Текст книги "Похожая на человека и удивительная"

Глава 37

Я хочу к нему поехать. Теперь уже не знаю, на всю осень, на пару дней или до конца жизни. Но я хочу поехать. Меня что-то остановило, когда я несколько дней назад, побросав в сумку вещи, собралась в Калюкин. Встреча с Женей не могла быть просто случайной. Да ведь я могла и проехать мимо. Тогда что мне помешало поехать? Предчувствия? Привычка к одинокой жизни? Но вообще-то никто мне пока не обещал жизнь эту сделать другой.

Я несколько раз набирала номер телефона Климова и, не дождавшись гудка, нажимала отбой. Что я ему скажу? Что я соскучилась? А я не соскучилась. Это совсем другое. Просто в моей абсолютной самодостаточности появилась брешь. И в нее утекает часть моих драгоценных сил. Я вообще-то нужна самой себе. Я никому особенно не нужна в этом мире. Но себе, по крайней мере, нужна. Собранная, остроумная, быстрая на ответ и на решения. Я такой себе нравлюсь и к такой себе привыкла. Такая я кое-чего достигла в этой жизни. А я нынешняя стала задумчивой, проезжаю нужные повороты, забываю, куда еду, равнодушно беру интервью и поверхностно строчу потом статьи, пропускаю мимо ушей ядовитые реплики Генки Лапика.

На прошлом эфире тема была сиюминутная, не люблю таких однодневок, но настолько животрепещущая для большинства жителей нашего города, что и мне пришлось, хочешь не хочешь, в ней участвовать. По случаю вспоминали одиозную отставку одиозного мэра, правившего городом восемнадцать лет. Картинного, одевавшегося как простой шофер, хитроватого и жесткого человека. Сейчас уже сильно пожилого и покинувшего хлебосольную, доверчивую Родину.

– …и город наш теперь, превращаясь на глазах в настоящую европейскую столицу, избавится от всех своих бед… – разливался соловьем, забывая о границах приличия и, главное, реальности, Генка.

– Избавится от сотен тысяч ненужных машин, – подхватила я, пока Генка переводил дух, – от невежества и грязи, от бессмысленных, сидящих друг у друга на голове продуктовых магазинов и аптек, избавится от своих назойливых гостей, приезжающих к нам без спросу и приглашения, от старых картонных пятиэтажек, от «новых» домов, которым уже тоже тридцать – сорок лет и в которых давно пора менять все прогнившие трубы…

– Сразу не избавится, это правда. Всего-то три года прошло, это не срок. А что ты предлагаешь? – спросил Генка довольно дружелюбно. – Сама, кстати, хочешь быть мэром?

Действительно, его я никак не задела, а за город и старые-новые политические команды он радеет просто так, по службе.

– Нет, мэром я быть не хочу. Но лично я предлагаю гостям уехать по домам, заняться своими собственными землями, пока эти земли кто-нибудь, у кого один квадратный метр земли на семь с половиной граждан, не отобрал за ненадобностью. Это касается не только узбеков, таджиков, молдаван. Это касается, в первую очередь, всего потока покорителей Москвы, которые едут из маленьких российских городков.

– Там у них негде работать! – вздохнул Генка.

– Мы говорим о том, как спасти Москву от экологической и культурной катастрофы. А потом – если так будет продолжаться, то маленькие города будут умирать, как на протяжении сорока – пятидесяти лет умирали деревни. Умирали и умерли.

– Ты смогла бы жить в маленьком городе, дорогая Лика? – спросил Генка.

– Я – да.

Режиссер сказал нам в наушники, чтобы мы сворачивали тему, пришло время музыки. А я бы могла говорить и говорить о том, как я буду жить в Калюкине, как я буду ходить по маленькой улице в маленький магазин за хлебом… Как я буду работать… Где? В местной школе? Нет, я не учительница. Я бесконечно уважаю хороших учителей. Но сама быть учительницей не могу. Я не могу объяснять другим то, что сама отлично знаю, что слишком просто и можно понять за минуту.

