Текст книги "Похожая на человека и удивительная"

Глава 40

Путь мне предстоял неблизкий. Ведь я ехала в другую жизнь. И совсем близкий. Какие-то двести тридцать семь километров, если считать линейкой по карте. И около двухсот шестидесяти, если верить счетчику километров в машине.

На сей раз я ничего с собой не брала. Все можно купить. И праздничное платье, и осенний шарф, и даже любимые книги. Я взяла лишь компьютер и только что вышедший новый журнал о человеке, природе, новостях науки – обо всем том, о чем не пишет наш собственный уважаемый журнал.

Ночью перед дорогой мне приснился не очень приятный сон. Как будто я еду в своей машине, в которой, кроме меня, сидят какие-то дети, школьники. А за рулем не я, а моя покойная бабушка. И мы едем по таким колдобинам, по такому бездорожью! Мне очень жалко свою машину, мне кажется, что она вот-вот развалится. И я прошу бабушку, ни разу в жизни не сидевшую за рулем: «Аккуратнее! Потише веди!» А бабушка смеется и лихачит на неимоверных буграх и рытвинах. И вот мы подъезжаем к какой-то горе, в которой прорыт тоннель, вернее, его только роют, молчаливые недружелюбные рабочие роют лопатами. Я вижу узкий, неровный вход, в который невозможно не то что въехать, а и просто войти. И я понимаю, что сейчас мы поедем, по колдобинам и ухабам, в этот земляной тоннель. И я вижу землю, наспех, неровно разрытую, и чувствую, как страшно и плохо будет там, в тоннеле…

Как вовремя заиграл будильник! Заиграл весело и настырно «Хава нагилу», старинную еврейскую танцевальную мелодию, под которую очень здорово вставать в половине седьмого утра. Ни подо что другое мой организм так легко не соглашается расстаться со сном, даже наполненным правдоподобными и очень зна´ковыми кошмарами.

Стоя под горячим душем и время от времени с неохотой переключая воду на прохладную, я пыталась не думать о том, что не очень хорошо в дорогу видеть свежий земляной тоннель, в который везет меня на подозрительно шаткой машине моя бабушка, умершая несколько лет назад. Меня и каких-то шумных школьников, почему-то показавшихся мне моими нерожденными детьми. Так обычно говорят о тех детях, от которых избавились до их рождения. Но я знаю, что хоть я и не избавлялась – мне не от кого было избавляться, – я что-то сделала в жизни не так. Не туда шла, не тех любила, раз у меня нет и не было детей. Здоровье – это тоже результат всей предыдущей жизни. Даже если она была вполне правильной. Ведь вредные привычки – это только самое очевидное, за что себя можно поругать.

Я иногда их где-то чувствую – тех детей, которые должны были у меня родиться. Как будто действительно их души живут где-то рядом, в некоем неизвестном и непонятном нам пространстве, и мой долг был – дать им жизнь в нашем мире.

«Действительно» – это я соглашаюсь с бесчисленными поколениями предков, веривших в гораздо более сложную жизнь, чем та, какой она представляется нам. Родился-пожил-умер. И о тебе забыли. Тебя больше нигде нет. Как страшно рождаться в таком мире, как страшно жить. Насколько приятнее думать, что моя бабушка не совсем ушла. Просто у нее теперь нет тела. А она где-то здесь, и всегда можно ее позвать. И она ответит – не словами, и даже не явными знаками. А ответит так, что душе моей станет тепло и понятно – бабушка меня слышит и любит так же, как любила при жизни. И ей очень приятно от того, что и я ее не забыла, что и она мне нужна. И ниточка жизни становится бесконечной, она не прерывается в тебе самом, с последней минутой твоей жизни, о которой можно, конечно, не думать, но не знать о ней невозможно.

Я часто смотрю на стариков и думаю, как же им живется, когда жить осталось так мало. Никто не знает свой срок на земле, это понятно. Но почти никто и не живет больше положенного. А положено нам, как известно, очень мало.

