Текст книги "Похожая на человека и удивительная"

Глава 16

Вечерний эфир начался весело. К нам прорвалась особа, обещавшая редакторам задать невинный вопрос о глобальном потеплении.

– Генка! – закричала она с ходу. – Ты мерзавец! Ты сколько месяцев алименты не привозил?

– Ало, ало… Вы в эфире! – начал наступать на нее Генка. – Говорите, не молчите! Что же вы молчите?

Звукорежиссер, сидящий за стеклом, показал нам, что женщину отключили.

– Да она и не молчит, Ген, – тут же встряла я. – А правда, давно ты алименты не привозил? И вообще, расскажи мне о своих детишках, а?

– Да запросто. Хотя вообще-то, у нас тема глобального потепления, Лика, – смотря на меня просто зверскими глазами, крайне вежливо ответил Генка.

– Вот и расскажи, как глобальное потепление влияет на твои отцовские чувства.

– Да, у меня двое детей, – быстро сказал Генка, опытный журналист. – Я их очень люблю. И, свинья такая, целый месяц к ним не приезжал. Или чуть больше. Но я исправлюсь, обещаю всем своим радиослушателям.

– Детям пообещай, – вздохнула я.

– И детям обещаю. Олька, Алёшик! Если вы слышите меня: я приеду обязательно, привезу вам… – Генка несколько растерянно посмотрел на звукорежиссеров, сидящих за стеклом, те только развели руками – «Прокололся, ну что теперь делать, выкручивайся, да побыстрее!». – Привезу все, что вы просили! Мамочку не обижайте!

– И на папочку не обижайтесь, за то, что он такой забывчивый и рассеянный! – добавила я. – А у нас сегодня действительно тема глобального потепления, которое мы прошлой зимой ощутили как нельзя лучше. Санки с лыжами простояли все новогодние каникулы на балконах и в гаражах. Зато этой зимой природа вопреки прогнозам показала нам, что будет, если на Земле станет в среднем чуть-чуть холоднее…

– Алло, вы меня слышите? – Женский голос звучал неуверенно и тихо. Даже странно, что ее пропустили, обычно слушателей такого рода стараются не пускать в эфир. Кому интересно слушать человека, который долго стесняется, прежде чем просто поздороваться.

– Да-да! Говорите! – преувеличенно бодро откликнулся Генка, довольный, что инцидент с бывшей женой исчерпан.

Конечно, потом он пойдет разбираться, как такое произошло. Но только что Гена испытал массу неприятных эмоций. И любой человек, не говорящий о его долгах перед собственными детьми, уже казался ему симпатичным.

– У меня… Я хотела спросить, как бы вы поступили, если бы ваш сын… – и женщина начала плакать.

– Я бы позвонил в службу доверия! – тут же ответил Генка. – Телефончик подсказать вам? Та-ак… Вы перезвоните еще раз, вам редактора скажут, – и он дал знак, чтобы ее побыстрее отключили.

– Да, конечно… – успела сказать женщина, и что-то такое прозвучало в ее голосе… А может и не прозвучало, а проникло в эфир, как проникала через дверь серая убийственная смурь Верочки, поглощавшая все вокруг. Что-то такое, что заставило меня быстро попросить:

– Дайте ваш телефон и… и адрес, я после эфира обязательно свяжусь с вами.

Генка посмотрел на меня, как на ненормальную, а когда мы закончили передачу, ко мне подошел Леня.

– Все классно, как обычно, Лика. Но, знаешь ли, детка… Давай, чтобы это было в первый и последний раз, ага? Ты не понимаешь, что ли? Если ты будешь брать у всех адреса и телефоны, то приблизительно тысяча человек ежедневно будут звонить только за этим.

– Зачем?

– Да чтобы ты взяла у них адрес и приехала! Тебе еще будут заказывать, что привезти! Эх, мать! Ты просто не в теме! Третий раз пришла и думаешь, что умнее и добрее всех! Здесь так нельзя! А судя по твоему голосу, можно подумать, что ты… – Леня крякнул и показал руками и лицом что-то большое, фигуристое и кокетливое. – Будут заказывать Лику Боргу с пивом и нарезкой ассорти, в связи с тяжелыми душевными кризисами.