Так где бы я работала в Калюкине? Я ведь уже себя спрашивала об этом. Но не шла дальше смутной и приятной картинки, как я бреду по осенней улочке за хлебом, по шуршащим листьям, смотрю на золотистые березы, краснеющие клены и серебристые ивы, спускающиеся из некоторых дворов прямо на асфальт, так, что приходится их обходить, шагая на проезжую часть, по которой в час проезжают три машины, одна из них как раз везет свежий хлеб в тот самый магазинчик, один из двух в городке…

Я всё придумываю. И машин в Калюкине больше, и магазинчиков хватает. Я грежу о чем-то забытом – может, такой городок я видела в детстве, или есть такие городки где-то в глубине России, куда ни добраться, ни доехать – на перекладных разве что, с одного автобуса на другой, на своей машине по тем дорогам проедешь только в одну сторону, пока не убьешь ходовую. Там пьют и умирают. Рождаются уже в других городах, побольше, где есть нормальные больницы, нормальные дороги, где можно найти работу. Замкнутый круг? Вероятно.

Увы, я не реформатор и даже не член какой-либо партии. Я… Я просто устала от шума, грязи, чужих лиц, чужой речи вокруг – в моем собственном родном городе, я задыхаюсь от выхлопных газов, я чувствую бессмысленность своей работы и всей своей суетной жизни.

И еще. Я очень хочу утром перемолвиться с кем-то словом. Прижаться щекой и сказать: «Пора вставать – утро…» Я…

Так, все, решено. Я не буду больше разводить соплей на эту тему. Я просто поеду в Калюкин. А там посмотрим. Ничего решить, сидя в центре родного, но осточертевшего мне мегаполиса, я не могу.

Сумка моя до сих пор не разобрана, положить еще пару вещей. Взять отпуск на работе, тем более что предыдущий я не использовала, два выходных плюс… скажем, пять дней. Договориться на радио… Позвонить Верочке, удостовериться, что в ближайшие дни она не потеряет смысл жизни. И Герде. Жене звонить не буду – его вернувшиеся родители вряд ли сразу снова уедут надолго. А дружбы с мальчиком у нас не получилось. Он меня боится, и для дружбы это – непреодолимое препятствие.

Я ловко обхожу сама с собой один очень важный пункт. А не позвонить ли тому, к кому я еду? Ради кого и из-за кого все это устраивается? Нет, не позвонить. А вдруг он ответит мне что-то не то? Или же… или же просто не ответит. Нет, нет и нет. Я боюсь? Да, боюсь. Имею же я право бояться чего-то, я, бесстрашная и самоуверенная, абсолютно самодостаточная женщина на хорошей машине с хорошей работой и великолепной – для честного заработка – зарплатой?

Я волнуюсь, поэтому не понимаю, что из моих тревожных мыслей – просто волнение, что – предчувствие, а что – глубоко скрытая неуверенность себе. Ведь где-то в самой-самой глубине души я никогда не перестаю чувствовать свою неполноценность из-за того, что судьба не дала мне возможность, простую и естественную для всех, – возможность продлить свою собственную жизнь в ком-то другом. Ведь это именно так? Именно в этом великий смысл – в продлении жизни, в наполнении собственной жизни смыслом другой жизни, появившейся благодаря тебе. А разве это не важная цель? Разве ради этого не стоит жить? Ради того, чтобы кому-то было хорошо, тепло, надежно рядом с тобой?

Перед самым выходом из дома я быстро просмотрела вещи, которые взяла. Да, зна´ково. Три красивых платья, – два из них я ни разу не надела, купив в начале лета, еще несколько модных вещей, а также одежда на холодную погоду. Две новые книжки трепетно любимого мною востоковеда Маслова, и, понятно, фотоаппарат… Я надолго собралась или на три дня? Нет! Я не могу ответить себе на этот вопрос. А как же тогда? Отпустить всё и пусть идет, как идет?

Я подумала, что вот уже дня два как не слышу ничьих мыслей. Может быть, всё? Этот вопрос с надеждой я уже задавала себе не раз. И ведь никак не проверишь, по заказу ничего не слышно.

