Текст книги "Похожая на человека и удивительная"

Глава 46

– О чем ты мечтаешь, Борга? Поделись с влюбленными в тебя радиослушателями, – невинным голосом вдруг предложил мне Генка на эфире, после долгого обсуждения обычных проблем автолюбителей, связанных с наступлением зимы.

– Я мечтаю… – я задумалась на секунду.

Ведь, наверно, больше всего я мечтаю о том, чтобы снова перевернуться на своей машине и перестать ощущать чужие мысли и желания, разные глупости, которыми полнятся чужие головы и души. Но об этом же не скажешь на эфире.

– Вот! – торжествующе сказал Генка, видя мое замешательство. – Один-ноль! Неужели нам с вами, дорогие радиослушатели, удалось поставить в тупик милую Лику?

– Я мечтаю о том, чтобы…

Да что со мной такое? Я не могу с ходу сказать необязательную глупость и побежать, побежать дальше по дорожке какой-нибудь извилистой, поверхностной, затейливой мысли, уводя всех прочь от ненужной мне темы? Не мое ли разве это призвание – мыслями, словами заставлять всех забывать о своих собственных мыслях и следовать за моими?

Я посмотрела на страшно довольного Генку, на удивленно переглядывающихся за стеклом звукорежиссеров. И засмеялась.

– Ну да, поставил в тупик. Неискренне отвечать не хочется, а честно сказать не могу.

– Очень неприличное желание? – тут же поинтересовался Генка.

– Очень, – подтвердила я. – Но не настолько, как твоё о крупной мускулистой боксерше. С тугой жилистой шеей, с крепкими ягодицами…

Генка посмотрел на меня с ненавистью.

– Да, я люблю… спорт, – выговорил он. – А не поговорить ли нам о преимуществах женского бокса? Тем более что чемпионат мира на носу…

Я слушала Генкины разглагольствования, сама что-то говорила. Но не могла избавиться от странного ощущения. Как будто смотрю на все это со стороны. Одна моя половинка говорит необязательную ерунду, шутит, подкалывает Генку, а другая смотрит на это, слушает и удивляется – какими же глупостями занимается человек, когда ему так мало времени отпущено на Земле.

А ведь я не была, например, на Алтае. Я никогда не купалась в горной речке. Я не видела, как растут таежные цветы. Я никогда не пила воду из ручья, никогда. Только из водопровода и колодца. Я не летала восточнее Красноярска. Я видела океан только в кино. Я, журналист, много чего не видела. И я сижу сейчас здесь с Генкой и говорю о том, что женщина может ударить больнее, чем мужчина, потому что она способна точнее рассчитать удар и попасть в болевую точку.

– Выключите радио, дорогие друзья, – сказала я, не дав Генке договорить. – И подумайте о чем-нибудь важном для вас. Не прогоняйте мысли о проблемах. Проблемы сами не рассосутся, их все равно придется решать. Не прячьтесь от своих близких в нашей болтовне. Не прячьтесь от самих себя.

– Аминь! – пробормотал Генка с вытаращенными глазами.

– Да вроде того. А у нас музыкальная пауза, – сказала я, увидев, как машет рукой режиссер. – Ну, я пошла? – спросила я Генку, беря свою сумку.

– Да нет уж, посидите еще, – ответил мне вместо Генки Леня, который, оказывается, стоял все это время в рубке. – В таком духе и продолжите. Только объясни, что насчет того, чтобы выключать радио, – это была шутка. Ага? – Леня быстренько прошел к нам в комнату, подошел ко мне и попытался примирительно обнять. – О вселенских проблемах поговорите. Расширяем, так сказать, круг общения и круг тем. Хороший лозунг, кстати. С тобой, Борга, как на вулкане. Тепло, да страшно. Духи у тебя приятные, загадочные, как ты сама… Не очень там распаляйся насчет суеты и тлена, я чувствую, ты настроена сегодня категорически.

– Да я вообще, не только сегодня, – пожала я плечами. – Может, я все-таки пойду?

– Истерики – не твоя тема, – Леня покрепче прижал меня к своей скрипучей куртке. – Ну что ты, в самом деле! Все-таки одинокие женщины… – Он осекся, а я сама засмеялась.