– Я поняла, Лёнь. Только этой женщине было очень плохо. Совсем плохо.

– Тот, кому совсем плохо, на радио не дозвонится, понимаешь?

Я подумала, что, возможно, Леня и прав. Но все же решила позвонить той женщине, не откладывая это на завтра. Мимо проходил ухмыляющийся Генка, видевший, как Леня отчитывал меня минуту назад. Я придержала его за рукав.

– Ты напрасно это думаешь.

– Что именно, подруга?

– А то, что дети твои такие же свиньи, как жена.

– Бывшая! – машинально поправил меня Генка и развернулся ко мне, округлив глаза. – Как ты сказала?

– Как ты думаешь, так и сказала. Когда ты их рожал, они тебя об этом не просили. И все долги перед тобой, даже если они есть, будут отдавать своим детям.

– Тебя к нам не объединенный профсоюз всех христиан послал, нет?

– Нет.

– А-а-а… – Генка уже пришел в себя и пытался отшутиться. – Значит, Боргу заслали феминистки! То-то я чувствую… Слушай, а у вас там как – половина пол поменяла, да, я слышал? Чтобы, значит, веселей было? Ты с какой половины? Можешь не отвечать, я и так вижу, – Генка щелкнул пальцами по широкому ремню в моих бриджах. – Пришивала или само наросло?

Я спокойно убрала его руку и подождала, пока иссякнет поток его остроумия.

– Я из другой организации, Генка. Разве ты не видишь? И, кстати, когда так дергает сердце, как у тебя сейчас, лучше бы не курить, а рассосать валидол, – я положила руку на бешено и неровно бьющееся под мягкой клетчатой рубашкой сердце Генки.

– Что, даже сквозь рубашку видно, как колотится? – вытаращился Генка.

– Ага, сквозь рубашку. – Я забрала из его руки дымящуюся сигарету и выбросила ее в мусорный цилиндр. – Видно и слышно. Тук-тук, тук-тук-тук… Корми детей, Генка! Не будь свиньей! Тогда, может, вчерашнюю девчонку тебе и не зачтут… Когда считать будут, сколько ты всего наворотил в жизни. Десятиклассницу вычтут.

– Ты… а… – Генка открыл рот, потом закрыл и полез в карман за следующей сигаретой. – Да ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Вот не было печали, а? Прислали… христианское радио… бу-бу-бу, бу-бу-бу, все кишки вынет… – Бормоча, Генка сломал одну сигарету, вынимая ее из помятой пачки, потом уронил вторую, плюнул и пошел по коридору, широко раскидывая ноги, как недавно почувствовавший свою мужскую природу хамоватый подросток.

Я, кажется, стала привыкать к своему новому качеству и даже находить в нем определенную прелесть. Конечно, некоторые гадостные мысли, которые я замечала у окружающих, лучше бы мне не слышать. Но я уже поняла, что слышу не все подряд, а только то, что очень мучает и беспокоит человека. Того, кто почему-то вдруг попадает в зону внимания некоего загадочного аппарата, включающегося в моей душе. Некий болеуловитель, так, наверно, можно было бы его назвать.

Я вышла из старого двухэтажного здания, построенного, судя по архитектурным излишествам, перед самой войной или вскоре после нее, села в машину и набрала номер той женщины, дозвонившейся на эфир.

Как же иногда собственная беда принимает масштабы вселенской трагедии, и надо не так уж много, чтобы человек перестал ощущать себя наедине со своей бедой одиноким и самым несчастным на земле.

