Текст книги "Похожая на человека и удивительная"

Глава 28

Сутягин умер. Он не дожил двух часов до назначенной операции. Я теперь не смогу никому и нигде доказать, объяснить – прежде всего ему самому, что я предупреждала его, а вовсе не хотела навредить ему, сглазить. Хотя меня никто об этом и не спрашивал.

Я узнала о его смерти в редакции. Материал о моем бывшем друге уже пошел в следующий номер, и надо было срочно решать, ставить его или нет.

Нервный, злой Вячеслав Иванович, едва завидев меня, затрясся и замахал рукой:

– Давай, быстро! Зайди ко мне! Слышала уже? Он же там что-то по телевизору говорил о тебе, оказывается, незадолго до смерти? Ты умудрилась ему что-то накаркать?

Я вздохнула. И как мне ему объяснить? Уж точно – говорить сейчас правду не нужно.

– Я давно его, оказывается, знала, Вячеслав Иванович. Мы говорили о здоровье. Я посоветовала ему проконсультироваться у одного врача, вот и все.

– А с чего ты такие советы даешь, чтобы потом тебя и меня вместе с тобой могли позорить по телевизору? Ты что, врач?

– Нет. Просто он плохо выглядел.

– Да что ты говоришь! А вот я сегодня плохо выгляжу, потому что меня все за полчаса уже успели достать до печенок, и ты в первую очередь! И что, мне ты тоже посоветуешь к врачу сходить?

Я посмотрела на него. А может, сказать? Что ему не мешало бы сделать электрокардиограмму. Можно еще и магнитно-резонансную томографию головного мозга. Шеф так нехорошо краснеет, чуть только начинает кричать…

– Я, Вячеслав Иванович, думаю, что статью надо о нем дать. Я бы только слегка ее переписала.

– Да мы не пишем панегирики! У нас другой жанр, оптимистический! Мы не даем статьи в светлую память! Ты что, первый год работаешь? Никто не должен закрывать наш журнал с плохим настроением. Приятно, любопытно, не обидно, всем по заслугам, всё хорошо, а будет еще лучше – вот общая тональность. Ну что я тебе объясняю, как школьнице, в самом деле!

– Действительно, – согласилась я. – Тем более, что статья не получилась, он же сам о себе что-то написал и хотел, чтобы мы именно это и опубликовали, с фотографиями. А его настолько никто не знает, по крайней мере в России, что это не могло быть интересным. Даже за те деньги, которые он собирался проплатить нашему журналу.

И тут шеф проявил неожиданную проницательность. Или же я как-то выдала себя.

– А ты в каком смысле его давно знала? – вдруг спросил он. – В личном?

Говорить правду? Врать? Унижать себя, свое прошлое и уже покойного Сутягина?

– В разном, – ответила я. – Я пойду?

– Иди-иди! Про Геннадия Лапика готовь материал. Люди его любят, оказывается. Я-то не слушаю его, но рейтинги невероятные, говорят.

Я кивнула – спорить бесполезно. Вот смешно будет. Я напишу полное вранье – а не правду же писать, кому она нужна, в нашем приятном и оптимистичном жанре? Иногда я пишу вранье, лишь догадываясь, насколько далеко от правды то, что будут читать в моей статье об известном человеке. А тут знаю заранее.

– Что? Опять какие-то закавыки? Ты же с ним на радио вместе работаешь?

– Работаю. Я поняла задание. Хорошо. Он плохой человек, но я напишу об этом в оптимистичном жанре.

– Ой, ё-пэ-рэ-сэ-тэ!.. – Шеф одной рукой сильно стукнул себя по лбу, а другой стал от меня отмахиваться, как от чумной.

Все-таки годы работы в советских изданиях приучили шефа к существованию в закрытой капсуле формальной правды. Хотя кто сказал, что и сейчас мы все не запихнуты в одну большую капсулу, из которой вырваться можно только ценой собственной жизни и свободы?