– Ты уже второй человек за последнюю неделю, который так открыто, наивно говорит мне о моем одиночестве. А, может, я не одинока?

– Одинока, одинока, – тут же подсуетился Генка. – Я знаешь, как одиноких вижу?

– Ну, как? – вздохнула я. Ведь сейчас не избежишь каких-нибудь скабрезных подробностей.

– Да вот так! Вижу и всё! – подбоченился не готовый к остроумной импровизации Генка. – По голодному взгляду.

– Стыдно, Гена, говорить общими местами. Тебя полстраны слушает, а ты не можешь с ходу отбрить ненавистную коллегу.

– Ладно-ладно, ребятки! – Лёня чмокнул меня в ухо и попытался дотянуться до Генки, чтобы и его похлопать по спине. – Все умные слова в эфире, пожалуйста.

…Эфир – редакция – полить строманту – три страницы научно-популярного журнала о новостях физики и биологии – чашка сублимированного кофе за столиком у стеклянной стены с видом на Крылатский мост… Эфир – редакция – не забыть полить строманту…

Мне радуются, меня хвалят, у меня теперь даже берут интервью благодаря радио… Мне, в конце концов, платят… А мне не хватает чего-то самого главного. Потому что человеку всегда чего-то не хватает, это необходимое условие развития нас как вида? И причина вечной неудовлетворенности каждого из этого вида в отдельности. Да нет, ну как же! А разве не бывает очень утомленных, плохо ухоженных, но абсолютно счастливых многодетных родителей? Я даже как-то давно брала интервью у такого семейства. За исключением старшего сына, подростка, стеснявшегося своего потертого костюмчика из прошлого века, все казались крайне довольными жизнью вообще, наполненными спокойной, постоянной радостью. И когда я спросила: «Что бы вы заказали внезапно свалившейся на вас фее?», они долго смеялись, переглядывались, подталкивали друг друга и в результате заказали новую крышу на свою старую дачу. И тачку-самоходку, родом из Японии. И еще чтобы у самой маленькой сестры и самой поздней дочки больше не было аллергии на шоколад. Потому что другим обидно – им тоже не дают…

Я ухожу, ухожу от одной, очень определенной и простой мысли, а меня как будто подталкивают, ведут. Кто? Что меня ведет? К мысли, что какая бы самодостаточная я ни была, успешная, везде привечаемая, но мне лично для счастья этого не хватает.

Ночью мне приснился папа. Папа стоял грустный, в потертом вельветовом пиджаке, которого у него никогда не было, скрестив руки на груди, и смотрел на меня, прислонившись к какой-то темной стенке. Мне очень хотелось заглянуть в проем двери, туда, за стену, что там. Я пошла, но папа меня остановил, качая головой.

– Нет-нет, – сказал он, – тебе туда не надо смотреть, там ничего нет.

– Но, папа, мне же интересно увидеть – что такое «ничего»… – Я попыталась пробежать мимо папы.

Он поймал меня за руку.

– Там – ничего. Поверь мне. Всё – здесь.

– Здесь у меня нет ничего, папа! У меня нет детей, у меня нет ребенка, от меня ничего не останется здесь!

– А от меня осталась ты, – улыбнулся папа и на моих глазах ушел в эту открытую дверь.

А я стояла и никак не могла сделать шаг, чтобы догнать его. И сказать ничего не могла.

Я проснулась вся в слезах и еще долго плакала, лежа в кровати. Ну женщина же я, в конце концов, даже если мне жизнь и не позволяет быть ею до конца. Значит, я имею право на слабость, имею право поплакать, по крайней мере, когда меня никто, кроме папы, не видит. А папа точно видит, он всегда приходит ко мне во сне в те моменты, когда в жизни совершается что-то непонятное.

Да, у папы была я. А у меня кто? Щеночек чихуахуа, которого я могу купить себе по Интернету? Вот закажу сейчас, не раздумывая, и мне привезут маленького, пушистого, глупого, который будет бегать по квартире, тявкать… Я буду с ним разговаривать, как с сыночком. И окончательно сойду с ума. Мне ведь и так часто намекают на мою неадекватность миру и его обитателям.