Впрочем, Генка в чем-то был прав. Женщине, звонившей нам на эфир, помочь было легче, чем, скажем, Генкиным детям, от которых папа Гена ушел в свободное плавание жестоко и бесповоротно. А здесь бедная мама просто узнала, что сын уже третий год ее обманывает. Давно бросив музыкальное училище, работает в ресторане официантом. Неплохо там зарабатывает, хорошо кушает, даже поправился. Но перечеркнул все годы, пока мать, крутясь на трех работах, водила его пять раз в неделю в музыкальную школу, помогала, как могла, чтобы он поступил в лучшее музыкальное училище Москвы, куда берут только самых одаренных, только тех, у кого перспективы, очевидный талант, тех, у кого впереди международные конкурсы, комиссии с седовласыми профессорами, благосклонно слушающими молодых гениев и кивающими: «Да-да-да, вот этого мы отметим, молодец его мама, и талантливый мальчик, и работоспособный…»

– А он поступил, проучился полгода и бросил! Сам бросил, сам! Преподаватели руками разводят! С таким талантом, с таким будущим! Так собой распорядился! Он же родился, чтобы быть великим музыкантом! – Галина Ивановна, милая женщина лет сорока восьми, по всей видимости давным-давно махнувшая на себя рукой, смотрела на меня чуть настороженно. Похоже, она совершенно не ожидала, что к ней вдруг нагрянут журналисты.

Я попыталась убедить ее, что не собираюсь рассказывать о ее проблемах ни на передаче, ни в журнале и приехала потому, что просто меня тронуло отчаяние, которое послышалось мне в ее голосе. И я могла ее понять. Какое дело человеку до глобального потепления или очередной локальной войны, если у него невыносимо болит сердце, печенка, суставы… Или душа. Болит о чем-то своем, что представляется окружающим ерундой, а твою жизнь наполняет так, что не остается времени и сил ни на что больше.

– А вы не догадывались?

– Нет! Ни о чем не догадывалась! Дома он не занимался, говорил, что репетирует в училище. Соседи наши, наконец, успокоились, они от его аккордеона не знали куда деваться!

– А неужели он не скучает о музыке, если проучился пять лет в музыкальной школе? – спросила я, сама прекрасно зная, как можно закрыть крышку пианино после выпускного экзамена и никогда больше её не открывать.

– Восемь, – вздохнула Галина Ивановна, поправляя неровно окрашенную прядку, выбившуюся из пучка. – Восемь долгих лет. Если бы вы знали, чего мне стоила его учеба! А поступление? Целый год я платила профессору из Гнесинки, который с ним готовил программу. На жизнь оставалось три тысячи в месяц на все про все… Да что об этом говорить! Дело не в этом! Всю жизнь просто себе сломал, сам себя закопал… Нет, не скучает он о музыке. Слышать даже не хочет ничего. А там, в ресторане, перспектив совсем никаких! Кем он может дальше стать? Старшим официантом? Отбирать у всех чаевые и делить их?

Я посмотрела на фотографию ее сына, висевшую в парадном месте в гостиной. Как портрет царя или президента – в золоченой раме, в центре стены… Мне показалось, что я видела этого юношу совсем недавно, буквально на днях, в одном из ресторанов, где я обедала или пила кофе. Очень вежливый, собранный мальчик, с крайне внимательным взглядом, целеустремленный, подтянутый. Я еще тогда подумала – совершенно новое поколение молодых людей, твердо сознающих, что никто ничем в этой стране бесплатно их обеспечивать не будет.

– Он обязательно поступит в институт. Он говорил вам, что копит деньги, чтобы поступить наверняка – на платное отделение?

– Нет. Не говорил. Он все время обманывал меня, – бедная женщина, видимо уставшая плакать за последние дни, лишь тяжело вздохнула.

– Думаю, он обязательно будет учиться. Возможно, откроет свое дело… – я увидела взгляд женщины и остановилась.

Я не могла сказать ей очевидное – что это она обманывала себя и пыталась обмануть природу. Кому-то нужно печь пирожки, кому-то – считать деньги, пусть чужие, и быть от этого счастливым. А кому-то – всю жизнь перебирать клавиши, трогать струны, ловя звуки из какого-то иного мира, существующего по другим законам, мира, где, возможно, когда-то давно жили люди, но сейчас дверь туда приоткрыта лишь немногим, избранным, кому дано слышать по-другому, чем обычному человеку.

