человека, потому что приятнее придумать себе такое начало и конец мира, такую историю рода человеческого и себя в нем, в которых можно ощущать себя вершиной творения Создателя. И это уже кто-то сделал до нас, кто-то, зная другую правду…

Мне кажется, человек будет доискиваться до тайны своего Создателя до тех пор, пока ее не разгадает. Главное, чтобы в конце не ждало полное разочарование. Чтобы человек не оказался результатом чьей-то игры… Или шутки. Или равнодушного, корыстного умысла.

Кто такой человек? Самый хитрый хищник на свете, подчинивший себе природу – живую и неживую, и кичащийся этим? Сам себя объявивший вершиной творения. А может, наоборот? Человек – самая обидная и страшная ошибка Создателя, или, если угодно, создателей? Как только начинаешь думать о боге во множественном числе, сразу становится неуютно и страшно в огромном космосе.

Какие же это боги во множественном числе? В гору Олимп и ее обитателей верится с трудом. Что имелось в виду в Ветхом Завете под словом «боги» – а именно так, во множественном числе, употреблено слово «элогим», которое мы переводим сегодня как «Бог», – тоже никто точно не знает. То, во что хочется верить человеку последнего тысячелетия, – что-то непознаваемое, загадочное, всемогущее, скорее, сила, чем существо с руками и ногами. Хотя мы же созданы по образу и подобию – так написано в настольной книге христиан, по крайней мере. Боги всех мировых религий имеют имя, внешность и судьбу.

Стоит чуть отойти в сторону и взглянуть на историю человечества хотя бы нескольких тысячелетий – на то, что как-то известно, письменно зафиксировано, объяснено, сформулировано, – и истинной, интуитивной, нерассуждающей религиозности остается все меньше и меньше. Меня всегда удивляют начитанные, прекрасно знающие историю, философию и несколько иностранных языков священники. Как же они могут безоговорочно верить, так много зная? И еще больше удивляют верующие биологи и физики.

Правда, одна доктор биологических наук как-то сказала, что, выпив чашу познания до конца, на дне её можно обнаружить Бога и только Бога – настолько совершенно создано и до конца неподвластно человеческому уму все сущее – от снежинок до тайн ДНК. То есть для физиков и биологов Бог – это не творец и координатор морального закона, в первую очередь, а сами законы физического мира, точнее, их средоточие в какой-то точке…

Нет, не понимаю. И не понимаю, и мало верю. И сильно не надеюсь на помощь. Столько раз просила – о чем-то своем, наверно, очень маленьком. И почти никогда не получала. О том ли просила?

Как приятно создала меня природа вместе с моими родителями, наделив способностью рассуждать. Когда становится тоскливо и одиноко, я, как правило, начинаю рассуждать о чем-то далеком, большом, том, что гораздо больше моей собственной жизни, о том, что было до нее и будет после. Глядишь, и собственное одиночество растворяется в огромном космосе вечных и неразрешенных проблем человечества.

Итак, Климов куда-то хочет ехать. Ведь не приснился же мне вчерашний разговор? Мне приснился только сегодняшний. Кажется…

А я… Я хочу поехать к нему. Похоже, я очень устала от суеты своей жизни. И еще я устала от одиночества. Я устала от того, что никто, ни один человек на свете не зовет меня теплым и родным «Ликуся», как звал когда-то папа, что никто не чмокает меня в щеку перед сном, никто не будит утром, никто не ревнует, не требует внимания, никто не ждет от меня подарков ко дню рождения и не делает подарков мне…

Да, я еду в Калюкин. Не рассуждая, не сбивая саму себя многословными отвлечениями от самой главной темы. Я, кажется, влюбилась. И совершенно не хочу себя разубеждать в этом.

Пятнадцать минут ушло у меня на то, чтобы собрать сумку. Десять – чтобы убедить мгновенно разъярившегося шефа, что мне нужен срочный отпуск и желательно подлиннее. Отпуск я получила на три дня, но про себя подумала – если что, задержусь. Вот останусь и всё, под любым предлогом. Возьму справку… Насморк, простуда, гипертония…

Кажется, я сошла с ума. На моем месте хотели бы очутиться тысячи молодых и не очень молодых журналистов. А я собираюсь добровольно отказаться от него. Ведь собираюсь? Иначе зачем я положила в сумку фотографию папы, красивое вечернее платье и осенний шарф? Я собираюсь остаться в Калюкине навсегда?