Половинка не дается тому, кому она не нужна. Это сказала я или кто-то, кто еще умнее меня?

От насмешливой мысли слезы как-то прошли сами собой. Хотя, конечно, обидно. И до слез, и без слез – по-всякому обидно. Кто-то беременеет, как деревенская кошка, не зная, куда деваться от ежегодно возникающей в организме новой жизни, ненужной, лишней, новой клетки, которая через пять лет уже весело бежала бы по квартире, не тявкая, а рассуждая о том, о сём, требуя любви, моей любви, которая на сегодняшний день никому – ни единому человеку в мире! – не нужна…

Я знаю, так бывает. Включается мощная программа воспроизводства, включается на максимум и затмевает всё, затмевает разум. Ведь если позволить себе думать об этом, остановиться уже трудно – я просто обычно не позволяю…

Да, какой бы умной я ни была, тот, кто меня придумал, был умнее. Ему надо было, чтобы таких, как я, было много, и он заложил в меня основной инстинкт. Не спаривания, нет, размножения. Если бы мне сейчас сказали, что для того чтобы по моей квартире тоже побежал маленький, смешной, доверчивый, похожий на меня, мне нужно, например, отрезать кусочек руки и из нее выращивать этого маленького, я бы с радостью согласилась.

А если я не перестану об этом думать, то точно сойду с ума. И стану похожей на гнома Тихогрома из старинной сказки, которую каждый народ рассказывает, по-разному называя этого несчастного гнома. Он не хотел ничего, кроме маленького, тепленького комочка, которого родила молодая королева. Когда я в детстве читала эту сказку, я была абсолютно уверена, что гном Тихогром, или Рампельстилтскин, хотел новорожденную малютку съесть, поэтому помогал королеве делать из соломы золото и так добивался своей награды. Но теперь мне почему-то кажется, что у него были на то совсем другие причины. Гномы ведь бывают только мужского рода? Гномочек никто и никогда не видел? Ни в одной старинной сказке гномы не бывают детьми? Гномы всегда мудрые, умелые или ловкие коварные, но они – старые? Они жили почти что вечно. Но не могли размножаться, вот в чем дело.

Может быть, я – гном? Не сказать ли сегодня об этом в эфире? Вот будет радости у Генки.

Или, может быть, если говорить серьезно, все дело в том, что я не верю в Бога? Большинство земного населения верит – хоть в какого, пусть похожего на нас, или же неизвестно на что или на кого похожего, но всесильного и всемудрого. Которому Известно. Который Знает и Может. Может то, чего не можем мы. И всё и про всех знает. То есть он имеет на все ответ. То есть ответ этот где-то есть.

А вот я – не верю. И не уверена, что о нас кто-то думает на звездах или где-то между ними. И что есть кто-то, знающий все. И что где-то у кого-то есть тайные ответы на все мучительные вопросы нашего бытия. Не верю – и поэтому мне так одиноко на свете? Я одна, я чувствую свою слабость, ограниченность своего разума, такой небольшой запас жизненных сил, я знаю и чувствую конечность своей жизни на Земле. И не верю, не могу, не получается верить, что будет еще какая-то жизнь, вечная, другая. Не будет ее. Я знаю физику, читаю журналы, я стараюсь успеть за быстро развивающейся наукой, я хочу вместе с ними заглянуть за ту таинственную грань вспоротого нашим разумом пространства, где все как-то не так, как у нас, здесь… Но ведь именно физики признаются, что чем больше они узнают, тем меньше понимают в общем строении мира.

Я не пойду искать Бога. Хотя это было бы логично в моей ситуации. Может, Бога я бы и не нашла, но обрела бы какое-то равновесие… Стоп. У меня нет равновесия в жизни? На одной стороне – успех, благополучие, хорошая журналистская карьера, вот еще и небывалые способности, проявившиеся после аварии. И это все перекашивает меня на одну сторону, потому что с другой стороны – с той стороны, где во мне должны нуждаться, видеть во мне самую лучшую, самую теплую, добрую, красивую маму, – там у меня никого нет.