Некоторые ученые считают, что музыка – это третья сигнальная система. Некоторые – что музыка существует объективно, независимо от нашего желания и понимания ее. Как математика, как главные законы мироздания. Кто-то понимает квантовую теорию, кто-то – даже не подозревает о ее существовании. Кто-то испытывает сильный трепет от определенного сочетания музыкальных интервалов, кто-то сам слышит эти сочетания и не может жить спокойно, пока не запишет то, что слышит, чтобы снова и снова самому проигрывать, петь, чтобы материализовать эти звуки…

– Спасибо, что вы приехали. Мне казалось… Весь мир рухнул, когда я узнала, что Петечка меня обманывал. Я и сейчас не знаю, как жить дальше…

– Подумайте о том, что он вполне доволен жизнью. И еще о том, что он так долго вас обманывал, потому что боялся расстроить.

– Откуда… откуда вы все это знаете? – Галина Ивановна недоверчиво посмотрела на меня.

Я улыбнулась.

– Знаю. Возьмите мой телефон и позвоните мне, когда Петя поступит в институт. И раньше можете звонить, если… если станет грустно.

Галина Ивановна так легко мне поверила, потому что в хорошее поверить легко и приятно. Вот если бы так мне поверил Сутягин и пошел бы к врачу… Я сделала еще одну попытку позвонить ему. Услышав мой голос, он сразу же бросил трубку. А я увидела, как тот темный, неприятный сгусток, который растет у него в области солнечного сплетения, увеличился и уплотнился. Знать бы, чем это все закончится в результате, я, может, поступила бы по-другому… Но я не знала. И поэтому, когда Сутягин бросил трубку, написала ему письмо, благо теперь так легко переписываться с помощью мобильной связи.

«Алеша, ты можешь мне не верить, но, пожалуйста, сходи к врачу. Пусть тебе скажут, что у тебя все в порядке. Я с некоторых пор стала чувствовать, что происходит с другими людьми, сама не знаю, как это объяснить. Но я чувствую, что тебе необходимо обследоваться, пока не поздно. Я абсолютно ничего от тебя не хочу, у меня давно другая жизнь».

Я перечитала письмо. Подумав, убрала слова про «другую жизнь». Какая ему разница, что за жизнь у меня теперь. Я отправила письмо, щелкнув клавишей мобильного телефона. Через пару секунд или чуть больше он его получит. И возможно, все же сходит к врачу. Алеша всегда очень заботился о своем здоровье.

Зачем это надо было мне? Трудно сказать. Просто по-другому я поступить не могла.

В ту ночь мне опять приснился папа и повез меня кататься на лодке. Вода была еще очень холодная, в реке даже плавали куски льда, большие, неровные, шероховатые. Папа ничего не говорил, очень энергично греб, как будто вез меня куда-то. А потом пропал из лодки, вместе с веслами. И я осталась одна, посреди темной реки с крупными льдинами, разламывающимися у меня на глазах, бесшумно и неотвратимо.

Глава 17

Людмила Тимофеевна Величко, известная под ярким сценическим псевдонимом Герда, всегда казалась мне столь же мало похожей на хрупкую и самоотверженную Герду, как и на служительницу довольного изящного искусства, коим, как-никак, является пение. Хотя, конечно, смотря как петь. Ее низкий, хрипловатый и не очень сильный голос, крупный торс, который она любит максимально открывать, несмотря на очень и очень зрелые годы, и, главное, жесткий, властный взгляд никак раньше не вязались у меня с образом популярной певицы, пусть и легкого жанра. Но Герда продержалась на сцене слишком много лет, выдержала все смены власти и в стране, и на телевидении и, наверно, заслужила право быть такой, какая она есть.

Не могу сказать, что меня обрадовало задание взять у нее интервью. Мне казалось, что мало кого заинтересуют подробности жизни и мнения заслуженной, но уж очень пожилой для того, чтобы бодро скакать на эстраде, певицы, да и мне самой было не слишком интересно о чем-либо с ней беседовать.

Я бы, конечно, могла спросить, почему она когда-то назвалась Гердой при таком крупном росте и низком голосе, но знаю, что ее спрашивали об этом сто раз, и даже отлично знаю, что она отвечает, не очень заботясь о приличиях. Еще я могла бы спросить, почему она уже лет десять как поет в бальных платьях моды второй половины восемнадцатого века, но думаю, что ничего вразумительного она мне не скажет.