Последний раз на эфире я услышала Генкины мысли – он упорно прокручивал одну и ту же картинку в голове – маленькая тоненькая узбечка танцует перед ним совершенно обнаженная, а он… Вот за что я возненавидела свой дар – за чужой срам, который мне приходится не то чтобы лицезреть, а как будто пропускать через себя, как будто вокруг меня мир наполнился густо переплетенными электрическими проводами, с сильно поврежденной проводкой. То тут ударит, то там, то послабее, а то так сильно, что нечем становится дышать…

– Ген, сосредоточься, – с трудом выдохнула я во время музыкальной паузы, усилием воли пытаясь отогнать мерзопакостную картинку Генкиного стыда и наслаждения. – Ерунду говоришь, не замечаешь?

– Где? Да? – встрепенулся Генка. – А что я сказал? Оговорился, что ли?

– Проговорился. Успокойся, двадцать минут осталось, потом позвонишь своей Фариде и пообещаешь сводить ее сегодня в кино. И все будет хорошо, как надо.

Генка совершенно белыми глазами посмотрел на меня и выплюнул из себя:

– Г-гадина! Какая же ты гадина! Где ты все это собираешь, а? И никто, главное, не знает, какая ты гадина. Все думают, что ты такая пушистая и правильная… А ты просто… – Генка мучительно помотал головой.

Сильно ругаться он не мог, сегодняшний редактор, точнее, пожилая редактриса, слушающая нас из-за стекла, уже раз пять жаловалась на Генку Лёне, что тот своими матерными излишествами ранит ее христианскую душу. Такие люди тоже, оказывается, работают на балабольном радио.

– Не заводись, – миролюбиво кивнула я Лапику. – А то сегодня опять ничего не получится, на фоне стресса.

Мне показалось, что Генка хочет меня ударить, если не кулаком, то лежащим перед ним толстым словарем ударений, если не словарем, то микрофоном… Вырвать микрофон и дать по башке этой мерзкой, бледной, блекло улыбающейся твари, или прямо по лицу, чтобы не лезла в кишки, чтобы не собирала что ни попадя по коридорам…

Да, интересное чувство – чувствовать, что тебе очень хотят дать по морде, да побольнее. Я интуитивно отодвинулась от Генки, хотя он и так не смог бы до меня легко дотянуться.

– Ре-бя-та! Да что вы там в самом деле! Десять секунд до эфира! И повеселее! Тема такая сегодня, а вы что-то…

Вторая тема и вправду была веселая, особенно для нас с Генкой, – надо ли все свое свободное время проводить с детьми, или все же оставлять немного на себя? И являются ли дети частью собственного «я»? Может, кто-то где-то и поговорил бы на эту тему интересно и серьезно, но вот именно мы с Лапиком… Генка все острил и острил, а было не смешно, я поначалу пыталась ему подыгрывать, а потом перестала.

– Да, вероятно, это так и есть. Ребенок – часть тебя. Информационная, энергетическая, эмоциональная, даже физическая. Ведь если больно твоему ребенку, тебе тоже больно…

– …сказала Борга, у которой деток нет и не намечается. Или намечается, а, Ликуся? Что-то ты вдруг забыла о своем, с позволения сказать, мужском предназначении и всячески рекламируешь домострой.

– Иногда мне с тобой неинтересно, Ген, – ответила я.

– А иногда оч-чень интересно, – интимным голосом проговорил Генка.

– Когда узнаешь про себя что-то очень неожиданное? – спросила я, понимая, что нашим слушателям этот разговор становится непонятен и надо побыстрее его сворачивать.

По Генкиному лицу пробежала судорога. Он поднял руки:

– Сдаюсь! Ничего знать не хочу!

Я увидела, как редактор за стеклом покачала головой. Ну да, заболтались о своем, забыли, где мы и что мы.

– А вот мы сейчас спросим саму Боргу, нашла ли она себе жениха? Ведь прошло уже месяца два, как она призналась, что хочет замуж.

Генка вопросительно посмотрел на меня, ожидая быстрого парирования. А я молчала.

– Да, видимо… Вот так, Борга, – пришлось что-то невнятное лепетать бедному Лапику. А кто ему обещал поддерживать такие разговоры?

– И все-таки про детей, – наконец вступила я. – Да, я думаю, что ребенок – это часть тебя, хотя у меня лично детей нет, как правильно заметил Генка. Но я очень чувствую это пустое место. Я чувствую, что у меня не хватает очень важной составляющей. И мне от этого больно. Поэтому, если дети есть, наверно, правильно отдавать им всё или почти всё. Потому что отдаешь практически самому себе.