Глава 47

В подтверждение моих недавних мыслей о всеобщем законе расширения хаоса, правящем нашим миром, по телевизору сообщили, что поймали двух людей, ограбивших квартиру Вячеслава Веденеева. Тут же мне позвонил и сам Слава, с благодарностью.

Недоверчивый следователь Сережа Куртяков все же разослал ориентировки на предполагаемых грабителей, и – о чудо! – какой-то добросовестный и старательный курсант, проходя практику на охране московского метро, просто внимательно смотрел на входящих и выходящих пассажиров. И заметил пару мужчин, один из которых, очень высокий, странно покачивался при ходьбе, как будто надломленный в поясе. Остановил проверить документы, у одного документов не оказалось, паспорт второго вызвал большие сомнения. В отделении уже другой человек, тоже совершенно случайный, отнесся к этой паре внимательней, чем нужно, спросил, что у них в сумке, которую второй, ничем не примечательный, слишком крепко держал, не отпуская ни на секунду. А в сумке оказались ни много ни мало Славины медали, которые они везли, очевидно, куда-то сдавать – на продажу или на переплав.

– Лика, мне сказали, что это ты как-то узнала про воров и описала их. Я не понимаю, конечно, как ты в это дело оказалась замешанной, откуда знала приметы, но все равно тебе признателен, причем очень. Все что угодно, только не медали, ради которых столько… Ну ты понимаешь.

– Слав…

Господи, как же ему объяснить? А может, попробовать, как есть?

– Слав, конечно, это трудно объяснить, тем более по телефону…

– Давай встретимся, – охотно предложил Слава.

Понятно, ему было бы интересно узнать, какое отношение я, которой он доверял и даже подарил свою замечательную и секретную картину, имею к преступникам.

– Мы будем сто лет договариваться о встрече, а ты эти сто лет будешь думать обо мне что-то не то. Давай я попробую прямо сразу сказать тебе всё, как есть.

– Да ерунда! – быстро ответил Слава. – Хочешь, машину пришлю прямо сейчас?

– Я за рулем, еду.

– Через полчаса около Филипповской булочной на Тверской, попадешь туда?

Я с сомнением посмотрела в окно. Всё еле едет, но я уже на Пресне…

– Да, буду.

За эти полчаса, что я ползла на тихо сопящей Мазде, не предназначенной для подобной езды – ну точно не для скорости пять километров в час делали японцы мою замечательную быстроногую красотку, – я несколько раз меняла решение.

Да, я наберусь смелости и скажу Славе о своих внезапно открывшихся способностях. Нет, я скажу, что следователи что-то напутали, просто мы по радио с Генкой говорили об этом инциденте, и шутили, и все перевирали, и на ходу выдумывали приметы преступников…

Да нет, ну что за бред. Я просто ничего не скажу. Отсмеюсь, отболтаюсь. А зачем тогда я еду на встречу со Славой? А я не приеду…

Я чуть не врезалась в затормозившего впереди «мерса». Нет, спасибо, только не сейчас. Включаем аварийку? Водитель, считающий, что он плохо себя чувствует, имеет право ехать на аварийке. А я чувствую себя плохо, я измучила себя непривычными сомнениями.

Я вообще-то – Стрелец. Я мажорный человек, родившийся зимой, в начале декабря. Мажорный не в том новомодном смысле, на меня не валятся горы швейцарского шоколада, и мой папа или муж не покупает мне третью квартиру, в которой по мраморной лестнице катятся, звеня, золотые монетки. Мажорный в музыкальном смысле – если музыка написана в мажоре, то и не стоит пытаться исполнять ее грустно.

Мама вынашивала меня девять месяцев, три календарных сезона. Всю долгую весну, которую мама никак не могла решить, рожать ли ей от моего никудышного отца, горе-изобретателя. Всё долгое жаркое лето, когда мама, наперекор отцу, продолжала работать в своей душной бухгалтерии. Всю сухую и холодную осень, которую мама, неожиданно смягчившись, просидела в кресле-качалке у окна, благосклонно принимая папину ненормальную заботу о ней и о будущем ребенке. Папа был так рад, ну уж так рад, что мама, видно, заранее невзлюбила меня за то, что я стала центром внимания в их маленькой семье. К самым родам мама так изменилась и внешне и внутренне, что за несколько дней до назначенного срока сходила на консультацию к психиатру. Она показала ему спортивную шапку, которую носила уже второй месяц, и коротко остриженные ногти.