Какие у тебя были обстоятельства, Господи, что ты, вечный, положил нам такой короткий срок? Больше, чем у львов, тигров и мудрых дельфинов, но гораздо меньше, чем, скажем, у деревьев. Вот смотри: я только-только становлюсь умной, мне только-только стало понятно, как жить. А сил жить становится все меньше. И я уже не пойду учиться на врача, в сорок лет, даже если всей своей жизнью поняла – больше всего я хотела бы лечить людей, особенно детей. И я не смогу уже родить троих детей, даже если проснется во мне тот спящий ген, ответственный за то, чтобы я, Лика, когда-нибудь не умерла совсем, а продлилась своими чувствами, мыслями, своей плотью и кровью в ком-то, сотворенном из меня самой. А именно троих, не меньше, я хотела бы иметь – похожих на меня и еще на кого-то, очень близкого и родного. И все разные. Каждый со своим огромным, бесконечным миром, радостным, пугающим неожиданностью, сложностью…

Полагаю, мне действительно надо поменять место работы – мой журнал. Ведь есть же издания, где пишут как раз о том, о чем я неустанно размышляю. Только платят там раз в сорок меньше, чем нам, балаболкам и весельчакам из трех-четырех популярнейших изданий, подходящих большинству населения как раз своей глупостью.

Нет-нет, вовсе не глупо большинство населения! И вовсе не обезьяньи это гены. Ведь и боги – те, простые, нормальные, которые были до нашего настоящего Бога, непостижимого и таинственного, – и греческие, и славянские, и сотни древнейших божков и духов у восточных, африканских, индейских народов – они тоже были простоваты и обожали повеселиться. Простоваты, как мы, – в массе и по сути своей.

А что похожи мы в своем стремлении посмеяться по любому поводу на обезьянок… Так это они на нас похожи, на умных, красивых и богатых дальних родственников, а не мы на них. Гены общие точно есть, но не больше, чем с неандертальцами, которых когда-то мы, то есть наши прямые предки, след которых обрывается – или, вернее, начинается лишь сорок тысяч лет назад, – с аппетитом и безо всякой жалости съели.

Я еду к тебе. И думаю о всяких глупостях. О съеденных неандертальцах, о троих нерожденных детях, которых родить я не могла, по неизвестной врачам, но какой-то весомой причине. Я думаю о том, как хорошо, что все люди ничего не знают и не понимают об окружающих, как тяжело и чаще всего неприятно заглядывать в чужую душу. Я думаю о чем угодно, только не о главном. Почему же после трех чудесных дней, когда замерло время и жизнь вдруг наполнилась музыкой и красками, которых в ней никогда не было, – ну могу я позволить себе чуть-чуть глупой и простоватой лирики, хоть иногда, хоть временно, – почему после всего этого ты мне ни разу не позвонил? Не написал, не чиркнул хотя бы пару слов… Теплых… Любых… Не спросил – как я теперь живу, не сказал, как он теперь живет… Может быть, потому, что я опять надела свою темно-серую куртку в стиле агрессивной, свободной от всего и всех истинно европейской женщины, готовой с ходу укусить любого, кто усомнится в ее равных правах с мужчинами, обвешалась аппаратурой и проводами и побежала брать интервью у очередной певички-однодневки? Спрашивать ее о том, как она относится к своей легковесной славе?

Спросила, выслушала невыносимый бред безграмотной и потерявшей голову от свалившейся на нее славы девицы и помчалась на радио – хрипловато смеяться над неумными Генкиными шутками и шутить самой, шутить, шутить, умно, тонко, переворачивая смыслы и сопрягая невозможное, наслаждаясь своим собственным интеллектом… Ни на йоту не сделавшим меня счастливее.

Ответ так близко, и он невозможен. Поэтому он блокируется мощными природными механизмами. Я же не могу сказать себе, что я просто оказалась совершенно неженственна, неинтересна и не нужна тебе. Вот мне в кои-то веки кто-то понравился, а я кому-то – нет. Зачем же я буду разрывать себя на части таким знанием? Нет. Поэтому каждый раз, доходя до очевидного ответа, я резко сворачиваю на другую тему.

Например, откуда все-таки пришли те белые бородатые люди, которые научили индейцев всему вообще – считать, смотреть на небо и видеть там не светлячков, а созвездия, научили записывать слова, лечить. Ужасно интересно, разве нет? И куда они потом делись, зачем и куда уплыли, пообещав вернуться и не вернувшись никогда? И кто были первые египетские цари, тоже принесшие все возможные и невозможные знания древним египтянам, знания, которые те теряли, теряли, превращали в сказочные мифы, забывая смыслы, истинные связи, предназначение многих тайн? И кто были мои собственные предки – может, как раз те белые бородатые люди, расселившиеся по всей земле с неведомого континента, покрывшегося льдами, и принесшие таинственные знания ловким, хитроумным кроманьонцам, которые только что плотно отужинали неуклюжим неандертальцем, мозг которого был тем не менее на треть больше моего? И самым любимым лакомством моих «пра-пра-пра» были именно сочные мозги параллельной цивилизации, проигравшей нам в чем-то главном? В чем? В хитрости? Или всё вообще было как-то не так?