– Умно´ и непонятно, – подытожил Генка. – И очень тоскливо. А еще говорят, что с умными женщинами интересно. Я вот, когда вижу умную женщину, сразу вспоминаю свою учительницу по химии. Она была умная и сварливая, ругалась всегда, на всех и за всё. Ей невозможно было угодить. Но зато она читала журнал «Техника – молодежи» от корки до корки. Думаю, могла рассказать что-то очень интересное, так, теоретически. А ее все боялись и не любили.

– Ум не влияет на характер, Ген.

– Правда? А что влияет? Ну-ка, ну-ка, расскажи-ка нам, умная Борга!

– Родители. Поэтому, если у тебя дурной характер, то с детишками своими много времени не проводи. Накорми, одень, купи книжку и отойди в сторонку, не влияй своим характером на будущую жизнь.

– Ты сейчас лично меня имеешь в виду? – прищурился Генка.

И я даже не поняла, всерьез ли он обиделся или же поддерживает нашу обычную свару, интересную, с точки зрения руководства, для радиослушателей. Конечно, конфликт – основа любого драматического произведения. А наша болтовня с этой точки зрения тоже небольшой радиоспектакль, во многом импровизационный, но всегда разыгрывающийся в рамках заданной темы.

Я увидела, как на телефоне, лежащем передо мной с выключенным звуком, отразился звонок. «Женя Апухтин, мальчик» – так я записала его еще весной, когда Женя с опаской, но согласился перекусить со мной в каком-то кафе, и потом я провожала его домой и познакомилась с его страхами, живущими в стенках. Женя никогда мне еще не звонил. Но вот ответить ему сразу я не смогу, придется подождать.

Я знаю, что Генка умудряется иногда во время эфира коротко отвечать кому-то эсэмэсками, но я пока не чувствую себя здесь настолько уверенной и наглой. И думаю, от меня этого и не ждут, по крайней мере наглости. Мною же хотели заткнуть интеллектуальную и интеллигентскую брешь передачи, а не добавить развязности.

Я набрала Женин номер сразу же, как вышла из студии.

– Лика, ты можешь меня забрать?

Мне приятно было слышать, что Женя вдруг назвал меня по имени и на «ты». Так я звала в детстве свою тетю, мамину сестру – просто Милой, не тетей Милой, и не на «вы».

– Забрать откуда, Женя?

– Я сейчас в парке. Просто я ушел из летнего лагеря, потому что все равно скоро в школу… А у меня куда-то пропала сумка. Пока я покупал мороженое, сумка пропала. А там все деньги. Сто тридцать рублей и еще книжка. И билет на троллейбус я уже купил.

– Ясно. Где парк?

Мне не все было ясно, но я решила поспешить к мальчику и ничего не выяснять по телефону. Тем более, что кое-что действительно понятно. Папа и тетя Лена хоть и вернулись с Северного моря, но опять отдали его в летний лагерь, подозреваю, что в тот же, или пусть в другой. Но Жене не нравится в лагерях, и он там не нравится каким-то мальчикам настолько, что ему приходится убегать. Это же понятно. И родителей тоже можно понять. Им спокойней, если мальчик весь день под присмотром – пока они работают. И весь вечер, пока они поют. Они же любят петь, загадочные Женины родители.

А мне? Мне, оказывается, может быть радостно от чужих бед? Ведь это же всё беда – в комплексе. Женя не очень нужен родителям, ему плохо в городском лагере. А я радуюсь и лечу к нему, добрая спасительница. Потому что очень хочу быть кому-то нужна. Потому что мне симпатичен этот мальчик. Потому что потому. Я еду.

Глава 38

Женя сидел на лавочке в парке и грыз какую-то палочку. При ближайшем рассмотрении она оказалась маленькой сухой рыбкой.

– Хотите? – Женя по-детски протянул мне недоеденную рыбку. – Очень вкусно.

– Хорошо, что у тебя телефон хотя бы не украли! – Я осторожно погладила мальчика по плохо расчесанным волосам.

– Да, – кивнул Женя. – Я всегда его в кармане ношу.

– Что, пошли?