– Вячеслав Иванович, – попробовала я для проформы поторговаться с шефом, – можно я сегодня все закончу, что уже подготовила, а к Герде кто-нибудь из молодежи поедет, а? Им будет интересно…

– Им не будет интересно! – оборвал меня Вячеслав Иванович. – Ты-то, по крайней мере, помнишь, как она когда-то была популярна! Песня такая была… как ее… Серебряный снег или не снег… Не важно. В общем, просили меня сделать с ней большой разворот, ясно?

– Ясно, – вздохнула я. – Не представляю только, о чем с ней говорить. О внуках?

– Упаси господи! – ужаснулся шеф. – Какие внуки! Ну… там… дом поснимаешь. Да ладно, Борга, что я тебя учу! Совсем обнаглели уже! К народным артистам идти не хотят! В шахту слазить не хочешь? Или в городскую канализацию? Там тоже люди работают, между прочим! С радостью дадут тебе интервью.

– В шахту с удовольствием. Насчет канализации подумаю. Ладно. Верочку брать с собой?

– А… как она? – осторожно спросил шеф. – То есть я… гм… в том смысле… Я вчера ей звонил, не понял…

– Нормально. Уже нормально. Ей бы учиться куда-нибудь поступить, Вячеслав Иванович. Чтобы были вокруг ровесники. Мальчики, девочки, глупости всякие, как положено в этом возрасте. А то вы сразу – на работу. Работа это не то.

– Да не поступит она никуда, – тяжело вздохнул шеф.

– На журналистику не поступит, а в педагогический лицей – почему нет? Среднее специальное – правительственная программа, между прочим. Стране нужны узкие специалисты без знания высшей математики, структурной лингвистики и пяти языков…

– Ну ладно, ладно, Борга, – заволновался шеф. – Решим как-нибудь без тебя! И со страной, и вообще… Твое дело – сама знаешь… В общем, давай, бери Верочку и вперед. Договаривайся с Гердой, она ждет, секретарь ей уже звонила.

– Понятно, значит, Герда уже бальные платья к креслам примеряет – в каком выгоднее развалиться. А мне это снимать, так?

Шеф резко выключил телевизор, в котором все время, пока мы говорили, шли дневные новости без звука. Где-то стреляли, взорвался дом, президент страны сердито объяснял губернаторам, с немым восторгом внемлющим ему, как надо бороться с неистребимым злом воровства и взяток, темнолицые уборщики Москвы всемером мели дворик перед памятником Гоголя… Вот самый смелый, завидев камеру, попытался сесть в такую же позу, в которой великий писатель, с грустью и задумчивостью сидит вот уже больше ста лет.

– Злая ты, Борга! – в сердцах сказал Вячеслав Иванович и даже бросил на стол ручку.

Вот неужели? Надо присмотреться к себе. Я, конечно, редко встречаю добрых журналистов, но вот злая ли лично я?

Я просмотрела в Инете все, что можно было прочитать про Герду, заняло это не так уж много времени. Понятно было, что Герда годами сообщает о себе только то, что считает нужным для своего образа, и тщательно прячет все, что не имеет отношения к ее творчеству. Что ж, это ее право, и я лезть за кулисы ее маленькой карьеры не собираюсь – маленькой с точки зрения вечности, о которой никогда не надо забывать, особенно в моей суетной и сиюминутной профессии.

Заехав за Верочкой, пребывающей после больницы в приличном состоянии (вот сейчас бы как раз и в институт готовиться!), я отправилась за город, в один из новомодных поселков, куда несколько лет назад одной из первых поселилась Герда. Правильно, кстати, сделала. Если иметь в виду, что, сняв очередное бальное платье, Герда вот уже пять лет становится просто заботливой бабушкой. А детей лучше растить вдали от Рижской эстакады, где раньше жила Герда, – кто-то услужливо поставил ее точный московский адрес в Интернете.

Да, не хотелось бы мне быть на месте ни одной нашей звезды, особенно музыкальной или киношной. Представить себе страшно, что я не могла бы спокойно прогуляться по бульвару перед сном или пойти в книжный магазин, не рискуя стать центром всеобщего внимания. Хотя, может быть, для кого-то это и есть смысл жизни – стать центром внимания и ходить, греясь в лучах всеобщего интереса и любопытства. Только вот тепло ли от чужого любопытства или, скорее, наоборот?