Ведь самую большую правду обсуждать не принято. А как же все-таки практически в одночасье сломался огромный, тяжелый механизм нашего бывшего социалистического отечества? Кто его доломал? Кто те люди, кто все это знал заранее и успел приготовиться, успел первым добежать до бывших народных богатств и наложить на них руку? Откуда взялись те люди, которые правят нами сегодня? Они – кто? Кто сидел и решал, что вместо социализма, ради которого голодали три поколения, у нас теперь будут лавочники и миллиардеры? Кто тихонько, шепотом где-то постановил, что отныне вся наша земля станет большим лакомым праздничным пирогом, который можно растаскивать по кусками, продавать, из него – из сытного пирога – можно, не всем, некоторым, самым ловким, выковыривать все его изюминки и лакомые начинки? Что огромные просторы нашей страны будут незаметно заполняться людьми других вер, других рас, совсем других корней, которым негде жить у себя на родине или не за что получить свой кусок хлеба…

– Что? – красный и взбудораженный шеф и в самом деле выглядел плохо. – Ну что ты от меня хочешь, Борга? Открывай свой собственный журнал и пиши там любую правду, какую хочешь, понимаешь? Я не знаю, плохой или хороший Лапик, и мне на это наплевать, но я знаю, что люди его любят и он им интересен.

– Хорошо, я напишу, что смогу.

– Вот именно. Поперчи там, посоли… Ты же все знаешь, как надо. Да?

Я смотрела на усталого шефа, и мне даже стало его жалко.

– Конечно, Вячеслав Иванович. Это я так, не обращайте внимания.

Кто бы мог подумать. Профессия, много лет доставлявшая мне удовольствие и только удовольствие, стала меня тяготить. И чем? Несоответствием идеалу. Кшиштоф Занусси, великий польский кинорежиссер, как-то сказал: «Элита – это не те, у кого больше всех денег, как думают многие. Элита – это те, кто берет на себя ответственность за остальных, у кого сильнее всего стремление к идеалу».

Понятно, что он имел в виду и себя в том числе, и что говорил это в самом высоком смысле. Но в приземленной реальности ответственность за остальных чаще всего берут как раз не те, у кого сильнее всего стремление к идеалу, а те, кто хочет иметь как можно больше денег. А те, у кого очень сильное стремление к идеалу, как правило, раньше всех погибают или совершенно выпадают из общества, потому как идеалисты в обычной жизни крайне неудобны и даже опасны.

И в журналистике возможно стремление к идеалу. Но тогда нужно писать о простых, честных людях, об их победах и радостях, или, наоборот, тяготах и бедах. А еще лучше – о животных или научных открытиях. Можно, конечно, и о великих и знаменитых, но – как? Полируя и отряхивая пылинки с их прижизненных памятников или, наоборот, показывая во всей красе – с царапинами, сколами, ржавчиной, грязью? Как будет интереснее? И на кого ориентироваться – на тех, кому интересны тонкие душевные переживания публичного человека или его семейные неурядицы в подробностях? А если я пишу по заказу и по приказу, то я – лакей, а не художник.

– Борга! Вернись!

Я услышала голос шефа, уже закрыв к нему дверь.

– Да, Вячеслав Иванович?

– Значит, так. Верочка у нас оформлена младшим редактором. Но ты ее бери с собой везде и что там к чему показывай. Понятно?

– Ей бы на даче сидеть, свежим воздухом лучше дышать, Вячеслав Иванович.

Шеф как будто удивился:

– Да? А… Так, знаешь, это мы решим.

– Может, мне в «Науку и жизнь» перейти? Или в «Знание – силу»? – спросила я вслух то ли себя, то ли своего бедного, уставшего от всего и от всех начальника. – Есть еще такой журнал – «Новости науки»… Там, по крайней мере, врать не нужно.

– Ага, переходи. Вот про Лапика напиши, поярче и повеселее. И переходи. Давай. Скатертью дорожка! Если возьмут тебя с твоим характером. Врать ей надоело, надо же, смотрите, какая пионерка у нас нашлась… Иди пиши, всё как есть – про жуков, или молекулы какие-нибудь, или про что ты хочешь честно писать?

– Про то, на какие деньги был создан наш медиа-холдинг, например.

– Ага, напиши. До ближайшего угла не дойдешь.