Женя кивнул, встал и взял меня за руку. Он даже не спросил – куда. И он взял меня за руку, как будто я имею право держать чужого ребенка за руку и куда-то его вести. Поскольку в планах у меня, как и две недели назад, было поехать в Калюкин, куда идти с Женей, я пока понять не могла. Как и тогда, он встал на моем пути. Но я ведь могла бы сейчас отвести его в лагерь. Сбежал – а я его верну. Или отвезу домой. Пусть нерадивые родители – или радивые, не мне же судить и решать, какие они, – определят Жене, наконец, его место. У ребенка заканчиваются каникулы, наверно, нужно покупать форму, тетрадки… Что еще с озабоченным видом, преисполненные сознания собственной значимости, бегут покупать мамаши в конце августа, вызывая у меня неосознанное и вполне понятное раздражение?

– Тебе нужно покупать тетрадки, учебники, ручки, карандаши? Или что-то к школе?

– Я не хочу в школу, – ответил мне Женя. – Не пойду. Я не успел отдохнуть. И школу не люблю. Там очень скучно.

И я поняла, насколько же я ничего не понимаю в детях. Ведь я спросила его совсем о другом. И насколько в моей жизни не хватает вот этого – вот этой детской незамутненности сознания, отсутствия взрослой суетной необходимости, жесткой таблицы существования, из которой не вырваться. Твой столбец номер тринадцать, строчка сто тридцать вторая сверху. И всё! Ты там намертво прирос, пустил корни, ты должен соответствовать своей ячейке, тебя не поймут, если начнешь дергаться, пытаться что-то менять. Ты станешь изгоем, ты лишишься социальных связей, ты, в конце концов, лишишься самого себя. Ведь ты – то, как тебя воспринимают другие.

Или нет? Или я – это я, мне тридцать восемь лет, я люблю весну и осень, ненавижу насилие любого рода, грубость и хамство, а также безграмотность, лень и нечистоплотность во всем. И именно это и есть я? А не журналист с именем, острый на язык и не боящийся практически ничего? Где я? В чем? В моем одиночестве? В диалогах со стромантой – единственным живым существом в моем доме, кроме меня самой? Во внезапно вспыхнувшей запоздалой влюбленности в Климова, странного человека с чужой, сложной и непонятной мне пока судьбой? В чем – я?

– Вам грустно? – спросил Женя, не отпуская моей руки. – Это из-за меня? Вам пришлось прогулять работу? Вас теперь уволят? Папу тоже все время увольняют, когда он прогуливает. Как будто и прогулять нельзя…

Вот она опять, чудесная детская логика. А действительно, пропустила бы я работу из-за Жени? Не знаю.

– Нет, просто я задумалась.

– О чем?

Неужели вот так дети спрашивают родителей каждый день? И родители при этом имеют глупость быть несчастливыми, слыша наивные, честные вопросы о них самих? Меня вот никто, кроме Жени, давно уже обо мне так просто, так честно и, главное, так заинтересованно не спрашивал. Даже Климов. Он хоть всё и понимал обо мне, но вопросов почти не задавал. А человеку ведь очень важно, чтобы его спрашивали о нем самом, хотя и не знаю, почему.

– О том… – Как объяснить это мальчику девяти лет? Может быть, как есть? – Понимаешь, я думала о том, что я такое.

– Понимаю, – ответил Женя. – Я тоже часто об этом думаю. Думаю, может, я не человек, а большой кузнечик? Мама звала меня кузнечиком, – он вдруг замолчал. И отпустил мою руку.

Так, хотя бы появилась некая ясность в биографии этого ребенка.

– Ты помнишь свою маму? – спросила я осторожно.

– Да, – неуверенно кивнул Женя. – Она была такая… – Он даже остановился, чтобы подобрать слова. – Ну вот такая… Добрая. И очень красивая.

Да, детский идеал мамы совпадает с мужским идеалом женщины. Она же – любая принцесса из нормальной, пережившей много столетий пересказов и переписываний сказки. Идеальная женщина – добрая и красивая. Про ум, замечу, никто не упоминает. Другие добродетели – пожалуйста. Она может быть щедрой, скромной или, наоборот, самоотверженной и смелой, но, пожалуй, это всё грани доброты. Насколько далека я от идеала? Боюсь, что очень. Красота вообще дело спорное, а вот насчет доброты…

– А я добрая, Женя?