Да, собираюсь. Всё. Точка. Я устала быть одна. Я встретила человека, с которым могла бы жить оставшуюся часть жизни. А он? Разберемся на месте. Никаких сомнений сейчас не будет.

Папа когда-то учил меня принимать важные решения, не раздумывая. Раздумье – трусость, говорил он. Он, который лет пятнадцать раздумывал, стоит ли ему попробовать предложить свои открытия и проекты куда-нибудь за границу, раз они здесь никому не нужны. Да так и не предложил. А я, быстрая на решения, чему бы стала учить своих детей? Не поступать опрометчиво и не рубить сплеча?

Я вышла из квартиры со странным ощущением – я покидаю ее надолго. Поскольку она не стала еще по-настоящему моим домом, то и ощущение это было скорей приятным. Строманте, пустившей листик, я поставила бутылку автополива. Недели на три хватит. А за это время все как-то решится…

Лифты пришли сразу, два из трех. Внизу мне встретилась самая симпатичная соседка, чью тревожно-радостную мысль я тут же уловила – у соседки намечалось свидание, долгожданное, приятное…

– Удачи, – улыбнулась я ей, и соседка радостно кивнула в ответ.

Дорога от дома была мне открыта. Светофоры переключались на зеленый при моем приближении, машин было на удивление мало, нигде поперек дороги не стояла авария или заглохшая «Газель», не обесточивались некстати троллейбусы и не затевался ремонт дороги. Как будто мне открыли «зеленый коридор», вот уж точно. Зеленый коридор от моего дома, так и не успевшего стать родным, к чужому, манящему и неожиданно нужному. Добраться до МКАДа, побыстрее протолкнуться до Ярославки, терпеливо проехать первые тяжелые пятнадцать километров, а там уж…

Я включила радио, что делаю в машине крайне редко, именно потому, что не люблю передач вроде той, что веду сама. Но сейчас я постаралась найти волну с обычными, нормальными новостями. Все-таки я же не собираюсь выпадать из жизни насовсем. И праздничное платье я не зря взяла, оно мне пригодится для семейных праздников (семейных? ого… что ж, голова опять подсказывает то, чего хочет душа, это ясно). Но я же не в тундру еду, и не на Аляску, и не на острова, затерянные в Тихом океане. Что тоже было бы неплохо. Но только с Климовым.

Как приятно задать себе прямой и правильный вопрос и честно на него ответить. Хотя иногда это и есть самое трудное. Годами не можешь не то что ответить, а спросить себя: «Чего ты на самом деле хочешь?» А ведь тот, кто спросил и ответил, живет гораздо проще. Но ответ может оказаться таким болезненным. Ведь часто мы хотим невозможного. Это невозможно, а мы продолжаем хотеть. И все душевные силы уходят на подавление этого желания. А оно живет где-то глубоко внутри и в самые неподходящие моменты напоминает о себе. Когда тебе и без него плохо. Или во сне.

Вот мне то и дело снится, что я в своей старой квартире. Что-то делаю, собираю какие-то вещи или открываю дверь, а там стоят давно забытые институтские друзья. Или папа, с букетом цветов и тортиком. Именно так он пытался навещать меня, когда я была маленькой. Что мне эта старая квартира? Я ее продала, заплатила кредит за новую, большую. Живу теперь, как королева, одна на семидесяти метрах. У меня есть огромная лоджия, удобная гардеробная, просторный холл с книгами и картинами. У меня есть спальня и гостевой туалет, вдобавок к моей личной ванной комнате. Внизу в доме сидит охранник, и пол в моем подъезде моют три раза в день, чтобы в мраморном полу отражалась довольная жизнью я, в частности.