– Тогда лучше про молекулы, – кивнула я. – За углом у меня еще много дел. Верочка на выданье и вообще…

Я не стала ждать реакции шефа, измученного разговором со мной, и побыстрее вышла из кабинета.

Не хочется впадать в мистику, но все же зачем мне была нужна эта встреча с Сутягиным? Чтобы вспомнить саму себя – другую, юную, влюбленную? Не вспомнила. Чтобы увидеть, какого неприятного человека я любила? Зачем? Перечеркнуть единственную любовь, которая была у меня когда-то в душе? Или для чего-то другого?

Мне не давало покоя, что я не смогла убедить его срочно сделать операцию. Я должна была вмешаться и спасти его? Любой ценой? Так, что ли? А можно ли было его еще спасти? Не знаю, и никто теперь мне этого не скажет.

Наверно, я сама должна учиться жить по новым правилам – с теми правами и возможностями, которые мне теперь даны. И не даны. Я же никак не смогла убедить его. Мысль материальна, ощутима, но в качестве орудия воздействия слаба. Увы. А словам моим он не поверил.

Я поймала себя на том, что совершенно не переживаю. Ужас. Как странно. Конечно, я давно простилась с Сутягиным, даже не сразу его узнала. Но всё же. Меня никак не взволновала его смерть. Та часть меня, которая отчаянно любила Сутягина, умерла раньше него самого. Мне жаль его, как бывает жаль любого человека, не дожившего до старости, и все.

Несколько раз мне пришлось отбиваться от журналистов из самых глупых, самых желтых газетенок, по сравнению с которыми наш журнал – просто научное академическое издание. Один раз позвонили с того самого канала, по которому Сутягин рассказывал о том, что я каким-то мистическим образом навредила его здоровью. Но интерес прошел быстро – сам он никого не интересовал, потому что его никто раньше не знал. А что касается меня…

Слухи все-таки просачиваются по каким-то странным, им одним свойственным законам. Вот вчера еще никто ничего не знал о том, что со мной случилось после аварии. А сегодня, стоило мне зайти к кому-то в редакции, или появиться на радио, или еще где-то, где меня хорошо знают, все замолкали и с любопытством начинали меня разглядывать.

– Борга, а ты можешь заговорить бородавку? – с ходу спросил меня Генка, как только на стене перед нами загорелось табло «прямой эфир».

– Смотря в каком она у тебя месте, – ответила я, удивляясь самой себе, как будто слушая себя со стороны.

Я такой здесь стала или меня за это и пригласили, а вовсе не за умение говорить правду, какой бы неудобной она ни была, выбирая при этом красивые, литературные слова? Я, нимало не задумываясь и не смущаясь, говорю пошлости на всю страну и прекрасно себя при этом чувствую.

– То есть, если место тебе покажется интересным…

– То есть, я не умею заговаривать бородавки.

– Уважаемые радиослушатели, – радостно потер руками Генка, вот сейчас он отыграется за все. – Сегодня у нас в гостях известный экстрасенс и парапсихолог, ведьма черной и белой магии… – Генка сделал эффектную паузу, почему-то думая, что он – один игрок на поле.

А я очень быстро тем временем продолжила, не давая ему вставить ни слова:

– Корделия Лиманс! Обещавшая заговорить Гене все бородавки и заодно вылечить всех желающих от других неприличных болезней. Но она застряла в пробке на Дмитровском шоссе. Вот как раз сейчас она звонит. Корделия! Корделия, вы в эфире, говорите! Ждем вас на передаче! Нет, к сожалению, связь пропала. А мы пока поговорим о других чудесах.

Я знала, что теоретически мы должны сегодня обсудить проблему, волнующую многих родителей, – как бы сделать так, чтобы ребенок получал хорошее, полноценное образование в школе, а при этом не сидел на стуле по 10–12 часов в день, не читал бы лишнего, не учил бы того, что абсолютно не нужно для развития интеллекта, и в пятнадцать лет четко осознавал бы, где его место в жизни, и легко делал выбор между физикой, журналистикой, медициной и торговлей.