– Вы – да, очень, – не задумываясь, ответил мне Женя.

Я никак не ожидала такого ответа. Приятно и странно думать о себе в таком качестве.

– Знаешь, что? Я вот собиралась поехать в один город…

– В Париж?

– Почему в Париж? – от неожиданности засмеялась я.

– Просто все взрослые хотят поехать или в Париж, или еще в этот, как он называется… город в Америке. Но только не мои папа с мамой. Они любят другой отдых, там, где нет людей.

Интересно, какие они, Женины родители? Папа, который любит прогуливать работу, и приемная мама Лена… Жаль, что об этом не пишет наш журнал – о людях из пятиэтажек. Взяла бы у них интервью, пофотографировала бы тесные коридорчики – если они есть, если комнаты не смежные, углы, заваленные книгами, – так, наверно, живет Женя. Я не знаю, как он живет, я ведь не вошла тогда к нему в квартиру, ограничилась подъездом со страхами.

– Что? – Я спросила прежде, чем сама успела понять, что Женя ничего не говорит.

– Нет, ничего. Я ничего не говорил, – испуганно проговорил мальчик.

– Но ты подумал. Подумал о том, что твоя настоящая мама никогда бы не оставила тебя одного…

Зачем я это говорю? Я ведь делаю ему больно. Я научила саму себя в течение жизни искать и вытаскивать на свет божий глубоко спрятанные внутри меня страхи, сомнения, неуверенность. Вытаскивать, рассматривать при полном свете, ужасаться, насколько они ужасные – мои внутренние враги. И таким образом чаще всего расставаться с ними – если не с первой попытки, то со второй точно. Химеры не выносят белого света, они живут в темноте, внутри, задавленные моими собственными «нет, я не такая», «нет, у меня этого не будет никогда», «нет, я вовсе не завидую», «нет, зачем мне дети, от них одни неприятности…» и так далее…

Но я – это я. К себе я имею право быть и жесткой, и принципиальной, и объективной. А к мальчику девяти лет, который время от времени ночует под елкой с чупа-чупсом в кармане, прибереженным на завтрак? Учить его смотреть правде в глаза, той правде, которая может раздавить?

Я быстро обняла мальчика и прижала его голову к себе. Мне самой всегда, наверно, не хватало маминой ласки в детстве. Я даже думала одно время, что у меня никак не включается природный механизм материнства именно по этой причине. Что мама, наверняка любя меня, никак эту любовь не проявляла, пока я была маленькой. А уж когда я выросла, я стала чужой взрослой женщиной, лишь чем-то напоминающей ей ту девочку, которая была скрытной и неласковой, – так, по крайней мере, говорит моя мама обо мне маленькой…

Женя не стал вырываться, но и прислоняться ко мне тоже не стал. Он стоял, покорно прижатый к моему боку, и сопел. Я присела на корточки и посмотрела на него снизу вверх.

– Я так делаю всегда сама, понимаешь? Если мне отчего-то больно, то я не гоню эту мысль, но и не расковыриваю ее, чтобы поплакать и пожалеть себя. А стараюсь спокойно поговорить сама с собой. И, как правило, это очень помогает. Достаю из души маленькую страшную химерку, которая точит и грызет меня изнутри, встряхиваю ее за шкирку, как грязного котенка, рассматриваю со всех сторон. А она на дневном свету исчезает, растворяется. Ты же помнишь свою маму?

Женя, до этого слушавший меня с интересом, кивнул и, кажется, собрался заплакать. Я взяла его за руку.

– Ты любил ее? Конечно да. И она очень любила тебя. А теперь представь, что у многих детей вообще нет мам. Этих детей собирают в детские дома, и там они живут и без папы, и без тети Лены…

– Я знаю, – прошептал Женя.

– А еще есть такие дети, у которых мамы есть, но они детей своих почти не видят. Мамы очень много работают. Рано утром уезжают на работу, а приезжают, когда ребенок уже чистит зубки и ложится спать.

– Так всегда в «Спокойной ночи, малыши!» говорят, – кивнул Женя, который, слава богу, так и не заплакал.

– Вот именно.

– Но у них есть мама, настоящая мама! А у меня нет…

– Неправда! У тебя есть папа и тетя Лена… – я остановилась.