На последнем повороте к Калюкину я притормозила и съехала на обочину. Все-таки я, кажется, очень опрометчиво поступаю. Надо хотя бы позвонить.

Я достала телефон. Набрала номер. Нет. Я быстро нажала отбой. Я боюсь. Я не хочу услышать вежливое «Как дела? И у меня в порядке. Ну, пока». Я решила – и я еду. Я нормальная европейская женщина, с перегруженными мозгами, у меня есть работа, очень престижная, есть свой дом, я уверенно передвигаюсь по земле на собственном транспортном средстве. У меня даже имеется неплохой банковский счет – достаточный для того, чтобы чувствовать себя спокойной и не бояться банальных жизненных коллизий.

И что из того, что он не позвонил и не написал пару слов? Вообще ничего не написал… А я села и приехала. В конце концов, я просто приехала. Я, может быть, подыщу там себе домик на берегу озера. И куплю его. И буду приезжать три раза в год. Да, так я и скажу ему, если почувствую, что зря приехала. Я просто приехала, потому что мне понравился этот городок. Я хочу о нем написать. Или рассказать радиослушателям. Им будет очень интересно, как живут люди в двухстах пятидесяти километрах от Москвы. А живут они совсем по-другому. Получают в месяц семь тысяч рублей, если очень повезет, не имеют в городе травмпункта и спешат в магазин за хлебом, когда его привозят на шатающемся грузовике, на котором кто-то еще при старом режиме написал синей краской «Хлеб» и нарисовал улыбающегося поваренка, твердо уверенного в том, что, когда он вырастет, хлеб, как и всё, будут раздавать бесплатно – коммунизм же! Спешат, едва заслышав знакомый скрежет дряхлого грузовичка, за свежим хлебушком, потому что потом не будет никакого.

Я въехала в Калюкин и остановилась. Вышла подышать. И тут же заставила себя сесть обратно в машину и ехать дальше. Невозможно обманывать саму себя. То есть возможно, но от такого обмана становится очень тошно.

Пока я ехала по городку, в душе моей неожиданно стало очень спокойно. Было уже десять утра. Все, кто собирался на работу, уже дошли. На улицах было почти безлюдно, мало машин. Несколько мам с колясками да пенсионеры, неторопливо бредущие в магазин и в аптеку. Погода была на редкость для конца сентября теплой. Если снимать фильм про то, как одинокая журналистка находит свое позднее счастье, – не придумать лучше. Такое подкрепление основной мысли. И в природе, и в жизни – запоздалое тепло, которого уже не ждешь. И как же оно ценно, как нужно, как почти невозможно…

И не позвонил он просто потому, что побоялся наткнуться на мое вежливое «Как дела? Ну, пока, звони, не пропадай!» Я же суетный житель бешеного мегаполиса, я нахожусь в самой круговерти глупостей и суеты. И пишу, и болтаю на радио, и ношусь по городу. Какая уж тут романтика! Вот и все. Другой причины у него не было.

На улице Коммунистической, на которой в доме семнадцать живет самый лучший детский писатель, самый лучший кулинар, самый милый и обаятельный мужчина, какого я встречала за последние двадцать пять лет, не было вообще никого. Ни бабушек, с сомнением проводивших бы взглядом мою московскую машину, красную, нарядную, – машину, на которой доставлять бы невесту на смотрины, ни собачек с хозяевами, ни даже просто бездомных собак. Пустая безлюдная улица. И издалека заметный рыже-коричневый забор, сквозь который виднеется тот самый прекрасный в мире дом, где я хотела бы провести оставшуюся половину своей жизни.