Пока я на долю секунды замешкалась, Генка уже продолжил:

– Вот какая замечательная у меня все-таки соведущая. И какая у нее интересная фамилия. Нашим уважаемым слушателям интересно, а как же она произошла? От какого слова? Лика, почему у тебя такая фамилия? Вот у меня понятно – я приятный во всех отношениях, милый человек, поэтому я Лапик, – Генка произнес свою фамилию с искренней теплотой в голосе. – Ге-ена! Ла-апик! Ну а ты, милая? Из каких краев к нам занесло твоих предков, и чем они занимались? Ссужали деньги?

Я поняла, что Генка подготовился. Да, чем-то я очень его достала за время наших совместных эфиров. Хотя, казалось бы, надо только радоваться своему умному товарищу, тем более если работаешь с ним вдвоем.

– Если ты имеешь в виду немецкий глагол borgen, то он означает равно как давать в долг, так и брать взаймы. Но думаю, что ни borgen, ни Borgo – «деревня», к моей русской фамилии отношения не имеют.

– Ну, оно понятно, что в России живут одни русские, и дедушки у них были сплошь русские, и девушки у дедушек в основном были Параши и Маняши, – заржал Генка. – Поговорим об антисемитизме и других формах национал-шовинизма?

– По-русски Борга – это одно из старинных названий сильного ветра, дующего с моря. Бора или борга. Где как называли. Диалекты разные были.

– Да? – погрустнел Генка. – Крайне интересно. Про диалекты в особенности. Ну, тогда поехали дальше. Мне совершенно не нравится, сколько задают на дом семиклассникам. Какой смысл детям писать рефераты, точнее, скачивать их из Инета…

Мысли мои всё возвращались к маленькой Лизе. Но я физически не могла найти времени к ним поехать. Да и Герда не звонила. Я знала, что на самом деле очень боюсь. Боюсь неожиданной привязанности к маленькой девочке, боюсь, что не смогу помочь, хотя очень хочу. Боюсь, что вспыльчивая и своенравная Герда все повернет как-то по-своему. Столько всего боюсь. Значит, очень хочу вмешаться. Очень хочу снова почувствовать на своей шее маленькие, доверчивые пальчики, погладить тонкие, светлые волосики. Хочу, чтобы эта девочка, рожденная здоровой и нормальной, снова смогла говорить, смеяться, баловаться. Звоню сама?

– Да, Лика. – Голос Герды звучал устало и обыденно. – Что ты хотела? Статья готова? Что-то мне ее пока не переслали.

– Перешлют, Герда. Она пойдет еще только через три номера.

– Фотографии хочу посмотреть, как получились.

– И фотографии вам покажут. Получились отлично.

– Хорошо, спасибо за звонок.

– Герда, подождите! Как Лиза?

– Что? А, спасибо, все нормально.

– Герда, я могу приехать?

– Можешь, конечно. А куда ты хотела приехать?

Да, очевидно, очень меня зацепила эта история, если я иду на такое.

– Хотела приехать к вам. Я обещала Лизе.

– А… Понятно. Лиза уехала с Лилей в Австрию. Я нашла хорошего врача. Извини, тут у меня другой звонок. Жду материалы!

И не боится ведь. Знает, чутьем все видавшей за сорок лет эстрадной акулы знает, что не буду болтать, что не буду писать о чудесах, происходящих в ее семье. Интересно, уехал ли Люсик? Навсегда ли уехал? Интересно, действительно ли Лизу увезли – тем более, с няней за границу? Из разговора я ничего не поняла и не почувствовала. Да и ладно. Ломиться в закрытую дверь не буду.

Глава 29

Уже некоторое время я знала, чего я очень хотела. Я хотела сесть рано утром в машину, очень рано, пока не выехали грузовики с бетоном, пиломатериалами и молочными продуктами, пока спят студенты, сдающие сейчас последние экзамены летней сессии, спят даже водители троллейбусов и дворники. Поехать по едва светлеющим улицам, минуя сонно мигающие желтым светом светофоры, выехать на МКАД, промчаться до нужного мне поворота, и там, никого не обгоняя, не перестраиваясь нервно из ряда в ряд, по пустому, свободному шоссе полететь в маленький город, где неожиданно я недавно на два дня выпала из жизни. Или, наоборот, вошла в какую-то жизнь, идущую параллельно с моей.