Как неправда? Вот мальчик и сказал то, самое главное, то, что мучает его, что, вероятно, и является настоящей причиной его страхов и появления всяких вымышленных персонажей, собирающихся выпить у него кровь. Причина – его одиночество в этом мире. А я говорю «неправда».

– Да, правда, у тебя нет настоящей мамы. Но она была, ты ее помнишь. Это уже хорошо. И мама была бы очень несчастна, если бы знала, что тебе теперь без нее плохо. Что… своим уходом сделала несчастным тебя. Понимаешь, что я имею в виду?

Женя неуверенно кивнул.

– Ты помнишь, отчего она умерла?

– Она не умерла, – прошептал Женя.

– Как не умерла?

– Она просто ушла…

Да, я увидела сейчас то, о чем подумал Женя, то, что он знал о своем раннем детстве. Что-то наверняка он помнил. А что-то ему рассказали. Мама просто собралась куда-то и ушла. И больше не вернулась. Ни вечером, ни утром, ни через неделю. Папа плакал, искал ее, ходил в милицию. К ним приходил милиционер. Мамину фотографию, где она смеется во дворе дома, счастливая, с распущенными волосами, даже повесили на специальной доске около милиции, вместе с другими пропавшими людьми. Но маму больше никто и никогда не видел.

Я не стала спрашивать у Жени, как формально решил этот вопрос его отец. Пропавших людей через несколько лет признают умершими по суду, выдают свидетельство. Но детям это все знать, конечно, не нужно.

– Понятно… – Я осторожно погладила мальчика по голове.

Нужна ли ему моя жалость? Не знаю. Тепло – да, может быть, сочувствие, а вот насчет жалости… Ощутив к себе жалость, можно почувствовать себя еще несчастней.

– А бабушка у тебя есть?

– Есть, – равнодушно ответил Женя.

Как же я забыла! Грузная женщина с сильной одышкой, вывернутыми губами и толстыми пальцами в кольцах, так больно выдирающих волосы и царапающих щеки…

– Так, знаешь, что? Давай-ка мы купим тебе все для школы, а потом уже пойдем есть мороженое и… – Я посмотрела на Женю. – Точно? Именно кукурузу из баночки? Может, купим настоящую и сварим… дома? Пойдешь ко мне в гости?

– У вас есть собака? – с понятной мне надеждой спросил Женя.

– Нет, но у меня есть необыкновенный цветок, с которым можно разговаривать и который нельзя надолго бросать, иначе он от тоски начинает погибать. Пойдем?

Женя неуверенно посмотрел на меня и кивнул.

Вот, заманила. Собираюсь уезжать в Калюкин на всю жизнь, а подманиваю одинокого ребенка, который с раннего детства знает, что это такое – быть ненужным.

Я решила, что пора закончить непростой для нас обоих разговор, но раз уж и так поговорили о самом больном, все же спросила напоследок то, что уже давно не давало мне покоя:

– Женя, послушай… В первый раз, в самый первый раз, помнишь? Когда я тебя провожала домой и там твой страшный дядька чуть не вылез из стены…

– Уже начал вылезать, – кивнул Женя, – но вас испугался.

– Да-да, именно! – засмеялась я. – Меня многие дядьки боятся, и страшные, и очень страшные.

– Поэтому у вас нет мужа и такая красивая машина? – резюмировал Женя.

– М-м-м… Возможно. Так вот, – я начала очень осторожно, не уверенная, что имею право влезать в душу к мальчику, – в этот самый первый раз, я точно помню, ты мне сказал, что дядя Сережа любит лук, а ты нет…

Женя напряженно взглянул на меня и отпустил мою руку.

– Да, я не люблю лук. От него болит живот и запах ужасный везде…

– Понятно. Но я не об этом спрашиваю. Женя, – я снова взяла мальчика за руку. – Скажи мне, пожалуйста, кто такой дядя Сережа?

Мальчик умоляюще посмотрел на меня. Вот что я делаю? Чего добиваюсь? Доверия мальчика? А зачем? Или это во мне говорит неугомонный журналист, привыкший вытрясать всеми правдами и неправдами из своего интервьюера всё и до последней крошки? Один человек во мне просил меня же остановиться – милый, добрый человек, который любит маму, строманту, покойного Сутягина в молодости и коварного Климова. А другой – жесткий, настырный, любопытный – честными глазами смотрел на маленького Женю и крепко держал его за мгновенно вспотевшую ручку.