То ли я слишком зло думала о Герде, то ли она оказалась умнее, чем я предполагала, но встретила она меня довольно радушно и просто. В обтягивающих джинсах, изящно расшитых стразами, в безыскусной маечке нежно-фиолетового цвета Герда казалась моложе и милее, чем в своих обычных пышных дворянских платьях.

– Приятно ли вам быть в центре всеобщего внимания вот уже… м-м-м… много лет? – с ходу просила я именно то, о чем думала по дороге.

– Давайте договоримся, что вы не будете признаваться, что под мои песни плясали в детском садике летку-енку, ага? – улыбнулась Герда.

Она заметила мою заминку и не преминула воспользоваться слабостью. А излишняя щепетильность журналиста – не есть ли его слабость? Дали хирургу в руки скальпель, так он должен им резать, а не щекотать. Да и где границы того, что называется личной территорией? У наших звезд эта граница весьма сомнительна. То им хочется, чтобы о них знали больше, чем они сами знают о себе. То не могут ответить на самые невинные вопросы, чтобы не укусить собеседника.

А Герда есть Герда. То, как она расправляется с журналистами, известно всем. Поэтому шеф меня и послал. Я умею не поссориться с самыми скандальными звездами. Может, потому, что не воспринимаю их всерьез?

– Вы роскошная женщина, Герда, и сами это знаете. И в свои сорок с хвостиком выглядите лучше, чем я в тридцать семь, – я постаралась сказать это как можно искреннее, и это было несложно. Ведь пятьдесят восемь – в каком-то смысле тоже сорок с хвостиком, хвост только чуть подлиннее стал…

Герда остро взглянула на меня и величественно кивнула.

– И все-таки, – продолжала я. – Вы не устали от того, что вас все узнают?

– А здесь, – Герда показала красивой рукой на красивые дома за красивым окном, – здесь все всех знают. Знаешь, кто мой сосед?

Герда сделала смешную рожицу и почмокала губами. И я тут же поняла, кто ее сосед. Смешной, талантливый, ужасный, эпатирующий артист, любимый зрителями и очень неспокойный в личной жизни и быту. Даже если одна десятая того, что о нем говорят и пишут, – полуправда, уже достаточно, чтобы пожалеть его.

– А слева у меня…

Герда пропела строчку из советской песни, под которую я обычно просыпалась у бабушки, когда мама отправляла меня к ней на субботу-воскресенье. Годы идут, бабушки давно нет, я совсем не похожа на скромную школьницу с тонкими косичками, мечтавшую у огромного бабушкиного окна, заставленного буйно растущими комнатными цветами, а Гердин сосед все поет и поет ту песню. И голос его как будто не меняется, и как-то он находит в ее простых словах смысл и что-то очень личное вкладывает в эти строчки, что заставляет вновь и вновь слушать сквозь весь мусор сегодняшнего музыкального эфира его ставший за всю жизнь практически родным голос.

Молодец Герда. Не хочет отвечать и не отвечает. А я хочу знать, мне именно это интересно. И поэтому спрошу еще раз.

– Мне кажется, очень трудно жить, когда ты не можешь свободно пройти по улице, посмотреть на то, как распускаются деревья, или просто зайти в первый попавшийся магазин, выбрать что-то из еды, что хочется съесть сегодня на ужин, или купить новую книгу, фильм…

Герда засмеялась:

– Дальше.

– О чем вы хотели рассказать нашему журналу? – тоже улыбнулась я, решив, что на тему одиночества в толпе и ужаса гиперпубличности я напишу как-нибудь сама, без откровений Герды.

– О своем новом альбоме. О том, как я живу.

– Как вы живете, Герда? Хорошо?

– Да, я сейчас работаю с композитором… – Герда начала говорить о том, ради чего, видимо, и позвала журналистов.