В ту жизнь, где я другая.

Где я с бешеной скоростью не перебираю пальцами по клавиатуре по четыре часа в день, сжав губы и запивая третью чашку кофе четвертой, забывая или не успевая пообедать.

Где я чувствую себя не только известной журналисткой, радиоведущей, хорошей подружкой, старшим товарищем Верочки, неудобным, но очень ценным сотрудником в штате нашего популярнейшего журнала, отличным водителем отличной машины, хозяйкой просторной современной квартиры с видом на новый Крылатский мост в стиле резвого техно. Глядя на этот мост, невозможно, например, читать классику или слушать на полном серьезе Шуберта. Нет, все уже не так. Другая жизнь. Человек, наверно, тот же, а жизнь, ее звуки, ее ритмы другие. В воздухе висят красные тонкие тросы, переплетаясь, поддерживая длинный, тоже красный мост. И по мосту денно и нощно мчатся машины. Красные и белые огни, как два живых, нервных потока, две пульсирующие нити, которые нельзя соединить, не убив их этим.

А я хочу смотреть из окна второго этажа двухэтажного дома на белый гладкий ствол старой березы, на то, как слегка раскачиваются ее раскидистые ветки, как будто говоря мне: «Не спеши! Не суетись, Лика! Осталось не так много жить на земле! Гораздо меньше, чем мне. Успей оглядеться на той земле, где ты жила, вряд ли будет другой шанс…»

Я хочу приготовить, никуда не торопясь, завтрак. Себе и кому-то еще. Я хочу проснуться не от электронной мелодии будильника, а оттого, что кто-то уберет мне спутавшуюся прядку волос со лба. Я хочу погулять по лесу с выключенным телефоном. Я вообще хочу не брать его с собой. И главное – я не хочу слышать больше чужих мыслей. Награда это мне или наказание за что-то – не хочу.

И вообще – мне тридцать восемь лет. Жизнь только начинается. Станет очень себя жалко – посмотри на соседку, которая на двадцать лет старше, и у которой, кроме одиннадцатилетней эрдель-терьерши с вытертыми боками и унылой, покорной мордой, никого на свете нет. Не поможет – посмотри на бабушку, которой несколько лет назад ее шестидесятилетний сын купил трехногую палку, и с тех пор эта бабушка все идет и идет по улице с этой палкой – два шага – минута, еще два шага – постоять, отдышаться. В тяжелом пальто на ватине, большой меховой шапке, сердитая, все идет и идет, потому что очень хочет жить… А я ною.

Вот сейчас мне надо быстро собраться и очень быстро, проталкиваясь в толпе машин, доехать до метро, посмотреть, движутся ли там машины в сторону центра. И если не движутся, машину бросить на обычном месте в чужом дворе, а самой помчаться на метро, не забывая посылать время от времени сообщения Верочке, чтобы та не перепутала, где мы с ней встречаемся. Потому что Новослободская – это не Новокузнецкая, и полпятого – это вовсе не 17.30. А также напоминая ей, что на сборы у нее времени совсем не осталось и что там, куда мы идем, меньше всего кого-то будет волновать, насколько модно причесаны и одеты две журналистки. Пустили бы без проблем, и то ладно.

Верочка почти не опоздала, и мы пришли вовремя. Вовремя прийти на день рождения известного композитора – это значит застать всех знаменитостей трезвыми и еще интересными нашему журналу. В другом состоянии их обычно фотографируют для других изданий. А нам нужны причесанные, блестящие, красивые и аккуратные знаменитости, на которых приятно взглянуть, пролистывая наш приятный журнал в поисках интересной статьи или телепрограммы.

С платьем Верочка перестаралась. Как я ни убеждала ее, что для журналистов этикет другой, профессиональный, и журналист не только не обязан одеваться в Думу, как преуспевающий политик, а на вечеринку – как нарядный гость, она все же нарядилась, как подающая надежды артистка или дочка уже оправдавшей все и вся надежды звезды.