Всё. Я знаю. Я поняла. Я увидела. Очень расплывчатый образ мамы – доброй, большой, теплой, сияющей. Мама держит Женю за руку, точно так же, как я сейчас, – крепко, навсегда. (Она – навсегда, я – не знаю.) А в дверях стоит Женин папа, он же дядя Сережа. Самый прекрасный, ни у кого нет такого папы. Дядя Сережа в форме? Женя плохо помнит, поэтому и я не понимаю. Но какая-то фуражка на нем точно была. С золотым блестящим значком. И фуражку эту дали померить Жене. И он сразу понял, что у него теперь есть самый настоящий папа. Потом фуражка куда-то подевалась, а папа остался. И плакал, когда пропала мама, – та, настоящая, большая, теплая, которая пахла солнечным лугом и чем-то нежным, щемящим душу… И всегда называл Женю «сынок». И пока не появилась тетя Лена, папа никогда не оставлял Женю одного по вечерам и праздникам и не отдавал в городской летний лагерь…

И зачем я сейчас хочу расковырять все это и разрушить мир мальчика? Я собираюсь сделать его другим, этот мир? А каким? Лучше? В каком смысле? Благополучнее? Добрее? Женю будут в этом новом мире больше любить? Кто? Я?

– Я… Он… Мой папа… – Женя чуть не плакал под натиском моей любознательности.

– Не надо, не говори. Я знаю, у тебя очень хороший папа.

– Да… – тихо ответил Женя. – Очень хороший.

– И тетя Лена хорошая.

– Да… – еще тише проговорил Женя.

– Все тебя любят.

Ужас. Что я делаю? Я же ничего не решила для себя. Да и что я могу решить?

– Прости меня, пожалуйста, – сказала я. – Я просто… Тоже хочу быть твоей…

Кем? Ну, Лика, смелее, говори, говори… Что же ты замолчала? Кем ты хочешь быть? Тетей? Очень старшей сестрой? Или, может быть, мамой? Ты решишься сказать об этом мальчику? Нет? Нет. Слишком много обязательств это сразу накладывает на тебя. Ты ведь к такому не привыкла. Со своей бы жизнью разобраться, правда?

– Ты хочешь быть моей…

Нет, нет, Женя! Я не добрая, не большая, не теплая, я еще хуже, чем тетя Лена, от меня не исходит такого света, как от твоей настоящей мамы, которая ушла и просто потерялась много-много лет назад. И ты всегда будешь верить, что однажды она найдется. Только будет немного другой. Ведь пройдет много лет.

– Давай съедим очень много мороженого! – весело предложила я. – Разного! С шоколадными шариками, с мармеладками, с вишней, с орехами. Давай? И выпьем по два молочных коктейля. А? Как?

Женя молча смотрел на меня. Нет, пожалуйста, не надо. Я… я не умею так. Я не могу. Мне больно, я не хочу быть виноватой. У меня никого нет, и я ни перед кем не виновата. Разве что перед самой собой за такую свою жизнь.

– Хочешь мороженого? – продолжала настаивать я.

– Да, – покорно кивнул Женя и наконец перестал на меня смотреть.

– Я… Я буду твоим самым лучшим другом. Можно?

– Да, – так же коротко ответил Женя. – Только у меня уже есть самый лучший друг. Витька Лудковский. Мы с ним учимся в одном классе. И всегда садимся вместе. Нас пересаживают, а мы опять садимся вместе. Если надо драться, мы всегда деремся вместе.

– Понятно.

Как-то вдруг у меня испортилось настроение. И мне совершенно не хотелось в этот момент доставать маленькую, трясущуюся, мокрую от страха и ужаса химерку из своей души, встряхивать ее, ждать, пока она растает на моих глазах… Сиди уж до лучших времен в компании таких же, тухленьких, подленьких, слабеньких и очень гадких моих же собственных химерок. Сиди и помогай мне выжить в жестоком мире. Ведь с химерками, удобными, тепленькими, родными, выживать гораздо проще. Разве нет?