– Понимаете, доктор, это не я. Как будто в меня вселился другой человек. Я вижу, что это ужасная шапка, и ничего не могу с собой поделать. Надеваю ее и сама себе в ней нравлюсь. Симпатичная такая, ловкая, быстрая… И хожу вот с такими безобразными ногтями, как мальчик. А покрасить не могу, раздражают цветные ногти.

Психиатр, по рассказам мамы, громко смеялся. И отсмеявшись, объяснил ей:

– Так в вас действительно живет другой человек. Мальчик, по всей видимости. Он будет энергичный, живой, носить кепки и спортивные шапки и, очень надеюсь, не будет красить ногти. А настроение у вас хорошее?

– Да слишком! Всё радует, всякая глупость, мой глупый муж тоже радует, кажется умным и беззащитным. Хотя я его на самом деле ненавижу! Шутки его дурацкие! Так я сама теперь все время пытаюсь шутить! Как шут гороховый!

– Вы так не горячитесь. Такое бывает. Вы вернетесь в саму себя после родов. Осталось немного подождать. А сейчас просто новая личность чуть-чуть замещает вашу.

Это одна из маминых любимых семейных легенд, которой она часто пугает малознакомых людей. Поедет куда-нибудь отдыхать и рассказывает в лицах, как я, еще нерожденная, заставляла ее изменять самой себе и носить ужасные шапки и острить по любому поводу.

Вот я и получилась мажорным, успешным, уверенным человеком. В красной кепке, надетой задом наперед, без маникюра, острословной и нелюбимой мамой. Последнее обстоятельство лишь придает мне твердости и желания выжить в этом мире, полном ловушек, условностей, невыполнимых или невыполняемых законов, подлости, корысти, глупости, в мире, для меня начавшемся когда-то третьего декабря. Как я еще до третьего декабря заставляла маму изменять самой себе и носить старую кепку моего бедного папы, я, увы, не помню.

Я – человек-позитив. Я не привыкла метаться в сомнениях и самоедстве. Я еду на встречу со Славой для того, чтобы хороший и порядочный человек не усомнился в моей дружбе и порядочности. Даже если для этого придется раскрыть ему мою странную тайну.

Я удивилась месту, которое мне назначил Слава, – неужели он пойдет в такое публичное место? Его знают и как политика, и еще помнят как спортсмена. С трудом припарковав машину в переулке, я пошла в сторону Тверской и увидела Славину машину. Он высунулся в окно и помахал мне рукой:

– Садись! Поедем, здесь рядом.

– В пыточную камеру? – не очень весело пошутила я, думая о том, как же все-таки меня раздражают условности жизни в большом городе. И как иногда хочется говорить то, что думаешь, не искать скрытых планов в речи другого и понимать именно те слова, которые к тебе обращены. И верить им.

– Лика! – Слава чмокнул меня в щеку, когда я села рядом с ним. – Вот то ли ты шутишь, то ли нет. Непонятно. Но очень обидно.

Слава говорил и говорил, а я чувствовала одно – он совершенно не знает, как выспросить у меня правду. А он очень хочет знать правду. Он даже отменил сейчас важную встречу, когда я вроде бы согласилась все ему рассказать. И теперь не знает, как, с какой стороны поумнее ко мне подступиться, к умной и лживой журналистке.

– А ты никак не подступайся, – прервала я его отвлеченные рассуждения и тревожные мысли. – Я тебе все расскажу. Давай только выйдем из машины и получим где-нибудь стакан минералки или апельсинового сока. Я полтора часа проторчала в пробке, вспоминала себя маленькой. И ужасно хочу пить.

– Между этим есть какая-то связь? – настороженно спросил Слава.

– Нет, – засмеялась я. – Я просто хочу пить.

– Вот здесь, – Слава показал шоферу, где остановиться. – Даже ты вряд ли здесь была. Закрытое местечко. Фейс-контроль и ночью, и днем. Причем есть строгий список допущенных физиономий, остальные могут даже и не пытаться. Хотя вывеска, видишь, есть, все официально…

– А что скажут тем, кто рожей не вышел?