Вздохнув, я поправила ярко-синий бант на черном плиссе платьица, весело плещущегося на заметно округлившемся Верочкином животике, и поздоровалась со знакомым артистом:

– Привет, Вадик!

– Ты его знаешь? – порозовела Верочка.

– Успокойся, пожалуйста. Я тут многих знаю. Тебе бы очки темные надо было захватить.

– Чтобы меня не узнали? – удивилась она.

– Нет, чтобы не видно было, как ты глазами во все стороны вращаешь. Сейчас здесь соберется очень много известных людей. Не надо на них так откровенно пялиться, понимаешь? Либо нужно было тебе взять фотоаппарат, и тогда уж пялься на здоровье и с пользой.

– Я фотографировать не очень люблю, – честно сказала Верочка. – И не умею, – добавила она, вывернув голову назад.

Я смотрела на ее хвостик, свернутый в три ролика и заколотый большой красивой раковиной с блестящими камушками. А Верочка смотрела на очень высокую и нереально тонкую девушку, подхватившую маленького любимца публики – корявого, страшноватого и пошловатого шоумена, каким-то забавным образом попавшего на роль шута всея Руси. На год, на два – неизвестно, но сейчас он смешит миллионы людей, как столетия назад мог смешить бы короля и его свиту. Или развлекать триста человек, собравшихся на площади, чтобы посмотреть, как кого-то казнят, послушать, как кого-то милуют, просто поглазеть на знатных и недоступных – как они промчатся в золоченой карете… А сейчас в каждой квартире, где хотят вечером смеяться, появляется маленький смешной человек, строит рожи, кривляется, не жалея себя, и, наверно, имеет на это право, раз это радует столь многих уставших от работы, семейных неурядиц, безденежья и просто от монотонности жизни людей.

Я сфотографировала его со спутницей и без, и еще других разных, увидела, что Верочка с восторгом смотрит на известного спортсмена, пробующего петь, и танцевать, и играть в кино, сняла и его. И почему-то вдруг подумала о Славе Веденееве. Точнее, о его картине.

Я повесила картину Славы в своем большом бесполезном холле, который сделала, планируя квартиру, именно для того, чтобы в квартире можно было свободно ходить, ощущая свободу пространства и не задевая углы. И видела ее каждый раз, проходя по квартире. Большой Славин жук так неожиданно украсил мое жилище. И не просто украсил. Когда я даже мельком взглядывала на картину, мне всегда становилось как-то хорошо и приятно на душе, как в первый раз, когда я увидела ее у Славы.

Сегодня, просидев в задумчивости за столом у стеклянной стены на лоджии, думая о том, что что-то изменилось в жизни или во мне самой после поездки в Калюкин, и потом бегая из кухни в спальню, спеша на работу, я почувствовала, оказавшись рядом с картиной… Трудно объяснить что. Звук? Нет. Шорох? Нет. Какое-то неприятное дуновение? Нет, ничего такого. Но мне стало как-то не по себе. Я особенно не обратила на это внимания. Но вспомнила сейчас, увидев чем-то напомнившего мне Славу знаменитого спортсмена. Надо вечером обязательно посмотреть на картину еще раз, повнимательнее.

Нужный мне артист никак не появлялся, поэтому я пока фотографировала всех и вся, тем более что делать это было одно удовольствие. Большинство из присутствующих были как будто заранее готовы к фотосессии, и выбрать хороший и интересный ракурс труда не составляло.

Я оглянулась и не увидела Верочку. Только что она была рядом, и я еще чувствовала тонкий, но устойчивый запах ее ванильных духов. Я несколько раз щелкнула группку стоящих передо мной популярных этой зимой певичек и пошла по полутемному залу клуба, пытаясь найти Верочку.

Сначала я увидела его. Верочка не показывала мне фотографии своего любимого и не рассказывала, какой он. Но я сразу поняла, что стоящий вполоборота ко мне вальяжный, довольно приятный, гладкий человек – это и есть Елик. С ним была, очевидно, жена – молодая и тоже вполне симпатичная особа. А напротив, у большой квадратной колонны, подпирающей потолок бывшего подвала бывшей карамельной фабрики, где теперь расположился модный дорогой клуб, стояла в полуобмороке Верочка и не отрываясь глядела на своего Елика.