Просыпаться на втором этаже, смотреть на озеро и завтракать, улыбаясь сидящему напротив меня самому чудесному, самому нужному, самому понимающему человеку. Понимающему и меня, и всё вообще. Ему ничего не нужно объяснять, больше вообще не нужно болтать, вышучивать, обсмеивать всех и вся. Не надо врать, притворяться, не надо говорить дуракам, что они умные. И даже не надо говорить, что они дураки. Ведь дураков вокруг меня больше не будет. Будет он и… И, может быть, судьба мне подарит еще кого-то? Маленького, упитанного, румяного, веселого, до боли любимого, кому буду нужна я каждую секунду. И чьи шаги, слова, мысли, желания, радости и печали будут нужны мне больше, чем сама жизнь?..

Я остановила машину напротив дома, заеду потом, не буду гудеть на всю улицу, чтобы мне открыли ворота. Я – это все-таки я, а не машина, которой нужен парадный въезд. Я прекрасно и с удовольствием войду в калитку, поздороваюсь с Пятьдесят Вторым. Уверена, что он не станет меня обгавкивать. Что он тоже уже давно все понял. И наверняка ждет меня. Так же, как его хозяин.

Калитка была заперта изнутри на крючок, но я легко скинула его. Пёс, как я и думала, не залаял.

Двор был аккуратно подметен. За ночь упало несколько листьев. Очень красиво. Не начать ли фотографировать, чтобы потом сделать фотоотчет для собственного журнала: «Радиоведущая и журналистка Лика Борга приехала к своему лучшему другу в милый провинциальный городок, чтобы остаться там навсегда».

Я прошлась по двору. Как же все-таки здесь хорошо! Великолепный воздух, красота. Неужели можно вот так жить круглый год, наблюдая, как опадают листья, сметая их по утрам большим негнущимся веником из березовых веток? И видеть в окне, как падает снег на твои собственные деревья, растущие вместе с тобой, потом как на них появляются ранние почки, как набухают, как лопается первая почка и появляется бледно-зеленый листочек, нежный, влажный от наполняющих его соков жизни…

Так, ладно. И где же пес, который ждет меня так же, как его хозяин? Пса не видно. Я прошла к крыльцу. Собственно, я это видела уже давно, просто очень не хотела верить своим глазам. На двери висел большой современный замок, вероятно, немецкий, очень практичный и стильный, покрытый оранжево-черным пластиком. Такой же замок, только побольше, висел и на воротах со стороны улицы. Просто я сразу решила его не замечать.

Ставни на окнах дома были открыты. Если бы хозяин уехал надолго, он бы, наверно, закрыл большие старинные ставни… Наверно.

Я обошла вокруг дома. В прошлый раз не было большой старой бочки. А может, было много зелени, и я просто ее не видела. Зачем хозяину дома бочка? Он собирает в нее дождевую воду для полива? А зимой ее распирает ото льда, и она поскрипывает ночью, тревожа чуткий сон верного пса…

Так где же вы оба, верный пес и его хозяин? Поехали на рынок? Купить гуся, свежего творога и капусты? Или к старой учительнице? Да, скорей всего именно к учительнице. Надо посмотреть лодку.

Я прошла на задний двор и спустилась к озеру. Вот она лодка, стоит, аккуратно привязанная у маленького домашнего причала. И вообще все так аккуратно, ничего не валяется, нет никаких оставленных вещей, которые можно убрать вечером или завтра.

Я разрешила, наконец, трезвым мыслям прорваться сквозь погранзаставу моих нелепых чаяний и надежд.

Его нет. Он уехал. Взял собаку, запер дом и уехал. Я ведь даже не знаю, куда он мог уехать. Есть ли у него квартира в Москве или Звездном городке, где он проработал много лет. Я вообще ничего о нем не знаю, кроме того, что было три месяца назад. Кроме того, что он понимает все без слов. Что он смотрел на меня так, как много лет никто не смотрел. С нежностью и восхищением. Что мне понравилось в нем всё. Как он говорит, как молчит, как улыбается, как спрашивает меня о чем-то одними глазами и как отвечает, не произнося ни слова. Понравилось, как он пишет, как рисует, как готовит, как ходит, как ведет лодку. Мне показалось, что это моя потерянная половинка. Но ведь это показалось мне. А этого мало.

Хорошо. И что же мне делать? Не уезжать же в Москву сразу. Пойду прогуляюсь по городу, может быть, зайду к учительнице Климова, если найду ее дом.