– Что мест нет, – улыбнулся Слава. – Проходи, не стесняйся. Нам будут рады.

Мы вошли со Славой в небольшое кафе. Меня, как я поняла, пропустили со Славой. Я оглядела помещение. Кафе как кафе. Если не считать того, что везде понатыканы видеокамеры и нереально чисто, и никого вообще нет, кроме двух мужчин средних лет, в строгих костюмах, вполголоса беседующих о чем-то с крайне озабоченным выражением на лицах.

– А где допущенные лица? – Я быстро выпила стакан ледяного сока, который нам тут же принес официант с непроницаемым взглядом – неровен час и официанты тут в погонах, раз все так сурово.

– Тебе не интересно, правда? – Слава пытался шутить, но у него это плохо получалось. – Никого не сфотографируешь. А здесь, кстати, даже и не думай фотографировать, отнимут камеру сразу, причем навсегда. Зато здесь любой, кто придет, может чувствовать себя в безопасности, как в бронированном автомобиле.

– А зачем мы сюда пришли, Слав? Ты…

Ну да, конечно. Я перевела на язык слов – не чувств, не ощущений – то, что переживал сейчас Слава. А переживал он самый обычный, банальный и очень сильный страх. Слава боялся меня, он не понимал, что происходит. Может, налет на квартиру – только первый звоночек. В политике ведь все так серьезно… Он и так сделал смелый шаг – решил встретиться со мной, подозревая, что я имею какое-то отношение к ограблению его квартиры, только по какой-то причине сдала налетчиков.

– Награбленное не поделили, – объяснила я Славе. – Осторожно…

Слава поперхнулся своим зеленым чаем, несмотря на мое предупреждение. Бедный чемпион. Или я сейчас разговариваю не с чемпионом? Все-таки с трусливым политиком? А бывают разве другие? Да, бывают, конечно, но долго не живут.

Я увидела на телефоне высветившееся слово: «Мама». Ничего себе. Мама мне звонит раз в полгода. А тут уже второй звонок за месяц, кажется.

– Да, мам.

– Лика-а-а…

Я услышала мамино рыдание. Не совру, если скажу, что на моей памяти мама плакала два раза – когда умерла бабушка, и еще когда я однажды сказала, что Валерик – тупой идиот безо всякой надежды на успех, недоучка, лентяй и в этой связи полный неудачник. Почему-то мои слова тогда поразили маму в самое сердце, возможно, я просто сказала то, о чем мама даже боялась подумать.

О чем же плачет моя мама сейчас? Я как-то сразу поняла, что ничего трагического не произошло, что все живы, никто не отрезал себе ненароком конечности и не сшиб человека насмерть. Тем более, что кроме меня в нашей семье водит только Валерик, у которого машина с прошлого года стоит со снятым аккумулятором и тремя колесами.

– Мам, успокойся, что случилось?

– А ты не знаешь? – Мама тяжело дышала, набирая дыхания для того, чтобы зарыдать еще сильнее.

– Нет.

Слава выразительно посмотрел на меня – может, он думал, что я, как некоторые дочери, разговариваю со своей мамой по три раза на дню, обсуждаю рецепт утиного паштета с яйцом и вчерашнюю серию полицейского детектива.

Я прошептала ему: «Извини, два слова с мамой нужно сказать, она плачет». Слава кивнул. Я пыталась вслушаться в мамины неумелые всхлипы – красиво плакать женщины учатся годами, сквозь слезы говорить то самое важное, что мужчина должен услышать именно в такой момент, но это не про мою маму, ее мужчин слезами не возьмешь, сами поплакать мастера. Из того, что говорила мама, я толком понять ничего не могла. И вдруг, на секунду выключив в своей голове громкий звук маминых переживаний, я поняла. Отчим. Да нет! Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Неужели он, тихий, покорный, забитый, зависимый до самой последней своей клеточки, решился на такой шаг?