Синий бант под ее грудью сбился набок, тонкими ручками Верочка нервно и очень выразительно крутила переливающуюся всеми цветами радуги длинную сумочку, похожую сейчас на какое-то диковинное оружие из фантастического блокбастера, – вот сейчас она покрутит-покрутит этой сумочкой, и раздастся хлопок, и появятся разноцветные молнии, пронзающие насквозь Елика и его красивую и всем довольную жену. Понятно… Я побыстрее подошла к Верочке, чтобы прервать ее фантазии и чтобы она действительно не стала стрелять чем-нибудь из своих подручных средств защиты в Елика.

– Это он? – спросила я.

Верочка, ничуть не удивившись, кивнула.

Это был и вправду тот самый Елик, какой-то финансист, непонятно на чем разжившийся, которого я встречала на разных светских сборищах. А запомнила именно потому, что услышала чудно´е имя. Елика назвали Елизаром лет тридцать пять назад, когда детям крайне редко давали еще древнерусские имена и на пять первоклассников не было три Насти и две Полины, или два Данилы и три Егора. И уж мальчиков по имени Елизар в поколении тридцатилетних точно один на сто тысяч, а то и меньше.

– Лика! – меня окликнул знакомый фотограф из другого журнала.

Я оглянулась, чтобы помахать ему рукой, и тут Верочка шагнула вперед и громко сказала тонким неуверенным голоском:

– Привет!

В шуме прибывающих и тут же начинающих праздновать гостей ее расслышала одна я. Я шагнула за Верочкой и аккуратно взяла ее за локоть. Взяла и… отпустила. А почему, собственно, я решила, что имею право вмешиваться? Ведь для Верочки это поступок. Глупый, неправильный, но она же должна совершать какие-то осознанные поступки, а не только плакать в съемной квартире. Я чуть отступила в сторону.

Верочка подошла еще ближе к Елику, разговаривавшему сейчас с каким-то толстым и крайне самодовольным человеком, кажется сильно поправившимся известным певцом, – то-то его не видно в последнее время. Правильно, нельзя показываться любящей публике в таком виде, надо сначала любым способом стать похожим на себя прежнего…

– Елик, здравствуй! – Верочка, вытянувшись в струнку, встала прямо перед Еликом, даже чуть оттеснив в сторону растолстевшего певца.

– Вы мне? – спросил Елик, и я, наконец, разглядела его глаза.

Точно – как мне раньше и казалось, ничего симпатичного в нем нет и быть не может. С такими водянистыми, пустыми глазами. Куда только смотрела Верочка? Уж точно не в эти глаза…

Я успела встретиться с ним глазами и поймать его страх. Не сильный, не панический, но довольно внятный. Может, все-таки вмешаться? Если бы мне не было так жалко Верочку, сама не знаю почему, я бы могла сфотографировать сейчас их троих – Елика, жену и Верочку. Певец, по-прежнему стоящий рядом, как раз не влезал в кадр. И дать фотографию с вечеринки – известный в узких кругах финансист с молодой беременной женой и совсем юной и тоже беременной, любовницей.

А собственно, почему нет? Это же не Верочка его фотографирует?

Я подошла и сделала несколько кадров.

Елик нервно повернулся ко мне:

– Что такое?

Я пожала плечами, просматривая получившиеся фотографии:

– Медиахолдинг «Нооригмы». Вы же вышли в свет, Елик? Вот и будьте готовы к публичности.

Верочка, не понимая, хорошо или плохо то, что происходит, взглянула на меня, набрала воздуху и сказала:

– Елик, что же ты мне больше не звонишь? И не берешь трубку?

– Елик, это что такое? – наконец подала голос его жена.

– Это… это ошибка, – проговорил Елик, пренеприятно показав зубы в подобии улыбки, и постарался ретироваться.