Я слушала и кивала, включив диктофон, прекрасно понимая, что никому не может быть интересно то, что сейчас рассказывала Герда. Поснимать ее дом, что ли… Может, она хотела похвастаться своим роскошно обставленным особняком? Раз уж пригласила в дом… Некоторые ее товарищи ограничиваются беседой в открытом домике для барбекю или вовсе встречей в музыкальной студии.

Я оглянулась.

– У вас красивый дом. Можно, я сниму интерьер?

– Полагаю, вы меня снимете – в разных интерьерах, да?

– Конечно.

Что-то уже несколько минут не давало мне покоя. Как только Герда расслабилась и стала рассказывать о своем новом композиторе и новом альбоме, я почувствовала сначала слабую тревогу, а потом и что-то неприятное, очень болезненное… Это исходило от нее? Да, похоже, Герду занимало что-то совсем другое… Девочка, маленькая девочка.

Я вдруг четко увидела худенькую девочку с беленькими волосиками, розовой полоской от слишком тугой шапочки на лбу, которую девочка только что сняла и держала теперь в тонких ручках… Девочка молчала. Ее спрашивали, а она молчала. И было непонятно – слышит ли она, понимает ли, что ее спрашивают, то ли не хочет говорить, то ли не может…

– Давно это с ней? – проговорила я, не в силах освободиться от только что увиденной картины.

– Ч-что? – запнулась Герда, только что вещавшая мне о невероятно талантливом новом композиторе.

Я уже поняла, что ей хочется, чтобы в прессу просочились слухи о ее романе с молодым композитором, романе, которого, вероятно, нет. Но я точно не стану об этом писать, Герда зря старается, и зря Вячеслав Иванович послал меня сюда. Но он же не знал, зачем Герде вдруг захотелось четыре разворота в нашем журнале. Чтобы все увидели, какая она еще юная и страстная… Хотя заботит-то ее сейчас вовсе не страсть.

– Давно она молчит? – повторила я.

Сама не знаю, почему я была так настойчива. Я отлично видела, как покраснела, потом побледнела Герда. Крепко сжала губы и разжала для того, чтобы выплюнуть грубое, хлесткое слово. Она несколько раз выругалась, а затем сказала очень просто, по-домашнему:

– Пошла вон отсюда, тварь! Ты за этим пришла?

– Я пришла, Людмила Тимофеевна, потому что вы заказали о себе статью…

– Пошла вон! – заорала Герда и, кажется, вознамерилась бросить в меня радиотрубкой.

Я помнила историю, как недавно одному нашему журналисту импульсивный хоккеист, которому тоже что-то не понравилось в вопросах моего коллеги, выбил сразу три передних зуба. Помнила, но уворачиваться не стала. Герда под моим взглядом подняла тяжелую на вид белую трубку, подержала ее, покачала в руке и медленно опустила.

– Какие же вы все сволочи!.. – проговорила она и закурила тонкую темную сигарету. – «Тимофеевна»!.. – она исподлобья посмотрела на меня, а я совершенно некстати подумала, что вот такой образ – устрашающий, мощный – был бы ей гораздо более кстати.

Затянувшись пару раз, Герда смяла тонкую сигаретку в большой пепельнице, выдвинула ящичек стола, достала совсем другие сигареты и закурила снова. Я почувствовала сильный запах крепкого мужского табака. Вот это я понимаю, это внятно и стильно. Еще бы какой-то брутальный наряд…

– Сволочи… – покачала головой Герда, с удовольствием вдыхая едкий сизый дым. – Докопаетесь до всего. Тебе вот это интересно, да?

– Мне… – Я не знала, как объяснить Герде, почему я спросила про ее внучку. А я была практически уверена, что девочка, образ которой так четко возник только что у меня в голове, – это внучка Герды. – Нет, Герда, я не за этим пришла, и мне это неинтересно. То есть интересно, но писать я об этом не собираюсь. Извините.

– И все равно. Пошла ты… – Герда выругалась, но я даже и не обиделась на нее.

Верочка бледной тенью метнулась за мной, когда я выходила из парадного зала Герды. Промолчав все время моего неудавшегося интервью, она тут же спросила, лишь только мы оказались за дверью:

– О чем вы говорили? Я ничего не поняла. Почему она так закричала вдруг?

– Я случайно затронула один больной вопрос.