Я походила еще по двору. Села на большую лавку под дубом. Дуб еще не начал желтеть и облетать. Дубы держатся до самого последнего тепла и до первого настоящего холода. Сдаются последними. Хорошо у себя во дворе иметь такой старый крепкий дуб, с толстым стволом, за которым пряталось не одно поколение ребятишек, пышный, ветвистый, в его тени так приятно сидеть в жаркий день и теплый вечер – это знали все, кто жил в этом доме.

Все, обойду еще раз дом и пойду восвояси.

А за домом хорошо иметь пять березок… Я посчитала – нет, даже семь берез растут у Климова. Кто-то рубит деревья, разрастающиеся во дворе. И делает на этом месте клумбу или воздухоотвод для канализации. А кто-то оставляет расти. Климов оставил. Я подошла к березкам. Что вам хозяин, правда? Вы и с ним, и без него будете расти и хорошеть. Стволы будут становиться все толще, глаже, ветви по весне распушатся, появятся кокетливые сережечки… А тут и он приедет, похлопает по стволу, проходя мимо, на секунду задержится около своего богатства.

А березы, между прочим, просто очень красивый древесный сорняк. Растут где ни попадя, выживают в сильнейшие морозы и в жару, не требуют ухода. Хорошие друзья, одним словом – крепкие, здоровые, верные. Необидчивые…

Я провела рукой по нежной коре. Передай привет хозяину, когда приедет. Сможешь? Я не буду оставлять ему записку в двери. Не буду писать писем. Не буду звонить.

Я прикрыла за собой калитку, с трудом накинув обратно крючок со стороны двора. Ведь надо оставить все как было.

Когда я отходила от дома, с противоположной стороны улицы меня окликнула женщина:

– К Климычу, что ли?

– Да.

– Ваша машина? – Она показала на мою припаркованную Мазду.

– Моя, – я не была расположена к долгим разговорам и не стала переходить на сторону, где стояла женщина.

– А он уехал! Работать поехал. Он, что, не говорил?

Конечно, я должна была спросить, куда именно он поехал работать. А какая разница? Я рада за него, что он решился уехать. Скорей всего, в космический центр, на административную работу. Или еще куда-то, какая разница? Он еще совершенно молодой человек – для того, чтобы сидеть дома, даже если дома и есть такая прекрасная работа, как написание детских книжек с картинками. С тоски писал он эти книжки. А человек талантливый, поэтому писал хорошо, интересно. Все, точка. Я больше об этом не думаю.

– Сказать тебе, куда он поехал?

Соседка перешла на деревенское «ты», напоминающее о том, что всё может быть гораздо проще и естественнее, чем мы привыкли, о том, что мы все живем какой-то общей большой жизнью, только обычно об этом не думаем, запираясь в маленьком мире своего огромного и единственного «я».

Соседке явно хотелось поговорить. О Климове, может быть, и о том, кто такая я – откуда взялась, зачем ходила по климовскому двору… Но мне не хотелось пускаться сейчас в беседы.

– Нет! – Я для верности покачала головой и хотела уйти.

– Пригласили его! Работать! – женщина кричала мне вдогонку, как будто это было очень нужно ей, а не мне. – Давай телефон запишу, он оставил, если кто будет спрашивать!

– У меня есть его телефон, спасибо.

Отчего-то у меня сильно испортилось настроение. Я шла довольно бодро вперед по улице, не очень зная, куда меня приведут ноги. Обычно в незнакомом городке это доставляет мне удовольствие. Даже если никуда не приведут. Все равно очень приятно – идти безо всякого маршрута и плана, разглядывая то, что попадается по дороге, видя новый город со случайной, любой, не парадной стороны. Но сейчас меня это не радовало.

Магазин «Продукты» – здесь я, кажется, собиралась всю оставшуюся жизнь покупать молоко, хлеб, который заканчивается к трем часам дня, и все остальное. Старая будка от телефона, покореженная. Старая скамейка с облезлой краской на спинке. Из-под темно-красной видна старая зеленая краска…

Никому ничего не надо. И я собиралась здесь жить? Работать вот в этой школе? Вести литературу, информатику, рисование и все, на что в Калюкине не найдется учителя с высшим или хотя бы средним образованием? Или, нет, я же хотела работать в местной газете! А не зайти ли мне туда? Раз уж я все равно жить и работать здесь не буду. Посмотрю хотя бы, чего лишилась. Чтобы потом не очень жалеть. И не бредить мечтами о гармоничной жизни в маленьком городке.