– Нет, Елик, это не ошибка, – неожиданно пошла ва-банк Верочка. Может быть, от присутствия соперницы, может быть, подсознательно чувствуя, что другого шанса у нее не будет. – Я жду ребенка, Елик, ты же знаешь. А ты даже не хочешь узнать, как я себя чувствую и кто должен у нас с тобой родиться.

Да, забавно. Лучшего места для подобного разговора, чем светская вечеринка с аккредитованными журналистами из известных изданий, не придумаешь. И хотя Елик в очень малой степени мог бы заинтересовать наших читателей, а значит, и наш журнал, все равно попасть на страницы прессы в качестве неизвестного гостя, устроившего потасовку с беременной любовницей на дне рождения известного певца, он вряд ли захотел бы.

Чтобы Елик в панике не забыл о том, где он находится, я еще щелкнула в разных ракурсах их группу. Растолстевший певец к тому времени уже потихоньку ретировался, зная, что веселого в подобных разговорах мало.

– Да уйди ты отсюда! – попробовал махнуть на меня рукой Елик.

Я покачала головой и с удовольствием сняла рассерженного Елика. Не для журнала, так Верочке пригодится фотография. Мало ли как жизнь потом повернется, сколько фотографий папы останется у нее для малыша… А может, смеяться когда-нибудь будут вместе счастливые родители, вспоминая, как непросто шли к своему счастью.

– Так, давай пойдем отсюда, – наконец нашел самый верный путь Елик и попробовал увести свою жену, до этого молчавшую.

– Нет уж, дорогой, пусть она все скажет, что хотела, – неожиданно подала голос жена.

– Я жду ребенка от Елика! – повторила Верочка, и я вдруг почувствовала, что запас смелости и сил у нее подходит к концу.

Верочка глубоко вздохнула и отступила назад. Вот и все, и весь ее поступок. Теперь плакать и до бесконечности думать, как бы развивались события, если бы не эта случайная встреча.

– Это не мой ребенок, я ее не знаю, я тебе все объясню, дорогая. Просто есть такие девушки, которые находят богатого человека и объявляют ему, что они от него беременны. Это известная шутка. Она думает, что я такой идиот и на это куплюсь. Я ее вижу первый раз в жизни, понимаешь? Что тебе надо? Как тебе не стыдно? Иди туда, где тебе помогли сделать такой живот, ясно?

Елик, конечно, перестарался. Говорил он тихо, со стороны могло бы показаться, что мы четверо обсуждаем что-то серьезное, но вполне мирное. Жена для верности взяла его твердой рукой чуть выше локтя. Правильный психологический жест. Так берут провинившегося ребенка, чтобы не зарывался дальше, чтобы чувствовал, что за то, что уже сделано, спуска ему не дадут и никуда больше не отпустят в ближайшее время. Мне хорошо была видна небольшая грудь жены Елика и ее совсем плоский живот, обтянутый кремовым шелковым платьем. А где же, собственно, ее критический срок беременности, на котором ее нельзя волновать, как Елик объяснял Верочке еще месяца полтора назад?

Верочка же набрала полную грудь воздуха, полные глаза слез, вся покраснела, поднесла руки к медленно открывающемуся рту – видимо, чтобы помешать себе самой зарыдать в голос. Я шагнула к ней и обняла ее.

– Тихо, пожалуйста. Не здесь. Слушай, – обратилась я к Елику, который уже повернулся, чтобы уйти. – Какая же ты свинья, в самом деле! Если ты хочешь отделаться деньгами, прибавь два нуля к той сумме, о которой ты сейчас подумал. Это же твой ребенок, он не должен хлебный мякиш сосать, правда? А жена твоя, кажется, и не беременная? Зачем ты Верочке врал?

Я поймала бешеный взгляд Елика.

– Нормально, нормально! Ты все правильно понял! Твой ребенок должен будет носить твою фамилию и иметь все, что нужно. Это самое малое, что ты можешь сделать для него в этой ситуации.

Мне показалось, что Елик хочет бросить в меня чем-нибудь тяжелым. Например, подносом с коктейльными бокалами, который как раз мимо нес официант в золоченой жилетке. Елик протянул к нему обе руки, а официант очень ловко в одну из рук вставил высокий бокал.