А мне снится старый дом, моя крохотная квартирка с сидячей ванной и метровой прихожей. И во сне я чувствую себя дома. Мне хорошо, спокойно, как бывает только дома. Русский ли народ придумал особую миссию родных стен, или так чувствуют и другие? Но уж точно не легкие на переезд в лучшую жизнь американцы, не те миллионы рациональных европейцев, которые, чуть разбогатев, снимают жилье получше, а потом еще получше… А также не кочующие оленеводы и не миллионы нищих китайцев и индийцев, живущих в домиках из картонных коробок.

И во сне я почему-то не знаю, что у меня уже нет ключей от той жизни, от моей старой квартиры, что у меня теперь новый дом. Значит, у моей души нет пока нового дома, я так понимаю. И она рвется назад, домой. А ее не пускают. И во сне я не знаю, что папы давно нет. Значит, для моей души это несущественно – его физическое пребывание на земле. Она продолжает любить его и скучать о нем.

– …совершено нападение на известного спортсмена, олимпийского чемпиона…

Я услышала что-то невероятное по радио и быстро сделала громче. Слава Веденеев? Да нет, не может быть. Я же не могла… Конечно! Я же что-то смутно видела, не понимая точно, что именно, стала ему дозваниваться, не дозвонилась и бросила, занятая своими личными переживаниями.

– …сейчас Вячеслав в тяжелом состоянии находится в больнице. Милиция уверена, что преступники, тяжело ранившие спортсмена и похитившие у него медали и деньги, будут в скором времени найдены…

Вот оно что! Кто-то готовил нападение на Славу! Я пока толком не знаю, как оно было осуществлено, но оно совершилось! А я не смогла ничего сделать. А что я могла? Я не знаю, как управлять моим даром, я вижу только то, что вижу, ничего больше. Я могла и хотела предупредить Славу, что какие-то смутные личности намереваются то ли взять, то ли дать ему какой-то сверток, и от этого будет очень плохо. Не думаю, что на Славу мои слова произвели бы хорошее впечатление…

Ой-ёй, кажется, мой дар стал приносить мне неожиданные неприятности. Теперь я как будто причастна к тому, что случилось со Славой. Может, мне пойти к кому-то из хорошо известных колдунов и попросить научить толком пользоваться этой неведомой мне ранее способностью? Это уже обсуждали, это ерунда. Так. По крайней мере, надо сообщить приметы преступников в полицию и постараться сделать это так, чтобы мне поверили и не сочли сумасшедшей или шарлатанкой.

Я выключила радио и уже с меньшим энтузиазмом стала пробираться к МКАД по привычно переполненным в будний день улицам. Авария, еще авария. Мальчишка лет девятнадцати выехал на тротуар, смел рекламный щит и помял две припаркованные на тротуаре машины. Парковаться на тротуаре нельзя, ездить по нему тем более. Интересно, куда он спешил? Встал рано, в спешке натянул узенькие, смешные спущенные штанишки, еще и голову залил гелем, зачесал наверх редкие светлые волосики… Очень спешил, но все же выправил из-под штанишек полосочку белых трусов, на широкой резинке которых четко пропечатана знаменитая фирма одежды. Что будут показывать миру дети вот этих детей, ведь каждое последующее поколение становится все более и более откровенным в своих диалогах с миром?

Господи, почему многое в нашей сегодняшней цивилизации кажется мне признаком ее заката? Потому что я слишком много знаю, читала лишнее? Читала, что у всех цивилизаций был период расцвета и заката? Что есть неоспоримые признаки вырождения человека и общества, во внешности людей, в том, чем занято общество и каждый в частности?

Хотя сегодня для этого и читать много не надо. Включи телевизор, услышишь и про грядущую гибель цивилизации, и про поворот оси Земли, и про предначертанный и рассчитанный еще далекими предками апокалипсис, сроки которого известны беспокойным мистикам и астрологам… А послушай порой нас с Лапиком, так поймешь, что конец света уже наступил, только мы его не заметили, живем уже по ту сторону – думаем, что живем…

Я резко затормозила, не доехав буквально сантиметра до вдруг остановившегося передо мной как вкопанного светлого Лексуса. Хорошая машина, большой дорогой внедорожник, имеет право на капризы на дороге – так, наверно, думает хозяин. Из машины вышла сильно обтянутая офисным костюмчиком средне молодая женщина и процокала на каблучках к багажнику, чтобы убедиться, что я ее не задела. Как, интересно, она водит машину на таких каблуках?