Где-то здесь в центре наверняка есть старый двух– или трехэтажный особнячок, в котором помещаются, теснясь и трудясь на головах друг у друга, отгородившись картонными перегородками, и редакция местной газеты, и единственная страховая компания, и еще пара-тройка деловитых фирм, пытающихся заработать хоть сколько на этом городке, заработать быстро и не слишком утруждая себя.

Я прошла по центральной улице, читая вывески и наслаждаясь видом старинных зданий, пусть и довольно запущенных, но каких же милых! Почему-то мне кажется, что я когда-то жила в одном из этих зданий или подобном им – двухэтажном, затейливо украшенном резьбой и лепниной, бело-зеленом… Именно бело-зеленом.

А почему это не может быть памятью генов? Если ребенок может спать в той позе, в которой всю жизнь спит его отец, только ребенок этого отца в глаза видит два раза в год – на день рождения и на Рождество и никогда не видел отца спящим, или смеяться так же, как смеялась бабушка, умершая до его рождения, – почему бы и мне не помнить, как я когда-то входила вот в такой дом, стаскивала длинные перчатки с озябших рук, оглядывалась на экипаж, привезший меня, на рыжую лошадь с грустными глазами и очень длинными ресницами, красавицу и умницу, которую когда-то подарили моей матери на свадьбу… Лошадь была тогда растерянным доверчивым жеребенком и так полюбилась матери, что она проводила все дни напролет во дворе конюшни, гладя ее, кормя, играя с ней, как с большой собакой…

Откуда я все это знаю? Помню? Придумываю? Маму спрашивать бесполезно. Она всего этого не знает и не знала никогда. Все старшие уже умерли, да и не могли они помнить события такой давности. То, что помню я, было в середине девятнадцатого века. Я точно знаю, я видела одежду того времени в книге.

Такие платья, в каком я себя помню, вскоре перестали носить. Вскоре после чего? Я не знаю. Может быть, я – нет, не я, конечно, а та моя прапрабабушка, которую я помню странной, не поддающейся объяснению памятью, – она умерла молодой? Или отчего-то перестала быть богатой и модной? Донашивала старенькие, расставленные в талии платья, латала на рукавах дырки, очень их стеснялась…

Как бы я хотела увидеть их всех – всех, чья кровь течет во мне, чья память не дает мне спокойно проходить мимо каких-то домов, чьи убеждения, тревоги, страхи и любови передались мне, пусть урывками, клочками неясных воспоминаний или же невозможностью поступить так, а не иначе – без объяснений, без видимых причин, когда что-то непонятное сдерживает тебя или, наоборот, толкает на неожиданные и внешне бессмысленные поступки.

Наш семейный альбом начинается только с 1896 года. А раньше? Что было раньше? Кто были мои предки – не кем они были, это я как раз приблизительно представляю себе – и врачами, и купцами, и священниками, и крестьянами, и певцами. Но какими они были? Кто-то из них ведь был так похож на меня – скорей всего, именно та моя прапрабабушка, жалевшая рыжую норовистую и грустную кобылку, вовсе не приспособленную ездить в упряжке…

Я обратила внимание, что уже некоторое время в задумчивости стою около тумбы со старыми афишами и объявлениями. Да, давненько не заезжал к ним сюда какой-нибудь артист. Вот афиша аж от мая месяца… А остановилась я после того, как Климов мне сказал: «Если тебе нужен ключ – он под крыльцом, висит на гвоздике». Климова рядом не было, по телефону я не разговаривала и слуховыми галлюцинациями до этого момента тоже вроде бы не страдала. Но я ясно услышала его голос. Как будто бы услышала, лучше так сказать – чтобы не бежать к Костику на прием и не жаловаться на бред в своей голове.

Нужен ли мне ключ? Да, пожалуй. Я устала с дороги – по МКАДу ехала долго и по Ярославке тоже долго. И по городу уже хожу прилично. Я бы выпила чаю в тепле. Дом, правда, холодный… Но можно затопить. Затопить печку в чужом доме? Почему нет? Это ведь не совсем чужой дом.