Почему-то мне не хотелось дальше говорить с Верочкой об этом. Я поняла, что задела что-то, не предназначенное для посторонних глаз. Вот только как случилось, что я оказалась как будто и не посторонней? И я даже совсем не удивилась, когда час спустя мне позвонила Герда.

– Можете приехать сегодня ко мне еще раз?

Я прикинула свое время.

– Да, наверно, смогу.

Я знала, зачем меня позвала Герда. Я почувствовала ее боль, почувствовала, как ей плохо. И она это поняла. И я вернулась обратно. Высадила Верочку у метро и, пытаясь обогнать с каждой секундой растущую в стороны области пробку, помчалась обратно.

– Тебе как – денег предлагать или пугать? – спросила меня Герда, успевшая переодеться.

Вместо короткой открытой маечки, обнажавшей ее чуть увядшие прелести, она натянула бесформенный светлый свитер, в котором казалась гораздо стройнее и моложе. Вот так бы и пела. Жаль, что она не слышит моих мыслей. Ведь если я скажу это вслух, Герда не поверит.

Я поняла, о чем она спрашивает. И поняла, как я ошибалась, когда почему-то подумала, что Герда ощутила мое сочувствие. Чтобы получить еще одну оплеуху, возвращаться не стоило. Надо как-то оправдать хотя бы для самой себя то, что я из-за Герды проехала по очень непростой дороге в общей сложности лишние пятьдесят километров.

Я смотрела сейчас на Герду, похоже, хорошо поплакавшую после того, как мы с Верочкой уехали, и видела странную картину. Высокий, полный молодой человек изо всех сил бил красивую девушку. Кажется, я видела эту девушку на фотографиях в Интернете, когда просматривала на скорую руку все, что есть там о Герде и ее жизни. Девушка – это ее дочь. И уже не девушка, а мама той маленькой беленькой девочки.

Герда меня что-то спросила. Я не ответила, лишь кивнула. Тогда она начала говорить. Я кивала, особенно не вслушиваясь. Я снова и снова видела ту картину, страшную и очень простую. Дочка Герды стоит, почти не прикрываясь, а полный человек, с неприятным обрюзгшим лицом, как будто обложенным пухлыми мешочками, как-то неловко, неумело бьет ее. У нее начинает течь кровь из носа, заплывает глаз… Господи…

Я даже помотала головой, чтобы ушла эта ужасная картина, но она никуда не ушла. Видимо, Герда просто больше ни о чем не может думать. Может думать только о том, как неприятный человек, похожий на неаккуратно набитый старыми тряпками большой мешок, бьет ее красивую нежную дочь. А та стоит, не двигаясь, не защищаясь и не убегая. Я поняла, что позади, чуть в стороне, стояла беленькая внучка Герды. Стояла и на все это смотрела, тоже не двигаясь с места и не говоря ни слова. Потом она что-то закричала и подбежала к матери. И один удар пришелся ей прямо по голове, по ее беленьким, тоненьким волосикам…

– Он ее отец? – спросила я, оборвав на полуслове Герду, разглагольствовавшую о том, как ей, всю жизнь прожившей без мужей, ее единственной дочери, а также всем родственницам по женской линии по-настоящему повезло в жизни с мужчинами – надежными, порядочными, успешными…

– Допустим, – ответила мне Герда и посмотрела на меня тяжелым взглядом. – Ты все-таки надеешься написать об этом?

– Я не буду писать об этом, Людмила Тимофеевна.

– Да какая я тебе Тимофеевна! Прекрати! – махнула рукой Герда. – Ты что, ничего не слышала, что я сейчас сказала?

– Нет… То есть слышала. Я даю вам честное слово, что я не собираюсь писать о вашей беде.

– Что? – засмеялась Герда. – Честное – это сколько? А у нас нет никакой беды. Попробуй только вякни хоть слово, ты сразу об этом узнаешь. О том, что у нас…

Я дала ей высказать все, что она хотела, а потом предложила:

– У меня есть очень хороший врач. Знакомый психиатр. Может, он сможет помочь девочке?

– Я тебе сегодня сказала, куда тебе пойти? – ответила мне Герда.