– Коза! – она подошла к моему полуоткрытому окну. – Ездить научись! – Хозяйка Лексуса еще сказала несколько матерных слов и даже потрясла перед моим носом остро пахнущим ванилью и еще чем-то горьким кулачком. Я успела заметить длинные красные ногти с нарисованными на них черными и серебряными затейливыми веточками и толстое обручальное кольцо.

Я только пожала плечами и закрыла окно. Вот то, что мешает мне жить в сегодняшнем дне и радоваться, что я родилась в конце двадцатого века. Когда прошли войны, когда появились фантастические средства связи и передвижения. А человеческая глупость и хамство остались. Так какая мне разница – вываливаю я по утрам помои из окна на улицу или аккуратно завязываю целлофановый пакетик с мусором и выбрасываю в мусоропровод, который регулярно моет хлоркой дворник Файзулла, который живет в подвале моего дома и ненавидит меня так же, как вонючий мусоропровод, в который мои преуспевшие в жизни соседи не гнушаются порой выливать недоеденный гороховый суп?

Какая разница – пью ли не имеющую вкуса фильтрованную воду из специального тонкого краника или тащу два тяжелых ведра ледяной, сводящей зубы водицы на собственных плечах? Сижу ли я одна в новостройке с панорамным остеклением или в чистом поле… Разве это меняет главное?

Суть человеческая остается той же. Так же становится больно от жестокости и несправедливости жизни. Так же болит душа, так же не хочется думать о плохом, смотреть на неприятное, так же хочется надеяться и верить, что самым немыслимым мечтам суждено сбыться.

Так. Что мне надо сейчас сделать, чтобы в душе не было столь гадко? Чуть не разбила машину, услышала в свой адрес мерзкие слова… Выйти, толкнуть эту тридцатилетнюю наглую тетеньку, чтобы она полетела в своем тугом перламутровом костюмчике до ближайшей лужи, плюхнулась бы в нее, посидела бы, может быть, одумалась, не стала бы так хамить. Все-таки зря интеллигентные люди перестали драться. В лучшем случае можно получить пощечину. А так чтобы по-настоящему, от всей задетой души…

А почему, собственно, нет? Сидеть и ныть, что меня обозвали ободранной козой, которую давно не желал ни один козел (если перевести с тетенькиного языка на приятный мне русский), да еще с утра пораньше, когда я еду в свое прекрасное будущее с Климовым?

Я быстро открыла дверцу, вышла из машины, подошла к тетеньке, с сосредоточенным видом ковырявшей свой номер, до которого я не доехала полсантиметра, и изо всех сил толкнула ее на землю. Тетенька от неожиданности крякнула, плюхнулась в серую пыльную канавку на продавленном асфальте, на тугом костюмчике отлетела пуговица, и тетенька, набрав побольше воздуха, прокричала что-то сильно матерное. Вот и ладно. Пока она вставала, отряхивалась и бежала ко мне, чтобы, соответственно, дать сдачи, я села в машину, ловко встряла в плотный поток машин, обтекавший нашу несостоявшуюся аварию, и уехала.

Вот бы Генка Лапик видел меня! Материалу было бы на всю беседу. А тема, кстати, хорошая. Сколько интеллигентских соплей пролито по поводу интеллигентских же соплей русской интеллигенции. Тем она и хороша, русская интеллигенция, что честь не позволяет ей ни унизительной работой заниматься, ни сдачи давать, ни играть с плохими людьми по их плохим правилам. Не оттого ли она всё проигрывает и проигрывает, уже больше века, и всё тает и тает. Так я и скажу. Представляю, что ответит Генка.

Ответит Генка? О чем это я? А я разве не еду… А зачем тогда я взяла осенний шарфик и праздничное платье? Разве не затем, чтобы проводить осенью в Калюкине семейные праздники? Как-то этот инцидент чуть не сбил меня с главной темы дня, не эфирного, не журнального – моего собственного.