Я развернулась и отправилась к дому Климова. Вот сейчас и проверим – что там мне говорят голоса, правду или нет? Ключик должен быть… справа, да, справа. Внизу, под крыльцом, справа, должен висеть один ключ на длинном и не ржавом гвозде. На новом гвозде с большой блестящей шляпкой. Может, я это видела? Может, Климов при мне его туда вешал? Нет, не вешал. У него была одна большая связка ключей, с брелоком в виде мехового кубика. Я все еще хотела спросить, откуда у него такой эскимосский сувенир. И не спросила.

На секунду я приостановилась у калитки. Я правильно поступаю? Да, правильно. Я так же легко скинула крючок с внутренней стороны калитки. И прошла к крыльцу.

Справа, под лестницей, не было ни гвоздя, ни шурупа, ни болта, ни какого-нибудь крючка, на котором мог бы висеть ключ. И ключа, соответственно не было.

Я постояла несколько минут, глядя на величавый – иного, попроще, слова не подберешь – дуб, стоявший почти посреди двора, но ближе к забору. Как спокойно и достойно он собирается в осень, а потом на покой, в зиму. Чуть тронуты золотом края листьев, ровная, как будто подстриженная крона… Так, а все же что с моими голосами и интуицией? Наврали? Или что-то напутали? А если… Я быстро вернулась к крыльцу. Ну да, точно.

Слева под крыльцом, именно в том месте, которое я представила себе, висел ключ – не справа. Слева. На длинном, не успевшем заржаветь гвозде с новенькой блестящей шляпкой. Хорошо. Помехи в телепатической связи, так, вероятно, это называется. Чуть-чуть недослышала.

Смешно, почему вполне современный дом запирается на большой навесной замок, пусть даже и немецкий, с хитроумным устройством. Ладно, так нравится хозяину и, пожалуй, нравится мне. Как и старая бочка во дворе, насобиравшая за свою жизнь столько летних и осенних дождей, столько снега за разные зимы – и морозные, когда ее распирало ото льда, и слякотные, темные, когда с неба все текло и текло что-то неопределенное, дождь с тут же тающим снегом. Нравится, как и большая березовая метла, с которой так ловко управляется хозяин всего этого скромного великолепия, приобретший за быстро пролетевшие летние месяцы легкий мифологический дымок вокруг своей личности. Что-то я, кажется, придумала о нем. Что-то, чего не было. И не могло, видимо, быть.

Я открыла легко разомкнувшийся замок, оказавшийся вовсе не немецким, а нашим, изготовленным в Калуге. Вошла в дом, скинула ботинки, прошла в комнату. Чисто, аккуратно. Интересно, он сам убирается? Я вот убираться не очень люблю. Особенно вытирать пыль. Протерев двадцать пятую книгу от пыли, я начинаю тосковать о своей как-то не так сложившейся жизни, протерев шестидесятую, впадаю в полное уныние, понимая бесполезность всего сущего и себя, в первую очередь.

Единственный способ вернуть себе радость жизни и бодрость духа – срочно прекратить вытирать пыль и заняться чем-нибудь по-настоящему нужным. Пересадить цветок, дописать статью, даже приготовить что-нибудь на ужин. Но только не тереть пыль, безуспешно пытаясь уничтожить эту параллельную форму жизни на Земле – таковой мне кажется пыль. Откуда иначе может она взяться в полностью запертой квартире с герметичными окнами? Если только это не самовоспроизводящаяся небелковая жизнь? И эта жизнь, судя по всему, вечная, в отличие от нашей.

Да, в доме холодно. Дом держит ночной холод, не выпуская его. Зачем? Может, ему так лучше, в холоде ведь все лучше хранится, дольше живет. Это мы, неразумные, рвемся к теплу и солнцу, сжигая свою и без того хлипкую сущность, ускоряя все обменные процессы в организме.

Я с сомнением подошла к печке-камину. Ведь здесь есть какая-то хитрость. Что-то надо отвернуть, что-то закрыть или, наоборот, открыть… Нет, наверно, не получится. «Получится», – сказал мне Климов. Голоса? Да нет, это он на самом деле сказал в прошлый раз, когда я пыталась топить эту печь. И под его руководством получилось, правда, было много дыма вначале. Еще есть, конечно, газовый котел, затопить – и сразу станут теплыми батареи по всему дому… А зачем мне тепло во всем доме? Я погреюсь у печки и уеду. Чаю только выпью и, пожалуй, разок взгляну на озеро со второго этажа.