– Ушел Петр Евгеньевич, понимаешь, дочка?! По-настоящему ушел! Все газетные вырезки свои в коричневой папке даже взял! Помнишь его папку? Она стухла уже вся, а он ее взял! Зачем это ему, интересно, показывать своей молодой шлюшке, что ли? Какой был радиоактивный фон в районе щукинской поймы в 1970 году? – Мама горько засмеялась.

А я порадовалась – раз мама так красочно объясняется, членораздельно выговаривает сложные слова, даже шутит – не я, моя мама! – страшного с ней ничего не произойдет.

– Мам, а кто тебе сказал, что она молодая?

– А ты знаешь, сколько ей лет? Ты знаешь? Знаешь! Знаешь и молчишь! Всегда так! Я ведь тебя еще тогда спросила, кто у него. И ты все поняла! Я по твоим глазам видела, что ты поняла! Ты поэтому и убежала, чтобы мне навредить, как обычно, чтобы ничего мне не говорить!

– Мам, кто из нас экстрасенс? – Я взглянула на Славу, но он никак не отреагировал на мои слова. Ну и хорошо, раньше времени не испугается.

– Шутишь, балаболка! На радио своем шути, мать позорь! Экстрасенс она, видишь ли! Да я такой же экстрасенс, как и ты, чтоб ты знала! Я все давно почувствовала, я даже видела ее во сне, тварь эту, переманившую Петрусю!

– И где же они познакомились, раз ты все знаешь? – Я постаралась спросить это спокойно, хотя мамин воинственный тон и традиционная манера перевести все военные действия, всю артиллерию и удары с воздуха на меня ничего хорошего ни мне, ни нашему разговору не предвещали.

– На птичьем рынке! Что, съела? Думала, ты одна такая умная? Я сразу поняла, когда он тогда приехал с рынка, как в чумной маске, ненормальный…

– Мам, – негромко остановила я ее, – а что такое чумная маска?

– Отстань! Ты жестокая и равнодушная! От тебя ни капли сочувствия матери! Нет и не было никогда! Ты как не дочь мне!

А ты как не мать, могла бы сказать я, но, разумеется, не сказала.

– Мам, если ты хочешь, я к тебе приеду. Но я вряд ли тебе чем-то помогу. Сходи лучше в церковь, поставь свечку святому Петру, чтобы вразумил Петра Евгеньевича и объяснил ему, что никто, кроме тебя, любить его никогда не будет, потому как не за что его любить. Полное отсутствие мужских качеств. И той женщине с котятами…

– С котятами? – взвыла мама. – Я поняла! С котятами! Вот откуда этот бред, который он нес последние дни. Все спрашивал меня, нет ли у него аллергии на котов! Я говорила, что нет, а он снова спрашивал – не мешают ли коты спать по ночам. Он ведь, знаешь, сволочь старая, если ночью проснется, до утра не уснет.

– А ты что говорила, мам? В смысле, про котов что ответила этой старой сволочи?

– Не смей так про Петра Евгеньевича говорить! – взвилась мама. – Я сказала, что коты очень полезны для здоровья и долголетия… О-о-ой, дура я какая! Дурочка глупенькая, доверчивая…

– Мам… – я взглянула на Славу, который уже очень нетерпеливо смотрел на меня и нервно постукивал пальцами по темной скатерти. – Мам, ты извини, я не могу больше говорить. Я думаю, он вернется.

– Думает она! Да ты о матери никогда не думаешь! Ни словом, ни делом не поможешь! Всем же кажется, что ты такая замечательная! Ты бы себя слышала по радио! Просто совесть сорокалетних москвичей, звучащая в эфире!

– Здорово сказано, мам, я сегодня это повторю в эфире, скажу, моя мама меня такими словами отругала с утра пораньше. Всё, пока, звони!

Я выключила телефон, хотя мама продолжала что-то говорить на очень повышенных тонах. Хорошо, что у моей мамы всегда есть внешний враг. Ведь это лучше, чем безадресно корить судьбу или Всевышнего, а уж тем более себя. Ни Валерика, ни Петра Евгеньевича серьезно ругать тоже нельзя – они смысл маминой жизни. И какой же он будет, этот смысл, если мама в них по-настоящему разочаруется? Поэтому пусть лучше ругает меня.

– Слава, извини ради бога, мне мама звонит раз в год, только если что-то случилось. У нее просто серьезные неприятности с мужем.

– С твоим отцом? – зачем-то уточнил Слава.

– Нет, отец давно умер, то есть пропал без вести. С отчимом. Ладно. Ты готов к суровой и очень странной правде? Не сойдешь от нее с ума?

– Я от политики и спорта с ума не сошел, так что…

– А жуки?..

Ну что у меня за особенность мозгов! Конечно, Слава улыбнулся, но уж очень как-то через силу.

– Жуки – да. Это ненормально, я согласен.

– Слав, прости. У меня просто так созданы мозги. Я над всем смеюсь, даже если мне это нравится. Мне, кстати, именно твоя картина с жуком и помогла. Я ее повесила в холле и мимо нее хожу каждый день. Смотрю на жука, и мне так же хорошо от этого, как в первый раз, когда я ее увидела. Ты что-то такое вложил в нее… Свое, энергетическое, личностное…

– Ты серьезно говоришь?

– Да. Объяснения этому я не знаю, хотя думаю, что физическое объяснение есть, просто нам пока неизвестное. Наверняка, что-нибудь связанное с законами квантовой физики, которые будут изучать в школе твои внуки. Ну вот, от этой картины я почувствовала что-то такое… неприятное, тревожное в день ограбления или накануне, я точно не помню. Я еще хотела тебя предупредить, звонила поздно ночью, но ты не ответил на звонок.

– Да, я иногда отключаю телефон, – растерянно сказал Слава. – И что? Ощущение – и что? А откуда ты приметы грабителей знала?

– Откуда? – задумчиво переспросила я, всеми силами пытаясь отогнать от себя то, о чем Слава сейчас думал. Да нет, не может Слава такого предполагать обо мне. Как же неприятно заглядывать в душу другому, когда он так плохо о тебе думает. Плохо и глупо. При чем тут я и грязная политика, во-первых, а потом, своровать медали и деньги, чтобы выбить из предвыборной гонки бывшего чемпиона, – не самая изящная идея.

– Слав, если бы со мной посоветовались, я бы точно предложила что-то другое.

– Ты общаешься сейчас со мной тоже по законам квантовой физики, которые еще никто пока точно не знает? – продолжал настаивать Слава. – Я ведь тебя про приметы спрашиваю, откуда ты их узнала.

Я посмотрела на напряженное, уже не очень молодое лицо бывшего олимпийского чемпиона. Как же лица многих спортсменов удивительно похожи на лица рабочих, всю жизнь занятых тяжелым трудом. Грубоватая кожа, глубоко прорезавшиеся морщины, плотно сбитая нижняя челюсть – признак постоянных волевых усилий…

– Сказать тебе, чем тебя так достал сегодня сын за завтраком? Так, что ты хотел дать ему пощечину, да остановился?

Слава замер с крохотной чашечкой в руках. Теперь, выпив мутного зеленого чая, от которого исходил настойчивый запах прелой соломы, он пил черный кофе с сероватой плотной пенкой. Слава аккуратно поставил чашечку на квадратное блюдце.

– Я понял. Везде камеры. А ты?.. Ты… – он неопределенно обвел вокруг себя взглядом, – с ними? Или просто крутишься с органами, везде свои люди, что-то тебе дали посмотреть…

– Слав! – Я остановила его. – Это бред, ты сам не понимаешь? Ты же мне позвонил, когда я была на Пресне, и через полчаса я уже сидела в твоей машине. Какие органы? Где я кручусь? Я просто… Я просто всё знаю теперь про всех. С некоторых пор. После аварии, в которую я попала весной. Понимаешь?

– Всё про всех?

– Нет, конечно, выборочно. Про тех, с кем общаюсь. Самое такое, знаешь, больное и острое. Но иногда и ерунду понимаю какую-нибудь. Радости, кстати, такое знание не добавляет, поверь мне. Но зато я иногда кому-то помогаю. Вот про любовницу отчима, которая котят продавала на птичьем рынке, я узнала раньше мамы, мама только догадывалась, чувствовала что-то. А я взяла и прочитала у него в голове, как урывками, эпизодами фильм посмотрела. Но маме своей никак не помогла. А тебе – видишь…